Возле домов не стояло (ненавижу слово "парковалось", от слова «парк»?) ни одной машины. Все пространство двора принадлежало нам. И мы использовали его с толком. Кратко перечислю наши игры, а потом надеюсь, рассказать о них подробнее.
Лапта, чижик, казаки-разбойники, пристеночек, битки, прятки, слон, куча-мала, козел, жучок, жмурки. Игры с мячом: вышибалы, футбол, чеканка. А так же: испорченный телефон, колечко, классики. Вскоре нам поставили во двор теннисный стол. И мы играли в настольный теннис. Через год-два ежедневных матчей во дворе, мы били по шарику со всего маха и с легкостью отбивали самые сильные и крученые удары. Каждая партия продолжалась очень долго. От этого страсти по пинг-понгу утихали. Дожидаться когда закончится партия могли только те, у кого водились свои ракетки. А мы шли гонять в футбол, в козла, слона и ножички. (Кстати, "козёл" совсем не то, что вы подумали. К домино не имеет никакого отношения.)
Девчонки неутомимо прыгали. Иногда в прыгалки вовлекался весь двор. (Даже страшно представить сколько тогда было детей. Сейчас наш двор пуст.) Для этого надо было связать десять, а то и больше прыгалок в одну огромную. И тогда прыгать можно было всей гурьбой. Это было особенно весело. И шум, и гвалт поднимался такой, что наши родители высовывались в окна и смотрели на нас, ища среди гурьбы своих детей. Радовались все. Интерес заключался в том, что, запутавшийся в скакалке вылетал. И так до последнего. Игра была очень длинной, выбывшие уходили и принимались играть в другие игры. А потом все начиналось заново. Начало было очень веселым, прыгали все. И большие, и маленькие, и все хором считали, сколько раз прыгнули.
В прятки играли на закате, ранними весенними сумерками. Водящий читал считалочку. «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, начинай поскорей, не задерживай добрых и честных людей…». «Эники-беники ели вареники…» Или: «Раз два три четыре десять, царь велел меня повесить, я висел, висел, висел, ветер дунул, - я слетел». Тем, кто не знал считалок, надо было считать до десяти. А потом крикнуть: «Я иду искать, кто не спрятался, я не виноват».
Однажды я стал считать так: «Раз-два-три-четыре-пять: я иду искать…» И изо всех кустов раздался истошный крик, запомнившийся мне на всю жизнь: «Рано! Считай дальше!» Это была обманка, я их обманул, считалочка продолжалась так: «Раз-два-три-четыре-семь: я иду совсем! Раз-два, три, четыре, - десять. Я иду на целый месяц!» Ключевое слово – десять, наконец, прозвучало. А так, как я слышал, откуда доносились голоса, то я знал, где прячутся. Эту считалку сразу же запретили мне считать. Так впервые я попал под цензуру и санкции, которые потом преследовали меня всю жизнь. Да я и редко водил. Прятки у нас были совмещены с «салками». Стоило мне отойти далеко от «домика», где начиналась игра, как к нему сразу неслись со всех ног и кто первый касался, «салил» домик, тот выигрывал. Если я первый касался, или «салил» бегущего, то надо было называть имя. И тогда он начинал водить. Поэтому осматривать надо было сначала ближние места. Больше всего ребят пряталось, не мудрствуя в ближних подъездах. Справа и слева. Подъезды тогда не запирались. Но если ты шел к левому подъезду, то бежали те, кто справа. Ты не обращал на это внимания, легко им давая добежать и выиграть. Но когда ты открывал другой подъезд, то он оказывался пустым. Ребята бежали на второй этаж. Потом и до пятого, поди погоняйся. А из кустов в это время выпрыгивали, кто там прятался и неспешно шли к домику, дразня тебя. Так что «водить» было трудно.
Лестничные площадки в наших домах огромные. И еще больше было места в главном парадном - третьем. Там были действительно «парадный» выход на другую сторону дома. Он был очень широкий. Через него можно было вносить любую, самую громоздкую мебель того времени. Но эта парадная была всегда закрыта. Тут мы играли в «жмурки».
Вышел месяц из тумана,
Вынул ножик из кармана.
Буду резать, буду бить -
Всё равно тебе водить!
На ком останавливалось последнее слово, тому завязывали глаза и он искал. Интересно, что в считалках на каждое слово приходился ударный слог. Так что каждое слово чеканилось отдельно. Ошибиться, на кого оно падает невозможно. Обычные стихи нельзя использовать как считалочку, например: «Мой дядя самых честных правил»… Потому что первое слово «мой» безударно. А в слове «занемог» сразу два ударения. И это слово надо считать за два. А в нашей считалочке даже предлоги «из» считались за слово. Так что ямб не может стать считалочкой, только хорей. Однажды у нас возник спор, кому водить. Считала новая и очень вредная девочка по фамилии Громыкина и она слово «тебе», громко выкрикнула. Кому водить? На кого упало слово «тебе» или на того, на кого упало последнее слово «водить»? Мы не могли это решить и нам пришлось переделать считалочку, мы стали говорить: «все равно водить тебе!» Хоть это было не совсем складно.
Были считалки, которые считали по слогам. А не по словам.
Тише, мыши, кот на крыше, а котята ещё выше.
Кот пошёл за молоком, а котята кувырком.
кот пришёл без молока, а котята ха-ха-ха.
С завязанными глазами ходили широко расставив руки, прислушиваясь к шорохам. Иногда тебе в руки специально кого-то пихали. Это было нечестно, однако, допускалось. Вырываться было уже нельзя. Кого «осалили», замирал и не дышал. Мало "осалить", ты должен был его узнать с закрытыми глазами. Чтобы остаться неузнанными, мы переодевались. Но эта хитрость, помогала только однажды, на второй раз спрятаться было намного сложнее. Я несколько раз так ошибся ко всеобщему смеху, посчитав, что узнал, а на самом деле, узнал только пальто. А в пальто был совсем другой. Тогда я ощупывал волосы, стрижки у всех одинаковые. Тогда стриглись под «польку» и «полубокс», у кого-то сзади была скобка, у кого-то пострижено на «нет». Кто-то оставлял чуб, кто-то стригся ёжиком. Определить можно было.
"Чики, чики, чикалочки, один едет на палочке, другой на тележке, щелкает орешки."
Странное это слово "осалить". Помазать салом что ли? Почему не прикоснуться? Или "пятнашки" - значит пятнать, запятнать. Или мы еще играли в салочки. Тоже самое, надо салить как можно быстрее. Осалишь кого-нибудь и освободишься, не водишь.
Лет через пятьдесят, эти читалочки-чикалочки моего детства, я посчитал в редакции толстого журнала, и какая-то тетя-начальница, редакторша, о которой никак нельзя было сказать, что она когда-то играла в прятки, железным тоном стала опровергать все эти считалочки. Она зацепилась за: «На золотом крыльце сидели…» И дело было не в «золотом, или златом». Она утверждала, что это считалка другой игры, а не пряток. Я поспешил согласиться. Все-таки напечататься было важнее, чем спорить с начальством. Но оказалось, это настолько принципиально, что считалочки мне предложили вообще все убрать. Я тоже не стал спорить. И сказал, что подумаю. И ушел. И мне не звонили. И я не звонил. С тех пор думаю. Этот спор о считалочках оказался гораздо ужаснее. Вот уже 30 лет как никакие считалочки не звучат во дворах. Некого считать. Раз-два... и обчелся. И вспоминать, как играли дети при советской власти, какие песни пели, это стало крамолой. Сейчас-то нет ни одной детской песенки. Вот эта считалочка целиком.
На золотом крыльце сидели
Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной.
Кто ты есть такой?
Выходи поскорей,
Не задерживай
Добрых и честных людей!
Игры в "Короля-королевича" у нас не было. Редакторша не объяснила, что эта за игра. Сомневаюсь, что она знала. Такой игры вообще не существует. Это просто считалочка. Хочешь води за королевича, а хочешь, за портного. Но, пересчитывая сейчас то, что я не задумываясь считал в детстве, я понимаю, что так и не узнал "кто ты есть такой". Наверное, это можно было понять только на "золотом крыльце".
Были считалочки, были и водилки. «Водилки» обычно заканчивались так: «все равно тебе водить». Будь ты королем или королевичем, сапожником или портным, все равно тебе водить. На каждом слове полагалось прикасаться ладонью к груди стоящих в круге ребят и на ком считалочка заканчивалась, тот и водил. Допустим в «жмурки», или в «жучка», или в те же «прятки». Или на кого выпало последнее слово начинал какую-нибудь игру. Допустим, в чижик или в пристенок.
Или вот считалочка. Самая популярная у нас.
Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять.
Вдруг охотник выбегает,
Прямо в зайчика стреляет.
Пиф – паф! Ой-ой-ой!
Умирает зайчик мой.
Привезли его в больницу,
Он украл там рукавицу,
Привезли его в палату,
Он украл там шоколаду.
Привезли его на крышу,
Он украл там дядю Мишу.
Привезли его домой,
Оказался он живой.
А я и так считал:
Раз, два, три, четыре пять, я иду искать,
Раз, два, три, четыре, десять:
царь велел меня повесить.
Я висел, висел, висел,
Ветер дунул, я слетел.
Глава «Игры» могла бы перерасти в отдельную многотомную книгу. Настолько много было у нас игр. Игры быстро приедались и хотелось новых. Долго в одну игру мы не играли. Ранней весной, когда еще только начинал проступать асфальт из-под снега, мы играли в битки. Битки - это свинцовые лепешки, которые выплавляли в баночках из-под гуталина, а потом расплющивали молотком. Играли на марки.
В нашем подъезде жили Каширины, Маслаковы, Куликовы, Алексеевы, Ширшины, Смирновы, Шкроголи, Гришины. И в каждой семье было по два ребенка.
Жмурки
Сначала не было газа. И готовили на примусах. Очень хорошо помню запах керосина и до сих пор люблю его. Он означал, что скоро будет что-то вкусненькое. Свет часто гас. И мы сидели при керосиновой лампе. Вот эти сумерки мне тоже очень нравились. Я и сейчас люблю таинственный свет тусклого стекла. Это свет моего до сознательного существования.
Из этого доосознанного существования освещенного неверным, тихим, светом керосинки, к моему удивлению, многое можно вспомнить. Казалось, что считалочки я никогда не знал, никогда не помнил, но стоило мне начать вспоминать о них, о керосинке, о том, как я обознался, угадав пальто, а не того, кто в нем, как словно из темной комнаты мигая в полумраке, то освещаясь, то пропадая, стали появляться одна за другой живые картинки и вместе с ними считалочки. Одна тянула другую. И они выходили на свет словно их тащили на веревочке одну за другой. Где все это хранилось? Неужели я все эти годы все это помнил? И может быть там хранится много другое, только осветить это хранилище надо чем-то напоминающим керосинку. А может быть, чем-то еще.
Вот, например считалочка "Эники-беники ели вареники..." Я ничего загадочного в ней не видел и знание этой считалочки никогда не представлялось мне чем-то значительным. Но потом я познакомился с латинским языком. А еще позже меня научили итальянскому. И я теперь с удивлением узнаю в этой считалочке звуки этих языков. Но еще больше в другой:
Эне, бене, рес, квинтер, финтер, жес. Эне, бене, ряба, квинтер, финтер, жаба.
Это даже не итальянский счет и не латинский. Больше всего походит на греческий. ;;; – эна; ;;; - дио; ;;;; – трия. Хотя не меньше и на латинский: (unus )унус, (duo) дуо, (tres) трэс, (quattuor) кваттуор, (quinque) квинквэ, (sex) сэкс.
«Рес» - это, конечно, "трэс", а «жес» - это, бесспорно, шесть – "сэкс". То есть считалочка оказалась на древнем языке, и перешла к нам, надо полагать, минуя цензуру из дореволюционной гимназии. Считалочка оказалась мнемоническим приемом для запоминания.
Настоящие жмурки начинались зимой, когда отключали свет. Уроки делать невозможно, и ни во что иное играть тоже нельзя. И мы всем подъездом собирались на площадке 5-го этажа. Эта площадка была самой большой в доме, 16 квадратных метров. (Уж воверьте мне. Она и сейчас сохранилась.) Здесь и звучали считалочки, завязывались глаза, хотя и так ничего не было видно, «жмурку» раскручивали несколько раз так, что у него кружилась голова и он еле удерживался на ногах, все замирали, начиналась игра. Ты простирал руки вперед, ты хватал пустоту, бросаясь вправо и влево. Ты знал, что на этой площадке полно народа, и стоило протянуть руки, как обязательно до кого-то дотронешься. Но удивительно, ты проходил это место несколько раз, вслушиваясь в звуки, дотрагивался до стены, и никого не находил. Выходить на ступеньки лестницы запрещалось. Все вокруг колыхалось, было полно движения, и даже лицо ощущало пробегающий ветерок. Ощупав все стены, и никого не найдя, ты, наконец, отчаянно и резко бросался куда-то в сторону и у тебя в руках кто-то материализовался. Он прятался в пальто, чтобы ты не ощупал его волосы, лицо, натягивал на голову кофту. Приседал на корточки, чтобы ты и роста его не мог знать. Переставал дышать, потому что и дыхание тоже могло его выдать. И это опознание, ощупывание, продолжалось долго. И я опять ошибался. И опять водил.
Зимой мы еще играли во «Взятие красного крыльца». В детский сад, что в первом подъезде, вел отдельный вход – красное крыльцо, которым никто не пользовался. Крыльцо имело фундаментальный вид. На него вели ступеньки, а площадка зачем-то ограждалась высоченным барьером выше пояса. Я за ним, помню, скрывался целиком, даже стоя. Было такое время, когда сугробы были большими. Эта стена еще выше надстраивалась снегом, утрамбовывалась, делались глазки-бойницы. Лепились пирамиды из снежков, так как на крыльце снега не было. И начинался бой. То есть, перестрелка. Сначала доставалось тем, кто стоял вокруг, спрятаться им было негде. Но потом нам, обороняющимся. Снежки кончались, укрепления рушились. И мы сдавались. Однажды обрушилась и кирпичная стена самого крыльца. Летом ее восстановили. А на следующую зиму мы ее опять обрушили.
За домом, до забора, была целина. И мы ее тоже осваивали. Снега за зиму падало столько, что мы проваливались там по пояс. Решено было пробить тропы в этой целине. У всех тогда были валенки. И мы стоя паровозиком друг за другом, протаптывали тропинки. Тропинки были не прямыми, а витиеватыми. Пройти надо было много раз, чтобы тропинка утрамбовалась. И мы ходили и топтались, ведущий постоянно менялся, его работа была самой трудной, и тропинки получались глубокими и надежными. Я очень хорошо помню один случай. Нашей работой заинтересовалась какая-то женщина. Она была уверена, что раз есть тропинка, то она обязательно куда-то ведет. А именно ведет к щели в заборе. Но тропинку мы протаптывали фантастическую. Типа петли Мебиуса. По ней можно было ходить бесконечно. Несколько кругов женщина и сделала, пока не поняла, что это не тропинка, а лабиринт, протоптанный детьми. Она так смеялась, выбираясь назад, что мы все гурьбой высыпали со всех концов двора и тоже смеялись вместе с ней. Мы были страшно довольны своей выдумкой. Не представляю, сколько снега я приносил с собой домой на одежде. Отряхнуть его было невозможно. Одежда была пропитана снегом. Я сам представлял собой снеговика.
- Что вы делали? – причитала мама. И я показывал ей из окна нашу прекрасную работу, протоптанную целину.
- Там же никто не ходит – удивлялась она.
- Это же не для взрослых – удивлялся я ее непонятливости.
Хорошо было видно, как наш лабиринт затянул в себя еще одного взрослого и он безнадежно петлял, не находя выход. Тут уже смеялась мама. А потом, вечером, и папа, и вся квартира. Все знали, что за домом снежный лабиринт и туда ходить даже опасно.