Ну, вот я и побывал, наконец-то, на своей милой и родной потогонной фабрике, на молчаливой и загадочно тихой даче. И ничего не пропало, не разворотило ветром, который здесь, у нас, бывает просто бешеным! Когда я, весной, вскапываю на этом урагане свой огород, то лопату разворачивает в моих руках пианиста, гитариста и фрезеровщика, как некий, весьма своеобразный флюгер.
Иногда я, в отчаянье, бросаю это истязание себя и природы, развожу руки в стороны и, слегка подпрыгнув, пролетаю некоторое расстояние над всем этим, таким дорогим для меня миром, покорно трепещущим под неустанным, беспощадным ветром…Не верите? Я тоже, сначала, не верил.
Думаю, что единственным спасением от этого вечного, стонущего в моей крыше и, по разбойничьи свистящего в голых ветвях деревьев, сбесившегося, невидимого зверя, может быть только дорогущий, какой-нибудь, ветряк. Тысяч, этак, за тридцать евро – чем больше, тем лучше. И тогда, думаю я, этот местный феномен прекратит, наконец, своё существование… И как же задалбывает этот дикарь, когда он лупит и лупит в меня завязью яблок или, там, слив, кто бы знал! А потом, вдруг – раз! – и тишина… Ни ветерка, ни дуновения – я - не я, и лошадь не моя…
Сегодня же – абсолютная, торжественная тишина… Уж очень много эмоций впрыснула в мои нервы эта поездка, так что надо дать всему этому устоятся, отлежаться, а потом уж и перекочевать в бесконечный караван моих длиннющих предложений.
Но одну миниатюру я, все-таки, сюда втисну, тем более, что поведал мне эту дивную историю в телефонном, не совсем внятном режиме, мой товарищ по прежней работе и по «ОК», Юрик Горбачев, и причем в тот еще момент, когда я спокойно ожидал отправления моей привычной маршрутки в родные, сельские палестины. История эта наводит на некоторые неутешительные, для нас с Юрой, размышления – стареем, мы, с тобой, брат, выпадаем из мейнстрима, теряем присущий нам кураж и креатив…
Ну, сами посудите – едет и едет себе Юрий в привычном своем трамвайчике – этот милый символ нашего родного Киева еще оставили у нас, на левом побережье, в Дарнице. И лицезреет мой товарищ, в непосредственной близости от своей значительной и всё подмечающей особы, некую барышню, вполне пригодную для приятного осмотра – мы с Юрой знаем в этом толк…И эта самая барышня, соответствующе одетая, интеллигентная и всё такое, вдруг, на весь, то есть, трамвай, оглушительно пукает! Тут я применил нарочитый эвфемизм, потому, что исторгнуты томной дамой звук заслуживал более точной и грубой вербальной характеристики.
На Юру этот дивный звук подействовал, как побудка на новобранца, который и во сне всё время тренирует этот долбаный подъем за сколько-то там секунд. Так, так, так! – несётся в мозгу этого гения розыгрышей и несусветных подколок, что же мне отчибучить в ответ?.. Сказать, мол, спасибо, родная, что не…, не укакались, что ли?.. Или, нет! Лучше так: «Извините! Вы что-то сказали?.. Повторите, пожалуйста, последние слова – я не расслышал!» Или…
Сколько же в нашем, мужском, мозгу этих самых возможностей – и не сосчитать! А все из-за него, из-за некоего белого вещества, которого, увы, совершенно научно доказано, таки больше у нас, беспечных творцов креатива, у мужчин, чем у женщин. Да, да! Ничего не попишешь – серого точь в точь одинаково, а вот белого… А белое-то вещество, как раз и отвечает за разнообразие связей в мозгу, между разными его ячейками и кластерами, нейронами и еще чем-то, столь же заумным. Вот от того и видим мы, мужики, не одну какую-нибудь отмазку, а сразу целый веер, целый павлиний хвост возможных отбрехонов и путей спасения своих задниц из заморочек, зачастую, самими же нами и созданных…
Но я вынужден прервать цепь этих интересных размышлений, потому, что ситуация в трамвае начинает круто и кардинально меняться. Пукающая дама, вдруг, резко оборачивается к моему креативщику, и мягко, но настойчиво, кладёт свою, затянутую в лайку, изящную ручку, прямо Юре на колено!
Тут бы я, например, сразу же начал лихорадочно думать, что же мне сбрехать жене и, одновременно, достаточно ли свежее на мне бельё?.. Но мой товарищ, безусловно, никогда и в мыслях не позволяет себе ничего подобного, с его-то молодой, законной красавицей! Так ведь, Юрочка? Я же прав?..
А вот белое вещество в мешанине твоих нейронов начинает, потихоньку так, плавится и, даже, немного скворчать… И правильно делает, ибо, уже в следующую минуту весь трамвайный вагон наполняется громким и возмущенным речитативом незнакомки: «Мужчина! Фу! Вы же в общественном месте! Стыдитесь!» и затем, этот дивный феномен, выражая каждой клеточкой своего естества оскорблённую невинность, выплывает через гармошку дверей в шум улицы, оставляя моего товарища подбирать, выпавшую на пол, от такой наглости, челюсть…
Так, Юра! Давай сразу с тобой договоримся – никаких больше раздумий и бисерного перебора вариантов! При повторной, такой же ситуации, ты сразу благодари пукнувшую сударыню за деликатность процесса, а я, у которого очки, все-таки подороже будут, стану уж почтительно просить пукишен фройляйн повторить всю фразу сначала, иначе нам грозит верный и позорный проигрыш в этой трамвайной битве полов… Прям, какое-то горе от ума, да и только! Проще нам надо быть, Юрий, проще!
Кстати, еще интересней та причина, по которой этого самого загадочного, отвечающего за креатив, белого вещества у милых наших женщин маловато будет. Дело в том, что, в среднем, масса костной ткани у нас с ними одинакова, но, из-за того, что на это дивное произведение искусства, потрясающий женский таз, костной этой ткани ушло, при создании объекта, побольше, чем на мужской, то недостающие весовые части, какой-то шутник, изъял из того, что предназначалось для костей женского же черепа.
Нет, но каково, а?! Как будто некто отмерил, для обеих полов, поровну материала и запретил конструктору что-либо менять в общей цифре расходов. Что хочешь, говорит, делай, но за перерасход материалов поучишь по-полной! И пришлось крутиться, и, там, где надо, добавлять, а, где не надо, немножко так, откусить, в надежде, что никто не заметит… Ну, а, поскольку объем черепа, в среднем, стал поменьше, пришлось пожертвовать совершенно лишней, для матерей и верных наших подруг, креативностью. И, ведь, правда же, ничего не заметно?.. Абсолютно ничего!
Но, что меня несколько озадачило, некоторые наши красотки - правда, еще не совсем наши, пока мы не в ЕС - решили уравнять массы тазов, отпиливая, под ножовкой пластических хирургов, приятные такие, на мой взгляд и, особенно, на мою же ощупь, небольшие выступы на дивных, боковых чашечках, раковинках, конструкциях, служащих остовом – ах! – для этих, кружащих бедные мужские головы, плавных, боковых закруглений. Видишь ли, после этой дикой процедуры, зона бикини становится совершенно ровненькой и гладенькой!
А мня, например, наоборот, вот именно и волнуют эти небольшие выступы, формирующие заманчивое, немного резковатое понижение, из которого так великолепно вырастает ни с чем не сравнимое чудо – потрясающая округлость, упругая и, одновременно, нежно податливая… Нет, не примут меня в ЕС, ни за что не примут! Всех примут, а меня – нет! И хорошо, и правильно…
Странные, однако, ассоциации вызвало у меня, на этот раз, посещение дачных своих угодий. Странные…
А что же мне пригрезится сегодня там, в моём школьном, прекрасном детстве шестидесятых, когда о предстоящих чудесах пластической медицины нам не мог поведать даже наш, все и обо всем знающий староста?
Пожалуй, немного созвучным несколько игривому, с какого-то перепугу, моему сегодняшнему настрою, будет фигура одного интересного моего одноклассника, Феди Ромова. Имя редкое, и поэтому я его легко вытащил из своей, плохо держащей имена, памяти. Мне он все время представляется этаким подвижным и без конца смешно жестикулирующим, забавным пацаном, немного озабоченным женским вопросом. Мы, конечно, все были несколько им озабочены, но не так же явно!
Стоило лишь у какой-нибудь девочки, например, у Лиды Ринской, предательски разорваться школьной её юбочке – зацепилась дева, за что-то, наверное - как наш озабоченный Ромб уже тут как тут, да еще и во всеуслышание комментирует, что ему удалось, сквозь эту нескромную прореху, заметить и разглядеть!
Он, в этом вопросе, немного напоминает мне моего другого одноклассника, по киевской моей школе, Юру Дружинина, по кличке Карась. Но у Карася это была уже явная, неизлечимая, просто изводящая его хроника, а Федя только-только становился на этот путь вечного, неутолимого страдания.
И всё-то он подмечал, везде оказывался именно в нужный момент, и, немедленно, как некий психованный папарацци, считал своим святым долгом всех посвятить в самые тонкие подробности увиденного, как будто это пикантное знание его жгло и кололо, и незамедлительно просилось наружу.
Как сейчас, вспоминается его восхищенное живописание очередной, зорко подмеченной им, картины: « У Ленки Баролис сползла с плеча спортивка, а там - такое комбинэ!..» И настолько вдохновенен был этот неутомимый визионер, так богат мимикой и тембрами, переливами нюансов его взволнованный голос, что я, например, по одному только его виду уже ясно представлял себе и трогательное, обнаженное Ленкино плечико и, даже, почему-то, цвет этой милой, девчачьей её комбинашки…