Матвеева гать ч. 1
Так уж получилось в нашей жизни, что развал Великой Державы - СССР – принес такие перемены, противостоять которым не у всех хватало сил и умения. Люди теряли работу, сбережения, квартиры, веру в будущее и веру с себя. В этом водовороте неразберихи и отчаяния разрушались семьи, рвались родственные связи. Не миновала и нас чаша сия – на попытки дозвониться мы получали ответ, что в этом районе демонтирован телефонный кабель, а письма возвращались с бесстрастной пометкой «адресат по указанному адресу не проживает». На самом деле ни тот ни другой ответ не соответствовал действительности, но пусть это останется на совести тех, кто кинул страну в эту круговерть…
Прошло немало лет, прежде чем все вернулось на круги своя, и мы получили весточку от своих родных. Нас разыскала по интернету моя двоюродная сестра, с которой мы никогда в жизни не встречались и только по рассказам наших родителей знали о существовании друг друга. Надо сказать, что все эти годы мы мечтали поехать и на месте выяснить судьбу своих близких, но тогда, в «лихие девяностые», поездка куда-либо была для нас непозволительной роскошью и путешествовать мы могли лишь по страницам «Атласа автомобильных дорог». Частенько вечерами мы с ребятишками прокладывали маршрут нашей предполагаемой поездки, желая воочию увидеть напоенные полынным ароматом приволжские степи и насладиться колоритом жизни казачьих хуторов «тихого Дона», глубоко запавших мне в душу с самого раннего детства.
Теперь же сборы наши были недолгими, маршрут был изучен уже давно и подробно, так что к концу вторых суток пути мы с мужем добрались до родных мест моего отца и к обоюдной радости сторон тискали в объятиях своих дядюшек, тетушек, сестер, братьев, племянников и других знакомых и еще незнакомых нам многочисленных родственников. Я не была здесь больше пятидесяти лет, но в мыслях своих никогда не покидала этих дорогих моему сердцу мест и стоит ли говорить, с каким нетерпением я ждала момента встречи с дедовской хатой и с прилегающей к ней лесной поляной, озером с поэтическим названием «Лебяжье»…
… В то далекое и такое памятное для меня лето семья наша находилась у самой роковой черты - был положен конец долгим спорам, увещеваниям, взаимным упрекам и слезам. Родители приняли решение о разводе. В центре самой большой комнаты были поставлены чемоданы с открытыми крышками, которые своими разинутыми картонными пастями поглощали подготовленные к разделу постельное белье, тюлевые занавески, белье, одежду и даже кое-какую кухонную утварь. Мама объяснила мне, что теперь папа будет жить отдельно от нас. А мы с ней поедем жить к бабушке в мамин родной город, где много родственников и знакомых, где я продолжу учиться в новой школе, и где у меня появятся новые друзья, и где вместо солдатского клуба в кино я буду ходить в большой и красивый Дом культуры. Отец при этом не проронил ни слова, но по лицу его было видно, что ему нестерпимо хотелось, чтобы этот кошмар быстрее закончился…
До нашего с мамой отъезда оставалось два дня. Играя во дворе с подружками, я увидела, что к подъезду нашего дома подошли командир части и начальник штаба. Поманив меня пальцем (надо сказать, что всех ребятишек нашего городка они знали и в лицо и поименно), они спросили: «Папа, мама дома сейчас?» Я утвердительно мотнула головой и с удивлением уставилась на них, не понимая – с чего это вдруг к нам такие важные гости пожаловали? « Ты погуляй пока здесь. Нам надо с родителями твоими поговорить немного»- зычным голосом с легким украинским акцентом сказал командир части. Пока они поднимались на второй этаж, я тихонько прокралась в подъезд и спряталась под лестницей. Ступени старой деревянной лестницы под мощными торсами визитеров громко стонали и скрипели, но мне казалось, что сердце мое стучит еще громче и вот-вот выдаст всем вокруг мое убежище. Я забилась в самый дальний угол, лихорадочно пытаясь понять, что бы это все значило. Гости у нас пробыли совсем недолго, и как только они скрылись в дверном проеме подъезда, я со всех ног, перепрыгивая через две ступеньки, помчалась домой. Родители сидели в разных углах комнаты и молчали. И я молчала и только с тревогой переводила взгляд с одного на другого, пытаясь по их лицам понять, есть ли у меня еще дом, есть ли у меня еще папа и вообще, что же теперь будет? Ничего не объясняя, отец стал переносить чемоданы с середины комнаты на их прежнее место в углу и составлять их один на один в привычном порядке – горкой, а мама так же, не проронив ни единого слова, накрыла чемоданы накидкой с вышитыми по углам веселыми мордашками ярких «анютиных глазок».
Вскоре чемоданы нам все-таки понадобились: отцу через неделю дали отпуск, и мы наконец-то, в кои-то веки, все вместе отправились в его вотчину - на его родной хутор в Сталинградской области , где мне предстояло притронуться к родовым корням и познакомиться с другой ветвью своего генеалогического древа. Это был мой первый сознательный выезд за пределы Средней Азии в Россию. Как маняще и таинственно звучало для меня это слово - Россия! Каждый раз, услышав слово «Россия», воображение мое рисовало кристально чистую синеву небес, белые стволы березок с изумрудной листвой и над всей этой красотой сияние рубиновых кремлевских звезд, совсем как на плакате в нашем клубе. После привычных для нас кавказских названий городов и поселков - Байрам-Али, Казанжик, Небит-Даг, Саатлы, Худат - нас встречали Армавир, Кропоткин, Тихорецк, Миллерово и жизнь в этих городах мне представлялась красивой и беспечной. В Москве нам надо было сделать пересадку, и от одной только мысли, что я буду в столице, у меня сердце замирало от предвкушения чего-то сказочного и необыкновенного. Но пребывание в Москве было очень кратковременным и запомнилось катанием на эскалаторе в метро, окрошкой на сладком квасе (« А другого не завезли»- объяснила нам официантка) в привокзальном ресторане и посещением Мавзолея. С Мавзолеем нам просто повезло. Мы коротали время до поезда, гуляя в Александровском саду, как вдруг все вокруг засуетились, забегали, стали выстраиваться в очередь. Мы тоже выстроились и, как оказалось, не напрасно: не приехала какая-то иностранная делегация, и вместо нее решили осчастливить посещением Вождя простых советских граждан. Очередь продвигалась довольно быстро, и уже через полтора часа чинного движения парами мимо одетых в одинаковые серые костюмы КГБистов, равномерно расставленных вдоль колонны жаждущих поклонения Вождю Революции, мимо застывших в позиции «суперсмирно» часовых, мы вошли в склеп. Внутри было сумеречно и прохладно. Где-то в глубине помещения ярко выделялись три пятна. Оказалось, что это были подсвеченные электролампами лысая желто-розовая голова и кисти рук поверх черного покрывала. Не останавливаясь ни на секунду, медленно прошли на выход. Всё. Посетили. Никакого волнения, никакого трепета, никакой гордости, о которой нам твердили в школе. Больший интерес и бурю восторга вызвала церемония смены караула. Сколько себя помню, люди специально приезжали и продолжают приезжать на Красную площадь, чтобы посмотреть, как под бой Курантов, не дрогнув ни единым мускулом на лице, не сделав ни одного, даже «миллинеправильного» движения, из ворот Спасской башни Кремля выходит Почетный караул и, чеканя шаг, как метроном, идет по площади к Мавзолею и к вечному огню на могиле Неизвестного солдата. Поистине завораживающее и красивейшее зрелище.
И вот мы опять в поезде. Да, это вам не дорога через пески Каракума! За окном красиво и зелено: действительно сверкают белизной стволы березок, пасутся на лугах стада бурых коров, и на станциях к вагонам подходят бабушки в белых платочках, предлагая купить теплую молодую вареную с пахучим укропчиком картошку в газетном кулечке и малосольные огурчики. Покупали, конечно. Но совсем немного. Денег, как и всегда, было в обрез, а впереди еще предстояло множество довольно «капиталоемких» встреч с родственниками и с друзьями. Нам было не привыкать обходиться малым и обычным - яйца вкрутую, рыбные консервы, сало и конская колбаса - таким был наш основной рацион в дороге. Мы были обычной семьей простого советского офицера из дальнего гарнизона и ничем не отличались от семей простого советского работяги. И то верно, ведь у нас Армия народная? Народная. Народ и Армия едины? Едины. Ну и славно. Спали мы с мамой на одной нижней полке «валетом». Чтобы дать маме возможность нормально выспаться и как следует вытянуться во весь рост, я днем забиралась на отцовскую верхнюю полку и все смотрела и смотрела в окно на мелькающие деревеньки, на полуразрушенные войной полустанки, на груды искореженного бомбежками и еще не увезенного на переплавку металла. В Сталинграде мы остановились в доме среднего брата отца. Жена его, красивая темнобровая женщина, умыла, накормила, обласкала нас. Вечером пришел с работы сам хозяин дома и младший брат с семьей. Как принято сели все за стол рядком, да только не получилось поговорить ладком. Зачастили тосты за встречу, за наше знакомство, за мир во всем мире, за счастье своих детей и всего советского народа. Кончилось все это буйством хозяина. Выступление его оказалось весьма показательным во всех смыслах. Жена его, не дожидаясь обычной в этих случаях развязки, срочно закинула в грядки ножи и топоры, а в поленнице дров спрятала ружье. Их сыновья, мои младшие двоюродные братья, клацая зубами от страха, спрятались на улице за калиткой. Дядька угомонился и присмирел только тогда, когда его, связанного по рукам и ногам кухонными полотенцами, положили отдохнуть перед крыльцом. Немного передохнув, он изловчился и прокусил стоящей рядом с ним матери ногу выше щиколотки. Отец наклонился к брату со словами: «Что же ты делаешь, поганец?»- и отлетел от буяна с выбитым зубом. Ну вот теперь -всё. Программа по развлечению дорогих заезжих гостей была выполнена. Дядька уснул.
Наш поезд уходил поздно вечером следующего дня, и свободное время решили посвятить знакомству с городом. После войны Сталинград практически заново отстроили, и центр города блистал белизной многоэтажных зданий, радовал глаз широкими улицами и проспектами. Множество сравнительно недавно посаженных деревьев еще не давали густой тени, но все знали, что пройдут всего какие-то три-четыре года, и город будет утопать в буйной зелени парков и скверов. Посетив музей Обороны Сталинграда, осмотрев руины Дома Павлова, мы вышли на набережную Волги, и нам воочию открылся простор и мощь Великой Русской реки. Может, гоголевский Днепр и чуден при тихой погоде, не знаю, не видела. Но то, что я увидела здесь, восхитило меня и на всю жизнь осталось в душе как символ русского величия, стойкости и красоты. Нет, не могли наши солдаты отдать эту землю врагу; ведь у каждого в душе была своя «маленькая Волга», свой отчий дом, свой родны кут. За них и стояли насмерть. И выстояли. И Волгу не дали опоганить вражескими сапожищами…
…На нужную нам небольшую станцию мы приехали ранним утром. Отцу, пребывающему в радостном волнении от предстоящих встреч, удалось очень быстро найти попутную грузовую машину. Маму разместили в кабине, а мы с отцом, перемахнув через борт кузова, оказались среди дребезжащих пустых молочных бидонов и бочек с горючим. Покрытые толстым слоем дорожной пыли, через полчаса мы добрались до цели – хутора Подгорного. Люди, назвавшие его так, были честны и лаконичны - дорога до хутора шла под горку и пролегала среди россыпи мелкого желтого, почти белого, песка. При каждом шаге образовывалась небольшая лавина, которая отбрасывала тебя назад, если ты поднимался, или увлекала тебя с потоком песка вперед, если ты спускался с главной дороги – грейдера по местному. По щиколотку увязая в песке, мы побрели к дедовской хате, которая стояла на краю хутора у самого…нет, не синего моря, а самого настоящего леса: с высокими ветвистыми дубами, дрожащими осинами, с кустами терна, травою, грибами, пчелами и бабочками . Навстречу нам, не скрывая слез радости, бежала, утирая глаза концами черного головного платка, бабушка – хуторские ребятишки уже успели оповестить всех о приезде гостей. Чуть поодаль медленно, нарочито пытаясь сдерживать свои эмоции, вышагивал дедушка. Я впервые их видела не на фотографии. Когда я была совсем маленькой, отец привозил знакомить свое семейство с родней. Помнить этого я не могла, но мама рассказывала, что встретили ее прохладно и даже слегка позлословили со всей своей деревенской прямотой над городской девушкой в фетровой шляпке. Бабушка - широкой кости, но худощавая, подвижная. На ней темная длинная ситцевая юбка с оборками, темная в цветочек ситцевая кофта навыпуск, подвязанная линялым цветастым передником, на голове черный с рыжими выгоревшими на солнце подпалинами платок, и вообще она вся показалась мне какой-то мрачной: темные волосы на прямой пробор, лицо и руки морщинистые и тоже черные. Напротив, дед крупный, плотный, неторопливый, с круглым светлым лицом, заросшим недельной седой щетиной. Солидный животик нависал над видавшими виды серыми полотняными короткими штанами, синяя сатиновая косоворотка, большая соломенная шляпа и широконосые галоши на босу ногу – таким предстал перед нами мой дед. Бабушка сразу бросилась к отцу, не обращая на нас с матерью внимания. Дед же, поздоровавшись с матерью и троекратно расцеловавшись с ней, подошел ко мне и по-взрослому, протянув крупную пухлую руку, приветливо улыбаясь, сказал: «Давай снова знакомиться, внучка». Мы с дедом понравились друг другу сразу и навсегда. Мне рассказывали потом, что когда пришел деду его последний час, очень он хотел увидеться со мной. Так во взаимных разглядываниях мы подошли к родной отцовской хате. Все было мне в диковинку: и сама хата под камышовой крышей, и ставни на окнах, и плетень вокруг двора вместо более привычного для меня саманного «дувала» (так назывался на моей пустынной родине глиняный забор). В хате было две комнаты. Почти половину первой комнаты занимала русская печь, знакомая мне лишь по иллюстрациям сказки про Емелю. Еще в комнате были большая широкая кровать-самоделка, простой, ничем не покрытый стол и вместо стульев широкие лавки, на которых при желании можно было и полежать. В переднем углу светилась лампадка перед двумя иконами в тускло поблескивающих окладах. Иконы были настолько темными, что в сумраке комнаты даже при свете лампады лики на них почти не просматривались. Это была моя вторая встреча с «атрибутами культа». Впервые в церковь я попала случайно. Однажды мы с мамой задержались в Баку на несколько дней по каким-то очень важным делам и остановились в доме дальних родственников. Это был типичный для старого азербайджанского городского района двухэтажный деревянный дом с внутренним двориком, с длинными верандами, на которые выходили двери всех квартир и которые, в сущности, оказывались продолжением этих квартир и местом встреч соседей. Такие дома очень любят снимать в фильмах. Еще бы, такая колоритная натура. Поскольку дом имел П-образную форму, то жильцы обоих этажей могли спокойно решить любой вопрос с любым соседом, не выходя из квартиры - стоило только открыть свою дверь и громко его позвать. Надо ли говорить, что никаких секретов друг от друга у соседей быть не могло. Жили все необыкновенно дружно, в полной гармонии и взаимопонимании. Никакого значения не имело, кем ты был – русским, азербайджанцем или евреем. Мечта, а не дом. Так вот, мы гостили в этом прекрасном доме как раз на православную Пасху. В нашей семье, то есть в семье советского офицера-политработника, никогда и никакие религиозные праздники не отмечались и даже открыто игнорировались. Но на Пасху у нас, вроде бы просто так, как бы просто по стечению обстоятельств, на завтрак всегда были вареные яйца. Ну, яйца, как яйца. Мне никто ничего не объяснял, и ни про какую Пасху я понятия не имела. Здесь же верующая и соблюдающая все посты и почитающая все церковные праздники, тетя Полина (вообще-то ее звали, как и мою другую бабушку, Пелагеей) рано утром собрала в белоснежную салфетку высокий кулич, украшенный россыпью разноцветного пшена на белковой макушке, несколько окрашенных луковой шелухой яиц, взяла меня за руку и сказала: «Пошли». Она привела меня в церковь. Впервые я посещала православный Храм. На всю жизнь у меня осталось ощущение чистоты, необыкновенного всепроникающего света и прохлады. Кругом все сияло голубым и золотым: ясное, бездонное небо расписного купола, позолота окладов икон и подсвечников, расшитая золотом одежда батюшки, длинные, прорывающиеся из высоких окон сквозь дым кадила золотые лучи солнца и золото креста, к которому тетя Полина подняла меня для поцелуя. В переднем же углу дедушкиной хаты царил полумрак, и даже ни язычок пламени лампадки, ни выцветшие восковые розы, лежащие возле икон, не вносили ни малейшего оживления.
Началась обычная в таких случаях суета с расспросами, ответами, шутками, смехом и раздачей гостинцев и подарков. Подарки все были не дорогими по стоимости, но дорогими по значимости - в деревне в то время дефицитом было все. Еще в Баку мать долго у прилавка выбирала ткань: на наволочки практичный немаркий ситец розовый с красными цветочками; немаркий, но нарядный с красивыми голубыми цветами сатин на кофточку бабушке. Стопкой выложили новые белые и черные с цветочной каймой головные платочки, хлопчатобумажные чулки и носки. Деду отец вручил новую офицерскую фуражку с малиновым околышком и комплект белого нательного белья, чему дед остался весьма доволен. Потом из недр чемодана стали извлекаться кульки с различной карамелью, горчичными московскими сухарями и ванильными сушками с маком. Тут же все эти гостинцы исчезали в недрах бабушкиного шкафчика – будет чем пришедших поздороваться с нами хуторян угостить. Пришло время потчевать дорогих гостей. Уселись за стол, на котором стояли деревянная солонка и большая глиняная миска - и все. Дед взял в руки темно-коричневый каравай хлеба и большим ножом особым казацким манером «на себя» стал отрезать и раздавать каждому крупные ломти ржаного хлеба. Я сижу как на гвоздях – кушать охота. Бабушка тем временем достала из печи чугунок и через край вылила в миску щи. От миски пошел парок, замечательно запахло томлеными овощами и натуральным топленым маслом. Отец достал бутылку «казенки» - «Московской» водки – ловко отбил сургучную запечатку, налил в граненые стопки. Все выпили и закусили малосольными хрустящими огурцами. А я все сижу. Сижу и жду, когда же мне дадут тарелку щей? Дедушка взял в руки ломоть хлеба, зачерпнул деревянной ложкой из большой миски и, держа ложку над хлебом, чтобы не закапать стол, начал есть. Только после этого понесли свои ложки к миске все остальные, да не как-нибудь, а в порядке очереди по кругу. Отец толкнул меня в бок – чего не ешь? Давай, налегай, мол. Вопросительно посмотрев на маму, я поняла: придется есть из общей миски. Правда, дед уловил мое легкое брезгливое замешательство и, не отрывая взгляда от траектории движения своей ложки, нарочито строго произнес: «Авдотья! Налей-ка щей нашей городской барышне в тарелку. Да ложку не забудь. Алюминиевую дай». Бабушка безропотно встала, налила мне щей в мелкую жестяную тарелку с отбитой эмалью, выдала «городскую» ложку. И только она присела на край лавки, как дверь в хату отворилась, и через высокий порог, кряхтя, сопя и матерясь на чем свет стоит, спешно перевалилось что-то кругленькое, курносенькое и очень улыбчивое. Это прибежала нас приветствовать младшая сестра деда - баба Маша, жившая со своим мужем дядей Саней через дорогу от дедовской хаты в старом родительском курене - в большом, просторном, типично казацком доме под красной железной крышей. Баба Маша была небольшого росточка, толстенькая и крепенькая, как дед, и такая курносая, что, казалось, ее очёчки, перемотанные на переносице черной тряпицей, сидят не на носу, а прямо на двух дырочках. Матершинницей она была жуткой и доброты небывалой. Она всегда задаривала нас связанными красивыми орнаментами носками, варежками и знаменитыми Урюпинскими пуховыми платками, которые вязала для себя и на продажу. Она и в гости-то всегда приходила с завернутым в передник рукоделием и, нацепив на свой курносый носик старенькие кругленькие очки, быстро-быстро перебирала спицами, не забывая при этом, жутко матерясь, сплетничать о соседях. Носок рос прямо на глазах, и на следующий день она приносила законченную пару и со словами: «На, носи, Людка,» - вручала мне очередной подарок. Единственная их дочка Татьяна погибла девятнадцатилетней девчонкой на фронте, и старики одиноко доживали свой век, отдавая свою любовь и доброту внучатым племянникам. В отличие от бабушки, баба Маша приветливо поздоровалась и расцеловалась с мамой, расцеловалась с отцом и со мною и села за стол. Водка еще была, огурцы тоже еще не кончились, ну а тему для разговора искать не требовалось. Ближе к вечеру стали подтягиваться другие родственники и просто односельчане, чтобы «погутарить» с умным человеком. Ведь мой отец был гордостью не только отца-матери. Он был тогда единственным офицером на хуторе и не просто офицером, а фронтовиком, замполитом части, считай комиссар. А у казаков воины и воинская служба всегда были в особом почете. Мужчины приходили в фуражках с малиновым околышем, а некоторые даже штаны с лампасами вытянули из сундуков по такому случаю. Каждому подносилась стопочка, и вскоре во дворе стало шумно и суетливо. Мужики вспоминали войну, разруху, крыли, не стесняясь в выражениях, сталинский налоговый указ, опустошивший некогда буйные сады и скотные дворы, обсуждали нынешние проблемы: а куда без них, без проблем этих? Детвора шныряла по двору, грызя ванильные сушки и карамельки, которыми их угощала мама и бабушка, женщины судачили о своем, разместившись кто где смог - на крылечке, на лавке, на бревнышках вдоль плетня. Дымили самокрутки - «козьи ножки» с ядреным самосадом, мелькали бутылки с водкой, домашним вином, четверти с мутной самогонкой. Все было мало! Некоторых казачков жены повели со двора уже под руки. Оставшиеся «крепыши» завели песни. Впервые я слышала казацкие песни. Пели казаки и казачки о тяжелой доле, о казацкой службе, о вольной воле, о лазоревых цветах на лугах, а мелодии выстраивались такие витиеватые, что повторить их я так и не смогла. Мужики во время пения размахивали руками и входили в такой раж, что казалось, вот-вот повскакивают они на тех резвых коней, о которых поют, и помчатся в степь рубить шашкой все подряд налево и направо. Но с этим делом пришлось повременить, ибо все были пьяные в дым, в дугу, в стельку и еще черт знает как. Стало смеркаться, гулянка постепенно затихла. Послышалось мычание возвращающихся с пастбища коров и над дорогой у края хутора показалось облако пыли, поднятое мелко семенящими тонкими ножками и бестолково орущими овцами (хотя толково орущих овец я тоже не встречала), и я впервые в жизни, вооружившись хворостинкой, вышла встречать с бабушкой Дуней свою скотину. Коров я, конечно же, немного опасалась, но потом даже доила, а вот мама боялась их панически и потом весь отпуск пряталась от них в хате.