1
Легко быть праведником, когда тобой не интересуются соблазны. Олька была праведником честным, потому что вокруг неё соблазны кружились, как мотыльки у огня. Ещё бы! Во-первых, она была красавица. Не милая, не симпатичная, а безоговорочно красавица. Каждая её веснушка была, казалось, выведена умелым художником-реалистом. Не импрессионистом, упаси боже, не отпечатана с трафарета, не небрежно кинута красками пьяным Поллоком на полотно, а выписана со всей точностью и с соблюдением всех канонов, скажем, Рафаэлем. Девушка лучше любой своей фотографии. Мужчины толпились, как журналисты вокруг рок-звезды, но она оставалась верна мужу. За ненадобностью она не умела даже флиртовать.
Во-вторых, она была умница. Не только в смысле сообразительности и образования. Она умела ладно и правильно обустраивать работу, быт. Здесь на неё иногда обрушивалась ослепительная лень. Но Олька брала швабру, планшет и рьяно отгоняла помеху.
В-третьих, Олька была лёгкого характера: быстро забывала неприятности, не злилась по пустякам. На этом качестве взращивались нехорошие знакомцы, которые пытались втянуть её в авантюры, полагаясь на ее наивность. От них она отбивалась в основном тем, что имела четвёртое свойство – она была нежадная.
И в-пятых, Олька была в материальном порядке. Родители купили им с мужем подходящую трёшку на окраине, снабдили машиной, дачей и библиотекой. Кроме того, Олька с мужем были, как многие отпрыски обеспеченных семей, абсолютно равнодушны к роскоши и путешествиям, оттого их накопления увеличивались. А поскольку тратить усилия на заработки им не приходилось, усилия тратились на спокойное созерцание. В свои двадцать пять Олька и Вадик были похожи на двух старичков, которые уже никуда не торопятся, а наслаждаются каждым днем. Так как познакомились они совсем юными, они были безусловными друзьями, одновременно взрослеющими детьми. Ссоры между ними были скорее потешные. А то, что они узнавали о мире, они сразу приносили в свою семью, делили пополам. Там не было никакого модного личного пространства, всё было общее: любой уголок, карман, радость и беда. Они не могли смотреть друг на друга критично или отвлечённо, они чувствовали в этом противоестественность и ложь.
Муж Ольки Вадик обладал приятной изысканной, чуть женственной наружностью. Притом он был непревзойдён на кухне, нежен, образован. Олька считала, что муж излишне мягок и втайне нет-нет да и могла обронить подруге извинительно: он у меня немножко как девочка иногда, что уж поделать, боится трудностей. При этом Вадик зарабатывал, забивал гвозди. Но больше всего он любил нянчиться с детьми. А вот детей-то им бог никак не давал. Возраст пока был не критический, и они решили не дёргаться, наслаждаться жизнью, а там как пойдёт.
Дачный посёлок находился по окраине леса. Некоторые дворы слегка притапливались в елях, берёзах и плотном кустарнике, так и их двор наполовину уже был в лесу. Можно было с задней калитки пройти по тропинке прямо в лес. Ходили чаще вместе с щенком английского спаниеля – шебутным Джимом. Осень ещё была в самом её начале, когда много листвы, всё пестрит. Ноги утопают в многояркости, в редких лужицах солнца листьев. Олька и Вадик были в дутых безрукавных куртках – красной и… красной. Им нравилось на даче одеваться словно близнецы. Впереди шуршал по листьям ушами Джим. То выбегал вперёд, исчезая в жёлтом, то с разбегу кидался к хозяевам, пачкая им джинсы мокрыми лапами. Олька собирала кленовый букет, подбрасывала листья ногами. Вадик был тоже рассредоточен. Оба они слились с лесом, перепрыгивая через овражки, отодвигая перед собой ветки, вдыхая пряный запах подопревших листьев и мокрой земли. Говорили они всегда мало и больше по делу. Со стороны их союз мог казаться скучным, даже унылым. Но на самом деле это был союз очень близких по духу людей. Как будто ещё в прошлых жизнях они друг друга любили, потеряли, а теперь вот снова нашли. От этого было такое облегчение… Вот только ребёночка бы ещё! Олька ещё немного опасалась, что испортится фигура, что новый человек может нарушить их маленькую гармонию, что у них нет опыта и как вообще вот это всё, на что Вадик ей спокойно сказал:
– Это же не чужой какой-то человек, нас станет просто больше! Опыта ни у кого поначалу нет, а фигура… об этом даже и говорить нечего.
Но ребёночек не получался.
В тот день, немного потерявшись в своих раздумьях, они свернули с привычной дороги и вышли неожиданно к новой поляне, к высокому дощатому забору.
Забор был выкрашен в ядовитый зелёный, по периметру к нему примыкал частый кустарник.
– О, а там калитка приоткрыта, заглянем? – Вадик сделал широкий шаг и нырнул за забор. – Ого!
Ольку опередил щенок, но и сама она в минуту оказалась по ту сторону. Им открылось большое старое здание, похожее на небогатый господский дом, окружённый разной ветхости хозяйственными постройками. Сбоку от главного строения располагались несколько запущенные лужайки с клумбами уже отходящих цветов. Территория за забором оказалась намного больше, чем представлялось снаружи. На одной из лужаек была видна беседка с облупленными колоннами, но чувствовалось, что место это не брошенное, люди здесь есть. Причём можно было угадать, что здесь явно есть дети. Тут и там валялись игрушечные самосвалы, подспущенные мячи, у самого здания стоял покосившийся неисправный трёхколёсный велосипед. Джим носился молнией туда-сюда, так что его запачканные, мокрые, в листьях уши взлетали. Порывом ветра подбросило листву, всё зашуршало, и тут в особнячке отворилась дверь. На пороге показалась женщина неопределённых лет, в тёплой стёганой куртке поверх белого халата, на голове голубая косынка.
– Ребята, а чего это вы тут делаете? Местные?
Вадик вышагнул вперёд:
– Мы дачники, немного в лесу заблудились. А что это за дом?
– Сиротский это дом, интернат, в общем. Хотите пройти? Я вас чаем угощу, видно, что замёрзли, свежо. Как раз сейчас тихий час.
– Да, хотим, спасибо.
– Только собачку на руки возьмите, чтобы не потерялась.
Сразу у входа они вдохнули густой запах хлорки. Внутри помещение было чистым, хотя переживающим не лучшие времена. Валентина Пална рассказала, что зашли они не с центрального входа, а как раз со двора, поэтому не увидели дороги. Что заведение это очень старое, детей сюда привозят сразу из дома малютки – трёхлеток и старше. Всего сирот здесь осталось сорок три. В школу их возят на стареньком автобусе, своей школы нет. Персонала очень мало, зарплаты такие, что никто работать не хочет. Да и скоро закрывать интернат будут, наверное, потому что старинный особняк, хоть и в плохом состоянии, понадобился кому-то из администрации. А на реставрацию денег никто не даст. Детей будут расформировывать по соседним домам. Это она рассказала в подсобке, среди стопок проштампованных вафельных полотенец, угощая чаем с баранками.
– Да, вот такие дела у нас печальные. Вы в туалет хотели? Туалет на улице. Зимой совсем холодно, но чинить не на что. Книжек не хватает, одежды. Да всего не хватает. Возвращайтесь, ещё погреетесь. Скоро и ребята проснутся, вдруг поиграть захотите.
Олька и Вадик двинулись в сторону здания, указанного Валентиной Палной. За перекосившейся дверью их ждало жуткое зрелище: разделённое на две части каждое помещение имело несколько подтекающих кранов над расколотыми раковинами и почерневшие, в ржавчине и прочем напольные отхожие ямы. По стенам не было ни одной целой плитки. Кое-где были видны разводы, указывавшие на то, что здесь ещё и моют полы и стены. Но ни один вокзал не мог показать туалета страшнее.
Выйдя каждый из своего угла, Олька с Вадиком переглянулись и покачали головами.
В главном здании Валентина Пална вызвалась проводить их и показать остальное:
– Вы уж извините за такие интерьеры. Но отмыть их никакой уже нет возможности, а ремонтировать не на что. Дальше вот уже и комнаты младших детей.
– Подъём! Тихий час окончен! – Звонко крикнул кто-то в коридоре. Прохладный дом наполнился шуршанием, голосами и движением. Навстречу Ольке и Вадику выбежали двое маленьких, лет пяти-шести, мальчишек в клетчатых рубашках, заправленных в серые колготки.
– Эта парочка чуть не самая баловная у нас. Так-то дети тихие. Вот комната девочек, – Валентина Пална приоткрыла дверь.
В небольшой комнатушке с потрескавшейся краской было шесть кроватей, которые стояли довольно близко. Девочки разных возрастов, кто в юбочках с водолазками, кто в халатиках, усердно заправляли-расправляли синие верблюжьи одеяла и устанавливали подушки треугольниками. Они смотрели на гостей печально и заинтересованно. Одна скинула косичку с плеча и взглянула злобно. Ольке стало не по себе.
– А вот тут у нас помладше мальчики.
Они зашли в похожую комнату, где медленно собирали кровати мальчики. Все они были вроде разными, но с одинаково печальными лицами. У всех немного взъерошенные волосы, маловатая или, наоборот, великоватая застиранная бесформенная одежда. Один мальчик со светлыми жидкими волосёнками решительно шагнул к Ольке, вытянул вперёд палец и в ответ на её улыбку спросил:
– Мама?
Олька растерялась, замерла. Вадик тоже стоял скованным и, пока Валентина Пална смогла сообразить, все шестеро детей вцепились в онемевшую Ольку и кричали, дёргая её за рукава, за куртку:
– Мама! Мама! Мама!
Через несколько минут Олька держала чуть подрагивающими руками чашку горячего чая в подсобке. Вадик поглаживал её по плечу, Джим жалобно скулил. Рядом стояли две нянечки, а Валентина Пална причитала:
– Прости меня, деточка, дуру безмозглую! Должна я была, должна понимать! О господи, вот не дано ума же! Прости меня, прости! Я сейчас, вот тут у меня пряники где-то были, «мишки косолапые» ещё!
Вадик стукнул себя по лбу:
– Ой, что это я! Олька, я сейчас на навигаторе дачу посмотрю и пойдём! Да и поздно уже, по темноте нам совсем отсюда не выбраться. Да, зайка, да?
– Угу, – Олька смотрела в одну точку.
По дороге они молчали, и только раз, когда Вадик хотел было что-то сказать, Олька остановила его решительным жестом руки и так рьяно замотала головой, что сомнений не осталось – не сейчас.
Дни шли за днями, всё стало прежним. Только Олька с Вадиком оба понимающе молчали и оставили свои прогулки по лесу, несмотря на то, что остаток отпуска они коротали на даче. Они с особенным усердием занимались сбором листвы, пересадкой растений и перекладыванием вещей с места на место, пока однажды Олька не сказала:
– Ну ладно, мы не можем всё время делать вид, что этого не было. Я всё время думаю об этих детях, об их условиях, обо всём этом.
– Я тоже думаю, но что же мы можем предпринять? Появиться там ещё раз для тебя будет слишком тяжело!
Олька бросила взгляд, полный вызова:
– Но мы не можем прятаться от этого! Мы можем чем-то помочь!
– И чем же?
– У нас, например, есть много книг. Некоторые в двух экземплярах.
– Да, точно. Мы могли бы их подарить.
– Мы можем отремонтировать им туалет, мы же скопили кое-что.
– Но Валентина Пална сказала, что их скоро разгонят.
– Никто не знает, насколько скоро, и разгонят ли. И… – она явно заглянула куда-то совсем в себя глубоко, – мы могли бы помочь позаниматься с детьми.
Вадик бесхитростно просиял, но тут же вспомнил потерянное лицо жены в момент, когда её окружили дети:
– Давай не будем торопиться, сходим ещё раз, узнаем насчёт книг, потом решим. Да?
– Да.
Сидя в кресле, Олька с носом погрузилась в растянутый ворот свитера, натянула его на колени, после вытянула рукава до упора. Теперь она была похожа на странное взъерошенное животное с улыбающимися тёплыми глазами. Запасы на даче были скудными, но было много разного чая, сушёной мяты, оставшегося ещё от бабушки сливового и яблочного варенья. Чай пили с удовольствием, сёрбая так, как неприлично было бы при гостях. Вадик давно уже научился топить старенькую печку, так что в доме было тепло. Вечером легли рано, потому что делать на даче было совсем нечего, а встать хотелось пораньше. Так и встали, торопливо ели яичницу с хлебцами, пили горячий «Несквик».
– Ой, а что это мы, пустыми, что ли, поедем? Пустыми нельзя туда! – Олька остановилась.
– И что же нам взять?
– Давай заедем в сельпо, может, купим каких-то конфет или краски, альбомы… Что там есть-то?
– Отлично придумала, поехали. А потом по навигатору посмотрим дорогу до интерната.
Вадик открыл заднюю дверь, и Джим шмыгнул на сиденье, сразу улёгся удобно, положив морду на думочку, заботливо подаренную Олькиной мамой.
Машина зашуршала по щебёнке, по сторонам проходили знакомые дворы, ели и рябины. Олька глядела в окно, и всё ей казалось теперь исполнено каким-то новым серьёзным смыслом. Она чувствовала, что они заняты теперь чем-то очень важным, у них появилось ещё одно настоящее общее дело.
В магазине они купили по килограмму «каракума», «мишек» и «белочек». Купить каких-нибудь детских штук для развлечений им не удалось, потому что в магазине было всего по одной-две штуки карандашей, альбомов и прочего. На всех не хватит. Машина тут же вся наполнилась ароматом конфет, Джим забеспокоился, стал скулить, проситься к Ольке на руки. Она скинула конфеты назад, позволила щенку залезть к себе на колени и начала поглаживать его за ушами.
– Какая же ты у меня красавица!
Олька лукаво посмотрела:
– Какая же?
– Хорошая такая, любимая!
По большой дороге до интерната доехали быстро. Уже через двадцать минут справа появился указатель, свернули, сделали пару петелек, и жёлтый лес расступился. Перед ними был другой забор, с арматурой, бетонными блоками и коваными воротами. Справа перед забором была небольшая площадка, видно, для парковки нескольких машин, на ней и остановились.
У ворот пристроилась небольшая дряхлая будка, в недрах которой был обнаружен доисторический дед в чёрной форме. Неизбалованный посетителями, он проявил живой интерес к гостям:
– Вы по какому вопросу? Имеется ли пропуск?
– Мы по вопросу помощи, – откликнулся Вадик. – Можно нам Валентину Палну?
– Может, и можно, только не видел я её сегодня. Сейчас узнаю. А какая ваша фамилия? Вы дачники, что ли?... А Валентина сегодня есть? – он прикрыл трубку, тихо сказал: – Ну вот же я говорил, выходная она. К заведующей, может? Пойдёте?
Олька с Вадиком кивнули.
С фасада здания росло много деревьев, слышался детский гам, но в густой растительности никого не было видно. По наводке старичка охранника ребята прошли в здание, в коридоре направо, потом налево, потом второй кабинет.
Постучали.
– Входите!
Зинаида Аркадьевна выглядела как классическая старорежимная дама лет шестидесяти: букли, круглые очки, серая юбка, серый вязаный жилет, жабо и много разносортных украшений с каменьями. Впрочем, взгляд у неё был усталый и мягкий. Олькой с Вадиком извинительным тоном поведали ей, что побывали здесь случайно, а теперь хотят помогать, в первую очередь принести книги – «Войну и мир», Пушкина там, Тургенева всякого. Во вторую очередь Вадик как прораб имеет возможность сам оценить объёмы и стоимость работ по обустройству туалета, а также нанять рабочих и оплатить это из собственных средств, потому что «ну не тратить же деньги на тупые развлечения?» А в третью очередь они могли бы ещё чем-то помочь, может быть, провести какие-то кружки для детей, да хоть бы и почитать им книги, погуляли бы, а в четвёртую очередь…
– Ну, в общем, мы помочь бы хотели, – выдохнул Вадик.
Зинаида Аркадьевна сняла очки и хмыкнула носом в тряпочный платок с вышивкой, поджала губы, потом вскинула руки в жесте удивления:
– Я уж думала, что такого не бывает. Мы тут в своей глуши не нужны никому. Спонсоров у нас никогда не было. Да и помогать особо некому. Кто из соседних деревень уже узнавал, те приносили кто вещи, кто тумбочку какую. Но сами понимаете, все здесь сами бедные, нету ничего ни у кого. Воспитательницы некоторые здесь же своих деток и кормят, потому и работают, что имеется питание. А уж ребятишки рады любому новому лицу, тут у нас и посетителей-то не бывает, весь их круг – интернат и школа в посёлке, где в классе по пять человек. А тут такая помощь! Это нам очень нужно. Очень! Ой, да что это я! Чаю хотите? Давайте попьём. Топят-то ещё вяло, да у нас тут от дыр всегда холодно, а заклеивать вроде рано ещё.
– А мы детям конфет ещё принесли сейчас, – робко заметил Вадик, – может, им к ужину или как раздадите?
– Какие же вы славные, господи, – Зинаида Аркадьевна совсем расхлюпалась.
Жизнь Ольки и Вадика наполнилась не только новым смыслом, но и небывалой активностью. Так, всеми вечерами в течение недели они сортировали книги, аккуратно раскладывали их по коробкам, ставили маркером подписи. Параллельно Вадик составлял смету, подыскивал материалы для нового туалета. Среди его знакомых рабочих оказались и желающие отремонтировать бесплатно. А мысль о том, что у детей теперь будут не только две ночные кабинки для экстренных случаев, а и тёплый чистый туалет в помещении круглосуточно, – мысль эта грела.
Деловитый Вадик сидел обложенный бумагами, вариантами чертежей и всё время бубнил себе под нос:
– Ёмкость для воды пластиковая, пищевая, нержавейка – есть. Трубы металлические «о» восемьдесят девять для отопления – тридцать одна штука. Туалет, бочки сливные, чаши, шланги, краны, труба канализационная «о» сто десять – четыре. Краска воднодисперсная фасадная водоэмульсионная…
Ольке он в эти моменты казался особенно значительным и волнительным. Сама она вдруг придумала, что можно покопаться и в постельном белье, одежде. Дети ведь пошли крупные, наверняка что-то сгодится. Поэтому она периодически отрывала Вадика от его смет:
– Вадик, а вот эта футболка, ты не носишь же её года три, да? Соберу в интернат?
– Собирай, конечно, что ты меня спрашиваешь?
В ночи они, утомлённые, долго шушукались под одеялом всё о том же, а после как-то по-особенному ласково барахтались, пропитанные друг к другу не столько страстью, сколько щемящей щенячьей нежностью.
В первый раз книг набралось четыре внушительных коробки. К ним добавили ещё баул с одеждой, специально купленные в «Детском мире» наборы для рукоделия и моделирования. Джима в этот раз решили оставить дома. Когда всё погрузили в машину, Вадик вдруг остановился и сказал:
– Нам надо посчитать финансы и распределить. Ремонт первоначальный обойдётся в тысяч сто двадцать, если мы каждый раз бездумно будем что-то покупать, то накопления наши разойдутся на мелочёвку. Прикинем вечером?
– Да, давай. Ты удивительно прагматичный, а я какая-то беспечная.
– Ничего, мы же вместе. Я твоя страховка от беспечности.
На этот раз все свои идеи Олька с Вадиком изложили Зинаиде Аркадьевне и Валентине Палне.
– Я всё рассчитал. Вот тут два варианта расположения зимнего туалета. Делаем утеплённую пристройку с переходом прямо из здания. Сэкономим на доставке, привезём сами, и на строительстве – у меня есть двое рабочих, кто бесплатно мне поможет. За две недели сделаем, плюс-минус.
– Это очень хорошо. Давайте тогда приступим. Все телефоны у вас записаны?
Валентина Пална заторопилась уходить:
– Вы уж простите. К нам новеньких малышей двух привезли, совсем крошки. Я их надолго не оставляю, нужно проведать. Хотите со мной?
Новеньких разместили поближе к персоналу. Это были две девочки полутора лет, которых перевели из дома малютки.
– В доме малютки дети обычно до трёх. Но сейчас там одна нянечка всего, некому ухаживать. Вот старшеньких к нам и перевели. А они совсем крошки, совсем крошки. Где у нас тут красавицы?
В чистенькой маленькой комнате стояли три детские кроватки и взрослая, на которой иногда примащивалась Валентина Пална.
В одной кроватке сидела с пирамидкой белобрысенькая в оранжевой байковой рубашке и сероватых ползунках на лямках. В кровати у окошка стояла чернявенькая, та смотрела в окно и даже не обернулась.
– Весёлая у нас Наташа. Кто у нас Наташа, кто? Ты ж моя красота!
Валентина Пална протянула полные сильные руки, и белобрысая Наташа вмиг взобралась на неё, стала дёргать за волосы, воротник, гулить.
Олька подошла поближе ко второй девочке, пока Вадик остановился в дверях.
– Настя ни к кому не идёт, – печально сказала Валентина Пална. – Бедная грустная малышка.
Девочка повернулась на шум: фиолетовая рубашка в мелкий цветочек, чёрные завитки волос, голубые глазищи, а кожа у неё была полупрозрачной. Олька протянула руки, Настя шлёпнулась на попу и, отталкиваясь ногами, попятилась в угол кровати.
– Вот видите, какая. Как будто знает, что бросили её, как будто всех заранее опасается и никому не верит. Но вы не думайте, что к вам так, она от всех.
Вадик сделал два решительных шага в сторону кроватки, облокотился локтями о спинку.
– Здравствуй, Настюша. Как твои дела, а? Не убегай от нас, мы тебя никогда не обидим. Может, подружимся? – он протянул к ней руки.
Настя подняла полупрозрачную ладошку, видно, передумала, спрятала её за спину.
– Ну, иди сюда скорее! Я тебя на ручках покачаю, а?
Настя немного потянулась тельцем, медленно поставила руки вперёд и, неожиданно быстро схватившись за перекладину, встала, протянув одну ладошку. Вадик взял её на руки осторожно, она уткнулась в плечо и цепко вцепилась пальчиками за воротник.
Олька не могла даже толком обдумать это всё, Валентина Пална потрясывала Наташу на руках и молчала. Вадик боялся пошевелиться или заговорить, он просто держал Настю со всей осторожностью и нежностью, на которую только был способен.
Когда руки затекли, он аккуратно вернул девочку в кроватку. Настя надрывно вздохнула, как вздыхают после рыданий, и снова пристроилась в дальнем углу кроватки.
– О, уже им обед несут. Пойдём, ребята, ещё куча дел у нас, – пыталась переключить их Валентина Пална.
– А кто родители Насти? – не удержалась Олька.
– Нам ведь не положено рассказывать. Но что уж. Маму её подростком отправили учиться в Англию, что ли. Семья богатая, со связями. Оттуда она приехала в пятнадцать уже беременной. Аборт решили вредно, а ребёнок никому был не нужен. Девочке карьера, планы, уже жених был заготовлен, а тут это. Уговаривали семью забрать, но бабушка ни в какую. Шипела аж вся, что имеют право. Так и сдали. С полным намерением больше ничего не слышать о девочке. Это в роддоме известно было. Такой вопиющий случай. Не наркоманы, богатые, а ребёнка выкинули на помойку. Сначала ещё там персоналу дали сто тыщ. За уход первичный. Кинуть бы им в рожу! Да пригодились деньги на то и се. Сто тыщ! Вот ведь времена, какие: войны нет, просто дети не нужны им.
Она остановилась, будто вспоминая что-то:
– А, да, ведь книжки-то нужно со справкой от эпидемстанции, что нет клещей и так далее. Не хочется вас мучить лишними хлопотами. Может, никто никогда и не проверит нас с книжками. У нас ведь как в стране – хочет человек доброе сделать, так ему одни препоны всюду.
Пока они шли по коридорам, отовсюду выбегали по двое-трое детишки, кое-какие сидели на подоконниках и смотрели в окна. На одном низком подоконнике, уткнувшись в стекло, сидела девочка лет десяти в простом вязаном сером платье, неряшливых колготках, с тугой косой. Валентина Пална окликнула её:
– Катя, Катя, иди поиграй с ребятами.
Девочка даже не обернулась, только буркнула:
– Не хочу.
– Что же ты неприветливая такая? С гостями хоть поздоровайся.
Катя повернулась, у неё были тонкие черты лица, но взгляд выдавал в ней сложного ершистого ребёнка.
– Не хочу. Ходят тут всякие! – Она отвернулась.
– Катя!
Олька взяла Валентину Палну за рукав:
– Не надо. Пусть.
Та махнула рукой, а когда завернули за угол, тихо сказала:
– Не со зла они. Ждут, ждут... Кто у окна сидит много. А забирают очень мало детей. У нас тут же ни самодеятельности, ни спонсоров. Вот ждут они, а никто за ними не приходит. Некоторые озлобляются. Тепла нет. И ведь ничего не сделаешь. У большинства не будет тепла-то. Это они пока не знают, что когда отсюда выйдут, то и вовсе никому не нужны. Ведь они сироты не только потому, что у них матери нет, у них никого нет в мире. Кое-кого и персонал забирает. Но всех забрать не могут. А чем дольше ребёнок здесь, тем вероятнее он не приспособится снаружи. Да что я вас загружаю? Простите меня! Пойдёмте чай пить! Вы теперь у меня всегда чай будете пить!
Отпуск у ребят уже закончился, и им предстояло вернуться в Москву, ходить на работу и как-то по-новому обустроить свою жизнь. Ведь теперь у них было дело. Но не только обустройство туалета теперь волновало их, а то, что они в интернате увидели и почувствовали. Оба они сразу поняли, что Настю надо оттуда забрать, но говорить об этом было сложно. Вадик не хотел показаться излишне сентиментальным, а в Ольке начали копошиться всякие сомнения по поводу материнства и приёмных детей. Она сидела на работе, обложенная каталогами отелей, и чувствовала, что всё это – белая блузка, шпильки, картинки с пальмами, люди с кошельками, всё это не интересует её теперь окончательно. Всё это теперь выглядит не просто бутафорским, а совершенно бессмысленным, когда где-то в серое окно смотрит маленькая девочка с прозрачной кожей, ждёт, молчит и горько вздыхает. Она и не говорит, эта девочка, не о чем ей говорить и не с кем. Сейчас она смотрит в окно из кроватки, потом будет смотреть с подоконника. И станет злиться на пришлых людей, которые уходят в какие-то свои дома и там обнимают каких-то других детей.
– Милая девушка, где же вы витаете? На Мальдивах, что ли? – напротив уже пристроился средних лет лощёный мужчина. – А хотите, я возьму вас с собой? На Бали. Хотите? У вас такие глаза красивые.
– Не хочу. Простите, у меня перерыв, – она выставила перед собой табличку «Перерыв 15 минут». – Лен, помоги клиенту.
Олька подошла к окну. Их турфирма располагалась на сорок втором этаже Сити. На обсерваторных окнах дрожали синие прожилки из капель, напротив были другие небоскрёбы, как гигантские муравейники. В окнах можно было увидеть других людей – спешащих, унылых, сосредоточенных, разных. Они сновали между столами, стульями, другими людьми и чужими заботами. Возможно, кто-то из них сейчас потерял близкого, кто-то обрёл. Но все они были крохотными заводными игрушечными человечками в этих стеклянных коробочках. Снизу били в окна прожекторы. Между зданиями бежали по земле точки зонтов, больше чёрных и серых. Олька прижалась носом к стеклу и почувствовала, что где-то там, на Новой Риге, в лесу, в пыльное окно с плохой рамой уткнулись ничьи, никому не нужные дети. Она набрала номер Вадика.
– Дорогой, мы должны Настю забрать домой.
– Знаю, Оль, знаю. Заберём. Поговорим дома, ладно?
И они снова говорили весь вечер. Само решение поставило на места их беспокойные чувства. А говорили они о том, что смогут ли они быть родителями прямо сейчас, что нужно, наверное, будет переехать, чтобы не было лишних вопросов у соседей, что нужно сказать родителям, что нужно купить Насте всё-всё-всё.
– Постой, а захочет ли она? Она маленькая, но мы же не заберём её просто так? А вдруг она к нам не привяжется? – Олька сникла.
– А мы поездим, поиграем с ней, будем проводить больше времени. Увидишь, всё будет хорошо.
– Мне страшно.
– И мне. Но ты не бойся, мы же вместе. Да и мы не хотим же ничего плохого. Должна же нам помочь вселенная или что там ещё? Не дрейфь, ты скоро будешь мамой!
– О господи!
– Мы, кстати, так и не разобрались с финансами. А теперь это ещё более актуально. На ремонт уйдёт примерно сто двадцать, накинем ещё тридцать на плюс-минус-конфеты. Итого, из накопленных у нас останется сто пятьдесят плюс премия моя годовая плюс… Что там нужно будет точно?
– Я не знаю! Мы же ничего не знаем!
– Спокойно. Нам точно нужно обставить-отремонтировать детскую, вещи все. Надо считать. Ты, наверное, захочешь взять декрет, чтобы побыть с Настёной подольше сначала?
– Да, так будет лучше. Пока она привыкнет. Ой!
– Что?
– Родители же! Надо им сказать.
– Давай сначала поговорим в интернате, побудем с Настёной, а потом уже скажем родителям.
В этот раз решили сначала заехать в интернат, а уж потом ехать на дачу, так велико было нетерпение. За окнами машины быстро промелькали привычные поля, деревья и покосившиеся деревенские дома. После прошуршала гравием привычная сельская дорога. Через редеющий, но ещё золотистый лес ехать было особенно приятно. Облака осенью ускорились и торопились по холодному голубому небу куда-то дальше, в какие-то другие местности. Ольке хотелось запомнить это ощущение прохладного, но почти самого тёплого дня середины осени. И это состояние приподнятости и комфорта всего организма и каждой мысли хотелось запомнить, закрепить, чтобы в момент беды или опасности, даже нет – бытового отчаянья, достать его из недр сознания.
Золотые деревья
Зелёные поля
Голубое небо
Плотные быстрые облака в подпалинах
Спящий щенок на заднем сиденье
Любимый дорогой муж рядом
Вкус жвачки арбуз-банан
Щекочущее тепло в груди
«Маленький наш человечек, мама с папой к тебе идут! Потерпи чуть-чуть, подожди!»
Старенький Пётр Семёнович, охранник, встречал их, приветливо улыбаясь всем своим малозубым ртом. Вадику он тряс руку, Ольку называл «барышня», а Джима всегда трепал за ухом. Они прошли сначала к Валентине Палне, которая приветствовала их традиционным чаем. Вадик вдруг отставил чашку:
– А насколько сложно усыновить ребёнка?
Валентина Пална напрягла лицо, вспоминая.
– Там нужно собрать двенадцать документов, но это, конечно, не самое важное. Нужно найти ребёнка. В нашей стране отказников и просто сирот очень много, так что выбор огромный. Можно даже подобрать похожего на себя и так далее. Лучше какое-то время походить к малышу, чтобы он привык. Лучше брать поменьше, с возрастом они часто отстают в развитии или просто плохо адаптируются. Малыши чаще забывают, что они вообще жили где-то, кроме дома. Но, ребята, – она сделала паузу, – тут надо очень серьёзно обдумать. Вы ведь знаете, что детей иногда возвращают? А для ребёнка это хуже, чем если бы его и не усыновляли. Это очень, очень сложно.
– Да как же можно вернуть ребёнка? – возмущённо спросила Олька.
– Можно, Оля, можно. И это страшно. Да никто же не знает, что ты будешь чувствовать, как всё будет развиваться. И вдруг кто-то понимает, что ему тяжело, а ребёнок-то не его, значит, можно вернуть. Чужие дети – это не свои.
– Но как же! Я не понимаю!
– Милая Оля, ты очень милая и совсем ещё наивное дитя. Не обижайся, – Валентина Пална взяла Олькины руки в свои, – всякое бывает, всякое. Не суди людей, не побывав в их шкуре. У нас семья вернула Тёмку. Взяли его лет десяти, он такой задорный, веснушчатый был, но сложный мальчик, забияка и врунишка. Усыновители его выбрали, потому что отец там рыжий тоже, да и по здоровью мальчик идеальный. Они очень его везде выпячивали, показывали, что подобрали сироту. Стали его всячески воспитывать, репетиторов к нему. Тёма сначала начал грубить детям богатых друзей. С приёмными родителями он тоже не ладил, нрав его они совсем не понимали. Но хуже всего, что мальчик начал воровать. Он им назло воровал, прятал мелкие ценные вещи. На него кричали всё больше, а потом просто вернули со словами «вы подсунули нам уголовника, это гены!» Ему тогда двенадцать лет было, сейчас четырнадцать. Да вы его видели, он тут один такой рыжий. Рыжий и мрачный. Даже не помню, чтобы он хоть раз смеялся после этого. Зато каждого ребёнка, кто на усыновление, стращает историями про то, что их вернут. Ой да что я заунывное? Есть и хорошие примеры, есть! У нас в год забирают хотя бы одного ребёнка. Вот одного его только вернули. Одна семья взяла брата и сестру сразу. Низкий поклон таким людям! А вы теоретически спрашиваете или нет?
Олька с Вадиком обменялись быстрыми взглядами.
– Мы практически, но только начали об этом думать.
– Что ж, Вадим, я понимаю. Вы тогда обдумайте хорошенько. Вижу, у Оли вопрос в глазах, а?
– Да, может, дурацкий вопрос – но если мы знаем, какого хотим забрать ребёнка, то не получится ли так, что его заберёт кто-то другой? Что нам сделать?
– Вот как? Конечно, вам решить нужно и сказать руководству, в данном случае Зинаиде. Собирать документы долго, за это время и с ребёнком можно контакт наладить. Но вы мало с кем пересекались. Может, вам нужно ещё посмотреть?
– Мы решили.
– Кто же это?
– Настя.
Настя играла с деревянной пирамидкой в кроватке. Взгляд у неё был сосредоточенный, казалось, что она даже немного хмурилась, перебирая прозрачными пальчиками фигурки. Она оторвалась на время, прямо посмотрев сначала на Вадика, потом на Ольку. Из горки разноцветных колечек выбрала красное и протянула руку. Вадик махнул жене, чтобы та взяла. И та осторожно протянула руку в ответ:
– Привет, малышка. Мы по тебе скучали! Пойдёшь с нами гулять?
Валентина Пална показала Насте розовую шапку:
– Гулять пойдёшь?
И в сторону ребят сказала:
– Наташу взяли знакомиться приёмные родители. Они сейчас всех смотрят по очереди маленьких. Богатые и не злые. Дай бог! Давайте я сама Настю одену, а потом уж вы прогуляйте. Да, Настя?
Настя встала в кроватке и потянула шапку к себе.
В одежде она казалась ещё меньше, эдакой куклой, наряженной с детского плеча. Курточка сиреневая ей была великовата, потёртые вельветовые брючки подвёрнуты два раза. Олька протянула ей руку, та взялась крепко.
– Вот, возьмите совочек, ведёрко, формочки. Она любит.
Настя обернулась на голос Валентины Палны, та кивнула, одновременно с этим Вадик выпустил, зазевавшись, проводок, и Джим стремительно, часто виляя хвостом, кинулся к Насте, забросил мокрые лапы ей на плечи и несколько раз быстро лизнул её в лицо. Настя довольно сморщилась, чуть присела, выпустила Олькину руку и весело вскрикнула:
– Аф! Аф!
Джим вильнул хвостом, скульнул, присел, привстал на задних лапах. А дальше началась игра – Настя приседала, хлопала в ладоши:
– Аф! Аф!
Джим бегал вокруг неё, скулил, лаял, прыгал, терся о её щеки ушами.
Маленькие детки, погодки, они легко нашли общий щенячий язык.
В выходные позвали родителей в гости. Собираться вот так, всем вместе, им было привычно только на дни рождения детей, поэтому родители ждали радостного известия о беременности. Уже столкнувшись у двери, Людмила Васильевна (свекровь) радостно подмигнула Татьяне Петровне и Виктору Степановичу, родителям Ольки.
За столом шли отвлечённое разговоры: родители сетовали друг другу на обилие яблок и кабачков на дачах, обсуждали пенсионные льготы и выплаты, подагру и диабет. С тех пор как умер отец Вадика, родители Ольки помогали Людмиле Васильевне привезти-увезти, нанять рабочих. Олька с Вадиком тоже помогали, конечно.
Наконец Вадик постучал вилкой по бокалам:
– Внимание-внимание! Мы хотим сообщить вам радостную новость!
Мамы понимающе заулыбались, Виктор Степанович довольно откинулся на стуле в предвкушении.
– Мы решили усыновить ребёнка!
Виктор Степанович придвинулся обратно к столу и прикусил уголок рта. На лицах мам замерло недоумение. Стало слышно, как ложка для шарлотки шуршит по дну формы. Людмила Васильевна не выдержала первой:
– К чему такая поспешность? Вы вообще хорошо подумали?
– Мама, мы хорошо подумали!
– Нет, вы только посмотрите, они хорошо подумали! Взять чужого ребёнка, подкидыша с непонятными генами!
– Мама, зачем ты такое говоришь?
Олька почувствовала прилив ярости, она едва сдерживалась.
– Витя! Таня! Что замерли, как истуканы! Вы слышите, что творят-то? – Людмила Васильевна кинула вилку со звоном на стол. – Нет, ну вы слышали? Подберут отпрыска какого-нибудь алкоголика!
– Люда, ну что ты! Не драматизируй, – вступилась Татьяна Петровна. – Витя, ну скажи!
– В них, значит, вложено всё, а они чужим детям будут разбазаривать!
– Мама, успокойся. Мы лучше знаем, что нам делать.
– Они лучше знают! Таня, ты видишь что? Мы – дураки, они всё, всё лучше знают! Не для того мы с твоим отцом горбатились, чтобы содержать чужих детей!
– Мама!
Олька не могла больше сдерживаться:
– Людмила Васильевна, мы уже решили, если вы нас поддержите, то нам будет приятно. Но в одобрении мы не нуждаемся!
– Оля! – осадила дочь Татьяна Петровна. – Давайте все успокоимся и потом поговорим, вот и шарлотка ещё не тронута, да, Витя?
– Да, давайте все успокоимся и отведаем десерт. А потом спокойно обсудим!
Людмила Васильевна медленно встала из-за стола:
– Нет уж, спасибо. Я сыта. Вадим, проводи меня.
Уходя, папа хлопал Ольку по плечу, приговаривая, что «Люда успокоится, она не злая. А мы всем поможем». А мама осторожно спросила, всё ли уже решено.
Когда все ушли, Олька ещё долго всхлипывала и спрашивала:
– Как же так? Ведь они не злые! Но почему же, почему?
Вадик гладил её по вздрагивающему плечу и успокаивал, как мог. И уж, конечно, он не сказал ей, как шипела в коридоре его мать, как уговаривала бросить «бесплодную пустую» жену пока не поздно. «Все смирятся, всё успокоится», – так он думал. А как иначе? Да и как успокоить мать прямо сейчас? Как не задеть её чувства? Пусть она даже очень не права сейчас. Но как в этой ситуации никого не обидеть?
Но, несмотря на недоумение и недовольство родственников, некоторые процессы уже двигались, и их никто не собирался останавливать. Сбор документов оказался очень сложной задачей. Казалось, что всякие государственные учреждения не только не хотят помочь, но даже препятствуют тому, чтобы Настя обрела семью. Бесконечные сдвиги часов приёма, не то окно, не по тому адресу... Временами у Ольки опускались руки. Но её очень бодрил ремонт в комнате, предназначенной теперь для ребёнка. Она всё время что-то лепетала про краску, про карамельное жёлто-розовое, про кроватку с нарисованными в изголовье мишками, про кружевные шторки, и бог знает, что ещё такое она собиралась нагородить в маленькой комнатке. Вадик лишь улыбался, понимая, что такой подвижной и весёлой он не видел её со дня знакомства. Сам же он заканчивал ремонт туалета в интернате, поэтому был погружён в отделочные работы полностью. Джим носился по квартире возбуждённо, иногда притаскивая в ремонтируемую комнату свои игрушки-пищалки. Так он показывал всем, что тоже ждёт.
Людмила Васильевна сделала ещё пару попыток повлиять на решение сына, обиделась и занялась своими делами. Благо дачу надо было готовить к зиме, и она закопалась в тряпочках, соленьях.
В интернат ездили теперь обязательно каждую неделю. Джим начинал скулить радостно уже от самых ворот. Настя встречала Ольку и Вадика заинтересованно и деловито. Сразу показывала им все игрушки, сама вела на прогулки, демонстрировала полный горшок и делилась их же фруктами.
В начале ноября, когда туалет в интернате был уже полностью закончен, заведующая сама позвонила ребятам и попросила приехать в день, когда она будет на месте. По приезду она заперла дверь, поправила очки и строго сказала:
– У меня плохие новости. Да вы так не волнуйтесь! Они больше плохие для нас, а для вас, скорее всего, неудобства.
– Зинаида Аркадьевна!
– Да. В общем, вот что. Наш интернат закрывают.
– Как же это?
– Да вот у нас, оказалось, по новым правилам слишком мало детей. Хотя это формальная причина. На той неделе приезжала администрация района, осматривала здание. Они перешёптывались, им нужно это здание.
Олька растревожилась:
– А что же с детьми будет? А с персоналом?
– Их распределят по соседним районам, в зависимости, где какие есть места. Чтобы не возникло трудностей, вам нужно скорее собрать документы. Нам дали всего два месяца на распределение. В первую очередь будут распределять малышей как раз. А персонал… Что персонал… Кому он нужен? В другие заведения никто не пойдёт работать, ездить будет далеко, ближайший – двести километров. Пойдут кто куда. Мне жаль, что ваши деньги были напрасно на ремонт потрачены. Это мне очень жаль. Для детей это, конечно, плохо. Они друг к другу привычные, здесь у них как дом, никаких даже драк уж давно и не было. А на новом месте что будет? Никому не известно.
– Но как же так это получилось?
– Есть новая правительственная программа по укрупнению детских учебных заведений. Везде закрывают, распределяют. Некоторых братьев и сестёр распределяют в разные интернаты. Где-то сотрудники не выдерживают и разбирают детей по домам. Но у нас все пожилые почти, им не дают разрешений на усыновление, уже отказали двоим. А там ещё и про жилищные условия, доходы справки. Да вы сами знаете!
Вадик хлопнул себя по колену:
– Мы должны что-то сделать, отстоять!
– Нет, вы и так сделали самое важное. Забирая Настеньку, вы сделали больше, чем кто бы то ни было. Всё валить на вас мы не можем, да и у вас сейчас самих сложный период будет. Не время вам заниматься общественными делами. Тут я всё сказала.
В комнатке Насти и Наташи они встретили Валентину Палну. Она сидела на низенькой скамеечке и наблюдала, как девочки возятся с игрушками на ковре. Лицо её было сосредоточенное, хмурое.
– Судя по лицам, вы уже знаете. Я Наташу возьму к себе. Собираю документы. Надеюсь, мне не откажут. А ещё надеюсь, что мне хватит времени на то, чтобы поставить её на ноги. Мне ведь пятьдесят четыре.
Олька подошла и положила руку на плечо Валентины Палны, та её по руке похлопала.
– Колю ещё нянечка возьмут с мужем, Дарья. У них своих ребятишек двое, в тесноте, да не в обиде.
Несколько дней Олька с Вадиком провели в особенной тревоге, пока всё решалось. Олька уволилась с работы, целыми днями драила квартиру, перекладывала тряпочки и игрушки, читала книги по психологии и воспитанию. От нетерпения она стала совсем плохо спать: ворочалась, комкала простыни. Так как они с Вадиком были очень замкнуты друг на друге, не было особенной необходимости что-то скрывать или, напротив, рассказывать многочисленным друзьям. Близких друзей у них была одна семья и разрозненных – подруга и друг. Друзья задавали одни и те же вопросы. Все на удивление оказались солидарны в том, что это правильный поступок. Все предложили свою помощь. И все обещали хранить в тайне усыновление до тех пор, пока сами новоиспечённые родители не решатся открыть его Насте. Пока что дел хватало и без того, и Олька с Вадиком решили, что потом как-нибудь это само собой произойдёт. Настя к ним привыкала, они совершенно подружились и больше не испытывали никакой неловкости.
Обещали уже и заморозки, была сменена даже резина. На улице стоял душный и плотный туман. В машину загрузили смену одежды и игрушки. В сумке были припасены конфеты, термос, бутерброды. Олька испытывала странное ощущение недостаточной радости, то, что посещает тебя вместе с мыслью, что ты должен, просто обязан прямо сию секунду радоваться очень сильно. Ты ждал этого момента, ты стремился, ты понимал, насколько это важный шаг, насколько это серьёзно для всей твоей последующей жизни. Ты готовился к этому и думал, что в этот день ты будешь подобен супергерою, а мир будет залит мультяшными красками. Но главное, ты сам будешь чувствовать необыкновенный подъём. День настал. День холодный, серый, в тумане. А ты хочешь спать, есть и даже немного испытываешь стыд от того, что не испытываешь ничего особенного. Об этом думала Олька, глядя в окно. А ещё её точили множественные страхи.
О том, что всё сорвется, о том, что Настя не захочет с ними жить, о том, что она не их кровный ребёнок, и непонятно, как сильно в ней скажутся гены, как эти гены уживутся с воспитанием. А ещё Олька думала о том, сможет ли она быть хорошей матерью, справится ли. И очень ей хотелось промотать вперёд, подглядеть, всё ли там нормально. Понимая, что это невозможно, ей почти хотелось выйти из машины, пойти полем, потеряться в жухлых травах, идти и идти, пока ветер проникает сквозь одежду, треплет волосы. А может, ещё лучше раствориться, чтобы этого никто не заметил. Она тронула Вадика за рукав:
– Вадик, останови машину, пожалуйста.
Вадик испуганно бросил на неё взгляд:
– Что такое? Что случилось? Тебя укачало? – он съехал к обочине.
– Нет, мне просто очень страшно. Может быть, мы поторопились? Может быть, мы не справимся? Может быть, у нас не получится?
В стекла врезалось несколько капель дождя, тут же небо налилось свинцом, и настоящей дробью вода забилась сразу со всех сторон.
– Ну, иди ко мне, заяц, ну что ты так разволновалась, – Вадик неловко притянул её к себе.
– Мне очень страшно. Я чувствую, будто петля обвилась вокруг моей шеи. Боже, мне так стыдно! Вадик, я ужасный человек! Проявить такое малодушие. Мне хочется сбежать и проснуться завтра совсем другим человеком. Но чтобы как будто этого всего не было. Что же делать?
– Глупый мой, маленький заяц! Ты, наоборот, очень смелая, что говоришь об этом страхе. И смелая, что сделала то, что сделала раньше. Хочешь, мы развернёмся прямо сейчас?
– Зачем?
– Просто уедем. Никто не посмеет тебя упрекнуть в этом. Никто не посмеет нас обоих упрекнуть.
– Но как же всё это? Наши стремления, ожидания? Как же Настя? Это так жестоко!
– Не более жестоко, чем везти туда тебя через силу. Что бы ни было, я тебя поддержу в любом решении. Я не заставлю тебя делать то, что тебя пугает. Если нужно, мы придумаем какую-то историю, что угодно! Я сделаю так, чтобы тебе не пришлось никому ничего объяснять.
– Но я должна быть сильной!
– Совсем необязательно, ведь у тебя отличные сиськи!
– Вадик!
– Что?! Поехали, найдём кафе, выпьем чаю.
Кафе «Рига» стояло у дороги. Ригой оно было скорее по названию шоссе, никаких других намёков в нём не было. Обслуживали два кавказца, кормили шашлыками и оливье. Впрочем, еда была вкусная, столы деревянные и чистые, можно было зайти с собакой. А ещё в меню были волшебные эклеры, которые исправляли любой хмурый день до человеколюбивого состояния. Подавали чай с мятой, листья которой Олька непременно жевала. Перекусывали почти молча, так что был слышен барабан дождя. Вдруг он резко прекратился, и в считанные минуты за лесом показалось сказочное небо цвета фламинго. Олька аж подскочила:
– О господи! Ты только посмотри! Скорее, скорее бежим отсюда! Нам нужно сфотографировать. У нас десять-пятнадцать минут. Счёт! Скорее счёт!
Они выбежали из кафе, запрыгнули в машину и быстро двинулись в сторону заката. Олька в нетерпении приговаривала:
– Скорей же, ну скорей! Мы не успеем!
Небо меняло цвет с розового до фуксии, облака меняли форму, но им никак не удавалось выехать на открытое от леса пространство. Олька похлопывала себя по коленкам, поджав нижнюю губу. Яркие краски таяли с каждой минутой. Когда лес кончился, им открылось потемневшее небо в скучных неживописных разводах мышиного на пепельном.
– Не успели, прости, – вздохнул Вадик, – но знаешь, ещё раз мы увидели, что мрачный день может смениться яркой вспышкой заката. И за эти несколько минут можно почувствовать столько острой красоты, что потом можно снова дождь, туман, можно снова долго смотреть на серое. Смотреть и знать, что будет вспышка красоты. Ну и что, что мы не сфотографировали, зато ты смотрела и проживала весь закат.
– Вадик, поехали за Настей.
К интернату они подъехали уже в сумерках. В том самом окне, на втором этаже, был виден хрупкий силуэт. Когда ребята вместе с Валентиной Палной вбежали в комнату, Настя повернулась, глаза её были припухшими, подбородок задрожал.
Валентина Пална, запыхавшись, шепнула:
– Ничего не ела, весь день у окна простояла.
Вдруг Настины глаза налились слезами, и она взвыла, как настоящий зверёк, – страшно и пронзительно.
Олька с Вадиком бросились к ней, Олька схватила её на руки, рыдая сама, сбивчиво шептала:
– Прости нас, прости! Прости меня! Маленький мой детёныш! Мы пришли! Я просто испугалась! Но я больше не уйду! Прости! Прости!
Вадик обнимал их, прикрывая обеих от сквозняка двери.
После все уже успокоились, но до самого сна Настя держалась то за Олькину руку, то за воротник. Держалась цепко, уснула у неё на руках уже в машине. А сама Олька держала её как самое хрупкое и важное в своей жизни, вдыхая привычный уже запах ребёнка.
2
Настя осваивалась быстро. Сначала ступала осторожной кошкой, принюхивалась к каждому углу опасливой собакой. Пару ночей Олька спала возле неё, но девочка сопела тихо и ни разу не проснулась ночью.
Она жила согласно режиму, спокойно и обстоятельно. Во дворе очень быстро привыкла к другим детям. Олька обложилась книгами по воспитанию и развитию, Вадик приносил то развивающие кубики, то развивающие коврики. Каждый день непременно лепили, рисовали.
Бабушки и дедушка быстро привязались к малышке. Уже во второй их приход Настя вышла из-за занавески сама. Джим взял её под свою безусловную охрану. Он почти всегда лежал рядом на ковре, поднимая уши на всякий шум со стороны двери. На улице Джим рыжим паровозиком следовал за Настей всюду. Уже через пару месяцев девочка поправилась, разрумянилась, кудряшки заблестели. Но главное, она стала улыбаться.
Олькины страхи отступили.
Вечерами, наблюдая, как Настя, затихая на коленях Вадика, слушала сказку, Олька не могла себе уже представить, что что-то могло быть иначе. Теперь она пугалась скорее того, что этого могло бы и не быть.
В интернат они ездили, чтобы со всеми прощаться. Так как растить девочку хотели как свою, поддерживать эти связи было неудобно. Только с Валентиной Палной созванивались, советовались. Та, хоть и была опытной с детьми, но мамой была впервые. Волновалась. Наташа была позитивной и подвижной, так что радости было много. Пришлось устроиться Валентине Палне нянечкой в частный садик, с разрешением там же, на работе, держать и Наташу. Так что для них всё устроилось очень хорошо.
Первым домашним праздником Насти стал Новый год. Вадик принёс большую пушистую голубоватую пихту, которая наполнила дом бескомпромиссным праздником. Настя медленно ходила вокруг, брала пушистые лапы дерева в прозрачные руки, вдыхала, закрывала глаза. Но больше всего её захватили игрушки. Это ведь был её первый сознательный праздник. А дома было настоящее раздолье. Пока Олька нанизывала на пихту гирлянды, Настя сидела на полу среди коробок с шарами, фигурками, всматривалась в своё отражение, хохотала. Но когда включили трёхцветную гирлянду, Настя отползла от коробок и смотрела, не моргая, на беспечные огоньки. Напрасно Олька беспокоилась, что малышка подавит игрушки. Настя прикасалась к ним невесомо, будто это был какой-то хрустальный дар жизни, который она не смела испортить. Смотреть на это великолепие она пригласила и двух своих любимых кукол. Они сидели рядочком, с ними рядом дремал новогодний Джим. Когда Олька тянулась с очередной игрушкой, дочь указывала ей пальчиком, иногда говорила что-то своим языком. Это было что-то около «да», «на», «ту».
После того как игрушка занимала место, Настя прижимала руки к груди и восторгалась:
– Ва!
Была и первая ёлка для малышей – неспешные хороводы, мультяшный Дед Мороз, пластиковый коробок-часы с конфетами, новая кукла в хрустящей золотой бумаге.
Целые недели, состоящие из огоньков, конфет, «ва!», «у!»
Первые семейные фотографии, где Настя украшена мишурой, с которой решительно не могла расставаться. И мандарины, от которых розовели и шершавились непривычные щёки.
На двухлетие Насти собрали настоящий праздник. Кроме родственников, позвали пару друзей с детьми, дом украсили шарами. Настя особенно полюбила голубой длинный шар в виде колбаски. Она водила по нему пальцами, отчего получался то свист, то «тр-тр-тр». Татьяна Петровна принесла домашний яблочный пирог из плотного теста, украшенный буквами «Насте 2 годика» из теста и много пирожков: с капустой, яйцами, яблоками и вишнёвым вареньем. Они с дедом подарили самокат. Настя была ещё слишком мала, чтобы понять его, поэтому просто волочила подарок за собой по квартире. А праздничное красное плюшевое платье тут же замазала тягучим вишнёвым вареньем. Вареньем же она сразу испачкала лицо, колготки и даже бант!
Людмила Васильевна принесла в подарок розовое платье с рюшками. Она хоть и противилась изначально ребёнку, но не могла не оттаять, так как дочери у неё никогда не было. Так и баловала Настю каждый праздник нарядами. Настя платье полюбила сразу: осмотрела, потребовала надеть и замерла у зеркала.
Детей в гостях оказалось двое: трёхлетка девочка Женя, пухлая и вредная, и пятилетка Вова, нервный худощавый мальчик в очках. Вова постоянно поправлял свои очки и теребил бабочку, которой его украсили родители. Он молчал и играть ни с кем не хотел, ел тоже плохо. Отодвинув тарелку, он деловито заметил:
– А у нас дома мясо есть не принято. А нет ли у вас сока манго? Желательно именно манго. Другой я не пью!
Девочка Женя, напротив, ела всю дорогу, особенно она увлеклась икрой. Её мать Валерия смущённо пыталась остановить дочку, но та только раздражалась, краснела и грубо отдёргивала руку.
Настя принесла им все свои любимые игрушки, но играть никто не стал. Только уходя, Вова забрал с собой паровозик, а Женя – куклу. Настя их отдала, как и привыкла с интерната, – всё общее, а они забрали, потому что им раньше никто не отдавал.
После ухода гостей Олька с Вадиком переглянулись, Олька спросила:
– Мне показалось, или дети какие-то неприятные?
– Не показалось, они неприятные и страшные.
– Ой. Так нехорошо говорить. Может, нам так кажется, потому что они чужие.
– Ага.
Саму Настю сон свалил прямо на ковре в детской. Она лежала среди разбросанных игрушек, подоткнув под голову линялого медведя. Старый Потапыч был когда-то Олькин, затёртый, приплющенный, всеобщий любимец с удивлённой мордой и печальным треугольником-ртом, вышитым чёрной ниткой.
Олька тронула плечо Вадика:
– Смотри, наша-то какая красивая. Как её только теперь уложить?
– Я аккуратно, – Вадик аккуратно поднял мягкую соню.
– Папа, – спросонья чуть слышно промямлила Настя.
Олька отмечала каждый жест Вадика в сторону дочери. Он всё делал невесомо, с особой тщательной нежностью, бережностью. На руки он её брал как что-то самое хрупкое и значимое в жизни. Голос его становился мягче обычного на два-три тона. Он всегда находил какие-то особенно красивые игрушки, в которые Олька с удовольствием играла сама, уложив дочь спать. Каждая кукла была тонкой, хрупкой и улучшенной копией человека. Казалось, что в доме живут маленькие эльфы. У всех были печальные точёные лица. Была проработана каждая деталь костюма. Все игрушки-животные были похожи на животных, но они также были чем-то наподобие животных-эльфов. Но этого Вадику было недостаточно, каждый карандаш в этой комнате был особенным. Ничего случайного там никогда не бывало. Но больше всего Вадику нравилось отвечать на Настины бесконечные вопросы, которые с самых первых слов она сыпала, не дослушав ответов. Вадик покупал бесконечные энциклопедии, рассчитанные на малышей и на вырост.
Он мастерил с дочкой бесконечные поделки из пластилина, а то и из яиц или цветов. Платьев напокупал – не счесть!
Олька же обожала плести разные косички, вязать хвостики. Она же учила Настю вышивать, делать макраме, когда уже девочке было четыре. Также на маме был весь текстиль, все одёжки, кроме платьев. Среди них также не было ни одной случайной вещи. Бесконечные книжки-раскраски, книжки-раскладушки, книжки со звуками животных – красочные бумажные сокровища занимали шкафы и полочки. Попадая в эту комнату, Олька чувствовала особенный подъём.
Дом дышал ребёнком, и всё в доме было сделано теперь для ребёнка. В каждом уголочке была, словно метка, какая-то Настина вещица. То бумажный фонарик, то каруселька, то детский столик, то самое пушистое розовенькое полотенчико. Поначалу Настя больше времени проводила в своей комнате, не выходила к незнакомым, часто молчала. На призывы выйти и поиграть она пожимала худенькими плечиками и шла, только если её брали за руку. Каждый вкусный кусок что хлеба, что торта она предлагала разделить с мамой и папой. Каждую игрушку предлагала им для игр. Она всегда натягивала колготки повыше, шапку пониже, застёгивала все пуговицы, как только научилась. И каждую новую яркую вещь подолгу с интересом разглядывала, щупала, изучала. Самое первое своё красивое платье она не хотела снимать три дня. Даже перед сном не удалось её убедить, но родители и не стали настаивать. Как им, людям, которым повезло всё иметь с детства, было понять, что Настя просто не может расстаться с этим бежевым многослойным платьем принцессы? Она не понимала, но чувствовала, что она не может его снять, потому что так она может его потерять. И после всех этих серых или примерно серых нелепых сиротских одежд как можно такое платье снять с себя? Так, оставаясь нетребовательной и неприхотливой, Настя до подросткового возраста наряжалась и скромно просила себе новые рюшки, боа, цветастые юбки. Конечно же, она сразу полюбила колечки и браслеты. Сама научилась их плести из бисера. И кукольный домик совершенно захватил её воображение.
Пока она была совсем маленькой, она играла маленькой мебелью и купленными к домику предметами. Но уже в школе она постепенно начала делать всякие мини-вещи для домика своими руками. Там были и картинки в рамках, и тетрадки для кукол, вырезанные из взрослых тетрадок. Чуть повзрослее она научилась печь мини-пироги и делать интересную одежду для обитателей сказочного жилища. Вокруг домика она делала сад, то из живых веток сирени, посаженных в банки и замаскированных окрашенной в зелёное ватой, то из бумаги – в общем, забот было невпроворот.
Олька наблюдала за её играми и отмечала, что всегда все её куклы живут в семье, хорошо ладят между собой, помогают. Это мать успокаивало: значит, Настя чувствует поддержку семьи, значит, всё нормально.
Никто этого не знал, но Настя с трёх-четырёх лет не спала ночами. Она просто дожидалась, пока все затихнут, включала свет и тихо играла. В процессе игры игрушки оживают, и становится не так одиноко. Ей часто чувствовалось, что ночью любая комната наполнена десятками неведомых неприятных и живых теней, от которых спасает только свет и бодрствование. К тому же папа рассказал ей о бесконечности Вселенной, что надолго захватило её воображение. Она часами лежала и пыталась объять эту бесконечность, собрать и ограничить или хотя бы дойти до её края. Иногда, измучившись от круживших спиральных мыслей, она представляла, как вытягивает их из своей головы струящимися переливающимися трубками и складывает на столе, а уж там они угасают и успокаиваются. Часто ещё Насте не хватало воздуха. Отчего она открывала окно, заглатывала жадно, после стояла, раскинув руки, вбирая в себя далёкий холодный свет луны. Её манили другие планеты, другие миры. Сама себе она казалась только гостем здесь, не только в этой семье, но и в городе. Но себя она считала дочерью Солнца, которую отправили присматривать за несколько нелепыми жителями Земли. Поэтому она мало злилась и всех жалела. Когда видела на улице людей с увечьями, всегда про себя распоряжалась облегчить им боль, делилась даже кусочком своей жизни за это. Так и говорила про себя: пусть этот человек поправится, отдаю ему год своей жизни.
Она всегда была на стороне добрых внутренних и внешних сил. Взмахивала руками, как фея, и честно верила, что это работает.
Но всегда, задаваясь ли вопросами о Вселенной или смерти, она не искала ответа снаружи. Она искала его в себе. Как будто бы внутри нас и есть все ответы.
А пока Настя была озабочена улучшением мира. Она притаскивала домой воробьёв, выпавших из гнезда, таскала в ветеринарку уличных кошек, переводила старушек через дорогу и подметала общий московский двор. С самого осознания себя она чувствовала, что порядок в мире начинается с тебя самого. Но ещё лучше верить, что ты обладаешь какой-то сверхсилой.
На дачу Настю впервые вывезли ненадолго в самый снег, просто надышаться. Она с удивлением задирала голову на огромные дачные ёлки, подбрасывала снег заледеневшими варежками, валялась в сугробах до налипания снеговых катышек по всей поверхности шарфа и варежек. Почти сразу она лизнула сосульку, приварив себе язык. Румяная, мокрая и довольная, она грелась потом возле печки, убирая с лица подслипшиеся волоски. И задорно требовала:
– Мама! Ваенья! Сяй, сяй!
Олька часто тискала дочь беспричинно. Она чувствовала, что вот оно – то, чего ей так не хватало, то, без чего она всегда была немного печальной. Вспоминая страшные истории про возврат сирот, она никак не могла взять в толк, как такое происходит. Она любила этого ребёнка так, что казалось, больше и сильнее любить невозможно. Каждый день благодарила жизнь, что в тот день отступило её малодушие. Ей было по-прежнему немного стыдно, что она гордится своим поступком, понимает его ценность и прощает себе за это скверные другие свои поступки. Тут надо сказать, что другие скверные поступки – это было что-то вроде «бросила бумажку на улице», «прикинулась спящей, чтобы не готовить Вадику завтрак» и прочие «ужасные вещи», которые она переживала в себе по несколько дней. Когда она рассказывала «ужасные вещи» своей подруге Лене, та кивала головой, говорила, что вообще-то в этом нет ничего особенного, но про себя отмечала в этом некоторую придурковатость и ханжество, поскольку не верила, что взрослая женщина может быть всерьёз обеспокоена подобными вопросами.
– Твоя правильность, Оля, утомляет, – говорила она. – Неужели ты хочешь, чтобы рядом с тобой каждый чувствовал себя говном?
Этим вопросом она поставила Ольку в окончательный тупик.
Вечером Олька долго стояла под душем, слушая шорох и шёпот воды, ощущая, как занавесками потока перекрывает звуки, и ей очень хотелось смыть что-то налипшее неприятное, смыть не столько даже слова подруги, а впечатления от них.
Как там было?
Золотые деревья
Зелёные поля
Голубое небо
Плотные быстрые облака в подпалинах
Спящий щенок на заднем сиденье
Любимый дорогой муж рядом
Вкус жвачки арбуз-банан
Щекочущее тепло в груди
Ольке захотелось немедленно поговорить с человеком, в котором не было такой внутренней гнили, с Вадиком. Она наскоро обтёрлась и скользнула навстречу свежему воздуху, к комнате. В спальне мужа не оказалось, она пошла в комнату дочери.
Они сидели в кресле: дочь на коленях отца сосредоточенно смотрела в книгу. На них падал солнечный, согревающий свет торшера. Одной рукой Вадик поглаживал Настю по плечу. Он читал своим особенным уютным мягким голосом отца старую книжку с русскими сказками и страшными иллюстрациями Билибина. Настины глаза то расширялись, то темнели от страха, она вжималась в отца, пристраивала голову к его плечу. Это произошло за одну минуту, а когда они заметили в дверях мать, то Настя шёпотом позвала:
– Мам, сказка ууу, страшная. Посиди.
– Да, мам, посиди с нами, а то нам страшновато без тебя, – подхватил Вадик.
– Да мне и сесть-то негде, на ковре разве?
– Сюда-сюда, ближее!
Так они сидели втроём, Олька на полу у кресла поглядывала на чтеца и слушательницу. Вадик рядом с ребёнком казался таким мощным, таким огромным, в уголках глаз разбегались лучистые морщины, великанскими руками он переворачивал страницы. Олька прислонилась к креслу и почти задремала под монотонный напевный тембр.
Настя с каждым днём становилась всё более домашней девочкой. К тому же она оказалась усидчивой и аккуратной. Так, она заговорила уже к двум, читать научилась в четыре. На хореографии она показывала самые замечательные результаты среди неуклюжих малышек. Выучила кучу стихов. Каждый её успех доставлял родителям особенную радость. Им очень грело сердца, когда кто-то говорил:
– Какая у вас чудесная девочка! Вся в родителей!
Сказать об усыновлении самой дочери они не решались, потому что теперь и вовсе было непонятно, как это сделать и к чему?
3
Настя ходила в садик второй год. Там она ладила с детьми, радовала послушностью воспитательницу. Олька так пока и не выходила на работу – ей очень понравилось заниматься домом. Каждый день она что-то готовила по новым рецептам, постоянно что-то мыла, убирала. У неё высвободилось немного времени и для себя лично, поэтому она вернулась к своим акварелям. Сюжетов было немного, в основном лазоревое небо с тонкими кряжами облаков и хрупкая девочка, идущая по золотому полю, вдоль сапфирового моря или изумрудного леса. Иногда на картине появлялась собачка.
В ту осень было слякотно и промозгло. Всюду были промёрзшие лужи, грязь. Воздух был наполнен шёлковым холодом. На субботней прогулке, пока Настя пыталась отковырнуть лопаткой промёрзший песок, Ольке вдруг подурнело – как-то сжалось, застучало в груди, потемнело, сразу затошнило, голова стала тяжёлой. Она, не успев даже расправить пальто под собой, осела на грязную ледяную скамейку и часто задышала.
Как только немного отпустило, ей стало страшно. Она вспомнила и умершую от рака сестру, и «ту девушку с работы». Все «а что если?», «а как если?» она перебирала по дороге домой. Настя была даже спокойнее, чем обычно, и не шла с ней за руку, а скорее вела её домой, приговаривая:
– Мама, нам осталось недолго. Давай отдохнём. А я тебе дома приготовлю чай. И постельный режим приготовлю. А чтобы ты больше не болела, я научусь на врача. На педиатора научусь, как наша Иноземцева. Ты, мамочка, не волнуйся совсем. Я тебя очень люблю! До самого небаааа!
Оказалось, Олька беременна. Сначала об этом догадался Вадик, предложил сделать тест. Потом она подсчитала, сделала ещё тест, и ещё. Странный кульбит судьбы – отчаявшись, они перестали предохраняться, а взяв ребёнка из интерната, просто забыли о том, что дети могут получиться другим, естественным путем.
Настя была очень рада, ходила кругами, проявляла к маме особенную заботу: мыла самые красивые яблоки, укрывала одеялом. Когда живот стал округляться, Настя гладила маму по животу и читала новенькому ребёнку коротенькие сказки.
Она заинтересовалась, росла ли она так же в животике и нет ли фотографий. Олька впопыхах ответила, что «Конечно, а как же. А фотографии потерялись». А сама поняла, что теперь вообще никак не выпутаться. Не скажешь же теперь Насте, когда в семье ждётся родной ребёнок? Вадику оставалось только успокоить жену и снова сказать, что в своё время всё решится как-нибудь. Вскоре УЗИ показало, что будет девочка.
Вадик был в восторге! Настоящее девичье царство! Настя, узнав, хлопала в ладошки, она очень хотела сестричку. Она стала играть в основном в дочки-матери, заворачивая бэби-борнов в пелёнки, укачивая, купая их в тазике. Обычно она приговаривала:
– Кто нашу малышку будет мыть? Ручки-ножки пеленать?
Потом брала куклу на руки, качала и напевала:
– А-а, а-а, а-а, а! Тритатушки-три-та-та!
С заботы о Насте Олька переключилась на заботу о будущем ребёнке. Она отчаянно следила теперь за своим питанием, сном. Часто читала вслух, слушала Моцарта и Вивальди, подолгу рассматривала картины в Пушкинском музее. Насте музей нравился, а вот скрипки не очень.
Она также с удовольствием сопровождала маму в магазины за одёжками-бутылочками для младенца.
Тем временем в Ольке поселились новые беспокойства: как пройдут роды, какой родится девочка, как успевать с двумя детьми? Больше всего она боялась умереть при родах. Изучение статистики ей совсем никак не помогало. Кроме того, она боялась больниц и медработников. Ещё она начала чувствовать, что ребёнок пока не родился, а уже заполняет собой всё пространство, в особенности в её мыслях. К тому же ей предстояло быть мамой младенца, неоформившегося человечка. Человечка, который не то чтобы не говорит, а который вообще ничего-ничего не умеет и не может. А вдруг она будет слабенькой? Настя ничем серьёзным ещё не болела, она только простужалась. А вдруг? При этом Олька вбила себе в голову, что присутствие мужа на родах убьёт в нем эротические чувства, поэтому планировалось, что Олька справится одна. Место родов было определено заранее, и к сроку, примерно за неделю, Олька отправилась в больницу.
– Детка, надо ещё разок, чтобы вышел послед.
– Ыыы-а!
Олька выдохнула и повернулась в сторону, куда вроде бы положили ребёнка.
Акушерка улыбнулась:
– Вот и умнички! Только что-то она не крикнула.
– Может, и не хочет.
– А надо, – акушерка шлепнула девочку по попке. Новорождённая только сказала:
– А!
– Ну вот, мамочка, принимай, смотри!
Новорождённую, слегка завёрнутую в простынку, положили Ольке на грудь. Олька испытала щемящий восторг, небывалую нежность и много других, ещё неведомых чувств. Она чувствовала, что это лежит часть её самой. Та часть, что была раньше внутри, теперь находится снаружи. Вадик был прав! Их просто стало больше!
Девочка была совершенная маленькая красавица, вовсе не такая, как рассказывают. Никакая не красная или синяя, это была смуглая девочка с чистой кожицей, похожая на красивую куклу. Глазки у неё были пока отсутствующие. Она медленно шевелила длинными пальчиками, на которых были длиннющие ноготки.
– Какой маникюр! Жаль даже стричь, но может пораниться. Насмотрелась? Мы её ненадолго заберём. Взвесим, протрём, в соседней комнатушке. Отдохни пока. Поздравляю! Скоро папочку вашего позовём.
Когда акушерки вышли из палаты вместе с девочкой, Олька услышала, что в соседнем помещении они копошатся, разговаривают, и её стало клонить в сон от усталости. Через несколько минут она проснулась от невнятных попискиваний из другой комнаты. Встать она, конечно, ещё не могла, поэтому пока закрутила головой, разыскивая хоть кого-то.
Она приподнялась на локте:
– Малышка, не плачь! Всё будет хорошо, я здесь!
Девочка притихла. Олька тоже. Прислушалась. Девочка пискнула снова вопросительно. Олька откликнулась:
– Я здесь! Не волнуйся. Я здесь! Скоро и папа придёт.
Всю первую ночь Олька прислушивалась, дышит ли новорождённая. Глядя на неё, она удивлялась тому, насколько она маленькая, игрушечная. Девочка смешно фыркала, поднимала ножки в пелёнках, надувала ноздри. Она почти не плакала, только иногда издавала призывный звук. Почувствовав, вероятно, мать близко, она затихала.
Настя сестру Дашу встретила трепетно, ходила кругами, разглядывала, приносила игрушки, рассказывала, как они будут вместе расти. Она сразу взяла шефство над маленькой. А Джим, уже заметно повзрослевший, зашёл, посмотрел, потыкался мордой в прутья кроватки и сел рядом с Настей.
Бабушки и дедушка умилялись сверх всякой приличности, трепали малышку за щёчки, шептались, ходили на цыпочках. Настя не ревновала, она была уверена, что с ней всё было так же, просто ребёночек совсем ещё маленький, вот все так и радуются. Она, конечно, заметила, что все в доме стали ходить и разговаривать тихо, что мама всё время отдавала Даше. Её огорчило, что Даше досталась её кроватка, что папа, приходя с работы, сначала берёт Дашу, а уж потом, чаще после ужина, приходит к ней спросить, как дела, и сразу уходит. К тому же Даша спала в родительской комнате, а Настя спала отдельно.
Но понемногу ей стало обидно быть отдельно от всей семьи, и она стала по ночам проситься к родителям в кровать. Вадик ласково обнимал её, а Олька бухтела, что и так не высыпается, скоро Дашку кормить, а тут ещё «что за глупости?» Чтобы как-то поддержать Настю, да и высыпаться получше, Вадик перетащил диванчик в детскую комнату и стал спать там.
Олька стала раздражительной. Даша стала доставлять много беспокойства: у неё болел живот, она часто срыгивала, будила всех ночами, требовала, чтобы её носили на руках ночами. Все чтения книжек, утренники в садике, поделки из желудей с Настей теперь полностью были на Вадике. Незаметно он выучил все стихи, шил садовские костюмы, читал на ночь книжки. Настя с ним рядом говорила много и охотно, не успевая дослушать ответ на вопрос, задавала следующий. А на его коленках она урчала, словно довольный кот. Но мамы ей стало отчаянно не хватать.
Однажды Олька заметила, что часто, когда она выходит из комнаты, Даша начинает плакать, а когда она возвращается – перестаёт. Услышав очередной раз плач Даши, Олька на цыпочках подкралась в комнату и заглянула тихо. Настя стояла у кроватки, тыкала Дашу карандашом в живот и приговаривала шёпотом:
– Плохая маленькая девочка, плохая!
Олька коршуном кинулась к кроватке, схватила обалдевшую Настю больно за руку:
– Я тебе покажу «плохая»! Я тебе покажу, маленькой засранке!
– А-а-а-а, мама, не надо! Не надо! Я не буду! Мамочка, ни нада!
– Я тебе дам «не буду!» – Олька замахнулась и со всей своей силы ударила Настю по попе. Ей показалось слишком мягко и не больно. И несмотря на то, что Настя взвыла от обиды и вырвалась, Олька снова схватила её жёстко за руку и снова шлёпнула.
На крики прибежал Вадик, оттащил Настю от Ольки, заслонил собой:
– Ты с ума сошла, что ли?! Успокойся!
– Убери руки! Что ты заступаешься? Она Дашку в живот тыкала! Она ненавидит её! – выла Олька.
Пока Вадик успокаивал в комнате Настю, Олька без сил опустилась в кресло и залилась жгучими солёными слезами. Ей было обидно за свою слабость, стыдно за жестокость и невыносимо жаль себя, такую слабую и маленькую, взвалившую на себя столько забот. После она так же хлюпала на груди у Вадика, говорила, как она устала, как все её измотало.
Вдруг Вадик отстранился и строго сказал:
– Ой, знаешь что, Оля? Ты представить не можешь, как мне надоело это!
– Вадик, что ты такое говоришь?
– Я говорю, что ты меня достала своим нытьём. Тебе постоянно тяжело, холодно, неудобно. Ты всегда устала, ты всегда расстроена! Ну конечно, у тебя же тонкие чувства!
– Вадик!
– Что «Вадик»? В этом доме всё для тебя, – он описал круг ладонью. – К примеру. Вот. Хочешь зелёные обои – пожалуйста!
– Но они фисташковые!
– У, блин! Лучше молчи! Они зелёные! Они, сука, зелёные! Ты всё получаешь, но всем недовольна! И твоя мать со своим лорнетом ходит и каждый раз будто хочет сказать: этот мудачок недостаточно хорош для тебя, принцесса!
Олька была ошарашена: Вадик не только никогда не повышал голос, но у них и ссор-то не было раньше.
– Вадик! Как тебе не стыдно?!
– Стыдно?! Я всё делаю для семьи, и у меня здесь нет ничего моего, кроме детей.
– А собака? – растерялась Олька.
– Собака, милочка, вообще-то твоя! Я не люблю собак, я люблю кошек. Но ты даже не в курсе, верно? Ты всегда говоришь, что нам надо то и то, но это надо тебе!
– Да кем бы ты был, сидел бы тупо на диване!
– И сидел бы! И сидел! И жрал бы пиццу! Пиццу, а не броколли.
– Я думала, тебе нравится.
– Она думала, что мне нравится броколли! Невероятно! Ты хоть одного мужика знаешь, которому нравится?
– Папа…
– И твоя мать ходит за ним и смотрит на него фирменным взглядом?
– Вадик, прекрати!
– А знаешь что? Я пойду куда-нибудь на какое-нибудь время и подумаю, что мне нужно самому.
– Но ты нам нужен. Ты девочкам нужен!
– Правда? А я думаю, что и ты им нужна, может, прочтёшь хоть раз сказку Насте? И может быть, даже сделаешь это с радостью? А я пойду поиграю на компе. Странно, да? Вот прямо сейчас пойду. И не трогай меня.
Он громко хлопнул дверью, оборвав даже Олькины мысли. Сначала она злилась накатами, но вдруг наступило отупение. Она ещё немного поразглядывала обои, поплакала. Потом, поняв, что никто не видит, как ей горько, поразглядывала обои снова. Тут она услышала плач из детской, замерла в привычном ожидании, но плач не прекратился. Стало понятно, что мягкий и добрый Вадик не шевельнёт пальцем. Но она услышала ещё и хлопок входной двери. А ребёнок не унимался. Делать было нечего, стараясь не сорваться на детей, она пошла исполнять все-все ритуалы сама. «И всё-таки мог бы быть помягче», – подумала она.
А ближе к ужину она собралась с силами и пошла к Насте. Настя вся сжималась от её присутствия, словно уменьшалась в размерах. Она ещё боялась, не знала, как реагировать. И пока Олька сидела на её кровати, Настя старалась не дышать часто и не шевелиться. Пройдёт ещё немало дней, пока она забудется, по-настоящему спокойной рядом с матерью она себя почувствует совсем нескоро.
Вадик вернулся ночью, в непонятном часу, громкий, прокуренный и пьяный.
Спать рухнул сразу, стащил с Ольки одеяло, храпел. В нём лавиной прорвалось что-то несвойственное, грубое. Утром он также не чувствовал себя виноватым, нарочито раскидал одежду, бросил посуду на столе, оставил пасту на раковине. Олька разговоры вести побоялась, просто молча готовила, убирала и собирала его носки по всей квартире. Вадик ходил тучей.
Многие месяцы вечер за вечером Вадик видел, как Олька, уложив Дашу, подолгу сидит в комнате Насти с ночником в виде луны. Как она поправляет одеяло, читает книжку, гладит дочь по непослушным кудряшкам. Наблюдал, как та прячет тонкие ручки под одеяло в поросятах, как соловеют её глазки. А Олька всё сидит и сидит, боясь спугнуть неровный сон.
Они больше не заговаривали об этом срыве. Только все вместе, включая младенца Дашу, затаились и осознали всю хрупкость их счастья и покоя. Особенно, конечно же, старался сам Вадик. Он, словно большая птица, накрывал всех своими крыльями, вслушивался ночами в тишину дома. Он ещё больше осознал, что в доме он самый старший, а после – три маленькие девочки и собака. Джим тоже устраивал ночные рейды по дому, проверяя, всё ли спокойно, все ли довольны. Но большую часть времени по-прежнему проводил возле Насти, будучи ей верным товарищем. Он не был в тот злополучный вечер дома, родители Ольки вывезли его на случку. Но он чувствовал, что что-то тяжёлое и опасное произошло без него, что-то изменилось и теперь ему нужно быть внимательным каждую минуту.
Девочки росли быстро. Они были совершенно разными: задумчивая спокойная Настя, взбалмошная и подвижная – Даша. Она, как повелось, разбивала коленки, лоб, часто болела, тревожно спала.
У Ольки был классический День сурка, но каким-то образом она находила в этом удовольствие. К тому же Настя мыла посуду, убиралась в комнате и нянчилась с сестрой. Иногда можно было видеть, как она играет с Дашей пирамидками и кубиками, учит её есть ложкой, катает в ящике для игрушек по квартире.
Вадик с увеличением семьи стал тоже заметно «ширеть» как мужчина. Будто бы эти все девчонки заставляли его своей девочковостью являть всю возможную для него, но невиданную ранее силу. Он стал более уверенным, стал той самой главной несущей балкой. На работе он стал уже начальником управления. Дома он становился мягким, податливым. Девчонки творили с ним что хотели. Все девчонки, Олька тоже.
Про Настю все понимали её мечтательность. Бывало, что она вовсе пропадала на прогулке. Она разговаривала с одуванчиками, расправляла травинки, хоронила погибших жучков и кузнечиков. По весне в ручьях собирала камни, надеясь, что когда-то они окажутся важными, запускала скорлупки с парусами. Уходя гулять, она могла затеряться часов на пять-шесть, а потом оказывалось, что она познакомилась с какой-нибудь бабушкой по дороге, пошла к ней в гости, ела песочный кекс с изюмом в сахарной обсыпке и слушала про то, как сын старушки давно к ней не ходит, внуков не возит и «одна она, как в поле сосна».
А вот Даша носилась вертолётом, громко кричала. Если ей требовалось внимание, она подходила и висла на тебе. Если ты ей не нравился, то получал пинка. Во дворе она с двух лет умудрилась сколотить себе младенческую шайку. Командовала всеми, больше всего родителями. А также при случае сваливала всё на сестру. Ей верили как младшей, довольно долго никто не понимал, что враньё и изворотливость у Даши в крови. Она никогда и потом не считала это пороком, просто говорила то, что ей было удобно в тот момент. Притом она всех любила совершенно искренне. И пока Настя обижалась или ждала любви молча, Даша требовала прямо и получала сполна. Меж собой они и дружили, и вражили.
Так как Даша требовала к себе внимания больше, то все как-то привыкли, что Настя справляется сама. Ольке, конечно же, было особенно интересно за Дашей наблюдать, тем более что она видела в ней свои черты, мимические повадки. Ластилась и капризничала Даша тоже как-то по-особенному.
В эту зиму всё было уже хорошо устроено и понятно: Даша ходила в садик, Настя училась в третьем классе. Олька даже стала подумывать о выходе на работу, просматривала вакансии.
Утром была очередь Вадика развозить девочек по заведениям, и Олька вышла на балкон снять бельё. Она была очень удивлена открывшимся видом: солнце было настолько огромным, что занимало треть неба, по бокам его были видны расплывающиеся куски радуги, по две дуги с обеих сторон. От мороза воздух был пропитан стеклянными нитями. Сначала она невольно залюбовалась, но через пару минут её охватил страх.
А что если это какая-то катастрофа? Скажем, Солнце приближается к Земле, спалит её. А может, это вовсе и не Солнце? Нам показывают в кино всякие страшные картины, но кто знает, может, конец всего начинается с подобной красоты?
Она зашла в комнату, быстро посмотрела в интернете, но ничего не нашла. Тревожные мысли её не покидали. Не в силах остановить это, она уже обдумывала, можно ли что-то предпринять, как-то уберечься, что для этого сделать? Что бы это ни было, она должна быть рядом с детьми. Но девочки находились в разных местах, в противоположных сторонах района. И её бегающие мысли привели её к рассуждениям о том, успеет ли она быть с ними с двумя? Успеет ли она обеим помочь? И с кого начать? Она считала расстояния, время, прикидывала, что Даше всего три года, а Насте уже девять. А раз девять, то она сама там справится, тем более что неизвестно с чем справляться. В сомнениях Олька решила набрать Вадика.
– Вадик, что-то страшное происходит? Тут такое огромное жуткое солнце. Я поеду за Дашкой, ну как-то я не знаю, зачем. Гало? Какое гало? Явление? Нормально?
Она вдруг остановилась и снова вышла на балкон. Мысль поразила её своей яркостью и бескромиссностью.
– Вадик, мне страшно. Я поняла. Я не люблю Настю. Ну, я не люблю её так, как Дашу. То есть я думала, что любить сильнее невозможно. Но я люблю Дашу просто так, чтобы она ни делала, как бы она что ни делала. А от Насти я всегда чего-то жду. Отдачи. Успехов. Мне всегда нужно доказательство, что всё не зря. Я ужасный человек. Господи! – она закрыла лицо рукой. – Что ты говоришь? Нет, ну мне просто стыдно. Что же мне делать? Конечно, я не собираюсь её отдать или что-то такое. Ты что? Нет, но как же быть? Я вот сейчас сто причин нашла ехать к Даше, но к Насте – сто отговорок. Я – плохая мать. Хорошо, вечером поговорим. Ты уверен, что это не катастрофа? Гало? Ладно, пока.
Вечером Вадик бежал домой особенно быстро. Он понимал, что Олька со свойственными ей завышенными требованиями к себе и самоистязаниями способна довести себя до нового нервного срыва. Он думал: ну как же вот так? Некоторые бабы творят что попало и не мучаются. А эта? Она находит себя виноватой, плохой, слабой. Эта звенящей чистоты женщина, забывшая карьеру, свои интересы ради двух девочек и его самого. Двух девочек, из которых одна вообще не родная. Она себя корит, что любит недостаточно. Недостаточно! Конечно же, она напугана, что Настя почувствует что-то такое. Что она озлобится, что она ещё что-нибудь. Господи, что было бы сейчас с ней? Все эти дети, брошенные на произвол. Даже в московских детских домах, со спонсорами. Дети будто в тюрьме. А общество будто откупается от них. Дотациями, благотворительностью. Общество прячет их с глаз долой, в лес, в глухую деревню. Туда, где даже лучших воспитательниц никогда не хватит на всех детей. Туда, где их не научат элементарным бытовым вещам. Туда, откуда их выпихнут в восемнадцать в чужой ледяной мир, где они никому не нужны.
Он читал, изучал, он просто не рассказывал своей тревожащейся жене, сколько детдомовцев становятся обычными, хотя бы средними людьми, не спиваются, не умирают в раннем возрасте, не становятся проститутками. По усреднённым данным, только десять процентов адаптируются к современной жизни, сорок процентов становятся алкоголиками и наркоманами, сорок процентов попадают в тюрьмы, а десять – кончают жизнь самоубийством. И вся эта статистика врёт. Всё время все врут. А Олька сидит там и думает, что она что-то делает недостаточно. На пятьсот тысяч официальных сирот в год усыновляют шесть тысяч, пусть ещё пятьдесят тысяч берут в патронажи, опеки. К тому же около четырёх тысяч детей возвращают. И это тех сирот, которых смогли посчитать. А ведь у большей части этих детей есть родители, которые лишены родительских прав или отказались от детей. Это восемьдесят процентов от полумиллиона.
– Пойми, дорогая. Многие даже из родных детей любят не всех одинаково. Твоей вины тут никакой нет, в том, что ты чувствуешь к одному ребёнку безусловную любовь, а к другому какую-то другую. Может, здесь дело вообще не в том, что мы её усыновили. Может, здесь что-то другое совсем. Но ты точно хорошая мать. То, что ты срываешься, то, что ты делаешь какой-то выбор, – это не делает тебя плохой матерью. Ты всю себя отдаёшь детям. И при этом ты живой человек со слабостями. Да, заяц?
Олька уже немного оттаяла.
– Знаешь, я раньше думала, что ты хороший, но немного слабый. Но чем больше я тебя знаю, тем больше вижу, что в тебе небывалая сила. Ты умеешь утихомиривать всех наших бабских драконов.
После этих переживаний Ольку свалил очень тяжёлый грипп. Она лежала, не в силах повернуть голову, сжимаясь от раздробляющей головной боли. Вадику пришлось полностью взять на себя Дашу, а Настя ходила за мамой. Сама кипятила чай, наливала в термос, смачивала ей налобную повязку, убирала грязные чашки. Она это делала тихо, создавая в комнате едва заметное движение. Олька сначала даже не понимала, откуда что появляется и куда исчезает. На третий день болезни, очнувшись от бреда, она увидела, как Настя приоткрыла дверь, просунула неуклюже руку, зацепилась рукавом спортивной кофты, протиснулась, прижав к себе небольшой термос. Осторожно ступая, Настя подошла, стала аккуратно собирать чашки и сопливые бумажные платки.
– Настя, ты же заразишься, не надо, – голос Ольки был слабеньким, жалобным.
Настя шёпотом сказала:
– Как же не надо, мама? Надо. Я тихонько сейчас. Тебе получше?
– Получше-получше. Но я боюсь, что заразишься.
– Что тебе ещё принести? Может, что-то покушать? Папа сварил нам кашки.
– Вкусная?
Настя сморщилась смешно.
– Вкууусная. Но твоя лучше.
– Спасибо тебе, маленький. Я посплю.
Настя вела себя деловито – как старшая женщина в доме на время болезни Ольки. Она ходила, засучив рукава, подбирала за всеми бельё и игрушки, приговаривала:
– Никакого нет сладу с ними, всё раскидывают! Одна помойка! Помойка!
Время от времени она строго выговаривала Даше, что та шумит и кидается едой. Но и отцу доставалось. Однажды вечером Настя, подбоченясь, сказала строго:
– Папа, а не мог бы ты убрать свою обувь? Вот мама сейчас поправится, но она ещё слабая. И что она будет делать? Убираться целый день? А?
Вадик улыбнулся и пошёл исполнять. Шутка ли!
Но вскоре по кругу вся семья переболела. Так что ещё с месяц в квартире стоял запах терафлю и лимонов, всюду валялись рулоны туалетной бумаги вместо платков, кто-то кашлял, стонал. Только Джим бегал удивлённый таким странным поведением семьи. А бабушки вытягивали то одного ребёнка, то другого из этого «лепрозория».
Тогда же Настя начала вести свои «дневнички» – маленькие разносортные блокнотики, которые она прятала под своей кроватью в обувной коробке. Она их сначала всем показывала, а уже потом прятала и запрещала в них смотреть. Среди них была красная книжка стихов, некоторые из которых были уже подарены маме, синяя книга рассказов и серая тетрадь «дневничков».
Одно из стихотворений хитростью Настя выставила на праздник 8 Марта в школе, сказав, что не знает, кто автор. После всех репетиций она скромно упомянула, что автор – она сама, и все забегали-загудели вокруг.
– А сейчас Настя Трофимова из 3 «Б» класса прочитает стихотворение собственного сочинения, посвящённое маме.
Настя вышла из-за кулис, из-за яркого света она ничего не видела в зале. Стало неожиданно тихо, кто-то кашлянул. Она одёрнула свой пиджачок, тряхнула кудряшками и громко выкрикнула в зал:
– Что тебе подарить, мамочка ты моя?
Может, солнце тебе подарить навсегда?
Иль небес синеву, или звёзд высоту?
Я тебе подарю родину всю свою!
И поля, и леса пред тобой постелю
И прекрасной землёй я тебя одарю!
Она поклонилась.
В зале захлопали, кто-то заговорил. За кулисами Настя поняла, что сердце колотится быстро-быстро.
Даша дёрнула девочку впереди неё:
– Это моя систра! Моя!
Вадик взял Ольку за руку, та шмыгнула и подумала, что это невыносимо трогательно. Ужасно, ужасно трогательно! И крупные солёные слёзы покатились сами собой. Щёки выжигались дорожками, а откуда-то из глубины грудины вытолкнулся свинцовый комок.
Ночь после этого Ольку измучила совершенно. Она никак не могла найти удобного для тела положения, в голове по кругу шуршали неугомонные мысли.
Час ночи, два тридцать пять, два сорок восемь, три одиннадцать – показывали ей светящиеся часы.
Она забылась лишь к пустоцветному утру, но проснулась снова к пяти. Скользнув из-под одеяла, подхватив халат с кресла, обжигая льдом пола ступни, она проскочила в коридор. Дверь в комнату Насти оказалась приоткрытой. Настя в своей персиковой пижаме сидела на маленьком коврике со своим керамическим зверинцем из четырёх фигурок: коровы, овцы, свиньи, петуха.
На её лицо падал карамельно-розовый свет рассвета. Она подносила фигурки к себе по одной, рассматривала, ставила перед собой. И что-то шептала им и себе.
Ну конечно! Это же подарочные фигурки, совсем новые. Наверняка она просто не могла дождаться дня, чтобы с ними играть.
Настя угловатым движением заправила непослушный локон за ухо, громко зевнула.
Олька, едва ступая, пошла в спальню.
– Всё в порядке? – спросонья прошептал Вадик.
– Да, всё хорошо. Спи.
Сёстры шушукались в комнате, было видно, что они что-то замышляют. Олька давно уже разлюбила свой день рождения, как, впрочем, и другие праздники. Это когда-то давно было интересно, весело. Теперь любой праздник – это плита, горы немытой посуды. Настя с Дашей мыли по очереди, но каждая имела свои уловки для сбрасывания обязанностей. Самой главной радостью Олькиных дней рождения были подарки. Вадик всегда придумывал что-то исключительное. Он как-то запоминал, выискивал что-то такое, что было Ольке по-настоящему нужно, но что она никогда не купила бы сама. Это были, к примеру, вещицы из прошлого: сувенир «Чайка на волне», зелёный значок её пионерского лагеря. Он разыскивал самую лучшую рисовую бумагу, кошелёк из ската, кольцо в стиле Хундервассера, прогулку на лошадях, аметистовое сердечко, полёт на воздушном шаре… Всегда в точку, всегда до щекотки трогательно. Настя рисовала маме открытки и подписывала их собственными стихами. Даша пока ограничивалась поделками из желудей и бумаги. Но что же они придумают в этот раз?
Олька лениво потянулась в кровати, прислушалась: в коридоре было слышно шуршание и шептание, только Даша, не научившись ещё толком шептать, иногда чуть взвизгивала отдельными словами.
Дверь приоткрылась, в неё просунул голову Вадик:
– Проснулась, любимая?
– Да.
Подталкивая друг друга, они всыпались в комнату: Вадик с шуршащим жёлто-синим букетом, девочки с ватманом, на котором было наклеено много фотографий, картинок, осколков ёлочных шаров и мелким аккуратным почерком Насти набросаны были четверостишья. Девочки подтащили ватман к кровати и наперебой запищали:
– Мама, это тебе мы с Дашей сделали!
– Мама, это Настя все стихи сочинила, а я вырезала, вырезала я!
Все примостились на кровати, тут вступил торжественно Вадик:
– Мы долго думали, как сделать твой день идеальным!
Олька растерянно улыбнулась, она уже давно знала, что любые поздравления, вымытая посуда, цветы – это почему-то не делает идеальным её день. По правде, немного стыдясь этого, она знала, что она хотела бы просто побыть какое-то время совсем одна. Но признаться в этом было томительно опасно.
– Так вот, – продолжил Вадик. – Надеюсь, мы угадали. Сегодня вечером ты улетаешь в Париж!
– Но как же девочки? – рассеянно спросила Олька.
– Как-как? Они со мной остаются. Ты не поняла, что ли? Ты одна улетаешь. Три дня, отель в центре, Лувр, Орсе, башня, Монмартр. Тебе ни о чём не нужно думать!
– Мамочка-мамочка, ты отдохнёшь как следует! Мы с Настей будем за папой присматривать!
Олька переживала искрящееся удивление и восторг. Как это возможно? Мысль, которую она гнала сама от себя, стыдная, мещанская, даже банальная мечта: отдохнуть ото всех, гуляя по Парижу, эта мечта в руках Вадика очистилась от пошлости и стала реальностью.
– А вот тебе ещё карточка на наряды.
Из Олькиных глаз, как из пульверизатора, выпрыгнули слёзы, она спрятала нос в одеяло, девчонки стали обнимать её, гладить, Вадик протянул руки:
– Ну, ты что! Мама наша распереживалась!
И от этого участия она ещё больше растрогалась и разрыдалась окончательно.
В поездке она, конечно, по всем расскучалась. Но, вбирая в себя все эти огоньки улиц, маленькие кафе и круассаны на завтрак, Олька чувствовала, как все её мысли толково укладываются по местам. Она стала понимать сильнее, что её любимый, но изматывающий быт – не только ласковая тюрьма, но и сознательный её выбор. И чувства к дочерям и мужу, обычно такие замыленные каждодневными заботами, прояснились, проявились.
Она даже и сама удивлялась им снова, питалась ими, отмечала про себя нюансы. Сначала Олька никак не могла привыкнуть к тому, что под ногами не мельтешит, что не надо быть ежеминутно начеку. Время от времени реагировала на щебет чужих детей, часто хотелось что-то сказать Вадику. Вторым вечером, как раз после музея Орсе и лукового супа, она решила написать письмо мужу на ноутбуке. Но такое письмо, в котором всё будет как в мыслях, будет то, что они принесут, без прикрас.
«Вадичка, милый мой, дорогой мой друг.
Сейчас, здесь, среди изящного ажурного города, в момент покоя и тишины, я хочу, чтобы ты знал, что я думаю о тебе. Ты – замечательный чуткий человек. Нежный и внимательный, заботливый и сильный. С тобой я могу быть уверена во всём и ничего не бояться. Ты всегда знаешь, когда меня поддержать, как именно обнять, какой принести цветочек. Не думай, что я не замечаю, как ты укрываешь меня одеялом или натираешь иногда кремом мои ботинки. Как ты не даёшь девчонкам шуметь, чтобы я могла выспаться. Как усталым заходишь купить чего-то вкусного к чаю. Мы столько лет вместе, а ты всё ещё никогда не приходишь ко мне с пустыми руками. И никогда не приходишь с пустым сердцем. Ты стал мне другом, любовником, любимым, братом. Я могу быть при тебе хоть драной кошкой, но ты никогда мне не даёшь себя такой чувствовать. Я даже представить не могу, что я буду делать без тебя. Мне кажется, я буду чудовищно тосковать. Потому что ты не можешь меня оставить одну в этом мире. Меня и наших девочек. И даже они – твоя заслуга. Решилась бы я иметь детей, не будь ты их отцом? Наверное, и нет.
Сейчас я далеко, но вот на мне носки, которые мы купили вместе, пижама, которую ты мне подарил, кольцо, которое ты надел мне на палец в день нашей свадьбы. Я даже в городе, который ты мне подарил. И иногда я чувствую, что отдаю тебе слишком мало. Говорю совсем не то, что я чувствую. Ты просто не знаешь, как я сильно тебя люблю! Когда я говорю, это звучит так блёкло, так недостаточно! Как и то, что я делаю, недостаточно для того, чтобы показать, как ты мне дорог. И каждый день я благодарю Бога за то, что он дал мне тебя. Так бы я и ходила печальной маленькой девочкой, чужой всем.
Прости меня, когда я делаю что-то не так. Прости и знай, что ты не моя половинка, ты – весь я, весь – мы, моя огранка, скорлупка, ядро, ты всегда то, что мне нужно. Люблю тебя».
На последней строчке она всё-таки упустила горячую слезу. Прочитала ещё раз и отправила смс «Люблю, скучаю и всё такое».
Но, по её счастью, муж знал всё и без письма. Ему повезло родиться в хорошей семье, с любящими его и друг друга родителями. Он всегда видел перед собой пример здоровых отношений, поэтому сам никогда не мог спутать собачью свадьбу с семьёй. Он понимал и видел, что это большая работа, надо только понимать, зачем она. А как человек из полной счастливой семьи, он вообще не знал другого варианта, как самому создать такую же. Ещё он сразу понял, что Олька из другой семьи – любящей, но холодной. Она не умеет так проявлять свои чувства, ей всегда недостает любви, ей всё всегда недостаёт тепла. Но сама она, когда её переполняет, ничего не может сказать, как немая. Она только мычит, мычит. Но она принесёт ему тёплый шарф, сварит любимые щи, погладит рубашку. Но и это не главное. Главное – она никогда ему не соврёт, не предаст, всегда будет рядом, не будет льстить, чем убережет его от глупости и провала. Но она не будет резать правду, когда ему нужна будет её поддержка. И она, правда, самая лучшая. Сколько бы он ни встречал красивых, умных, сексуальных женщин, он всегда понимал, что его жена в сравнении и в пьедестале не нуждается, это просто отдельный сорт человека – единственный его представитель. И, приходя домой, из любых своих сложностей и проблем, он всегда находил там тепло. А когда Олька скандалила или становилась мегерой, он даже не мог на неё по-настоящему злиться, потому что понимал, что она просто женщина, ей это просто нужно, завтра пройдёт, даже, может быть, ей будет стыдно. А иногда в такие моменты он просто хохотал и говорил, что в роли стервы она чудовищно неубедительна. Нет, он не был наивным дурачком, он понимал, что в жизни бывает всякое. Но если всё время держать камень за пазухой, то рука и голова сильно устанут.
А ещё все в этом доме нуждались в нём: в его силе, нежности, знаниях. Это было для него волнующим и притягательным: идёшь домой, тебе навстречу высыпает весь дом с поломками, проблемами, заботами, вопросами, погулять. И все тебя ждали. И всем ты нужен, и всех ты опора, голова и защита. И он был в этом счастлив.
Со временем у Насти появилась привычка при недовольстве вздёргивать левую бровь. Среди родственников такого не водилось, и Олька воспринимала это как печать неродства. Каждый раз, когда Настя делала это, Олька напрягалась. Какие ещё черты таит в себе её генетический код? Что нельзя исправить любовью и воспитанием? А эти люди, эта её безответственная мать, эти бесчувственные родственники, где они? Помнят ли? Не станут ли искать через годы, когда их жизнь уже сложится, замучает совесть или любопытство? И как возможно, что в той семье не нашлось ни одного человека, кто бы не скинул ребёнка, как груз, оплошность, помеху?
А если они придут, эти праздничные родственники, наверняка богатые, в день, когда семейный быт будет не так складен? А если купят внимание, заарканят семейной историей, покаются?
Олька злилась от таких мыслей. Она видела и знала, как дети любят бросивших их отцов, как не ценят уставших одиноких матерей, как ежедневный быт и домашние обязанности, строгости и ограничения стирают всё, что в детей вложено, когда редкий, почти потерянный родитель приносит куклу и рассказывает, как он мучился все эти годы вдали от ребёнка. Как этот другой кто-то рассказывает, что ты, тот, кто вытер ребёнку каждую слезу и выпестовал каждый шаг, что ты менее значим. Она знала, что есть психологический феномен заслуживания любви. Всегда ребёнок, которого обижали или бросили, вместе со жгучей болью испытывает потребность завоевать Любовь такого родителя. Это кровное, это течёт в жилах и мозгу.
А вдруг это коснётся их семьи? А вдруг жизнь скажет: вы брали ребёнка во временное владение, а теперь отдайте.
Эту мысль Олька думала четырежды, всегда ночью, при бессоннице.
Когда Олька зашла в комнату, Настя сидела на подоконнике открытого окна спиной к двери. Платье из марлёвки подкидывал ветер вместе с непослушным локоном. Откуда-то плакал итальянской песней магнитофон:
– Соле мио…
Олька сделала тихий невесомый шаг. Не напугать. Взять в руки. Тише.
Настя чуть повернула голову. Подняла руку. Покачнулась.
И вместе с Олькиным движением вперёд отклонилась в небо. ХлопОк.
Олька моргнула, на окне никого не было. Она сделала ещё шаг. Взглянуть было страшно. Она перегнулась из окна. Внизу лежало что-то в марлёвке.
Она задышала часто-часто, беззвучно крикнула, ещё, ещё! Вся обратилась в боль.
– Оля, Оля, милая, что ты? Что с тобой? Что случилось?
В темноте Вадик тряс её за плечо. Сдавленное рыдание, боль не отпускает.
– Господи, мне это приснилось? Настя? Что с ней?
– Спит, Даша тоже. Ты плакала во сне. Что же тебе приснилось?
– Это так страшно! Просто невыносимо страшно! Мне приснилось, что она упала из окна! Никогда не оставляй открытыми окна! Поставь решётки! Господи! Мне нужно увидеть её. Как же страшно!
Летом против обыкновения поехали не только на дачу. Впервые вывезли девочек на море на целый месяц июль. Хотя прилетели утром, уставшие, всё же не могли спать. И пошли к морю встречать рассвет.
Море сначала было сероватым, потом стало переливаться сиреневым, оно было украшено пепельно-розовыми отдельными локонами, пушилось лёгкой пеной прибоя, чуть дребезжало. Солнце приходило слева. Быстро меняя своё положение, общую картину небесного свода, оно ширилось, сбрасывало алый цвет, ослепляло золотым кромки облаков и синеватую гору на горизонте.
Девочки сначала бегали, прыгали, кричали, дёргали родителей за руки. После притихли и, захваченные небесной пантомимой, распахнули глаза навстречу новому удивлению. Семейно сгрудили три отсыревших лежака, кутаясь в летние толстовки, смотрели на берег, людей, друг друга. Перед тем как пойти вздремнуть, каждый, взяв обувь в руку, поздоровался с морем: Вадик степенно прошёл вдоль берега несколько шагов, Олька несколько раз окунула пальцы ног, Настя с Дашей попрыгали и побрызгались. В прохладном влажном песке утапливались ноги, а бриз нёс для детей неведомый, а для взрослых забытый букет из соли, хвои, цикламена.
Говорили всё больше о бытовом, жалели, что оставили Джима дома. Весь отпуск удивлялись другим семьям, их устройству, тому, как взрослые кричат друг на друга, на детей, как дети кидаются едой и закатывают крики в сувенирных лавках. Олька с Вадиком отмечали, с какой ненавистью и презрением во многих семьях смотрят друг на друга, а кое-кто просто смотрит сквозь друг друга. Раньше им не приходилось столько подряд времени быть окружёнными чужими жизнями. Раньше всё было за забором, стеной. А тут, на отдыхе, в пяти звёздах среди пальм Кипра, оказалось, что их спокойное и унылое в чём-то существование и есть счастье и высшее благо. Что оно мало кому ведомо, что его беречь надобно всеми силами души и слов.
Почти сразу после Настиного двенадцатилетия Ольке позвонила Валентина Пална, она плакала и сбивчиво рассказала, что Наташа сбежала из дома. Девочка уже давно курила, гуляла со всякими неблагополучными подростками, изводила приёмную мать. А сбежала, потому что какой-то добряк рассказал ей, что она Валентине не родная. Так она и бросила в лицо Валентине Палне, что «сыта по горло её нищенской благотворительностью».
Валентина Пална не имела никаких связей, особенных знакомых, поэтому и позвонила, не зная, куда ещё пойти. И пока Вадик обзванивал всех возможных помощников, Олька поняла, что надо рассказать всё Насте прямо теперь, нельзя больше откладывать. Даша в этот день к тому же была у родителей Ольки.
Они с Вадиком зашли в девичью комнату гуськом и остановились сразу у двери.
– Настя, нам нужно поговорить.
Настя вынула один наушник из уха и повернулась от компьютера.
Олька с Вадиком присели на маленький икеевский диван.
– Мы с мамой давно хотели кое-что тебе сказать, но не знали, как.
Лицо Насти поскучнело.
– Мы и сейчас не очень знаем, как, но не хотели бы, чтобы об этом сказали другие.
– Про усыновление, что ль? – Настя подперла одной рукой лицо. Родители растерялись.
– А ты откуда знаешь?
– Ой, да от бабушки Люды.
Олькино лицо вытянулось:
– Да как она посмела?!
– Она разозлилась на меня, крикнула, что меня подобрали в детском доме и здесь моего ничего нет.
– Боже, – Олька закрыла лицо руками.
– Ну, это за год до её смерти было. Она так сама испугалась, кинулась ко мне умолять, чтобы я вам ничего не говорила. Теперь уже всё равно. Да ну на неё страшно смотреть было, как она испугалась сама!
– Так ты уже два года знаешь?
– Знаю, а что такого?
Олька покачала головой:
– Но мы так боялись тебе сказать, что вдруг ты, вдруг начнёшь к нам по-другому относиться. Я не знаю.
– Да норм, мам, пап. Чего вы?
Вадик собрался с силами и решился спросить:
– Так, может быть, ты хочешь своих, своих этих, других родителей поискать?
– Нет, пока не хочу. Наверное, потом любопытно будет. Да чо вы так напряглись-то? Говорю же – всё норм. А эта девочка – Наташа, она оттуда? Я хочу с ней познакомиться, когда она найдётся.
– Да, конечно, – Вадик замялся, – но ты как это воспринимаешь?
Настя накручивала локон на палец, думала.
– Да что тут воспринимать? Я растерялась сначала. А потом подумала, что сама я так бы не смогла растить чужого ребёнка. Вообще не понимаю. Я никогда и не чувствовала, не думала даже, что такое может быть. Но поняла, что, значит, вы меня любите ещё сильнее, раз я ничего не почувствовала. Эй, да вы чего так все скуксились?
– Ой, а Дашке как сказать?
– А она знает. Бабушка при ней меня обзывала.
Олька удивилась:
– Но она же ещё совсем малая была. Что же она?
– Да укусила она бабушку, чо. И сказала ей, что это бабушку подбросили и она нам чужая.
– И вы молчали два года?
– Да, мы же банда. Да, Джим? – Настя подмигнула седому уже псу. Тот приподнял ухо, вильнул хвостом и уснул снова.
***
Многие из нас бежали за удачей. Некоторые ставили цели. Лучшие находили дело жизни. Кто-то богател. Кто-то становился успешным. Кому-то ничего не давалось. Кто-то проживал скучную бесполезную жизнь, обвиняя других в своих неудачах. Кто-то обвинял себя. Кто-то мог вспомнить лишь пару ярких событий. Но кое-кто сделал из чужих детей своих. Бывает ли большее чудо?
Нас никто не учил быть хорошими людьми, родителями. Мы лишь видели в кино, что такая-то душевная красота вознаграждается таким-то призом, а такая-то ущербность наказывается таким-то несчастьем. Но в жизни всё обстояло иначе. Всё имело мириады оттенков. Каждый поступок имел десятки мотивов, сотни смыслов, тысячи последствий. Любая теория относительности оборачивалась практикой безотносительности. Каждый цвет имел не один дополнительный цвет, но пять-шесть, различаемых одной душой, дюжины – различаемых другой, и миллионы – различаемых третьей. При нас самые сильные люди ломались от слабости. Самые великодушные испытывали жгучие приступы эгоизма. И все мы имели образчики малодушия в других, в себе. Мы шли, спотыкаясь о камни, утопая в болоте. Взлетали высоко, падали низко. Из грязи, в которую упали, нам было не видно даже неба. И все мы были то ли чужими с самого начала, то ли стали чужими, потеряв родство при встрече. В целом мы были чужими детьми для этого мира. И нам приходилось осваивать его, обживать. Кому вместе, а кому и поодиночке.
Мы шли, задавая в пространство бесконечные вопросы:
– Кто я?
– С кем я?
– Зачем я?
– Всё ли я делаю правильно?
– Для чего я живу?
– Останется что-то после меня?