Часы у меня встали. Такие хорошие часы – циферблат большой, цифры отчетливые. Без всяких хитростей, без кукушек, без маятников фальшивых – просто часы. Шли, шли и на тебе – встали.
Снял заднюю крышку, а там – матушки мои: шестеренки, шестеренки, валики, пружинки. Казалось бы, простые часы. В жизни мне их не то, что не спроектировать, не починить.
Племянница пришла, я над часами полуразобранными сижу, как Кощей, чахну. Только он не знаю, по какой причине чах, а я о жизни думаю. Часы что – у меня в кухне еще одни висят. Мне другое вдруг подумалось. А тут – племянница. Но, что характерно, мыслей моих не перебила, как обычно.
Обычно-то она сразу с напором и наотмашь. То самолет очередной упал, то здоровье мое вдруг ей спать не дает, то еще чего хуже. Активная, спасу нет. До всего ей дело, как образцовой советской комсомолке. Кровинушка родная, так и шваркнул бы порой чем ни то – так раньше думал.
А тут нет. Она, как обычно, о чем-то наболевшем: не то про Асада, не то про рассаду – ящик, мол, готовить надо скоро. А я смотрю на нее и хоть бы что. О своем думаю. Ну, она приметила, насторожилась: что это дядя родной подрывных разговоров не ведет, церковь не ругает, над последним концертом не надсмехается? Да еще часы развинтил зачем-то. Ах, сломались? Так я тебе новые куплю.
Остановил я ее, взял за руку, посадил на соседний стул рядом с собой.
- Прости, - говорю, - меня, ради Бога за все.
Она встала, как в пень. Глаза девять на двенадцать.
- Прости. Знаю, досаждал тебе, дразнил. Прости.
Словно слов других не знаю, твержу одно и то же.
Смотрю, глаза у нее слезами налились.
- Помирать собрался что ли?
- Что ли, - говорю. – При чем здесь помирать? А хоть бы и помирать? Все помрем. Я тут часы смотрел, такая сложность, такая механика – мне бы в жизни…
- Куплю я тебе новые! – перебивает.
- Уймись, - говорю, - с покупками своими. Не о том речь. Сложная механика оказывается в простом тик-таке. Всего делов-то стрелку по кругу гонять, а ты посмотри!..
- Чего тебе часы? – удивляется. – Чего ты к ним пристал?
- Да я ни к часам пристал. Я вот подумал вдруг: а как же я сам – вдох-выдох, вдох-выдох. И так годами! Вот механика! А сердце? Тук-тук, тук-тук. И главное, я-то вообще к этому никакого отношения. Родился уже заведенный.
- Ты о чем?
Посмотрел на нее. Правда, не понимает. А я объяснить не могу, чувствую, испорчу все объяснениями.
- Да ни о чем, - говорю, - о ерунде, - говорю. – О том, что жизнь полна чудес. Ты вздохнула сейчас, а могла забыть, как это делается. Сердце твое могло не стукнуть – остановиться могло в любой момент. Стоп и все. Разве не чудесно, что ты вообще родилась? И я, и еще уйма всяких прочих. И травинки, и былинки. И рыбки, и птички. А?
- Бэ. Не понимаю тебя.
- Странно. А у меня, знаешь, настроение сегодня такое: за все благодарю. За каждый вдох и вздох, и взмах ресниц, за шум реки, за ветер, снег, за пенье птиц…
- Сам сочинил? – Глазки загорелись, встопорщилась вся.
- Чего, – говорю, - сочинил?
- Ну, вот эти стихи, вот эти – сейчас читал! Ресниц-птиц – классно.
Вот такая она у меня. Я ей о чем, и она о чем. Раньше бы я ей все сказал, а сегодня чего-то не язвится, не ругается, даже не хохмится. Как-то светло и печально немножко.
Погладил ее по волосам обесцвеченным: она не виновата.
Вдруг она опять насторожилась, придвинулась и шепотом:
- Ты что, все-таки поверил? В Бога поверил?!
- Глупая, я в него сто лет назад поверил.
- Так зачем церковь ругал?!
- Так то - церковь…
Нахмурилась, лобик наморщила – не понимает.
- Благодарю Его за все. За то, что пришел в мир, живу, за то, что с теткой твоей познакомился пятьдесят лет назад и прожил с ней сорок два года, за то, что больно без нее, за то, что плакал о ней и о себе – за все благодарю Его.
- И за меня?
- И за тебя, воробышек. Как бы я без тебя был? Кто б еще меня сковородкой-то, а?
Притянул ее за плечи к себе. Заплакала. Поняла.
А мне не страшно совсем. Светло и печально, как в ясный день в октябре. Но не страшно.
Чтобы обмануть ее в последний раз, попросил помочь пропылесосить – якобы, рука болит. Она – простая душа – обрадовалась, решила, что все померещилось. Запела дребедень какую-то вроде алябьевского «Соловья» и давай пылесосом шуровать. А я на балкон ушел нахально. Стоял и смотрел на двор. Лист уже падал с тополей, и калина за детской площадкой покраснела.
Ушла племянница. Строго-настрого наказала поужинать, не ложиться спать на пустой желудок. Завтра придет, плов будем варить. Я кивал, кивал…
Закрыл дверь, вернулся в комнату, снял, почти не глядя, с полки истрепанный томик, сел в ее любимое кресло.
«Жизнь подходит к концу - и опять начинается детство,
Пахнет мокрой травой и махорочным дымом жилья.
Продолжается действо без нас, продолжается действо,
Возвращается боль, потому что ей некуда деться, |
Возвращается вечером ветер на круги своя».
Она тогда в нем и умерла. Тик-так, тик-так, тук-тук, тук… и тишина в груди.
И с тех пор без конца возвращается боль, потому что ей некуда деться.
Спасибо за все.
Я иду к тебе… Спасибо…