От автора:
Светлой памяти депортированных народов Кавказа и героизму советского народа в борьбе с фашизмом во времена ВОВ посвящается.
Прошла несколько месяцев после того как Жора и Мифодий вернулись из Гудермеса к себе домой в станицу. Советские войска вели ожесточённые бои по всем линиям фронта, и немецкая армия начала отступать с каждых дней всё дальше и дальше на запад.
После того, когда Мифодия забрали на фронт, долгожданное письмо от него с фронта, наконец-то, принесли в один из тех дней. Само письмо было написано кем-то из солдат, так как сам Мифод ни читать, ни писать не умел. В письме говорилось, что служба у Мифода проходит нормально, а он, жив и здоров.
Павел вернулся домой, где-то в середине декабря 1943 года. Он был худым и бледным, а на лице была щетина недельной давности. Под глазами Павла, проглядывалась от худобы синюшность. Он часто кашлял, а при кашле придерживался за бок. Ведь двух рёбер у него не было, так как их раздробило осколком ещё в ноябре 1942 года под Сталинградом, и врачи в госпитале удалили их вообще. Так как рёбрам не к чему было прирастать и срастаться, то хирурги поставили там какие-то скобки, что-то с чем-то стянули и Павел, успешно продолжал воевать и бил врага даже без двух рёбер. «Нет, да и нет двух рёбер. Живут же люди и без них? — думал Павел — но, лучше бы, они оставались на месте…». Позже, когда он получил ещё одно ранение в плечо пулей, вылетевшей из немецкого пулемёта, то его уже комиссовали домой.
Но до этого второго ранения ему пришлось пролежать также около трёх суток в холодной воде осенних луж где-то под Керчью. После этого Павел заболел воспалением лёгких и у него через какое-то время обнаружили туберкулёзом лёгких. С каждым днём, Павел начал чувствовать себя всё хуже и хуже: его стал душить кашель и оставлять его на фронте никто из командиров не осмелился. «С туберкулёзом не шутят – ещё немного и он уже, может начать переходить в открытую форму, а заражать здоровых бойцов Советской Армии туберкулёзом — это дело негожее» — подумали его командиры. Поэтому Павла и комиссовали домой.
Возвращению Павла сильно обрадовались его домочадцы и родственники: «Пусть больным, но всё же живым, он вернулся домой» — говорили они.
Поросёнка пришлось зарезать раньше, чем настал новый год. Ведь для того чтобы хотя немного подправить его пошатнувшееся здоровье, Павлу было нужно хорошее и калорийное питание. И кроме мясных блюд, а также блюд, приготовленных на смальце, Павел усиленно ел сало, Мавруша кормила своего мужа кроме этого, также и противным барсучьим жиром, который неприятно пах сыростью: «Надо, так надо. Раз должен помочь…» — говорил Павел, морща лицо, когда пил барсучий жир с мёдом, который якобы излечивал от туберкулёза. Правда или нет, но это, осталось загадкой. Но, тем не менее, Павел почувствовал себя гораздо легче. Он стал меньше кашлять, и кашель был уже не таким надрывным и сухим, каким был раньше, хотя он так и не бросил свою дурную привычку курить.
Прошел январь, и наступила середина февраля 1944 года. Два дня назад страна отпраздновала праздник, 23 Февраля, День образования Красной армии.
Деньги, которые они выручили от продажи поросят, к тому времени в семье Мавруши кончились, как, впрочем, и опустели два неполных мешка белой пшеничной мук. Мясо смалец и сало, правда, ещё оставались. Но без хлеба сало или смалец не съешь: уж больно он приторный этот смалец, как, впрочем, и само сало, если его есть без чеснока и хлеба. Поэтому, Павел и Мавруша решили в один из тех дней сесть на поезд и съездить, объехав пригородный станицы в поиски пшеничной муки. Так как чуреки им уже также надоели и приелись. Ведь кукурузная мука не такая калорийная как пшеничная. И поев кукурузный чурек, в скором времени, уже снова чувствуешь себя голодным — будто и вовсе ничего не ел.
Метель, которая была ночью, к утру прекратилась и стояла ясная солнечная погода. Снег, лежащий как во дворе, так и на улице искрился на солнце, а Жора сидел у окна и наблюдал за красногрудыми снегирями. Стайка снегирей, перепархивая с ветки на ветку акации растущей во дворе под окном, обклёвывала не опавшие крохотные семенные стручки белой акации, ища в них семена. Обклёванные и раскрытые птицами стручки падали вниз, кружась в воздухе и, ложились тёмными пятнышками на снег. Несколько снегирей, слетев вниз, ходили по снегу и собирали, склёвывая опавшие семена, а возможно – личинок или червячков, которые зимовали в стручках. И казалось, глядя на красногрудых птиц, издали, что будто бы кто-то окропил снег кровью. Но вдруг, словно по команде, все птицы вспорхнули и улетели со двора.
«Все мои друзья сидят дома, да и кто пойдёт в гости друг к другу в такую погоду? Холодно…» — размышлял Жора. И ему стало вдруг скучно сидеть одному дома, и он решил пойти встретить своих родителей на Щедринский полустанок.
На полустанке был железнодорожный разъезд. Он был сделан, так же, как и все железнодорожные разъезды, для того чтобы можно было пропустит встречный поезд. Один из железнодорожных составов заезжал на запасной путь и ожидал, пока встречный поезд пройдёт мимо него по другому прямому, проходящему параллельно него пути.
Жора стоял неподалеку от одной из двух будок стрелочников которая стояла, как и другая будка, в начале пути разъезда. Прошел час, а за ним и другой, но родителей всё не было и не было. На улице было холодно, хотя и светило солнце. Ведь февраль есть февраль, а не тёплый месяц май.
Оделся Жора не очень-то и тепло и поэтому сильно замёрз. Но вот он не выдержал и подошел к будке стрелочника, которая стояла с восточной стороны разъезда на пути от станицы Шелковской.
— Дяденька! Погреться, пустите? — спросил Жора разрешения войти у стрелочника, дежурившего на стрелке. Стрелочник был скорей всего жителем станицы Новощедринской, а возможно даже и Червлённой, поэтому Жора его не знал по имени.
— Проходи, мальчик. Только ничего не трогай – особенно телефон. Даже если он и зазвонит. Садись ближе к печке и грейся, а я пойду стрелку переведу. Скоро ещё один эшелон прямого следования из Кизляра должен пройти, и мне нужно перевести стрелку и дать ему прямую дорогу, а встречный эшелон, идущий с Червлённой-Узловой – на запасной путь перевести. «Ну и погодка… Хорошо, что хоть метель к утру стихла», — сказал стрелочник и вышел из будки, а Жора подойдя поближе к печи сел на табуретку и грелся, глядя в окно.
Стрелочник вскоре вернулся и начал что-то писать в своём журнале. Вскоре, на запасной путь со стороны станицы Шелковской, въехал эшелон и остановился, дожидаясь встречного поезда со стороны станицы, Червлённая. Через некоторое время по основному пути мимо стоящего на запасном пути эшелона прошел эшелон, состоящий из вагонов-телятников.
— Пока я возле путей стоял, два таких же эшелона прошло в сторону Шелковской, а это уже третий, — негромко сказал Жора.
— Да уж... Но это не третий эшелон, мальчик, а восемнадцатый за сегодняшний день. И прут их бедолаг, уже который день подряд куда-то. Одни говорят, что где-то рядом неподалёку от Махачкалы собрали железнодорожный путь и сделали подъезд к парому через Каспийское море. И говорят, что будут загонять на палубу парома по несколько вагонов, затем вывозить их подальше в море и топить вместе с вагонами, сталкивая по рельсам с парома. А другие говорят, что выселяют их в Северный Казахстан. И кому верить?.. Не знаю… Неизвестно также, сколько ещё эшелонов пойдёт через наш разъезд. Всех горцев, говорят, выселяют. Говорят, что выселяют их по приказу самого товарища Сталина. Во, как… Что-то, видать, они натворили, раз их всех без разбору выселяют. Выселяют даже детей малых, женщин и стариков, в общем – всех подряд. А ещё говорят, что они с немцами заодно были. Враги они, мол, и изменники Родины, люди сказывали. Слыхал я также, что так про них товарищ Сталин и Берия сказали. И всё это, я по секрету от конвоиров узнал. Только ты мальчик никому об этом не говори, не то мне, да и тебе самому, может тоже влететь и не поздоровиться. Выселят нас также, как и этих несчастных людей выселяют, если проболтаешься.
— Хорошо, дяденька, я никому не скажу, — ответил ему Жора, продолжая смотреть в окно из тёплой будки стрелочника.
Но вот, наконец-то, железнодорожный состав, стоящий на запасном пути разъезда тронулся и, набирая скорость, застучав колёсами о стыки рельс, пошел в сторону станицы Червлённой. Прошло минут сорок и на запасной путь со стороны станицы Червлённой, вошел эшелон. Это эшелон, как и все другие предыдущие эшелоны, прошедшие без остановки почему-то заехав на запасной путь, остановился. А состоял он также из вагонов-телятников, предназначенных для перевозки скота. Но через несколько минут Жора узнал, что в них почему-то вместо скота ехали люди. Первыми на железнодорожное полотно одного из вагонов эшелона сошли конвоиры. Быстро передвигаясь, они растянулись цепочкой вдоль всего эшелона. Другие конвоиры поочерёдно начали открывать широкие двери вагонов и выпускать из них людей.
Дети, старики и женщины поспешно впрыгивали из вагонов на железнодорожную насыпь. Мужчины снимали штаны, спуская их до колен и, садились прямо тут, неподалеку от вагона на насыпь железнодорожного полотна справлять свои естественные жизненные потребности. Женщины, также, не стесняясь мужчин, задирали подолы свих юбок и платьев, садились тут же, рядом, с посторонними мужчинами. И при этом, как показалось Жоре, никто и никого, почему-то не стеснялся, а после того, как они управлялись с делами, конвоиры-автоматчики, толкая людей прикладами автоматов в спину, загоняли их обратно в вагон-телятник и закрывали за ними дверь. Затем открывали дверь следующего вагона и та же самая картина, повторялась.
Жоре было стыдно и неприятно смотреть на голые зады дядек и теток. Отойдя от окна, он подошел к другому окну и стал смотреть в другую сторону. А смотрел он в сторону востока в надежде на скорое прибытие поезда, в котором должны были приехать его родители. Но вот, наконец-то на полустанке остановился долгожданный поезд и из его вагонов вышли люди. Среди них Жора увидел своего отца и мать и вышел им навстречу, а поравнявшись с ними, он уже шел рядом. Отец нёс на плече маленький оклунок, в котором скорей всего было не более двух ведер муки, за которой они собственно и ездили, а мать Жоры шла рядом и несла в руке небольшой узелок.
Проходя мимо людей без всякого стыда справляющих нужду прямо на железнодорожном полотне, неподалеку от своих вагонов, Мавруша вдруг остановилась. Остановились также Павел и Жора. А остановилась Мавруша потому, что в толпе людей за спинами автоматчиков Мавруша увидела своих знакомых.
Маврушины знакомые справляли нужду, также, как и все остальные люди. Мавруша развязала узелок и взяла кукурузный чурек в руки. С собой в дорогу она взяла два чурека: себе и Павлу. Но съели они всего лишь один чурек, а второй остался и Мавруша, везла его домой, завернув в узелок.
— Румиса! Это ты? — крикнула Мавруша, увидев Румису, которая стояла неподалеку от конвоиров.
— Мавруша? — удивлённо сказала Румиса, не ожидая встречи с ней.
— Да, Румиса, это я, Мавруша! — крикнула она. — На, возьми чурек!
Подойдя к спинам конвоиров поближе, Мавруша протянула чурек Румисе пытаясь передать его ей, но в это время автоматчик-конвоир, глядя на Румису, крикнул:
— А ну, назад! Не то, я стрелять буду! — затем, повернувшись, обратился к Мавруше. — Гражданка! Отойдите от оцепления! Не положено подходить близко и тем более, что-либо передавать осужденным. Отойдите, пожалуйста, от оцепления, а не то, вам, худо будет!
Мавруша не став испытывать судьбу, отошла в сторонку и начала перекрикиваться с Румисой издали. Ведь Мавруша знала, что такое чекисты и знала, как ей самой и её семье, чудом повезло остаться в живых и остаться жить в своём доме, когда выселяли и сотнями уничтожали казаков и их семьи.
— Румиса! А где ваш отец? И Муссу я, что-то не вижу! Где он?
— Отец давно умер! Хвала Аллаху за то, что не увидел этот позор. А Муссу под Сталинградом немцы убили! — крикнула Румиса.
Но поговорить им не дали: людей толкая прикладами автоматов в спины, через пару минут загнали в вагон, а конвоиры перешли к следующему вагону, и уже открыли другую дверь.
— Да уж… Недобрая весть… — опечалившись, сказала Мавруша, обращаясь к Павлу. — Вот и их не избежала та самая участь быть высланными, как и нас когда-то выселяли. Жаль их, но ничем помочь нельзя. Что же теперь с ними будет?.. — и тут в разговор матери с отцом вмешался Жора.
Несмотря на запрет стрелочника, никому не говорит, Жора не выдержал и всё же сказал:
— Мам, а мне стрелочник сказал, что их хотят в Каспии утопить вместе с вагонами или в Казахстан сослать навсегда. Мне так стрелочник сказал, а он от конвоиров это узнал. Говорят, что они враги народа.
— Свят-свят-свят боже ж ты наш милостивый. За что с ними так. Ну, ладно, пусть они воровали всю жизнь и нам, казакам, от них покою также не было, но почему же топить-то их всех без разбору? Не уж-то и, правда, что они все враги народа? Да быть такого не может, а со всеми ими, скорей всего, расправились так же, как и обычно расправлялись со всеми неугодными нынешней советской власти. И причесали, видать, всех под одну гребёнку. А Румиса?.. Ведь не только её семья никогда и ни у кого не воровала, но, а также и многие другие семьи чеченцев и других горцев жили честно и мирно с нами, русскими казаками. А Мусса ведь, погиб, защищая Родину от врагов. Где же справедливость? Ай-яй-яй. Видать, что нет её, справедливости этой на белом свете, — ещё больше опечалилась Мавруша и заплакала, узнав эту жуткую новость от сына.
Придя домой, Мавруша напекла хлеба и жизнь, не смотря на все трудности, продолжалась и шла своим чередом. А в это время в селении Ножай-Юрт происходили следующие события.
***
Из всех уже взрослых детей Заурбека, а их у него было шестеро, выслали почти всех, в том числе – и малолетних детей его сыновей и дочерей. Заурбек умер, как и его жена, Фатима, не дожив до дня выселения несколько лет. Младший сын Заурбека Мусса, погиб на фронте. Ахмед и дочерей Камилы, Румисы и Заремы были в том вагоне.
Но не было в том вагоне вместе со всеми Саида и также — его взрослого сына Мовсара. В то день они были в гостях у родственников в селении Ведено, а по дороге домой, решили поохотиться на косуль и поэтому, задержались на охоте.
Приторочив добытую косулю к седлу, Мовсар и его отец Саида, возвращались поздним вечером домой. Подъехав ближе к селу, они увидели, что дым из труб печей не идёт. В окнах домов и саклей нет света. Полная тишина и безмолвие царит в селе. Где-то на окраине выла голодная собак, сидящая на привязи и мычали не доеные коровы, недовольные тем, что их не подоили хозяйки.
— Смотри, Саид! Что-то тут не так! «Тишина, словно все люди в селе вымерли, пока нас не было дома»,— сказал Мовсар, обращаясь к отцу 1*.
— Вижу. И действительно, что-то здесь не так. Надо бы выяснит и узнать в чём дело и что могло случиться. Поезжай и посмотри, а я, тут на окраине села тебя подожду. Скинь косулю с седла и прикрепи её к моему седлу. Так будет легче убегать, если вдруг за тобой будет погоня.
— Хорошо, Саид, — ответил Мовсар и поехал в село. Но едва он приблизился к селу, как его окликнули, говоря по-русски:
— Стой на месте и слезь с коня, а не то мы будем стрелять!
Недолго думая, Мовсар натянул поводья, и конь встал на дыбы. Затем конь резко развернулся на пол-оборота, а когда опустил передние копыта на землю, Мовсар пришпорил коня, ударив его каблуками по бокам и конь, пустился галопом прочь от села. И в это время раздались выстрелы. Саид понял, в чём дело и подумал, что на село кто-то напал из врагов.
«Возможно, на село напали чии-то кровники? Хотя – вряд ли. А может быть, чекисты и русские солдаты снова приходили в село и изымали припрятанное оружие, как это бывало в прежние годы? Немецких диверсантов в нашем селе сейчас нет. Это я уж точно знаю. А кто и был из села в числе немецких пособников, дезертиров и уклонистов так, те, спрятались в горах и живут там, а по ночам спускаются в сёла за едой к своим родственникам. Правда, многовато их там собралось. И они, подбивают чеченский народ на то, чтобы совершать нападения на воинские части русских по ночам. Взрывают склады и ещё кое-что делают, чтобы добиться нашей независимости и построить наконец-то своё исламское государство. Как же они надоели эти проклятые и неверные русские. Качают нам свои права. Ну, ничего, скоро всё изменится. Пусть даже и при помощи немцев. Ведь пословица, говорит: «Враг нашего врага – наш друг». Но почему нигде не видно света в жилищах? Да и предупредительных выстрелов из пушек чекистов и солдат по селу, мы не слышали. Нет всё-таки здесь что-то не так…» — размышлял Саид. И пока он размышлял над всем этим, к нему подъехал его сын и всё ему рассказал:
— Саид! Там русские! Нужно убираться подальше отсюда. Наверное, они сейчас пустятся в погоню. Хотя… вряд ли. Ведь уже темно, а ночью по незнакомым местам в горах они, скорей всего, не решаться пустится в погоню. Там солдаты и милиция, а что в селе произошло и в чём дело – этого я так и не узнал. Они меня хотели убить. Но я успел скрыться. Это они по мне стреляли.
— Хорошо, Мовсар. В село, мы не пойдём. Подождём до утра. Отъедем подальше от села, разожжем костёр, поджарим мяса и поедим, а утром нужно узнать в чем дело. Ведь должен хоть кто-нибудь остаться из сельчан. Ведь не одни мы в гостях задержались? Всё равно кто-то должен знать и расскажет нам что произошло в селе.
— Правильно, говоришь, Саид. Нужно подождать до утра, — согласился с решение своего отца Мовсар. И выбрав укромное место в горах, подальше от села, они разожгли костёр, и переночевали возле него. Утром снова подъехали как можно ближе к селу, наблюдая издали за тем, что там происходило.
Ближе к полудню в село въехало несколько грузовиков. С дворов сельчан, начали выводить скотину – коров, коз и баранов. Вооруженные автоматами и винтовками солдаты и милиционеры, загоняли по приставленным к задним бортам грузовиков трапам скотину для того чтобы вывезти из села. Сельчан, которых поймали ночью или утром, они сажали в «Воронок» надев наручники, и тоже увозили из селения. Баранов, коз и коров увозили на равнину и распределяли по колхозам.
Но на равнине, если бараны и козы выжили, то коровы и быки издохли в новых и необычных для них условиях. Ведь коровы были особой горной породы “Ламрувской”. “Ламру” – так называли жителей горного труднодоступного высокогорья, а породу коров – Ламрувской.
Коровы были мелкой породы, и их рост едва достигал размера телёнка полугодовалой, обыкновенной коровы. Передние ноги быков и коров этой породы, были гораздо короче задних. И это преимущество помогало им пастись на горных склонах альпийских лугов, а когда тех переселили на равнину, то они начали гибнуть.
Быки этой породы были размером чуть больше взрослого барана. Поэтому пословица горцев о том, что: «…Я так голоден. Что съел бы целого быка» — в какой-то мере оправдана в этом смысле полностью.
Когда Саид и Мовсар наблюдали за селом, к ним сзади подошли двое их односельчан, которым удалось бежать. Поздоровавшись, они начали разговор:
— Вот видите, что эти проклятые русские сделали? Вчера приехали командиры и милиция к солдатам, которые у нас в селе были якобы на учениях и сказали, чтобы все жители собрались на площади. Сказали, что в честь праздника 23 Февраля – их начальник будет говорить речь, а когда все собрались, то автоматчики всех окружили. Женщинам разрешили отлучиться на пятнадцать минут для того, чтобы они взяли из дому документы всей семьи и немного еды на дорогу. Затем всех посадили в грузовики и увезли из села, а нам с Вахидом, удалось сбежать. Но ничего, мы своё припрятанное оружие из пещеры уже достали и теперь покажем им, как нас обижать! Ничего, в горах мы не одни и нас здесь много. Мы будем мстить этим русским свиньям, убивая их до тех пор, пока сами не погибнем. Будем мстить им и их детям, и даже внукам до последней капли нашей священной чеченской крови! Они нас назвали врагами народа – врагами советской власти! Но мы не враги! И нам не нужна их война! Пусть они сами с немцами воюют! А мы не причем! Мы жили сами по себе, мирно и никого не трогали, а те глупцы, кто на фронт из наших аулов воевать ушел, так они тех хотели свиным мясом и салом накормить! По-нашему говорить, эти русские чурбаны, не умеют и не понимают нашего языка. Бараны они и чурбаны безмозглые! «А требовали, чтобы мы воевали, защищая их интересы», — говорил чеченец по имени Мухтар. – А что ещё нашим джигитам оставалось делать, как не уйти с фронта, чтобы не согрешить и не съесть эту ненавистную, проклятую, тошнотворную свинину?! А ещё над ними эти русские сопляки-командиры, хотели командовать! Где это видано, чтобы младший старшему приказывал и говорил, что и как ему нужно делать, и учил старшего, как нужно жить джигиту и как воевать? Ничего у них не выйдет! Сами они изменники Родины! А наша Родина – это горы. И мы свою Родину не предавали!
— Правильно говоришь, Мухтар! — одобрительно согласились все присутствующее наблюдатели. — Будем мстить им, до последнего!
Как сказали, так и сделали... И бандформирования прекратили своё фактическое существование, примерно лишь к 1947 году.
После смерти вождя всех народа товарища Сталина — с весны 1953г. по 1958-1960гг. — начало происходить массовое возвращение народов Северного Кавказа на земли их прежнего мета проживания. И, примерно, в то же время, образовалась республика ЧИАССР.
Но народные мстители, по-прежнему продолжали мстить и, последнего абрека поймала милиция, примерно в 1954 или 1957 году в районе села Советского, когда он застрелил из своей винтовки участкового милиционера.
Вес убитого абрека был примерно 47 килограмм. Абрек был сильно истощен, но, при этом, примерно, столько же оружия носил он на своих плечах и прятался, живя в пещерах. Одна из множества небольших и сделанных самим абреком пещер, была на склоне горы почти возле самой её вершины, неподалёку от дороги, ведущей из села Советское в село Хал-Килой и село Дай (и, если не ошибаюсь, имя абрека – Зелемхан). И из этой пещеры абрек сделал свой последний выстрел по милиционеру.
***
Кончилась зима и наступила весна.
Жора, так же, как и многие его сверстники работал в колхозе. Он работал в одной из тракторных бригад прицепщиком.
Колесные трактора тех времён «СТЗ-15/30 (Сталинский Тракторный завод) и «Универсал» двигатели которых работали либо на керосине, либо на лигроине, были маломощными. И ни о какой гидравлики для того чтобы тракторист, сидя на металлическом сиденье тех тракторов мог опустить или поднят плуг, прицепленный к трактору, не было и речи.
Никаких кабин укрывающих трактористов от солнца, непогоды или ветра также не было, а всю эту работу вместо гидравлики, выполнял прицепщик, сидящий на плуге.
В обязанности прицепщика входило следующее: прицепщик был обязан идти рядом с плугом и обслуживать его. Но случалось, что они и садились на плуг потому что уставали идти по густой траве или скошенной стерне рядом с ним. Никаких специально оборудованных сидений на плуге также не было. Регулировать глубину погружения плуга в землю то, опуская его глубже в землю с помощью колеса винтового механизма и рычага, то поднимая немного выше – в зависимости от грунта и должной глубины вспашки почвы – приходилось делать вручную. Но также в обязанности прицепщика входило удалять застрявшую на стойках резаков предплужников траву, а также и самих лемехов плуга. И трактор при этом не останавливался. Следил прицепщик также и за тяжелыми железными, решетчатыми боронами, рыхлящими почву, которые тянулись за плугом на толстых цепях. И прицепщик следил за тем чтобы бороны не опрокидывались толстыми железными зубьями кверху.
Работали как трактористы, так и прицепщики в две смены: с утра до вечера и с вечера до утра. Исключением были перерывы на обед, завтрак и ужин. И на всё про всё, им отпускалось по десять-пятнадцать минут.
«Война… Попробуй не выполнить приказ председателя… всё! “Соловки” как говорится, тебе обеспечены» — с опаской за свою судьбу рассуждали станичники. Но особенно тяжело было работать в ночные смены: тянуло в сон и глаза от усталости закрывались сами собой. И трактористы, порой, засыпали, съезжал с борозды, и их, как правило, в таких случаях будили мальчишки-прицепщики. Спрыгнув с плуга, они подбегали к трактору и будили задремавшего тракториста, а прицепщики также не спали, потому, что спать им не давали трактористы. Время от времени трактористы поворачивали голову, сидя на холодном железном сиденье трактора, подстелив фуфайку и, кричали прицепщикам, узнавая о том, всё ли у них в порядке.
Но хуже обстояли дела у прицепщиков, когда они всё же засыпали, сидя на корпусе плуга. В лучшем случае прицепщика отбрасывало в сторону от плуга, а в худшем – он попадал под плуг и его тело, смешивало с глыбами земли. И если его не изуродует резаками, предплужниками и лемехами плуга насмерть то, покалечит и сделает инвалидом на всю его оставшуюся жизнь.
Зная такие последствия, мальчишки-прицепщики боялись уснуть. Но, не смотря на все их опасения, случались всё же и несчастные случаи.
Прицепщики уставали от работы за день, но, часто и густо, взрослые невольно мешали мальчишкам спать и ночью, если даже была не их ночная смена сидеть на плуге. Поэтому, им сильно хотелось спать. И выйдя на работу в ночную смену, что только мальчишки не умудрялись делать для того чтобы подремать хотя бы чуть-чуть. Ложились на корпус плуга, постелив фуфайку, и лёжа на животе, опускали рука под лемех с его задней стороны. Когда травы набиралось много, руку либо придавливало, либо приподнимало; от давящей боли они просыпались и очищали застрявшую на стойке лемеха траву или давили на рычаг и приподнимали на время плуг от земли, для того чтобы застрявшая трава осыпалась.
Иногда на руки мальчишкам наматывались даже змеи. Но они, обычно, успевали отбрасывать их в сторону подальше от себя и плуга, а ещё прицепщиков донимала пыль, идущая как из-под плуга, так и из-под железных колёс трактора, которые были без всяких резиновых покрышек и вместо покрышек, были острые железные шипы и шпоры.
По краям поля пахотных прогонов, стояло по несколько деревянных или железных бочек с водой, ведь двигатели тракторов очень сильно грелись. Проехав в одну сторону почти километрового прогона, трактористы доливали в радиатор трактора холодной воды, так как вода к тому времени уже успевала закипать. И так каждый раз на разворотах прогонов, трактористы доливали воду в радиаторы своих тракторов.
Зная такую особенность “чудо” техники, они даже умудрялись варить в радиаторах кое-что из съестного. Когда к концу лета появлялись початки молодой кукурузы, они варили её в радиаторах. Но случалось даже, что в радиаторах тракторов, они варили и зайцев, если случались такие случаи, а такое случалось часто и густо.
Когда заяц выскакивал из-под колёс трактора, трактористы, запускали в него молоток, который лежал у них, как обычно, под ногами. Затем быстро соскакивали с трактора; добивали раненого зайца — если была такая необходимость — и отдавали его прицепщикам.
Пока трактор двигался по прогону, прицепщики быстрыми и ловкими движениями снимали шкуру с убитого зайца и потрошили его; закладывали зайца целиком в широкую горловину радиатора (ширина горловины радиатора была примерно около 120 – 180 мм в окружности). И пока трактор делал круга три-четыре, заяц успевал свариться даже притом, что на каждом круге в радиатор доливали холодной воды. Но есть такую зайчатину не было особого желания и вид сваренного зайца не вызывал аппетита. Ведь вода, в которой он варился, была мутной и содержала тину, ил и песчинки, потому что воду в бочки наливали, привезя порой не из артезианской скважины, расположенной в осетинском селе Коби неподалеку от Кущенки, а из мутного канала, который назывался Неволька.
Сваренные зайцы выглядели отвратительно, и мясо было серым от того, что покрывалось слоем тины, песка и пыли. И когда зайца ели, то песчинки скрипели на зубах. Но как говорится: «Голод не тётка…». И поэтому голодные мальчишки, как, впрочем, и взрослые трактористы, уминали зайчатину за обе щёки даже порой без хлеба и соли.
Проехав прогон, мальчишки-прицепщики соскакивали с плуга и бежали к бочкам вместе с трактористами. Трактористы набирали ведро холодной воды, для того чтобы долить её в радиатор. А прицепщики, пока тракторист доливал воду, окунали голову в бочку, пытаясь, избавится от слоя пыли. Но волосы, намокая и смешавшись с въевшейся пылью, превращались в нечто необычное и выглядели ужасно. Они торчали дыбом и чем-то напоминали ирокезы или боевые причёски воинственных индейцев, а одежда мальчишек была пыльной и грязной.
Прошло три дня, как Жора отработал в дневных сменах. И снова наступила его очередь работать в ночных сменах.
Весна… Ночи, а также зори ещё холодные.
Отработав пару-другую смен, трактористу приходилось ставить трактор на ремонт, производя его, прямо на месте в поле.
Маломощные трактора требовали большого ухода за ними и кроме постоянно закипающей воды в радиаторах трактористы часто меняли и моторное масло в двигателях, так как оно, приходило в негодность. Отработанное в двигателях тракторов масло, трактористы сливали в пустые металлические бочки, а прицепщики, те, кто в ночную смену не работал, грелись у костров.
Костры они разводили, поджигая отработанное масло, так как до леса от Кущенки было идти за дровами очень далеко. Степь, а в степи дров не найти… Собрал немного сухой прошлогодней травы и бурьяна, поджег её, а потом, только успевай подливать масло в огонь.
Пламя костра было высоким и давало много тепла, но кроме тепла оно давало ещё и много копоти, поэтому лица у всех мальчишек были закопчены и перепачканы отработанным машинным маслом.
Согревшись у костра, мальчишки шли спать под вагончик.
Почему под вагончик, а не с вагончик? Да потому, что там плясали и веселились пьяные трактористы, которые были не на смене.
Под вагончиком, мальчишки-прицепщики лежали на постилке из сухой прошлогодней травы, укрывшись своими фуфайками, словно бездомные щенки, рождённые бродячей собакой, а трактористы, повариха и учётчицы, выплясывали в вагончике и пели песни.
Пыль, просыпаясь сквозь щели пола вагончика, падала мальчишкам на лица поэтому, они укрывались своими фуфайками с головой, чтобы пыль и сор не попадала им в глаза.
На столе гуляющей компании было мясо, солёные огурцы с хлебом, а также квашеная капуста, привезённая кем-то из станицы.
За время всего периода осенне-весенних пахотных работ в поле, мяса мальчишки-прицепщики ни разу не видели в своих тарелках, как, впрочем, не видели они кусочков мяса, в своих тарелках работая не только в поле на Кущенке, но и других местах и отделениях колхоза «Коминтерн».
Мясо повариха обычно оставляла для ночных гуляний на закуску или делила его между правлением колхоза бригадирами, звеньевыми, учётчиками, а также и трактористами. В общем, делились поварихи мясом и прочими калорийными продуктами с нужными и полезными людьми. «Мальчишки есть мальчишки — думала она — ни проку в поле, ни любви и веселья по ночам от них не дождешься. И чего их зря кормить мясом?.. Обойдутся и без него…». Поэтому, мясо большими кусками по ночам ели трактористы, а мальчишкам доставались лишь ячменные галушки и похлёбка на завтрак, обед или ужин.
Есть галушки, плавающие в супе, было неприятно, потому, что из галушек в разные стороны торчали иголочки из-за того, что ячменное зерно было недостаточно хорошо смолото и провеяно. Но может быть, оно и было провеяно хорошо, но в ячменную муку поварихи специально добавляли отсевы, остававшиеся после помола ячменя – в целях экономии. «Кормить рабочих колхоза чем-то надо? А как ещё можно сэкономить продукты, если в ячменную муку не добавлять отсевы ячменя? Никак. Пшеничной муки негде взять – каждое зернышко на счету. Всё для фронта – всё для победы» — размышлял председатель колхоза, который давал указания поварихам по приготовлению скудных и малокалорийных блюд в полеводческих и тракторных бригадах на завтраки обеды или ужины. Но кормили работников лишь в то время, когда они не могли питаться у себя дома, находясь неотлучно в бригадах, ночуя в вагончиках или бараках, стоящих посреди поля. И поэтому, галушки напоминали чем-то крохотных ёжиков.
Кроме всех прочих продуктов, предназначенных для работников, работающих не за деньги, как это было заведено во всех колхозах Терской области, а за трудодни, также отпускалось и виноградное вино в определённых количествах на каждого работающего человека.
«А почему бы собственно и не погулять?» — рассуждали трактористы. И гуляли они почти каждую ночь, если были в дневной смене и не работали ночью.
Жора, невзирая на шум и пляски в вагончике, пытался той ночью уснуть, так как устал за день работы.
«Теперь не поспишь. Наверное, опять до глубокой ночи гулять будут. У костра тоже не поспишь – то один, то другой подойдёт, а днем, какой сон, да и не дают поспать… — с грустью размышлял Жора. — Утром, поднимут чуть свет и погонят на работу, а вечером моя смена в ночную смену заступать. Буду снова глотать пыль, сидя на плуге и до утра не смыкать глаз. Но ничего тут не поделаешь – нужно работать. Ничего… Вот кончится война. Мы победим, и может быть тогда, удаться выспаться?..».
Проснувшись, он вылез из-под вагончика, умылся, подойдя к одной из бочек стоящей неподалеку от поля у вагончика, и пошел к навесу, под которым стояли столы и лавки. А разбудил Жору звон, исходящий от куска рельсы подвешенного к перекладине навеса по которому повариха стучала молотком, созывая всех на завтрак. Позавтракав, Жора встал и вышел из-за стола. Бригадир, собрав вокруг себя рабочих колхоза, давал указания на день, говоря, кому и что делать, и чем заниматься.
Жоре было дано задание: следить за уровнем воды в бочках. Его задача заключалась в том, чтобы помогать извозчику, переливать привезённую воду в полупустые или пустые бочки стоящее на краю поля.
В делах и заботах незаметно шло время. Прошел полдень и наступил вечер. Поужинав, Жора сменил своего напарника, сидящего на плуге.
Солнце стало клониться к закату и вскоре совсем стемнело. Сидя на плуге, Жора вытягивал застрявшую траву из-под лемехов и отбрасывал её в сторону. И не заметил, как наступила ночь.
Воздух стал холодным, и он надел фуфайку.
Время за полночь.
Тракторист, уже давно включил фары, и тусклый свет фар едва освещал борозду впереди трактора. Задняя фара, которая была закреплена на одном из двух подкрылков задних колёс трактора, тускло освещала часть плуга.
Жора сидел на корпусе трёхкорпусного плуга и очищал застрявшую в нем траву. Очистив стойку первого лемеха, затем второго среднего, он перебрался на третью крайнюю стойку плуга. Сидя на корпусе плуга, Жора опустил ноги, свесив их вниз и, стал выдирать застрявшую траву из-под третьего лемеха, а его босые ноги волочились в это время за плугом по пахоте.
Пласты поднятой плугом земли, переворачивались и отваливались большими сухими глыбами от лемехов, отполированных при вспашке земли до зеркального блеска.
Дождя уже давно не было и борона, волочащаяся сзади плуга на цепях, подпрыгивала на сухих комьях вывернутых плугом глыб. Но вот борона, волочащаяся за плугом, зацепилась за глыбу и цепь сильно натянулась. Затем в считанные секунды наклонилась, упёршись в глыбу, подпрыгнула, перевернулась в полёте и полетела к плугу, где сидел Жора.
Жора, не успев понять, что произошло, закричал от жуткой боли.
Один из толстых кованых зубьев бороны, пробил ему ступню правой ноги и теперь, тяжеленая борона, которая была прицеплена к плугу цепями, волочилась следом, воткнувшись в Жорину ногу. А за бороной волочились тяжелые цепи, ослабнув и свернувшись петлей, пытаясь стянуть с плуга своим весом щуплого прицепщика.
Удерживаясь за корпус плуга руками из последних сил, так как Жору тянула борона, всё ещё продолжая боронить пашню, только теперь вися не на цепях, а на Жориной ноге, Жора закричал:
— Стой! Стой! Остановись, тебе говорят! Мне бороной ногу пробила! — сонный тракторист, неважно чувствующий себя после вчерашнего похмелья, выжал муфту сцепления и трактор остановился. Тракторист, обернулся и, не слезая с трактора, крикнул, спросив Жору:
— Эй, ты, мужичок! Ну, что там у тебя случилось? Чего ты орёшь как резаный.
— Дядя Ерофей, мне бороной ногу пробило! Помоги, пожалуйста! — крикнул в ответ Жора, но Ерофей, даже не соизволив слезть с трактора, сказал:
— А мне-то, что до твоей ноги. Не нужно было раззяву ловить! Сам виноват!
Жоре ничего не оставалось делать, как только лишь надеяться на самого себя. Изо всех сил, Жора приподнял и дернул тяжеленную борону, и железный зуб проткнувший насквозь ногу, выскочил из его зияющей раны. Как он не старался не кричать от боли, сильно сжав зубы, но жуткие вопли невольно вырвались сами по себе из его горла и, раскатавшись по ночной степи, таяли где-то вдали.
— Дядя Ерофей, донеси меня, пожалуйста, до вагончика, а то я сам не смогу дойти.
— Ага, прямо щяс я всё брошу и понесу тебя на своем горбу к вагончику. Сам доползёшь, а мне нужно землю пахать. Не так уж до вагончика и далеко. Всего каких-то метров 300 – 400 будет.
— Дядя Ерофей, но ведь я себе все ладони и колени до крови исколю. Ведь кругом арбузиков 2* полным-полно.
— Ничего, Жорик, подстилай фуфайку впереди себя и ползи. Где ты видел, чтобы казак мужика на своих плечах носил?.. – как бы в шутку сказал тракторист.
Выжав муфту сцепления, тракторист, включил передачу и продолжил пахать землю, бесконечно слезая с трактора и выдирая застрявшую траву из-под лемехов плуга.
Ничего не ответил ему Жора, а к его боли лишь прибавилась ещё и та жгучая, обидная, душевная боль.
«Козёл ты вонючий, дядя Ерофей!».
Спрыгнув с корпуса плуга, Жора сел на землю. Жуткая боль не утихала, но он старался не кричать. Сняв с себя фуфайку и пыльную майку, он обмотал майкой свою зияющую рану на ступне, а затем, пополз к вагончику на четвереньках, подстилая фуфайку впереди себя, тем самым спасая свои ладони и колени от острых колючек. «Мужичок. Какой я ему мужичок? Сам он не пойми кто, а ещё и обзывается. А я, потомок древнего казачьего рода гребенских казаков. Мы, Данилушкины – хивинцы мы, а не мужички…» — от боли и в пылу гнева от обиды на тракториста, размышлял Жора, а из его раны сочилась кровь и капельками стекала на сухую траву не вспаханной земли.
Наконец Жора добрался до вагончика и там ему повариха перевязала ногу, найдя чистую тряпку.
Пока повариха перевязывала ему ногу, Жора смотрел в степь. Свет тусклых фар трактора то двигался в его сторону, то вдруг останавливался на какое-то время. Тракторист, потеряв своего прицепщика, теперь был вынужден часто останавливать трактор; слезать с него и подойдя к плугу, вычищать застрявшую в лемехах траву. Но через какое-то время Жора увидел, что фары потухли. Скорей всего, когда трактористу надоело занятие по очистке травы, он, заглушив мотор трактора, лёг спать.
После перевязки Жора заполз под вагончик, где спали его товарищи, и простонал там всю ночь, так и не уснув от жуткой боли до утра. За ночь нога сильно распухла и лишь утром, часов в десять, его повезли в больницу станицы Шелковской и там оказали медицинскую помощь, а затем на той же подводе отвезли домой в станицу.
Пробитая бороной нога сильно болела и ныла – особенно по ночам, а сквозная зияющая рана очень долго не затягивалась и не заживала и из неё всё ещё сочилась кровь. Но, слава богу, не смотря на всю грязь в поле, не произошло заражение крови и, не началась гангрена, не приключился столбняк и не случилась прочая гадость, по причине которой Жора мог бы умереть от заражения крови или лишиться ноги.
Наступать на ногу Жора не мог очень долго – около двух месяцев, а на работу вышел лишь где-то месяца через четыре. Почти что три недели, он ползал на коленях по полу в доме своего отца на четвереньках. Перевязку ему приходил делать на дом станичный фельдшер, а заодно делал и уколы Жориному отцу.
***
Хотя Павел начал чувствовать себя гораздо лучше, но болезнь давала о себе знать. Поэтому фельдшер время от времени приходил к нему домой и делал уколы – колол антибиотики, пытаясь заглушить активно развивающийся туберкулёз лёгких.
Павел, зная свою нехорошую и заразную болячку, оберегал сына как мог. У Павла была своя отдельная ложка, кружка и чашка, которую он держал отдельно от всей остальной посуды, а Мавруша по его просьбе перемывала всю посуду каждый раз в растворе хлорной извести и затем ополаскивала чистой водой, протирая насухо чистым полотенцем. И также, мыла с хлоркой полы в доме. Но кроме этого и сам Павел следил за собой. Он был опрятен и чистоплотен, порой даже брезглив, если видел беспорядок, плевки на земле или грязную одежду на ком-то из своих знакомых, или даже посторонних и чужих для него людях. «Как нестыдно. Пусть одежда будет старенькой и даже залатанной – но чистой и выглаженной» — говорил Павел, делясь своими впечатлениями с Маврушей после того как ему приходилось общаться с грязнулей или неряхой.
Кроме всех остальных особенностей и преимуществ перед другими бондарями в знании бондарного дела, Павел также умел неплохо подстригать и делать мужские и женские причёски. Поэтому к нему часто ходили постригаться и приводить себя в порядок не только его друзья и знакомые, но и местный фельдшер Кирей Фёдорович Марьин.
«Пал Петрович! Да что ж это вы, так машинку быстро проводите по волосам! Ведь волосы щиплет!» — на что Павел Петрович ему отвечал:
— Терпи Кирей Фёдорыч! А мне, думаешь не больно, когда ты мне свои уколы ширяешь в попу! Всё одно, что штыком от винтовки. Подумаешь, малость щипнуло, и выдернула волосок. Сейчас натяжной винтик на машинке подтяну, и щипать не будет…
Но работа Павлу, давалась с трудом: он сильно уставал и потел, потому что сказывались последствия его коварной болезни. Но не смотря на всё это, он всё же продолжал работать бондарем на винзаводе. А дома, после работы, он по-прежнему брал заказы на дом и изготавливал бочки, кадки, квашни и прочие бондарные изделия.
Как-то в один из тех дней, когда рана у Жоры на ноге почти перестала кровоточить, Павел сделал для Жоры костыли. Но Жоре было неудобно без привычки на них ходить, и он однажды, чуть было не упал, но его вовремя поддержал отец, схватив за плечи. Со временем Жора почти забросил костыли куда подальше и передвигался, прыгая на одной ноге по двору, а ещё через какое-то время начал потихонечку пробовать наступать на больную ногу. Но вскрикивая от боли, оставлял эту затею ещё на какое-то неопределённое время.
***
В один из тех дней к их двору подъехал, сидя в седле на лошади верхом, бригадир той самой тракторной бригады, в которой работал Жора. Жора в это время сидел на крыльце, а Павел занимался изготовлением бочки на заказ.
Почувствовав себя неважно, Павел вернулся в тот день с винзавода домой, не доработав до полудня. Придя, он вошел в дом, полежал немного и, выпил таблетки. Когда ему стало немного лучше, занялся делом, изготавливая бочку.
Мавруши дома не было: она работала на колхозном винограднике и подвязывала виноградные лозы, укладывая их на шпалеры.
— Доброго вам здоровьичка, Павел Петрович! — крикнул бригадир, не слезая с лошади.
— И вам не хворать, Семён Елизарович! А вы, по какому делу к нам пожаловали?
— Да вот, проезжаю мимо и, думаю: дай заеду. Сказывали, что Жора уже ходит. Жора! тебе пора на работу выходить. Хватит лодыря гонять! Тебя уж там, в бригаде заждались. В общем, так, завтра чтобы ты, на работу вышел! Ты меня понял? А не то по законам военного времени мы тебя будем судить.
Жора, недоуменно посмотрел на отца, затем повернул голову и посмотрел на бригадира, но вместо того чтобы возразить бригадиру, отвернулся, опустил голову и промолчал.
— Ах ты сукин сын! О военном времени вспомнил?! Дезертир! Жаль, что ты без ноги, а то бы я с тобой сейчас схлестнулся и разбил бы твою рожу поганую. Трус! В то время, когда я кровь проливал – ты, подлюка такая под печкой прятался! Уезжай от двора моего по добру по здорову, а не то я не посмотрю на тебя что у тебя полвины ноги нет! Возьму берданку и пристрелю тебя как бешеную собаку! Сына моего увидели! Небось, эта блудница вавилонская, председательша сельсовета тебя подослала? А вы не видели до этого, как мой сынок на карачках по дому и двору ползал?! А теперь, Жора, выходи, на работу, а не то мол, трибунал! – Павел, выкрикивая также и бранные матерные слова направился к дому, где на стене висел одноствольный дробовик.
За всю свою жизнь Жоре никогда не приходилось видеть своего отца в таком состоянии. И бранных, тем более материных слов от него, Жора также ни разу не слышал до этого самого дня. И в то время, когда его отец, направился в дом за ружьём, проходил мимо Жоры, сидящего на крыльце, то Жора схватил отца за ногу и, удерживая его, громко кричал:
— Папа, папочка! Не надо! Опомнись! Ведь тебя могут посадить в тюрьму!
— Отпусти, сынок! Пусть лучше я в тюрьму сяду, но одной гнидой на белом свете меньше будет!
Жора изо всех сил крепко держал, не выпуская ногу отца, но не смог удержать. Павел вбежал в дом, схватил ружье и выбежал на порог, но бригадира к тому времени, уже и след простыл.
Заявлять на Павла в милицию бригадир подавать не стал, а также не пошел жаловаться и председателю сельсовета. Тот скандал прошел без дальнейших последствий, ведь то, что высказал в горечах Павел, было правдой, а на правду нельзя обижаться, даже если она и горькая.
При встречах с бригадиром, Павел, ещё долгое время проходил мимо – не здороваясь, но обиды на него, он уже не держал. «Всяко в жизни бывает. Смалодушничал или струсил. Вот и сбежал с фронта, а за свои ошибки он поплатился, потеряв ногу на фронте. Да и ко двору нашему он не по своей воле приезжал. И ведь не от себя же он Жоре тогда приказывал выйти на работу, а его прислали. А я тоже хорош, вскипел как горячий самовар. Но ведь так нельзя. Ведь мы русские люди и казаки, значит должны любить, уважать и прощать друг друга. Надо бы, как-нибудь при удобном случае извинится перед ним. Нехорошо и не по-христиански это» — размышлял Павел.
Передвигаясь как по двору, так и по улицам станицы на костылях, Жора помогал матери и отцу даже в его бондарных делах. Он, на пару с отцом, собирал бочки и кадушки, но кроме этого они вдвоем ходили к Микит Михалычу точить затупившийся инструменты. Жора крутил ручку большого колеса точильного камня, а Павел сидел на табуретке возле точила и точил лезвия как бондарных, так и плотницких инструментов.
***
Никита Михайлович Лагунов, которого станичники называли Микит Михалыч, был мужчиной крепкого телосложения, и рост его был под два метра. В станице его считали своеобразным и даже слегка придурковатым казаком. В общении с людьми он был груб, малоразговорчив и требователен.
В его небольшой мастерской были всевозможные инструменты, каких порой не было даже не только у станичников во дворах, но и в колхозных мастерских. Но тем не менее, не смотря на всю его замкнутость и неразговорчивость, Никита Михайлович, охотно делился инструментами, со станичниками, одалживая им их на некоторое время в пользование. И для того чтобы не забыть, кому и что он дал, то на этот случай у него была заведена тетрадь со списком. Но ни дай бог, кто-нибудь забудет вернуть инструмент в назначенный Никитой Михайловичем срок, то уж в следующий раз с обращением и просьбой дать попользоваться каким-либо инструментом к нему лучше и не подходи. Он, молча, мог либо вытолкать ходока со двора, взяв за шиворот, либо вовсе обругать просящего на чём свет стоит. Да так обругать, что у того надолго пропадало желание просить что-либо и этот человек попадал в чёрный список, а уж если попал в черный список Никиты Михайловича, то ни о каком одолжении инструмента и речи быть не могло идти в будущем.
Большой точильный камень он привёз с одной из каменоломен, находящихся в предгорье Кавказских гор, где ему его и изготовили в виде большого широкого колеса весом, примерно килограмм под пятьдесят. В центе камня, также было проделано отверстие для крепления оси на подшипниках и ручки. Один человек раскручивал колесо, закреплённое на сооруженной Никитой Михайловичем подставке-поддоне с водой, а другой в это время затачивал на этом колесе инструменты.
Никита Михайлович любил почему-то все инструменты большого размера – в том числе и садово-огородный инвентарь. Его подборная лопата была размером, чуть ли не как ковш-землечерпалки средних размеров – очень широкой и вместительной. И как в шутку говорится: на голодный желудок, даже саму такую лопату простому человеку было поднять тяжеловато, но Никита Михайлович управлялся с такой лопатой, словно играл с крохотным детским совочком в песочнице, потому что он, имел необычайную силу.
Кроме других особенностей, он также много ел: булку хлеба, полведра щей или, например, столько же каши, он мог съесть за один раз.
— Микит Михалыч. К вам можно? — спросил Павел, подойдя вместе с Жорой к калитке.
— А-а-а это вы, Пал Петрович. Ну, проходи, проходите, — ответил Никита Михайлович. Затем, вышел из мастерской и подошел к калитке. — Слушаю вас. Чего хотели?
— Да вот. Нам бы инструмент заточить. Совсем затупился, и работать невозможно, — ответил ему Павел.
— Ну, точите, если, конечно же, Жорик, у меня в огороде лук не воровал, на прошлой неделе, — ответил Никита Михайлович, глядя на Жору с явным недовольством и подозрением.
— Да вы что, Микит Михалыч! Какой ещё лук? У нас своего лука полным-полно в огороде растёт, а Жоре, уж два месяца прошло, как ногу бороной пробило на работе. И вот только сейчас он ходить стал потихоньку, а до этого, он на карачках ползал по комнате. Жора! Ты лук в огороде воровал у Микит Михалыча? Может, было, дело по весне? — строго спросил его отец, думая: «Может быть, Жора залез раньше того времени в огород, прежде чем пошел работать и жить на Кущенке?».
— Да что ты папа! Ты ведь знаешь, что я никогда чужого не возьму. Пусть там даже не лук, а золото у него в огороде было бы. Может быть, он меня с кем-то из мальчишек спутал? — ответил Жора, немного обидевшись.
— Ну, тогда ладно. Точите свой инструмент, раз ты Жорик, лук не воровал, — ответил Никита Михайлович, обратившись к Жоре, и ушел заниматься своими делами, а Жора и Павел, заточив инструменты, вскоре, ушли со двора Никиты Михайловича.
Не смотря на его неразговорчивость и пренебрежительное отношение к окружающим его людям, Никита Михайлович к тому же, был необычайно злым и даже жестоким человеком.
Где-то в первых числах марта 1944 года, во двор Никиты Михайловича влез один из мальчишек и это, был Коля Смирнов. На плите, стоящей во дворе под навесом, стояла большая кастрюля и в ней варились помои, именуемые так сказать похлебкой или кашей для кормления свиньи. Состояло это варево возможно из отрубей, картофельных очисток, мелко нарезанных ломтей тыквы и пары-тройки фунтов либо ячменя, либо проса, пшена, либо кукурузной крупы.
Проходя по улице и почуяв запах помоев, а затем и увидев кастрюлю, стоящую на плите во дворе у Никиты Михайловича, Коля не выдержал и перелез через плетень, так как он был сильно голоден и не мог справиться с чувством голода. Из-под кастрюли накрытой крышкой шел пар, и варево варилось, булькая в кастрюле. Во дворе из хозяев никого не было. Жена Никиты Михайловича была в сарае и чем-то там занималась, а хозяин был в мастерской. Там он смазывал инструменты машинным маслом, перебирал принесённые и возвращенные людьми инструменты, раскладывая их по местам, а затем, отмечал в журнале, кто и когда их вернул.
Подойдя к плите, Коля поднял крышку кастрюли, положил её рядом на плиту с края и начал есть помои, стараясь, выхватить пальцами горячие кусочки ещё не успевший свариться тыквы, а также картофельные очистки, перемешанные с отрубями и крупой.
Ни ложки, ни черпака, ни палки-мешалки рядом не было и поэтому, схватив один из кусочков, он перебрасывал его из ладони в ладонь и дул на него. Когда кусочек немного остывал, он быстро отправлял его в рот, почти не прожевав, и хватал другой маленький кусочек и в это самое время, упала крышка, лежавшая на краю плиты и, звякнула.
Коля поднял крышку и положил на то же самое место и продолжил выхватывать горячие кусачки.
Никита Михайлович, услышав звон упавшей крышки, посмотрел из окна мастерской во двор, думая, что его жена уронила крышку на землю и, хотел было закричать на неё, как обычно и отругать за неуклюжесть. Но увидев там мальчишку, он тихо вышел из мастерской; подкрался к Коле сзади и схватил его, обняв руками.
Коля от неожиданности ойкнул, пытаясь вырваться из объятий и убежать, но Никита Михайлович, держал его крепко.
Придавив Колю к земле он, тем самым, вынудив его присесть на корточки. Затем, Никита Михайлович перехватился и, ухватив Колю за ноги. Поднял его как можно выше от земли, а после, разжал руки и Коля приземлился попой на землю, почти с полутораметровой высоты ойкнув, уже во второй раз.
Лицо восьмилетнего Коли сделалось бледным, а его дыхание перехватило на какое-то время, и он узнал в тот день сполна “почём, фунт лиха”.
— Ой, ой, — застонал Коля, продолжая сидеть попой на земле. — Ой, ой, как же больно и всё горит в животе. Дядя Микита, не бейте меня, пожалуйста. Мне и так больно, — но Никита Михайлович, схватив тонкую палочку, лежащую вместе с дровами у печи и несколько раз, с ожесточением, ударил Колю по спине.
На крики из сарая выбежала жена Никиты Михайловича и закричала на мужа:
— Да что же ты наделал, ирод проклятый! Христа на тебе нет! Ты же его убил из-за горсточки помоев! Коленька, ну что же ты без просу-то к кастрюле полез? Не уж то бы я, тебе не дала чего-нибудь поесть? Кликнул бы меня и спросил, а я налила бы тебе хотя бы даже и этих самых помоев чашечку. А ты убивец уйди с глаз моих! Глаза б мои на тебя не смотрели!
— Ты Агафья не дюже-то ерепенься! А то и тебе всыплю! Ишь ты, расхрабрилась и воришку защищаешь! Наука ему будет! Будет знать на будущее, как по чужим дворам и кастрюлям лазить.
…Но, будущего у Коли не было…
Подняться с земли сам, он так и не смог, так как, видимо кроме перелома копчика, Никита Михайлович отбил Коле и внутренние органы.
Подняв Колю на руки, Агафья понесла его к нему домой, а принеся, положила на кровать.
Мать, увидев Колю, зарыдала, а когда узнало, что случилась, то с кулаками набросилась на Агафью. Но Агафья, успела выскочить из дома и убежать, а через два дня Коля умер.
Кроме Коли в семье Смирновых была также его младшая сестра Зина, которой было на четыре года младше. Она была здоровым и крепким ребёнком, и родилась не такой болезненной как её старший брат Коля.
Колю, Мария родила недоношенным и, у него был очень маленький вес. Поэтому выхаживала она его, лелея и держа в тепле. Порой, положив Колю в картонную коробку с ватой, на ночь, она засовывала своего сына в топку наполовину остывшей, но ещё тёплой печи, а вынимала из печи среди ночи, когда он начинал плакать, проголодавшись. Покормив его грудью, Мария снова помещала коробочку с Колей в печь.
Растила Мария детей одна, так как её муж погиб в начале войны. Кроме Коли у Марии оставалась ещё младшая дочь Зина. Но и её она однажды лишилась. Колю похоронили, а Никиту Михайловича даже не вызвали и в милицию: «Что с дурака возьмёшь…» — сказала мать Коли и уголовное дело не возбудили.
***
Когда Жора начал уже немного смелее наступать на больную ногу и ходить, но ещё сильно прихрамывал, настало лето.
В один из тех дней, отец послал его в дом своего брата Андрея за бритвой, так как Павел, подстригая кого-то из своих племянниц, забыл там бритву и ножницы.
Андрей был в то время на фронте. Его подворье находилось ближе к западной стороне неподалеку от станичного вала – за несколько кварталов от дома, где проживал Павел.
Взяв бритву и ножницы, Жора возвращался домой.
У обочин дороги неподалеку от плетней и деревянных изгородей заборов росли кусты чертополоха и лебеды. Раскрыв опасную бритву, Жора начал срубать ею словно шашкой или саблей макушки лебеды и цветки чертополоха ярко фиолетового цвета, представляя, что будто бы он легендарный красноармеец чапаевец или лихой казак, сидящий на коне. Но, когда он пришел домой и принёс бритву и ножницы, и Павел начал бриться, то бритва была совершенно затуплена и непригодна для бритья.
«Эх, Жора, Жора, что же ты наделал?.. Теперь мне нужно точить бритву полдня – не меньше…» — с грустью сказал Павел. И Павлу пришлось долго затачивать и наводить жало бритвы, елозя ею по широкому брезентовому ремню, пропитанному специальной абразивной пастой. Но он не стал наказывать или бить ремнём Жору за этот приступок. Ведь мальчишка есть мальчишка и все мальчишки такие. Да и сам Павел был таким же, как и его сын, только он в детстве, вместо бритвы срубал макушки чертополоха хворостинкой или железным прутиком, представляя себе шашку или саблю.
«Прутик – не шашка и не острая бритва, а тут такая острая штука попала в руки Жорику. Ну, как можно устоять от соблазна?..» — подумал Павел. Но однажды Жора получил от отца и ладонью по губам.
Павел, не смотря на запреты врачей и просьбу жены, так и не бросил курить. И когда папиросы кончились, он послал Жору в магазин – в станицу Новощедринскую – так как в магазине Старых Щедринов папирос под названием «Пушка», которые курил Павел, не оказалось.
Узнав о том, что Жора идёт в магазин, сосед попросил Жору купить и ему несколько пачек папирос.
По дороге Жора раскрыл все пачки и вынул из каждой по одной, а кое из каких пачек – и по две-три папиросы.
Жора не счёл свои действия воровством и сложил папиросы себе в карман из расчета, что никто не заметит недостачу. Он, тогда, скорей всего, подумал, что будет тайком от отца курить, спрятавшись где-нибудь в огороде или сзади дровяника, или же будет угощать своих друзей, уйдя на берег Терека, или будет курить вместе с ними в лесу. Ведь он уже взрослый, а взрослые мужчины почти все курят.
Папирос набралось около десяти штук и первым пропажу заметил сосед. И о пропаже он доложил Павлу. Недоумевая, почему в пачках не хватает папирос, он спросил:
— Павел Петрович, а что это в некоторых пачках по одной, а то и по две папиросы не хватает? Может в магазине недодали или Жорик курить пробует?
— Жорик! Сынок! А ну-ка, пойди сюда! – крикнул Павел и Жора, прибежав с огорода успев уже покурить.
— Чего ты меня звал, папа?
— А ну-ка, дыхни, — приказал Павел сыну и когда тот дыхнул, то Павел, учуяв запах табака, ударил Жору ладонью по губам и сказал:
— Так, Жора. Отлуплю как сидорову козу, если такое хотя бы ещё один раз повторится! Понял? Что же ты меня позоришь перед людьми? Как тебе не стыдно! Что же ты думал, что никто не заметит пропавших папирос? Да? Вот я тебе дам, — и ударил Жору ещё раз по губам ладонью.
— Папа! Прости меня, пожалуйста! Я просто хотел попробовать и узнать, каково это курить, — ответил Жора и отошел на всякий случай в сторонку подальше, чтобы не получить от отца по губам ещё раз.
— Куришь-кури! Но кури свои папиросы и, не смей брать чужого! Сейчас же верни то, что взял у дядьки Игната! — приказал Павел сыну и тот, молча, пошел к дровянику, принеся “позаимствованные” папиросы, отдал соседу, и желание курить у Жоры надолго пропало.
«Курить – нельзя. Нога – болит. Друзья – в гости не заходят. Скучно. А не сходить ли мне за ранним виноградом?» — подумал Жора и недолго думая, отправился на колхозные делянки виноградников.
Дойдя до известной ему делянки, на которой уже начал поспевать ранний виноград, Жора пошел по одному из рядов виноградника. Сумки он с собой не взял, поэтому, найдя зрелую кисть, съедал на месте. Но и о родителях он не забывал. Сняв с себя майку, он завязал её верхний край узлом, и, получилось, нечто подобие мешочка, в который он успел положить несколько самых зрелых кистей винограда для родителей. Но вдруг, словно выскочив из-под земли, перед ним появился сторож, который по национальности был кумыком.
— Попался! Куда пойдёшь, мужик-бондарь? Зачем пришел виноград воровать? Сейчас я тебя поймаю и к председателю отведу. Он твоим родителям задаст, как следует, а ты потом будешь знать, как виноград воровать — сказал сторож, которого звали Аделхан.
— А ты меня ещё поймай, дядя Аделхан, потом и к председателю веди. Тебе жалко пары кистей винограда, что ли? Не забыл, он, конечно же, и подразнить его скрипящей арбой, оси колёс которой, он, почти не смазывал, как их заботливо смазывали все казаки станицы и – поющею заунывные песни его жену Кашкан. Арба скрипит, Аделхан не спит. Кашкан песню поёт.
— Ну, всё! Сам виноват. Зачем дразнишься? Сейчас я тебя поймаю. И ты от меня не убежишь, потому, что хромаешь, — злобно ответил на высказывания Жоры сторож. Резко приблизившись, он, хотел, было, схватить Жору за руку, но не тут-то было.
Поднырнув под шпалеру, Жора, тут же, оказался в другом ряду виноградника. Сторож, попытался сделать то же самое, но куда там старику за мальчишкой угнаться.
Председателю об этом случае Аделхан сообщать не стал, подумав: «Воришку не поймал, а с его отцом, Павлом-мужичком, мы друзья – зачем портить отношения…».
***
Так в неспешных делах и заботах, прошло ещё какое-то время и Жора, вышел на работу. Рана на ноге уже как следует, затянулась и зажила. Он мог становиться, опираясь на ногу, но всё равно ещё долго прихрамывал. Поэтому, председатель колхоза Шитиков Иван Андреевич, убрал его из тракторной бригады прицепщиков и назначил извозчиком, выделив ему пару быков и подводу, на которой Жора привозил продукты поварихам в бригады.
Но кроме продуктов он привозил воду, как для питья, так и для заливки в радиаторы тракторов, а также — и горюче-смазочные материалы с нефтебазы, которая находилась на западной окраине станицы Шелковской.
Работать извозчиком на быках было гораздо легче, чем дни и ночи напролёт сидеть на плуге и выдирать застрявшую траву из-под стоек лемехов плуга. Но проснувшись на рассвете и придя на колхозную конюшню, где ночевали быки, поначалу, Жора часто плакал от досады и безвыходности положения.
Быки плохо слушались Жориных команд. Ведь для того, чтобы надеть быкам на шею тяжеленое ярмо, его нужно было либо высоко поднять, либо приказать быкам лечь или опустится и встать на колени своими передними ногами. И лишь только тогда можно было надеть быкам ярмо на шею. И Жора плакал потому, что неоткуда было взять столько силы и роста худенькому и щуплому мальчику, которому в апреле исполнилось тринадцать лет, а на работу опаздывать было никак нельзя.
Кроме ярма никаких вожжей у быков не было, и не могло быть, как были длинные вожжи у лошадей, запряженных в повозку бричку или телегу, плуг и прочий гужевой транспорт. Вместо вожжей у быков в кузове подводы или брички лежала палка или как её в шутку называли “волшебная палочка”. Слегка ударяя палкой по боку одного из пары боков, извозчик покрикивал на них, крича: цоб или цобе. И быки послушно поворачивали в нужную сторону потому что, наверное, знали и различали голосовые команды хозяина. Цоб – значило повернуть вправо, а цобе – влево или, может быть, наоборот?.. Кто его знает. И не столь это и важно, главное – быки слушались погонщика быков.
Быки достались Жоре старые и ленивые и едва плелись по дороге. Но у прежнего хозяина быки вели себя иначе и бегали быстро, а порой – словно резвые олени. Но в дальнейшем, Жора, нашел к ним подход и даже узнал однажды то, где у них включается, так сказать “повышенная скорость”.
Как-то однажды, Жора, набрав воды для питья, налив её в бочки из артезианской скважины в селе Коби, возвращался в бригаду.
Путь от Коби до Кущенки пролегал через поле.
Провозя бочку по ухабистой дороге вилы, лежащие в кузове, вдруг звякнули, ударившись о борт подводы и у быков неожиданно для Жоры резко включилась “повышенная скорость” и быки понеслись словно резвые олени, спасающиеся от облавной охоты охотников или преследования стаи волков.
— Т-р-р! — закричал Жора, и быки сбавили ход. «В чем же дело? Что могло случиться и почему вдруг быки пустились, чуть ли не в галоп?» — подумал Жора — «Волков они почуять не могли, потому что нет их здесь поблизости, да и летом волки не нападают. Им и в степи, и в лесу еды сейчас хватает. Так в чем же дело? А может они белены, объелись? Да нет. Я проверял всю траву, которую им накосил – нет в ней ни одного стебелька белены».
В раздумьях он проехал еще несколько сотен метров пока не решил взять в руки вилы для того чтобы сгрести скошенное сено, лежащее в кузове подводы и убрать его из-под своих ног и ещё раз осмотреть его чтобы окончательно убедится в том, что нет ли в нём белены.
И когда Жора начал брать вилы, лежащие сзади него, то задел ими о борт подводы и вилы звякнули. И тут быков, словно подменили и они, пустились в галоп.
«Ага! Вон оно, в чём дело. Видать вас дед Савелий вилами под зад колол, когда вы ленились тянуть следом за собой подводу и плелись по дороге, едва передвигая ногами. Теперь-то я уж знаю, как вами управлять, а ещё – и то, как вас заставить идти быстрее…».
***
Село Коби, где Жора набирал воду из артезианской скважины, было небольшим – всего одна длинная улица и домов, может быть чуть больше сотни. Жили в нём исключительно лишь одни осетины, и исключением была только одна русская семья учителя.
Жили сельчане дружно и слажено. Делились они меж собой не только своими печалями и радостями, а также стараясь никого не обидеть при дележе продовольствия и прочего имущества. Чего нельзя сказать не только о русских людях, но и также о русских казаках. Будь то хоть терские, хоть гребенские, хоть донские, кубанские или какие иные. Между всеми ними прошито красной нитью по белому и, проглядывается неприязнь друг друга и – горделивость. И вот что по этому поводу говорил Павел, уча жизни своего сына Жору:
— Мол, что вы и кто вы? Вот мы мол – это да! А вы – сбоку припеку. А потом все русские люди удивляются и говорят: ну, надо же… посмотри-ка на этих темнозадых нерусей, да они в разы лучше и богаче нас живут. Стоят один за одного горой, словно родные братья. И попробуй, кто их обидеть, так всем места мало будет. И ведь почти все народы Кавказа и Закавказья такие. А у нас что? Брат порой своего родного брата готов убить из зависти или высказанной ему в глаза правды о нём. Слава богу, хоть я со своими родными братьями ничего не делю, а наши русские люди что?.. Живут, всяк сам по себе. Мол, моя хата с краю и, я ничего не знаю. Меня не тронули, ну и ладно. У меня есть, ну и хорошо. А то, что у такого же русского, как и я нет порой и куска хлеба – это ничего. Для него главное – это то, что у него есть. А спроси его: русский Ваня, что же ты так живёшь недружно с такими же русскими людьми, как и ты сам?.. Так он и не ответит или скажет: меня, мол, это не касается. Мол, сами виноваты – жить не умеют. Скажет: «…Они пьют и проматывают, а я должен их алкашей ублажать? Нет уж… тут всяк за себя пусть отдувается. Нет бедных и несчастных – есть глупые и ленивые, а весь мир не обогреешь». И ведь он прав, будет. Но есть сынок и другая беда: пьют многие русские – сильно пьют. Пьют с горя. Пьют на радостях. Пьют от нечего делать и с устатку. Пьют, конечно же, многие народы. Пьют осетины, ингуши, кабардинцы, чеченцы, грузины, армяне и прочие. Но ума, как говорится, не пропивают, а наш русский Иван или казак пить не умеет. Коль уж попала ему стопка в рот, так нужно и вторую пропустить, а там третью и четвёртую. И допьются, порой, до поросячьего визга; упадут где-нибудь лицом в салат на столе или лужу на улице и спит словно свинья. И скажи такому человеку правду, что он вел себя словно свинья, так он ещё и обидеться, а потом и в драку полезет. Ну а после попойки, ему, на работу, с больной головой, не особо-то поутру и идти хочется и он, похмеляется. А ведь похмелье – это, та же самая, вторая пьянка. Пропьёт порой всё казак, или Иван-кацап, или даже русский купец промышленник, или дворянин. Всё пропьёт – вплоть до штанов и рубахи, а протрезвев, задумается, над всем этим, и скажет: «А почему же это неруси живёт лучше и богаче, чем я живу?..». Да и снова пойдёт своё горе в рюмке с вином или водкой топить, продав, то, последнее, что ещё не пропил, потому что не в силах уже собой совладать, так как обуял его “змей зелёный” в своих объятиях и не отпускает. Так что… смотри Жорик, не упивайся вином или водкой. Выпей чуток для аппетита в обед или вечером, за праздничным столом, когда взрослым станешь и, если, вдруг тебе захочется. Но на том и хватит – до другого такого случая подожди.
— Хорошо, папа, я так и буду делать. И со своей роднёй я буду знаться, и стараться помогать им во всём. Случись, не дай бог, у них беда, да и в радости, тоже, постараюсь бывать вместе. Ведь мы, родня и в нас всех, течёт одна кровь наших дедов и прадедов. Мы ведь русские люди и гребенские казаки, а не последние алкаши конченые. И наш род Данилушкиных хоть и не так известен, но честен и он, большой. Так что, папа, я постараюсь не уронить достоинство нашего рода.
— Вот и молодец, сынок. Так и нужно жить, как и я жил и живу со своей роднёй и со своими родными братьями – в мире, уважении друг к другу, любви и согласии. И детей своих мы также все воспитываем во взаимоуважении и любви друг другу, как нас отец наш учил, а теперь вот и я тебя учу. А нищими алкашами как большинство русских людей в России, мы никогда не были и не будем потому, что умеем и пить в меру и работать с полной отдачей на благо наших семей. Жил наш род на Кавказе веками не богаче других, но и не бедней. И мы защищали наши земли от недругов. А сейчас уж нет того былого, что было раньше. Нет врагов, нет и друзей, так же, как и нет теперь уже давно и служивых казаков. Всё смешалось и стало общим – советским. Сгинули казаки с лица земли навсегда и одни лишь воспоминания о былом остались.
Почему русский народ жил не совсем хорошо, а возможно и продолжает так жить – это, Жора, начал понимать ещё тогда в те далёкие военные годы, будучи мальчиком.
Однажды, в начале войны 1941 – примерно в начале июля – Жора пошел вместе со своими сверстниками-друзьями, собирать колоски пшеницы на скошенном и уже убранном в поле урожае. Поле должны были после уборки урожая вспахать на следующий день и поэтому, мальчишки спешили собрать опавшие во время покоса пшеницы колоски чтобы потом принести их себе домой и смолоть на маленькой домашней мельничке-крупорушке, а потом бы их матери, смогли сварит каши, так как с продуктами было проблемно и их было трудно где-либо купить или достать.
— Ага, шельмец! Вот тебе! Вот тебе! — злобно кричал объездчик 3*, скачущий за убегающими мальчишками. Мальчишки, словно зайцы, убегали с поля, держа в ладонях по несколько колосков, пытаясь, не выронит их из рук, а объездчик продолжал хлестать мальчишек казацкой плёткой-ногайкой по спинам.
Один хлёсткий удар достался и Жоре, но плакать он не стал. Сверкая своими босыми пятками, он помчался к раю поля, пытаясь убежать от преследования объездчика, выронив из рук собранные колоски.
— А ну, убирайтесь с поля пострельцы! Нельзя зерно воровать! И что бы я вас здесь больше не видел! А не то, засеку ногайкой! Это не я сказал, что нельзя терять ни одного колоска, а сам товарищ Сталин! Тем более воровать! – кричал на мальчишек объездчик.
— Дядя Митрофан. Но почему же ты нас гонишь с поля и плёткой стегаешь? Какие же мы воры? Ведь мы не воруем, а собирает потерянные колоски при уборке. Ведь завтра поле всё равно перепашут, и всё колоски в земле окажутся, а на будущий год на этом поле неизвестно что будет посеяно. То ли пшеница, то ли ячмень, а может и кукуруза. «И пропадут ведь колоски даром, а мы бы хоть каши себе на ужин сварили бы», — сказал кто-то из мальчишек.
— Не положено, тебе говорят! Убирайтесь с поля, я сказал! А не то сейчас начну опять вас плёткой стегать! Сталин сказал, что нельзя, значит нельзя!
— Но дядя Митрофан. Где мы, а где Сталин. И разве он нас может увидеть аж из самой Москвы? — вновь спросил кто-то из мальчишек.
Объездчик, обозлившись, размахнулся и ударил высказавшегося о Сталине мальчишку плетью. Видя, что уговорить объездчика не удастся, все мальчишки разбежались в разные стороны и больше никто не осмелился появляться на поле, а к утру поле было вспахано.
Его запахали, ночью не дожидаясь утра на тот случай если приедут проверяющие из района и проверят, сколько зерна осталось не в провеянной полове гнить на поле и также, сколько осталось в поле лежать не собранных колосков. Поэтому все допущенные огрехи и улики при уборке зерна поспешно запахали, а несколькими днями раньше в селе Коби происходили следующие действия.
Прежде чем вывезти пшеницу в закрома государства по селу быстрокрылой птицей пробежала новость, негласно сообщенная председателем их колхоза о том, что пшеницу скосили и перевезли на зерносклад.
Ночью все взрослые мужчины и парни, которые не ушли ещё на войну, были на зерноскладе и наполняли мешки зерном.
Взвалив их на плечи, они относили мешки к себе домой, а когда нужное количество зерна для нужд своих односельчан было набрано, то на утро следующего дня председатель сообщил в администрацию района, что урожай зерна только что убрали с полей и перевезли на зерносклад. И теперь, мол, срочно присылайте грузовики для отправки зерна в закрома государства.
Дело сделано, а там… хоть и трава не расти. И кто станет проверять и доказывать, что именно столько зерна собранно с поля, а не больше или меньше? Никто не будет. Проше сказать, что, сколько было, так столько и сдали. Главное, что земляки, родственники председателя и соседи теперь с зерном и голод им не страшен. И о том случае так никто из начальства и не узнал. Правда, слышал Жора, как-то, уже позже, ближе к пятидесятым годам и анекдот, взятый именно из того случая, произошедшего в селе Коби: «Сменили председателя колхоза, а тот никак не может найти, сторожа на зерносклад. Никто не соглашается кого бы он не спросил и говорят новому председателю, что это, мол, тяжелая работа. «Да что же тут тяжелого, — ответил вновь назначенный председатель. — Сиди себе ночью с ружьём у ворот зерносклада и никого не пропускай на его территорию. Вот и всё». – «Э… председатель. Не знаешь… и говоришь. Сто человек за ночь придёт с мешками и, каждому нужно помочь взвалить мешок с зерном на плечи. Так устанешь за ночь, что и рук поднять к утру не сможешь, а ты говоришь лёгкая работа…» — ответил ему пожилой осетин».
Вот такой своеобразный анекдот, слышал Жора, а русские взрослые дяди стегали русских мальчишек плетьми из-за пары потерянных при уборке и затем собранных мальчишками колосков пшеницы в поле.
***
С ранней весны и до поздней осени Жора проработал в колхозе, не считая перерыва после травмы ноги. Нога у него уже совсем зажила, и больше он не хромал, а когда выпал снег, то почти всех рабочих распустили по домам, и они сидели без работы дома.
Полученной муки на заработанные трудодни семье едва хватило на месяц. И если бы не кукуруза, посаженная на посадках, то есть было бы нечего, а так хоть чурек из кукурузной муки Мавруша могла испечь или мамалыгу сварить.
Выручала она также и тыква. Ну, а по весне, хорошим подспорьем к скудному столу, была черемша.
Прошел ещё один год. Жора по-прежнему работал извозчиком, только теперь вместо быков у него была пара лошадей – Змейка и Стрелка.
Стрелка была пугливой кобылой и часто пускалась вразнос, испугавшись чего-нибудь и однажды, когда Жора вёз заготовленные торкалья из лесу на виноградное поле, конец одной из торкалин посунулся вперёд во время тряски, лежа в кузове подводы и слегка кольнул кобылу под зад. Стрелка заржала, подняла хвост и помчалась, увлекая за собой и подводу и запряженную в одну упряжку с ней Змейку. Гремя колёсами по ухабистой дороге, подвода пронеслась мимо виноградника и ворвалась на одну из улиц станицы. И что было бы дальше – неизвестно, если бы лошадей не остановил один из станичников, прыгнув на Стрелку, ухватив её за упряжь и удила, после чего подвода остановилась.
Змейка ж, была напротив, совершенно спокойной лошадью, но только имела дурную привычку: кусаться исподтишка. За что собственно обе кобылы и получили такие клички.
И вот наконец-то настал радостный для всех день 9 Мая 1945 года. Люди смеялись и плакали, радуясь победе в той ужасной для вех войне. Они, собравшись на станичной площади, обнимались друг с другом. Узнав эту новость от приехавшего к ним в колхоз представителя Райкома партии и председателя колхоза, который организовал митинг в честь победы на станичной площади. И им казалось, будто бы и всё природа радуется их празднику: цветёт сирень и тюльпаны, а также цветут и фруктовые деревья.
С фронта, вскоре, вернулись многие станичники. Но многим вернуться домой было не суждено и они, остались лежать в земле – вдали от своей родной станицы.
Из семьи Тонкогубовых, Евдоким, так и не вернулся домой, пропав без вести и вероятнее всего, погибнув где-то в лесах Белоруссии.
Где-то под Керчью, также, пропал без вести один из братьев Павла Данилушкина Владимир. И последним кто видел Владимира на Керченской переправе, был Андрей, который вернулся с фронта живым к середине мая.
Мифодий вернулся домой немного позже – примерно двадцатого мая. На его груди красовалась медаль «За отвагу», а медаль «За взятие города Будапешт» ему вручили гораздо позже, примерно к концу 1948 года. Как, впрочем, вручили примерно в то же время награду и Павлу – медаль «За оборону Сталинграда», где он получил своё первое ранение.
На погонах формы Мифодия были нашиты по три сержантских лычки, так как он был сержантом и командиром отделения. Но ко всем его прежним особенностям прибавилась также и глухота, случавшаяся с Мифодом нечасто, а периодически время от времени, из-за полученной контузии. Но трусость в нём исчезла без следа и даже появилась некая рассудительность в мыслях и действиях, и он уже был не тот Мифод, каким был раньше.
Вернулся с фронта в станицу, примерно в то же время и без единой царапины и, тот самый второй дезертир из двух дезертиров станицы, Уськов Мертиян Ерофеевич, который прятался в домике сторожа на складе.
Ему каким-то образом удалось вернуться живым с фронта, хотя он и служил в штрафбате почти до конца войны. Наверное, и в аду, такие люди как он, не нужны даже и чертям.
Но кроме горя и беды в семье Павла и Мавруши появилась также и хорошие новости, и они чувствовали себя самыми счастливыми людьми. Летом 1945 года, примерно в июле, Павлу и Мавруше удалось купить за небольшую сумму у своей знакомой тёлочку, которой исполнилось почти два месяца.
Купить дойную корову им не позволяло финансовое положение в семье. Но и тёлке они было очень рады. К весне 1946 года, где-то в конце мая или начала июня, по достижению годовалого возраста тёлку о гуляли с быком, и она должна была отелиться, стать коровой, принеся в дом либо бычка, либо тёлочку и после отёла давать молоко всем членам семьи. И эти события по их подсчётам должны были произойти к концу февраля или началу марта 1947 года.
Но радость станичников была недолгой: не знали они тогда, что тёплая и ласковая весла 1945 перейдёт в жаркое и засушливое лето, а уже к осени 1946 и весне 1947 годов случится страшный послевоенный голод в стране.
Ранняя весна 1946 года. Муки в доме семье Павла, снова не хватило, но кукурузная мука и крупа ещё оставалась как обычно, хотя едоков в семье на один рот и прибавилось. И этим ртом, был Мифод. Он, по-прежнему, старался нигде не работать, хотя аппетит у него оставался прежним.
Бывало, назначит его председатель работать на быках, а тот, поработает пару дней, да и сбежит. Проходят как-то раз по дороге соединяющей станицы Новощедринскую и Старощедринскую двое станичников и увидят, что стоят быки и подвода неподалеку от железнодорожного неохраняемого переезда пересекающего ту дорогу на расстоянии где-то посреди меж двух станиц. В кузове подводы лежит несколько пустых бочек, которые Мифодий перевозил из винного склада станицы Старощедринской в бондарную мастерcкую станицы Новощедринской для ремонта, а извозчика, как оказалось, нигде поблизости нет.
— Что за чертовщина? — удивлённо сказали проходившие по дороге станичники. — Где же Мифод? Может быть, он, пошел куда-нибудь в кусты нужду справить? — и стали кричать, надеясь на то, что Мифод откликнется. Но Мифода нигде поблизости не было. Он, уже давным-давно, запрыгнул на грузовую платформу поезда и, ехал в неизвестном направлении, а вернулся домой лишь через две недели.
«Сестрица, ну не ругайся ты на меня, пожалуйста. Я и сам не знаю, как это произошло. Только увидел поезд, так в моей голове что-то щёлкнуло. Спрыгнул я с подводы, да и пустился догонять его. Когда догнал, то запрыгнул на товарную платформу и поехал, куда глаза глядят. Вокруг меня красотища. Всё проплываем мимо меня и поля, и леса, и станицы с хуторами. Ветерок тёплый и обдувает лицо, и так на душе спокойно и приятно стало, ну просто здорово. Добрался я до Астрахани, а потом обратно на другой поезд товарный заскочил и дальше поехал…вот так вот. И ничего с собой поделать не могу. Еду я себе добывал по дороге, спрыгивая с поезда, когда он на станциях и полустанках останавливался в каких-нибудь посёлках или станицах. Шел и просился, чтобы меня взял кто-нибудь поработать из сельчан или станичников по найму. Кому дров наколоть или огород вскопать, или ещё что сделать, а они меня за это кормили. Но, правда, по нескольку дней, мне и голодным приходилось бывать», — говорил Мифодий стоя у наковальни.
В руках он держал молоток и нательную рубаху, которую снял с себя после того, как Павел подстриг его наголо и Мифод сбрил свою двухнедельную щетину на лице. Стряхнув с рубахи остриженные волосы, Мифод вывернул её наизнанку и, стараясь не промахнуться, бил по рубцам складок рубахи молотком положив её на наковальню. А бил он засевших в складках рубахи платяных вшей, и когда побил вшей на рубахе, то снял штаны и кальсоны и, вывернув их также, как и рубаху наизнанку, снова начал стучать по наковальне и бить вшей молотком. Выпавшие из швов рубахи и кальсон вши, старались уползти с наковальни, но Мифодий ловко орудуя молотком, разбивал их вдребезги и от них оставались лишь мокрые пятнышки. Затем, когда Мавруша нагрела воду в ведрах на печке, стоящей во дворе под навесиком, Мифодий искупался, зайдя в баньку и, переоделся в чистую одежду. Мавруша, тем временем, взяв завшивленную одежду брата, начала её кипятить с мылом и после кипячения стирать в корыте.
И такие процедуры, продолжалось до следующего свидания Мифодия с очередным поездом. Свиданием, которое, как обычно, не заставляла романтика и любителя экстремальных путешествий долго ждать. Порой у Мифодия даже и волосы ещё не успевали отрасти на остриженной голове, как он, снова отправлялся в своё путешествие. И его путешествия, порой, длилось дольше двух недель, а порой они длились, даже и по месяцу.
***
Так как с продуктами было неважно, в те послевоенные годы, то Мавруша выпекала по несколько чуреков вместо хлеба, а из кукурузной крупы она варила кашу, которую потом все члены семьи ели.
Есть кашу без сливочного или топлёного масла, или мясной подливы было не так уж и вкусно и поэтому с кашей они ели черемшу. Её, Мавруша, отваривала минут пять в подсоленной воде, а затем отбрасывала на дуршлаге и оставляла остывать. Когда черемша остывала, то она вываливала её из дуршлага в чашку и поливала кислым томатом или огуречным рассолом, а потом перемешивала и поливала подсолнечным маслом. А черемшу Жора приносил домой из Щедринского леса и собирал он её в начале марта неподалеку от “Золотого бугра 4*”. Черемша, начиная уже в это время прорастать, вылезая из-под прошлогодней листвы густой щетиной, красуясь своими тоненькими, круглыми и заострёнными кверху светло-зелёными побегами без листьев. Листья и цветы у черемши раскрывались гораздо позже – в мае, примерно тогда, когда зацветал ландыш.
Дорога к месту, где росло много черемши у “Золотого бугра”, проходила как по верху гребня зашитого вала, предназначенного для защиты от талых вод Терека, так и с боку вала – со стороны станицы, прилегая вплотную к валу. А шла та дорога и сам вал в направлении станиц Шелковской и Гребенской.
Неподалеку от станицы ближе к лесу стоял вагончик, в котором жили, обедали и отдыхали рабочие, работающие на земельных работах по укреплению и дополнительной защитной отсыпке вала. И однажды, когда Жора шел по дороге, возвращаясь из лесу, неся за спиной вещмешок с черемшой, его остановили несколько человек, и ими были рабочие, работавшие на ремонтных работах по ремонту вала.
Их работа заключалась в том, чтобы как можно лучше заделать старые промоины.
Нагрузив в носилки земли или песка, рабочие несли их в нужное место и укрепляли вал. В участки вала, где были промоины, они вбивали деревянные колья, а затем переплетали их хворостом и засыпали грунтом.
Грунт они брали неподалеку от вала – со стороны Терека. После взятия грунта, на тех местах образовались квадратные углубления. Спустя какое-то непродолжительное время – от нескольких часов, а порой и до пары суток – эти углубления превращались в неглубокие озерца, так как подпочвенные воды находились очень близко от поверхности земли. Размер углублений был примерно метра два-три шириной и метров десять-пятнадцать длинной. И назывались эти крохотные озерца “кубики”. Глубина этих “кубиков” бала около полуметра, а может быть чуть меньше или больше. И, порой, едва рабочие успевали выбрать грунт из кубиков как “кубики”, начинали наполняться подпочвенной водой и вода, в дальнейшем, стояла в них постоянно. Летом в них любили купаться станичные мальчишки и девчонки, так как вода в них была чистой, отстоянной и тёплой, а порой даже и горячей из-за того, что озерца прогревались до дна.
Работа тяжелая и трудоёмкая, но ничего не поделаешь. Ведь, если промоины не засыпать и не укрепить вал дополнительным слоем земли, то летом, когда начнётся половодье, вал попросту размоет и станицу может частично затопить, как это бывало уже не раз.
Изначально станица Старощедринская стояла в другом месте – вниз по течению Терека километрах в пяти к востоку и, называлась она Шадрик.
Шадрик располагался в лесу неподалеку от места слияния Сунжи с Тереком.
“Старая станица”, так ещё долгое время называли её станичники. (Доказательством существовавшей прежде станицы было то, что на её месте ещё оставалась пара-другая громадных камней служащих фундаментами для казачьих домов).
В 1520 году, когда Рязанское княжество пало, казаки решили покинуть княжество, так как князь псковский отравил князя рязанского и им теперь, некого было больше защищать.
На военную службу, их, конечно же, приглашал князь московский, но они ответили на его предложение грубым и матерным отказом и решили вернуться домой – в свои древние родовые земли Русколани бывшего когда-то давно княжества князя Буса Белояра на берега Терека.
Вернувшись, они, под предводительством атамана Шадры, обосновали поселение Эндирей (официально, до 1990 г. – село Андрейаул). Но спустя несколько десятилетий, примерно в 1567 – 1568 годах, переправившись на левый берег Терека, казаки обосновали ещё одно поселение и назвали его в честь атамана Шадры – Шадрик.
И так как место было выбрано не совсем удачным – низменным – то, Шадрик затапливало водами буйного Терека. И по той причине, казаки были вынуждены перебраться на новое место – вверх по течению реки километров на пять, также расположившись по его левому берегу, где собственно и поныне стоит станица Старощедринская.
Перебравшись на новое место жительства, казаки отсыпали вал, защищающий станицу от подтопления Терком, а когда казачье войско окрепло и расширилось в своем количестве, то за валом следили регулярно.
Войсковой атаман выделял средства из казны войскового казачества на ремонтные работы, а также была организованна некая трудовая повинность, и каждый из казаков должен был отработать по несколько дней на ремонтно-восстановительных работах по укреплению защитного вала. Как, впрочем, также, было обязательством, примерно в годы Кавказской войны (1840 – 1860 годы), создание канала, именуемого Неволька и дальнейшее содержание канала в должном порядке. И название канала Неволька, говорило само за себя. По той причине, что казаки станицы Старощедринской не пустили к себе жить реестровых казаков, прибывших из Харьковской губернии для укрепления Кавказской Оборонительной Линии, то всем казакам, по указанию войскового атамана, было приказано вырыть канал. Так как брать воду из Терека вновь прибывшим казакам было далековато, а за местом, где образовалась станица Новощедринская – к северу – простирались малопригодные к жизни Ногайские степи.
Позже, в довоенные, военные и послевоенные годы Великой Отечественной войны, властями были организованы специальные восстановительные бригады по ремонту вала, а также бригады по укреплению берегов Невольки.
***
— Эй, ты! А ну-ка иди сюда! Ты зачем же шусёнок эдакий фуфайку спёр? Верни немедленно, а не то мы тебе всыплем, как следует и будешь знать почём фунт лиха! — говорил, обращаясь к Жоре, тот самый дезертир Мертиян Уськов, который вернулся после войны из штрафбата и работал бригадиром в бригаде по ремонту вала.
— Да вы что такое говорите, дядя Мертиян, какая Фуфайка? Я её и в глаза не видывал, а вы говорите, верни фуфайку. У меня своя есть. Зачем мне ещё одна и зачем я буду брать чужое? Никакой фуфайки я у вас не брал и не воровал.
— А ну-ка ребята, тащите его к “кубикам” и утопите этого гадёныша! Раз признаваться в воровстве не хочет и не желает возвращать фуфайку! – приказал своим рабочим Мертиян.
Несколько молодых парней, рабочих из Кизляра, схватили Жору под руки, и повели к “кубикам”. И вода по весне в них была очень холодной. Подведя к краю одного из “кубиков”, они столкнули Жору в воду.
Вещмешок, за который схватился один из крепких парней, волоча Жору к воде, слетел с Жориных плеч и разорвался, а собранная им черемша рассыпалась по земле.
Когда Жора упал в “кубик” и попытался выбраться из воды, то один из рабочих столкнул его ногой обратно в воду.
Барахтаясь в ледяной воде, Жора попытался выбраться из “кубика”, но ему не давали этого сделать. Удары сыпались на него один за другим. Получая удар за ударом кирзовыми сапогами парней по телу и лицу он, падал в воду. Жоре рассекли бровь, и кровь тоненьким ручейком потекла по лицу.
Жора кричал и просил о пощаде, но его били и били без остановки, пиная, словно мешок с картошкой.
— Сволочи! Семеро на одного! Не бейте меня! Мне же больно! За что вы меня бьёте? Я у вас никакой фуфайки не брал! Дайте же мне вылезть из воды! Что же вы делаете! Люди вы или звери? – кричал Жора, не в силах дать отпор парным, а вернее будет сказать молодым мужчинам, старше его лет десять-пятнадцать, а может и чуть больше.
Но вот, кто-то из рабочих, ударил его сапогом ещё раз по голове и Жора, потерял сознание. Спасло его от смерти, и он не захлебнулся лишь то, что он упал, потеряв сознание на берег, а не в воду.
Придя в сознание Жора, увидел, что рабочие ушли и занялись своим делом: они набирали землю в другом кубике, грузили её на носилки и несли к валу.
— Что, очухался! — крикнул кто-то из парней издали. — Будешь теперь знать, как брать чужое!
Ничего не ответив, Жора и пошел домой.
Кроме рассеченной брови ему также разбили и губы, а ещё от одного из ударов сапога, образовался большой синяк под глазом – даже не синяк, а можно сказать кровоподтек, из которого также сочилась кровь.
Единственный левый глаз, которым Жора видел, теперь заплыл от удара и сузился, да так – что, он, им, почти не мог видеть дорогу впереди себя.
И хотя правым глазом он немного и видел, но все предметы были как в тумане потому, что его правый глаз был травмирован ударом шила, ещё три года назад, и теперь на глазу рядом со зрачком красовалось бельмо, мешавшее видеть.
Добравшись до дома почти на ощупь, приоткрывая свой единственно видящий, но затёкший от побоев левый глаз пальцами, Жора, открыл калитку и вошел во двор.
— Сынок! Кто тебя так? — спросил Павел, увидев избитого сына и Жора, заплакав, ответил:
— Кизлярцы! Их на меня дядька Мертиян натравил! Он сказал им, что якобы я, у них какую-то фуфайку своровал, а я их фуфайку и в глаза-то не видывал.
— А где вещмешок мой, который я с фронта привёз? И где черемша? Что, они её забрали?!
— Нет. Мешок порвался, и вся черемша высыпалась, а меня они хотели утопить в “кубике”.
— Ну, сука! Ну, Мертиян! Погоди у меня! Всех перестреляю! Твари! — сказал Павел и крикнул жене, которая чем-то занималась в кладовой — Мавруша! Иди сюда! Тут Жорика избили!
Когда Мавруша вышла из кладовой и подошла к сыну, Павел заскочит в дом. Схватив ружьё и патронташ с патронами и выбежав со двора на улицу, направился к станичному валу.
Мавруша, увидев, что её муж побежал в сторону Терека с ружьём и попыталась этому воспрепятствовать, но куда там… Павел был невменяем и кипел от ярости. И ей ничего не оставалось делать, как лишь помочь сыну переодеться и обработать его раны. Но до обидчиков сына, Павел так и не смог добраться в тот день: его по дороге к вагончику встретил, и остановил брат Павла Андрей.
Самый короткий путь от дома Павла к вагончику, пролегал по улице мимо станичного винного склада или винзавода, как его называли станичники. Где, вернувшись с фронта, продолжал работать как Андрей, так и Павел.
Заметив издали разъяренного брата, бегущего по улице с ружьём в руках, Андрей поспешил к нему, бросив все свои дела, и остановил Павла.
— Паша! Ты что удумал? Ты кого-то хочешь убить? Ведь посадят тебя! Отдай ружьё! — кричал Андрей и приказывал ему отдать ружью и патроны, пользуясь положением старшего брата. Зная то, что по закону гребенских казаков, младший обязан подчиниться старшему. И, рассказав о происшествии с его сыном, Павел отдал ружьё, подчинившись приказу брата, хотя у него, как говорится, и “скребли душу кошки ”. — Ничего, Паша. Мы с ним ещё встретимся и обо всём поговорим.
И не успели ещё раны зажить на лице, а синяки на теле Жоры, как Павел выяснил, кто действительно своровал ту злополучную фуфайку. И им, оказался сын председателя сельсовета Вася Ганин.
Это было его, можно сказать, первое воровство. Позже, спустя несколько лет, вместе с такими же вороватыми парнями, как и он сам, Вася, своровал несколько баранов на колхозной кошаре, которая находилась в бурунных Ногайских степях неподалеку от станицы Новощедринской. И его тогда в первый раз посадили в тюрьму. И как говорит народная мудрость: стоит попасть в тюрьму один раз, как второй или третьи – пойдешь, как по накатанной дорожке.
Кто-то из рабочих, видел, что около вагончика в тот день, когда своровали фуфайку, крутился белобрысый мальчуган. Но никто из кизлярцев не знал, что это был не Жора, а Вася. А так как Жора и Вася были светловолосыми, а вдобавок ко всему и – примерно одного телосложения и роста, то Жору, по ошибке вместо Васи, приняли за воришку. И так как Жора каждый раз ходил в лес собирать черемшу по дороге мимо вагончика, то и попал по ошибке под горячую руку. Ведь рабочие подумали: «Раз он мимо вагончика ходит, то значит и фуфайку тоже он спёр».
Через несколько дней встретив случайно Мертияна на одной из улиц станицы, Павел схватил его за грудки и начал выяснять с ним отношения. Павел тряс Мертияна словно грушу которую трясут с той целью, чтобы стрясти с неё плоды, держа за грудки, а Мертияну ничего не оставалось делать, как только то, что трястись от страха, словно сухой осенний лист на ветру.
Павел был выше его и рост, а Мертиян едва достигал плеча Павла. Но вот Мертиян полез в карман пиджака и незаметно достал из него маленький складной перочинный ножечек. Затем, также незаметно раскрыл его и воткнул нож в живот Павлу и выдернул обратно.
От боли Павел разжал руки и схватился за бок, а Мертиян убежал куда подальше.
Когда Павел вернулся домой, Мавруша, как могла, сделала ему перевязку. И хотя рана оказалось пустяшной, но на следующий день бок начал распухать, а ещё через пару дней рана начала гноится.
В милицию Павел заявлять на Мертияна не стал, а на вопросы родственников и знакомых отвечал:
«Подумаешь – это всего лишь царапина. Пройдёт. И не такое ещё на фронте пришлось испытать. Разберусь с этим трусом, бог даст, как-нибудь позже».
Но вскоре в гости в станицу из города Грозного, приехал один из младших братьев Павла Михаил.
Михаил служил в Органах Внутренних Дел.
Братья уже знали о том, что Михаилу недавно присвоили звание капитана, но мало кто из посторонних ещё знал об этом, так как форму Михаил не носил. Да и не особо рассказывал о своей службе даже своим братьям.
На вопрос братьев, где и кем он работает, отвечал: «в КГБ брат, в КГБ. Извини, но большего я тебе сказать ничего не могу».
Вместо своей служебной формы, он носил гражданскую одежду. Обычно это был либо тёмный плащ и костюм тройка тёмного цвета и белая рубашка с синим или темно-коричневым галстуком в белый горошек, либо – просто брюки и пиджак с рубашкой без галстука. Всё зависело от погоды и времени года.
Возможно, свою форму капитана он надевал, выходя из дома, когда шел на работу, но в станицу в форме он ни разу не приезжал. Вместо формы во внутреннем кармане его плаща, либо пиджака всегда лежало удостоверения, а в кармане брюк или пиджака – заряженный пистолет.
— …Так говоришь, Мертиян это сделал? — спросил Михаил у своего старшего брата Андрея, находясь у него во дворе.
— Да, он сделал, мерзавец эдакий! И уже почти четыре дня прошло с того времени. Я Павлу говорил, чтобы его в больницу отвезти, так он меня и слушать не хочет. Говорит, что мол, само всё пройдёт, а у самого уже бок раздулся. Как бы заражение не началось? Ты к нему домой заходил или сразу ко мне пошел, когда в станицу приехал?
— Нет, братка, не заходил. Думал, что сначала, как к старшему, до тебя зайду, а потом уж, по старшинству, и к Павлу сходить в гости.
— Ну что ж. Тогда пойдём, сходим к Павлу вместе.
— Хорошо, брат. Ты иди, а я тебя догоню. Мне надо в сельсовет заскочить и позвонить. Я недолго.
— Ладно, иди. А что там у тебя за дела? Что-то срочное по работе?
— Да нет, просто позвоню своему знакомому хирургу в больницу и договорюсь о том, чтобы Павла положили в больницу и обработали рану как следует, а то и впрямь может заражение пойти. Там уж у него гноя под кожей уйма, небось, набралось.
— И то верно. Иди, брат, а я ко двору Павла пойду потихоньку. Там и встретимся.
Минут через десять после того как Андрей пришел к Павлу, во двор вошел и Михаил. Войдя в дом и поздоровался со всеми членами семьи Павла.
Мифод, как обычно был в путешествии и поэтому, его не было дома.
Жора сидел в это время у окна на небольшой узкой лавке, на которой была закреплена мельничка-крупорушка и крутил рукоятку рубчатой мельнички, перемалывая кукурузу на муку и крупу.
Мавруша суетилась у плиты, приготавливая обед.
Павел лежал на кровати, а Андрей сидел рядом с Павлом на табурете и осматривал его рану.
— Доброго вам здоровья! Как ты себя чувствуешь, брат? – спросил Михаил. И не дожидаясь ответа, подошел к кровати и обнял лежащего брата.
Павел хотел было подняться, но Михаил запретил ему это делать. – Лежи, Паша, лежи. Бледный то, какой и горишь весь. Чего ты тянешь? Ведь у тебя температура. Примерно через час приедет скорая из Шелковской, и ты поедешь в больницу. Если там не помогут, я увезу тебя в Грозный. Я уже обо всём договорился с врачом по телефону.
Вскоре, как и обещал Михаил, из Шелковской приехала машина скорой помощи и Павла увезли в больницу. Михаил, сев в карету скорой помощи и уехал вместе с братом, а уже к вечеру, вернулся обратно в станицу.
Везти Павла в Грозный, Михаилу не пришлось и ему оказали помощь, сделав всё необходимое на месте.
Переночевав в доме Андрея, Михаил проснулся, встал с постели и привел себя в порядок. Когда все позавтракали, то Михаил пошел к сельсовету и вместе с ним рядом шел также и Андрей.
Пройдя по одной из улиц, они свернули на другую улицу, и перед ними вдали был уже виден сельсовет. Возле сельсовета стояла машина под названием известным всем людям, как «Чёрный ворон».
Шофер «Воронка» сидел в кабине, а три милиционера стояли рядом с машиной и курили, ожидая кого-то и тем, кого они ожидали как, оказалось, был Михаил.
— Ну, что ребятки! Заждались? — спросил Михаил. И подойдя к ним, поздоровался, пожав, всем четверым руки. — А это мой старший брат Андрей. Прошу любить и жаловать. Он тоже с нами поедет.
— Ну что ж, Михаил Петрович, тогда поехали. Куда нужно ехать мы уже знаем, а если что, то вы шоферу подскажите. Садитесь в кабинку с ним, а мы все в будке поедем, — сказал милиционер, который был в звании старшего лейтенанта. И два других рядовых милиционера вместе со старшим лейтенантом милиции сели вместе с Андреем в будку «Воронка». Вскоре, мотор «Воронка» завелся, и машина тронулась с места.
Прошло минут пять и они, подъехали ко двору Мертияна.
Гостей Мертиян в тот день явно не ждал. На работу он не пошел, так как был выходной день и поэтому, он занимался своими делами по дому и хозяйству.
Когда машина остановилась, то первым из кабинки вышел Михаил, а следом за ним вышли и все остальные.
Мертиян увидев незваных гостей, понял недоброе и, хотел было бежать, но рядовые милиционеры и старший лейтенант, вынув пистолеты из кобуры, крикнули ему почти хором одновременно:
— А ну стоять на месте и подними руки вверх! А не то, мы откроем огонь на поражение!
Мертияну ничего не оставалось больше делать, как только то, что подчинится требованию милиционеров.
— Гражданин Уськов Мертиян Ерофеевич! Вы обвиняетесь в покушении на убийство. Мы вас арестовываем. Опустите руки и заведите их за спину, — приказал старший лейтенант Мертияну.
Когда Мертиян покорно опустил руки, то один из рядовых милиционеров надел ему наручники. Затем старший лейтенант заполнил протокол задержания. Жена Мертияна вынесла его документы и собранный узелок в дорогу. Затем, все вышли со двора Мертияна, сели в «Воронок» и поехали в Шелковскую.
Но выехав за околицу станицы, «Воронок», не доезжая станицы Новощедринской, через которую походила основная трасса, свернул почему-то вправо и поехал вдоль железнодорожного полотна по дороге, ведущей к Щедринскому железнодорожному полустанку и лесному озеру. Дальше за озером, дорога также шла на Шелковскую вдоль канала и соединялась с главной трассой.
— Останови здесь, — приказал водителю Михаил в то время, когда «Воронок» уже подъезжал к озеру.
«Воронок» остановился, и Михаил вышел из кабинки. Вынув из кармана брюк пистолет и переложив его во внутренний карман пиджака, он снял с себя пиджак и положил его на сиденье рядом с водителем. Засучив рукава рубашки, подошел к двери будки и открыв дверь, приказал Мертияну выйти.
— Вы что задумали? Это не законно! — кричал Мертиян, упав на пол, упираясь ногами в бока проёма двери «Воронка».
— Старолей! Сними-ка с этой гниды наручники! — сказал Михаил, а когда с Мертияна сняли наручники, Андрей, находящийся в будке «Воронка» вместе со всеми, пнул его ногой под зад и вытолкнул из «Воронка».
— Так что ты там сказал Мертиян? Говоришь это не законно? А законно было моего племянника избивать до полусмерти и моего брата ножом в живот ширять? А законно с фронта сбегать, когда все остальные станичники свою кровь проливали? Это ведь из-за тебя сторожа на зерноскладе деда Ивлия в тюрьму упрятали, и он там умер. И если умрёт Павел, то я тебя, мразь такую, и в тюрьме достану! Ты меня поныл?
— Понял, Миша, понял! Миша! Прости меня, я не хотел! Я думал, что это Жора своровал фуфайку! А Павла я ножом малость ткнул потому, что выпивший был и обозлился. И я свой позор дезертирства, кровью в штрафбате смыл. У меня даже касательное ранение в плечо есть, — оправдывался Мертиян. Но Михаил и Андрей будто не слышали или не желали слышать его оправдания.
— Подумал, говоришь! Выпивший, говоришь, был! Вот тебе сука, получи сполна! Вот тебе! Какой мерой меришь ты, той и тебе отмерено будет! И заметь, это не я сказал, а Господь Бог! Сам знаешь, что так, Христос сказал, да позабыл ты наказ Божий, видать. Вот сейчас мы тебе и освежим память, чтобы ты на будущее починил и жил по Божьим законам! — приговаривал Михаил, избивая на пару со своим братом Андреем Мертияна.
Били они его долго и нещадно, но кулаками по лицу старались не бить, чтобы, как можно меньше оставалось синяков у него под глазами, а когда Мертиян упал, то братья продолжали избивать его, пиная ногами, словно мешок с картошкой.
Милиционеры в это время стояли в сторонке и наблюдали, за всем происходящим молча, не вмешивались в дела семейные.
— Хватит! Не бейте меня больше, пожалуйста! Прошу вас! Я уже, кажись, обделался! — кричал Мертиян, прося мстителей о пощаде.
Почувствовав неприятный запах испражнений, братья прекратили избиение Мертияна.
— Иди к озеру и ополосни свои портки вонючие! — сказал Андрей, сдерживая порыв Михаила продолжать избиение.
Мертиян поднялся с земли и, пошатываясь, пошел к озеру. Подойдя, снял штаны и вытряхнул из них прилипшие к внутренней стороне штанов куски кала. Затем снял и трусы, ополоснул их и штаны в воде, и снова надел всё не себя. Умыв окровавленное лицо, Мертиян вернулся к машине; залез в «Воронок» и один из милиционеров, снова надел на него наручники.
— Товарищ капитан! Михаил Петрович! Однако, вы, изрядно отделали задержанного. Я, конечно же, понимаю, что это дело семейное, но что мне говорить, если он вдруг надумает жаловаться? — спросил его старший лейтенант милиции.
— Матвев! Ты словно малый ребёнок. Что мне, учить тебя что ли? Скажешь, что задержанный вел себя не адекватно. Оказал сопротивление при задержании, а когда его задержали, то он, почти всю дорогу бился головой о пол и стены «Воронка». Понял? А ребятам скажи, что они, видели всё это.
— Да, Михаил Петрович, понял… — сказал старший лейтенант. Затем сел в кабинку к водителю, мотор завёлся и «Воронок» поехал дальше, запылив по грунтовой дороге в сторону станицы Шелковской, где находилась тюрьма и следственный изолятор, а Андрей и Михаил пошли в станицу по тропинке, идущей вдоль Калустовой канавы, сада и виноградника.
Придя в станицу, они зашли к Мавруше, побыли у неё несколько минут, а потом отправились на винный склад и выпили по поре пол-литровых банки сухого виноградного вина для того, чтобы снять с себя стресс и немного расслабиться после пережитого избиения Мертияна. Ведь делать им этого, очень не хотелось, но пришлось.
Вечером того же дня, Михаил уехал в Грозный. Павла вскоре выписали из больницы, а через три года, Метрия вернулся домой из мест заключения живым и невредимым.
***
1. Саид, а не папа – так у чеченцев, как, впрочем, и у многих других народов и народностей Кавказа, принято называть по именам своих родителей.
2. Арбузики – стелящееся по земле растение. Кроме названия арбузики растения имеет своё втрое название известное, как «Якорцы стелящиеся». Растения имеет покрытую шипами семенную коробочку чуть крупней гороховой горошины с острыми шипами наподобие шипов розы или шиповника. И сухие шипы семенной коробочки настолько крепки и остры, что способны проколоть даже велосипедную покрышку.
3. Объездчик – конный всадник, обычно вооруженный плёткой и охотничьим ружьём-дробовиком, он же объездной сторож в колхозах или совхозах.
4. Золотой бугор – одно из скифо-сарматских захоронений находящееся на территории древней терской Семендерской Хазарии.