ОСТРОВКИ ПАМЯТИ
Окончив университет, я новоиспеченный филолог-русист, твердо знала одно: в школе работать не хочу. То ли воспоминания об учителях были не слишком радужными, то ли угнетало однообразие, но я так недвусмысленно вела себя во время распределения, что комиссия наказала меня, направив в некий отдаленный район. Повторяю, мне не улыбалось работать в школе, но оставаться в подвешенном состоянии тем более. Нашлась знакомая в школе недалеко от Еревана, и мы с мамой отправились устраиваться. Что мне предложили, стерлось из памяти. Но на обратном пути в автобусе мы с мамой заняли места в разных концах, и мамин сосед решил с ней почему-то пооткровенничать. Не зная о нашем родстве, он указал на меня и с чувством сказал: – Какая родинка у этой девушки на шее! Это решило исход дела. Мама решила, что я никуда не поеду. Подсуетились, нашли через кого-то знакомых, и я очутилась в некоем институте, где занималась сначала психологией, даже преподавала сей предмет в течение целого семестра, совмещая это со стилистической правкой диссертации моего шефа, отчаянно скучала, рвалась к работе по специальности, однако застряла там на добрых три с лишним года, под конец – на кафедре языков. Первый мой шеф, завкафедрой психологии и педагогики, был старше меня лет на пятнадцать, но, признаться, показался мне стариком. Невысокого роста, небрежно одетый, сутулый, лысоватый, слегка обрюзгший он тем не менее был оригиналом. - Полная женщина это мягкий вагон, а худая – жесткий. Из певиц признаю Эдиту Пьеху, Майю Кристалинскую и Капитолину Лазаренко, жену генерала. – Ты, я вижу, всех считаешь болванами, – обращался он ко мне и заливался счастливым смехом. Давал мне редактировать свои статьи, дурно, неряшливо написанные, и когда, потеряв терпение, я как-то переписала работу заново, он грустно констатировал: – Это столь блестяще, что может означать лишь одно: я больше не могу обращаться к тебе... И действительно перестал, тем более что я уже работала на другой кафедре. Он был уверен, что я рано или поздно вернусь обратно, поскольку ко мне нигде так хорошо больше не будут относиться. К счастью, этого не произошло. А сам он защитил докторскую, развелся с женой и рано ушел из жизни, где ему было явно неуютно.
Начался второй этап моей работы протяженностью в шесть лет, который был ярким, непростым, но интересным. Недаром коллега по редакции и подруга любит повторять: – Это были самые счастливые годы нашей жизни... На что я грустно отвечаю: – Просто мы были молоды...
На первой работе запомнилась пресс-конференция с Михаилом Талем, мимолетная встреча с ученым Сергеем Мергеляном, а также все мои друзья на тот период, потому я опущу этот отрезок времени. Тем более, что хочу вспомнить и по возможности воссоздать образы людей, которые чем- то запомнились, а главное – интересны для нашей, армянской истории и культуры. Я же хочу пребывать в тени, хотя любая человеческая судьба неповторима. Хочу подчеркнуть, что мои впечатления, конечно же, субъективны.
Начнем с того, что вход в редакцию предварял старенький близорукий вахтер, человек добрый и рассеянный. Так, не раз в редакцию проникали случайные воришки и как-то украли у меня сумочку со всем содержимым. В ходу была фраза “если даже в редакции останется один вахтер, газета все равно выйдет.” А когда я отсутствовала несколько дней по случаю замужества, он, не зная об этом, приветствовал меня фразой “пусть все останется в прошлом”, чем предопределил спустя какое-то время дальнейшей ход событий... Удивительно, как редакция притягивает к себе самых разных людей, в том числе, мягко говоря, неуравновешенных. Нас навещали длинноволосый “новоявленный Иисус”, который зимой и летом ходил босой с развешанными по плечам длинными волнистыми волосами. Другой чудак воображал себя кавказским Лениным и, молниеносно снимая шапку, чем-то уподоблялся вождю, в основном высоким лбом и редкими волосами. Некий поэт, частенько попадавший в психбольницу и так же часто менявший псевдонимы, приносил свои стихи, угостил нас как-то всех клубникой и даже пригласил в ресторан. Напялив на себя сразу два пиджака, явился домой к моей однокурснице, очевидно, намереваясь пленить ее этим, а после говорил мне: – В ней есть что-то кошачье, а в тебе – тигриное, у нас с тобой могут родиться классные сыновья... К счастью, не был навязчивым. Особо презирал поэта и драматурга Наири Заряна, повторяя “жалкий человек, завидев меня, он низко опускает голову и как бы кланяется”, а раз добился сенсации, опубликовав свое стихотворение за подписью поэтессы Сильвы Капутикян.
Впрочем, свои уловки были и у вполне вменяемых поэтов. Один настаивал на том, что его стихи должны быть опубликованы, ибо он умирает от рака, другой, баснописец, пытался сыграть на нашей наивности, уговаривая нас, молодых неопытных сотрудниц, все его творения немедленно отправлять в типографию. Особенно запомнились потомки наших деятелей культуры, на которых природа отдыхала вне всякого сомнения. Это дочь Иоаннеса Иоанисиана, малоприятная особа, вечно чего-то требующая от сотрудников редакции; дочь Ваана Теряна с ее хитровато-смущенной улыбкой, открывающей расщелины во рту, подрабатывающая машинисткой на дому, объект порицания блюстителей нравственности; сын Атабека Хнкояна (Хнко-Апера), удивительно на него похожий и постоянно настаивающий на том, что называть в печати его отца надо не иначе как великим; дочь Александра Спендиаряна, голубоглазая миловидная женщина, которую при мне грубо оскорбила при входе в театр оперы и балета контролерша “что, до смерти будешь даром проходить сюда”, хотя отлично знала, кто она такая. Все они хотели как-то напомнить окружающим о себе, возможно, добиться каких-то льгот, но вызывали лишь желание поскорее отделаться от них. Не помню, чтобы кто-то из нас пытался разговорить их, узнать какие-то нюансы из жизни их отцов, просто терпели как неизбежное зло – эгоизм молодости и человеческой природы вообще.
Хочется проникнуться атмосферой тех дней, но это ох как нелегко! Совершенно особый мир представляла собой типография со своеобразными, даже уникальными корректоршами. Они были даже более раскрепощенными, чем сотрудники редакции, и не только в личной жизни, каковую не считали нужным скрывать. Вели общий дневник, куда заносили свои мысли, события интимной жизни, оценки. Помнится, одна из них гадала на картах и довольно успешно. Они были независимыми и категоричными в своих суждениях, хвалили или порицали статьи, не считаясь с мнением вышестоящих инстанций. Как они выживали в типографском климате, когда дежурство раз в неделю и то выбивало нас из колеи как серьезная угроза здоровью, не берусь судить.
Если до работы в редакции я знала лишь немногих из наших художников, писателей, артистов, и то лишь издали, здесь пришлось не только познакомиться, но и общаться с ними. Порой я даже робела перед подобными встречами, считая, что они будут отказываться от интервью и статей о них. Но ничуть не бывало. Почти все охотно шли нам навстречу, приходили сами в редакцию или приглашали к себе домой. Одним из первых было общение с поэтессой Маро Маркарян. Она была скромной, женственно-нежной и по домашнему уютной, хотя призналась, что не особенно любит заниматься хозяйством. Ее шестнадцатилетний сын Ашот Баяндур, будущий талантливый художник, рано покинувший нас, проникся ко мне доверием, показал свои работы, в которых явно чувствовалось влияние Делакруа, и даже пошел провожать меня. Сама поэтесса осталась очень довольна моей статьей о ней, звонила в редакцию и интересовалась, неужели написала очерк эта маленькая девочка и ей никто не помогал. Очевидно, я выглядела моложе своих лет. Семью писателей Гарегина Севунца и Шогик Сафьян я знала и раньше, в основном “тетю Шогик”, красивую, всегда модно одетую, со смелым по тем временам макияжем; она однако была простой, общительной, гостеприимной и по-матерински заботливой. В городе много говорили о ее красоте, нарядах, успехах на любовном фронте, говорили с завистью, восхищением, негодованием, тем более что и писательницей она была весьма своеобразной и интересной. Не менее импозантным был и Гарегин Севунц, чей роман “Тегеран” имел в те годы шумный успех. Я пришла к нему по заданию редакции, вошла запыхавшись, чем весьма удивила его. «В нашей деревне дороги к любой точке вели через холм, и мы этот подъем преодолевали десятки раз на дню», – сказал он, не зная еще, что мне суждено пережить его намного – так рано он ушел из жизни. Подвело именно сердце, чьей выносливостью он так гордился. Дочь его Агнесса была по-восточному яркой и красивой, а к самому младшему из детей Арегу я заходила тоже по делу, опубликовав его ранний рассказ под рубрикой “Рассказы наших читателей”. Ему было отпущено всего 26 лет жизни, он умер в Москве, после чего тетя Шогик навсегда отказалась от ярких нарядов и макияжа, занялась внуками, вязала и дарила знакомым красивые шали – подарки в духе Марины Цветаевой.
А с Гарегином Севунцем не только не дружил писатель Рафаэль Арамян, но даже не пожелал выступить с ним рядом на газетной полосе. Не знаю, что их развело, но такое, увы, часто встречается в творческой среде. Об Арамяне я знала только то, что он был первым мужем нашей очаровательной преподавательницы Анжелы Симоновой, и теперь с любопытством присматривалась к нему. Убедилась в его доброжелательности, когда он высоко оценил мой очерк о художнике Ашоте Мелконяне «Флейта и белый конь» и специально прибыл в редакцию, дабы “поцеловать меня в лоб”. Ему тоже было суждено прожить не долго.
Были и две памятные встречи с писателем Вахтангом Ананяном. На первую мы с фотокором Вазгеном Касабяном поехали к нему в Дилижан, и писатель на своей машине, которую вел “лучший из шоферов” его сын, покатал нас, затем рассказал много интересного и охарактеризовал себя так: “Какой же я писатель, просто люблю природу и пишу о ней”. Благодушно и снисходительно принимал все написанное мною о нем и как-то в благодарность прислал в редакцию яблоки со своего сада. Я рискую повторяться, но с сожалением должна заметить, что и он рано ушел от нас, причем его настолько беспокоило сердце, что он даже спал, как говорили, сидя.
Была мимолетная встреча с уникальным кинорежиссером-документалистом Артаваздом Пелешяном, он отвез меня в кинотеатр “Арагац” смотреть его ранние короткометражки, я написала небольшую заметочку и не стремилась продолжить знакомство. Как мы эгоистичны и недальновидны в юности. И сколько сожалений на старости лет. Мне звонил некий кинорежиссер, которому был нужен виртуальный собеседник – так он хотел выговориться. В итоге беседа затягивалась, я клала трубку рядом с аппаратом и лишь изредка брала ее и неизменным “да” подтверждала факт своего присутствия. В основном это были жалобы на руководство.
Кинорежиссер Амасий Мартиросян прислал статью о Даниеле Дзнуни, и меня послали к нему – расспросить обо всем и заново написать материал. Тогда это практиковалось сплошь и рядом, а именные статьи сотрудников не особенно приветствовались, это называлось “толкать свое”. Заметок и рецензий на армянскую кинопродукцию было написано мной изрядно, к ним сами режиссеры относились благосклонно, бывало, звонили со словами “ты настоящая дочь нашего народа”.
Были завсегдатаи среди посетителей, и некоторые из них при внешней импозантности приносили такие беспомощные “творения”, что становилось совестно за них. Первые робкие опыты Генриха Игитяна и Шагена Хачатряна тоже пришлись на нашу долю; это потом они стали известными искусствоведами, хотя, к слову сказать, я всегда их ценила больше за практическую деятельность. Наверное, не мешало бы завести в те годы дневник и заносить туда все, что так или иначе характеризовало наших деятелей культуры, но нам была интересна собственная жизнь, а остальное становилось как бы фоном для нее. Так, сценарист и кинорежиссер Арнольд Агабабов и кинооператор Карен Месян воспринимались скорее в аспекте дружеских взаимоотношений, лишь через много лет я начала брать интервью у Агабабова.
Приходила жена поэта Ашота Граши, и с ее подачи мне заказали в редакции статью о нем. В их дом с роскошным садом мы отправились с моей красивой подругой и вернулись домой с охапками сирени. В городе бытовало мнение, что поэт своими успехами обязан в основном жене, она находит для него переводчиков и пропагандирует в России, но видно, чужая зависть не так уж безобидна. После безвременной смерти поэта трагически погиб и его сын – один из близнецов.
В редакцию в паре частенько заходили художник Джотто (Геворк Григорян) с женой Дианой, тогда просто преданной подругой. Кажется, он не очень устойчиво чувствовал себя на земле, и, кроме моральной, ему требовалась и физическая поддержка. Писала я о нем мало, но почему-то пользовалась особой благосклонностью супругов. Он, как и многие другие, собирался написать мой портрет, но я не торопилась с этим, все было некогда, а потом время было упущено.
Успешно подвизалась на ниве журналистики будущий талантливый искусствовед Эллен Гайфеджян, дочь живописца и графика от Бога Ваграма Гайфеджяна. Внешне эффектная, целеустремленная и в то же время очень эмоциональная, она потом сделала много, очень много для популяризации творчества художника, выпуская в трудных условиях альбомы-книги, посвященные Гайфеджяну, организуя выставки его работ. А недавно появилась и мемориальная доска, еще одно свидетельство неустанной заботы Эллен, постоянное напоминание о том, что именно в этом доме жил и творил выдающийся мастер армянского изоискусства. Вместе с Эллен мы составляли неплохой тандем. Из писательской среды заходили многие, мы были в основном за молодых, но их печатали редко. Как-то я, смущаясь, позвонила Паруйру Севаку с просьбой сказать несколько слов о времени, отношении писателя к современности, и он, не жеманясь, сразу же согласился и лично приехал в редакцию, где и наговорил требуемое. Простота, естественная человечность были в нем очень привлекательны. В редакции устраивались “четверги”. На них приглашались местные и приезжие знаменитости. Приходила на встречи наша прославленная певица Гоар Гаспарян с американской вокалисткой армянского происхождения Люсин Амара. Сам великий актер Аркадий Райкин также не пренебрег приглашением. Леонид Енгибаров, знаменитый мим и клоун, с дрессировщиком зверей Степаном Исаакяном составляли удивительную пару. Искрометный Енгибаров весь лучился весельем, победоносной верой в судьбу, но как нелепо и трагически рано оборвалась его жизнь. А его товарищ перешагнул в 21 век, и даже о том, что когда-то бегемот почти растерзал его, рассказывал удивительно спокойно и буднично.
Мы бывали у наших замечательных живописцев Минаса Аветисяна, Мартина Петросяна, у скульптора Арто Чакмакчяна, а пейзажисты Аракел Аракелян, Микаел Гюрджян, Славик Паронян отличались, помимо художественного, каким-то особым человеческим талантом, гостеприимством, умением устраивать застолья и радоваться вместе со всеми. Побывала я как-то и в мастерской Ерванда Кочара. Запомнилось, что он был знаком с поэтом, в чьих стихах встречалось мое имя. Кстати, поэта знала и мама по Тегерану. Судьба подарила и две встречи с Мартиросом Сарьяном, признанным патриархом нашей живописи. Жена его тетя Лусик беспокоилась, как бы он не сказал ничего лишнего, антисоветского, а он шутил с нами, отмечал длинные ноги Эллен и мои белоснежные зубы. Его рукопожатие, теплое, сердечное, когда он старался согреть мои холодные пальцы, помню до сих пор. Сохранились снимки с Мартиросом Сергеевичем, а также с Евгением Симоновым и Руфиной Нифонтовой, Евгением Евтушенко, почтившими своим посещением редакцию. Все казалось настолько естественным, что не вызывало особого удивления или благоговения. Встречи вписывались в памятные 60-е органично и естественно, были частью нашего окружения.
Среди сложностей быта, отношений с руководством и властями мы тогда являли собой некий оазис, создав свой микромир, в котором чувствовали себя избранниками судьбы. Запретить подобное общение или вторгнуться в него не мог никто, все было вполне легально и не подлежало ничьему суду. Даже после работы мы не спешили расходиться – так согревало нас духовное сближение.
Лица многих ныне легендарных людей, с кем нам приходилось общаться, стерлись из памяти. Но разве можно забыть иконописный лик Минаса Аветисяна, чей мудрый глубокий взгляд проникал в человека с таким чутким пониманием и сочувствием. Или доброту, уютность Микаела Гюрджяна в сочетании с высокой эрудицией – все это отражалось на его лице, и он казался тебе почти родственником. А облик средневекового князя у Аракела Аракеляна, размашистость его натуры, одновременно сохраняющей верность традициям, уважение и интерес к человеку! И сегодня, когда все они ушли от нас, мир как будто стал беднее, и осиротели не только их родные и близкие. Последним из этого поколения ушел Славик Паронян, и с его смертью как будто завершилась целая эпоха. Трудно жить одними воспоминаниями, но, несмотря ни на что, прошлое с нами, сохранилось в уголке сознания, и это еще одно подтверждение тому, что смерть всего лишь условность, завершение спектакля, после чего актеры живут другой жизнью, только и всего. В многообразии дней и забот островки памяти сияют светом более ярким, чем настоящее, по большей части скучное, с туманным горизонтом и однообразными людьми. Так же, вероятно, тебя воспринимают окружающие.
В те годы “пробились” художественные выставки, которые мы считали чуть ли не своим достижением. Это “Выставка пяти”, выставки работ Александра Бажбеук-Меликяна, Роберта Фалька, экспозиция американской графики и многие другие.
А закрытые кинопросмотры 60-х! Фильмы Феллини, Антониони, Висконти, позднее Бертолуччи открывали мир иной эстетики и ценностной ориентации, иных нравственно-психологических нюансов, а с надуманных голливудских фильмов лилось на нас волшебство красоты и роскоши. И это при том, что мы любили советские фильмы, на которых выросли, сопереживали их героям, радовались оригинальным находкам наших режиссеров. Тем более, что тогда же появился бессмертный параджановский шедевр “Цвет Граната”, синтез кино и изобразительного искусства. Но вернемся к личным встречам. Я всегда замечала: чем значительнее человек, чем он внутренне богаче и уникальнее, тем он больше интересуется тобой, возможно потому, что любой из нас представляет собой объект для изображения. Если художник ценит твою экзотичность, наряды, украшения, то писатель выхватывает у любого человека его своеобразие, черты, присущие только данному индивидууму. Жалею, что не догадалась брать у них автографы, была бы неплохая коллекция. Были редкие надписи на дарованных ими книгах, да и те растеряла. Минас сделал с меня в ресторане карандашные наброски, и я, хоть и храню их, даже не догадалась попросить его подписаться под ними. Словом, сплошные упущения. Но такова жизнь, и она складывается как получается. Сожаления же приходят слишком поздно и уже надолго.
Если новизна работы в редакции газеты поначалу манила, то по прошествии шести лет я стала уставать от рутины, типографских дежурств, постоянной бури в стакане воды, когда надо было отстаивать ценой неимоверных усилий каждую статью, хоть чем-то выбивающуюся из стандарта. Потому я с радостью приняла приглашение Геворка Эмина, поэта, переводчика, публициста, перейти в подведомственный ему тогда журнал “Литературная Армения”. За девять месяцев, которые я провела там, случилось немало событий. Горше и ярче всех запечатлелась загадочная трагическая гибель выдающегося поэта Паруйра Севака и его супруги, запомнилась и искренняя скорбь тысяч людей по этому поводу. А позднее мы поехали в его родное село как к месту паломничества. Кто вел компанию против Эмина – не помню, но весь тогдашний состав редакции пал жертвой писательских интриг.
Еще одно памятное, чисто визуальное воспоминание. В редакцию вошел человек с очень необычной, как мне показалось, формой головы, и это был не кто иной, как Грант Матевосян, которого мы уже читали и восхищались романом “Мы и наши горы”. Просто я видела его впервые и, вероятно, облик не совпал с моими представлениями. Приходил и романист Серо Ханзадян, солидный, серьезный и, по-моему, очень доброй души человек. Бывали мы и на съездах - писателей, художников, не могли не забавляться стычками между ними, порой не совсем корректными выступлениями. Отсидев 9 месяцев в “Литературной Армении”, я ушла, когда редактором был уже Сурен Арутюнян, литературовед. Геворк Эмин держался с нами на дружеской ноге – и к себе домой приглашал, и в летний дом отдыха, и в ресторане мы побывали всей редакцией. Они с женой вспоминали, как гостили у Евтушенко, как Эмин встречался с Пастернаком, как он заботился о дочери Егише Чаренца после его ареста, и искренне оплакивали гибель Севака. С женой у них были трогательные отношения взаимной любовной доверительности, и Арма неизменно доброжелательно встречала нас у себя.
Сохранившаяся и по сей день любовь к изобразительному искусству давала мне возможность увидеть на выставках почти всех наших художников, а на 50-летии Эдварда Исабекяна в Доме художника запомнилась его прямота, когда в ответ на выступления коллег он заявил: – И ничего особенного вы обо мне сказали, и я вовсе не взволнован и не растроган вашими речами... В дальнейшем мне предстояло лично убедиться в его умении смело ставить человека на место. О нем везде и всюду говорили как об очень красивом мужчине, похожем на Зевса и имеющим у женщин колоссальный успех. Видимо, его беззаветно любила и к тому времени уже покойная супруга, прощающая ему очень-очень многое. Но как бы он ни обижал ее при жизни, умершая имела безраздельную власть над его душой. Он постоянно вспоминал о ней, видел ее во сне, хотя давно и не очень удачно был женат вторым браком. Добрую память об Арпеник Налбандян сохранили все ее друзья, художники, коллеги, бывшие студенты, с такой теплотой и заботой она пеклась обо всех; к тому же она состоялась и как замечательный живописец.
Манеры Эдуарда Исабекяна оставляли желать лучшего: он мог плюнуть, в сердцах публично выругаться нецензурно, проявлять эгоизм и бесцеремонность по отношению к окружающим. За словом в карман не лез и мог обозвать ослом самого министра культуры на каком-то заседании. Но на работе в Госкартинной галерее Армении был очень либерален по отношению ко всем, прекрасно сознавая, что нельзя от людей, работающих фактически за бесценок, требовать многого. Нам, его сотрудникам, очень нравилось, когда он говорил “сама собой” и потому нарочно не поправляли его, смешило, когда он проходил мимо не здороваясь и объяснял, что внутри одной семьи нет нужды в этом. Я со своей стороны узнала его получше, когда, будучи ученым секретарем музея, сидела в его кабинете. При мне он ни разу не выругался, не плевался и как-то во время застолья сказал обо мне лестные слова: – Удивительный она человек, не только при ней не могу выражаться, но потом и дома ругательства не идут с языка... Недоволен был тем, что ко мне постоянно кто-то приходит и я частенько отлучаюсь. – Я вам не секретарша, – огрызнулась я. На что он возразил вполне серьезно: - Ну знаешь, еще вопрос, кто из нас кто. Весь день по телефону спрашивают тебя, а я вынужден отвечать... Разрешал нам обращаться к нему Амаякич. Не помню, чтобы он пытался ухлестнуть за кем-нибудь, но сотрудницы могли добиться от него многого. Помню, к примеру, в ответ на какую-то личную просьбу они потребовали от него пирожных, и он беспрекословно купил их. Все эти мелочи создают неповторимый облик мастера, чье имя сегодня уже овеяно легендой и у кого есть постоянная экспозиция. Ясность ума и даже писательский талант, помимо художественного, он сохранил до конца дней своих, хотя почти утратил зрение и подвижность тела.
В середине 60-х годов я познакомилась с директором института искусств АН театроведом и общественным деятелем Рубеном Заряном, когда он с семьей отдыхал в Папанино, близ Дилижана. Он умел дружить с людьми разных возрастных категорий и социальной принадлежности. Был прост в обращении, хотя тверд в руководстве. Автор полсотни книг, он тем не менее серьезно относился к любому творческому начинанию и предложил мне, журналистке, выступить в его научном сборнике Шекспиракан, где я публиковалась дважды. Под свою личную ответственность оформил в качестве научных сотрудников в институте искусств живописца Минаса Аветисяна и скульптора Арто Чакмакчяна, которых как нонконформистов не принимали официальные структуры. Умел расположить к себе окружающих, но если кого-то не принимал, то надолго.
Кто же мне запомнился в 70-е годы, когда я работала в художественном музее, зная, что рано или поздно уйду оттуда? Всю жизнь мне казалось, что я найду наконец себя, свое место в жизни, но постоянного пристанища так и не приобрела. Хотя не скрою, так работать было интереснее. Итак, в памяти как живые возникают два неповторимых старца, неповторимых и обликом своим, и манерами, и сознанием собственной значимости. Помню громогласные выступления одного из столпов соцреализма живописца Габриела Михайловича Гюрджяна на ученых советах картинной галереи, когда он ниспровергал, обличал все и всех, не вписывающихся в его представления о художнике. Помню еще, как он приносил статьи в редакцию и потом с горечью констатировал: “ До чего дошло, Ленина сокращают”.
А Рубена Дрампяна, крупного деятеля в области культуры как таковой, искусствоведа и первого директора галереи запомнила как суетливого, подхихикивающего в унисон своим же речам старца. Повторяю, оба они были уже в очень преклонном возрасте, но сохранили живейший интерес к искусству. Все дамы склонны запоминать в основном то, что говорилось в их адрес, с удовольствием – приятное, с обидой – малоприятное. По примеру прочих и я не являюсь исключением. Потому вспоминаю, как многие художники хотели писать мой портрет, как Минас, увидев меня как-то в ярком платье, сказал: “Я напишу с тебя женщину наподобие матиссовских”. Но я мало ценила все это и вовсе не стремилась позировать кому бы то ни было, потому в моей скромной коллекции лишь рисунки карандашом, сделанные Минасом в ресторане, и мой живописный портрет кисти замечательного художника и добрейшей души человека Александра Григоряна.
В галерее, помимо прочего, я готовила каталог французского художника армянского происхождения Гарзу (Карзу), написала предисловие к нему, весьма прохладно принятое коллегой. Однако публикация в журнале “ Советакан арвест” имела шумный успех, и Шаген Хачатрян послал статью художнику. В итоге я получила по почте небольшой офорт художника с его автографом, который храню как драгоценную реликвию.
80-е и первая половина 90-х были посвящены мной чтению лекций по истории русской литературы в Художественно-театральном институте. Но в вузе больше общаешься со студентами, коллегами по кафедре и руководством, чем с художниками, актерами и режиссерами, преподающими в нем. Разобщенность такая, что иногда по фотографии в некрологе узнаешь работника своего института.
На переменах удавалось иногда пересечься с Эдуардом Исабекяном; он неизменно вспоминал то время, когда мы работали вместе, и называл те годы своим расцветом. Встречались мы здесь и со скульптором Терезой Мирзоян, надолго сохранившей свою яркую красоту. Она трогательно рассказывала о дружбе с художницей Арпеник Налбандян, о том, что многому научилась у нее, особенно общению со студентами как с родными людьми, что помогло ей обрести множество друзей среди молодежи. Сама обладавшая изысканным женским вкусом, она помнила все советы подруги в этом вопросе, даже то, что Арпеник буквально запретила ей высветлять волосы. А вот о трех своих бывших мужьях вспоминала с досадой, упрекала их в изменах и недостойном поведении по отношению к ней. Но была добра и неизменно дружелюбна. Муж ее старшей дочери был смертельно болен, и она, зная, что тот обречен, тем не менее не задумываясь продала свою мастерскую, чтобы выручить денег на его лечение. А что значит мастерская для художника, известно любому.
Работали в вузе театральные деятели Грачья Капланян, Хорен Абраамян, Метаксия Симонян, на чьем идеально вылепленном лице с безукоризненной чистотой линий глаз буквально отдыхал – но с ними мы общались мало.
Прошли годы. Рухнула казавшаяся незыблемой система социализма. На время стала казаться желанной свобода слова, и я дала себя переманить в еженедельную газету “Урарту”, редактором которой был Иосиф Вердиян, просуществовавшую более десяти лет. Я почему-то решила, что отныне моя миссия сохранить для потомства последние высказывания деятелей культуры о времени и о себе, литературе и искусстве, политике, обществе, по ряду нравственных проблем. Я как будто окуналась в прошлое, приобретя тем временем новый взгляд на нашу культуру и современность. Начала я с художника Акопа Акопяна, которому устроила форменный допрос. Он потом признавался, что никогда так не напрягался и не уставал. Я сознавала, что время быстротечно и неумолимо и вскоре унесет их в заоблачные выси. Мне была близка спокойная философичность живописца Акопяна который без претензий делал свое дело, не соблазняясь никакими новшествами и цветовыми эффектами. Так как я в основном ходила к нашим деятелям культуры домой, то могла их наблюдать и в будничной обстановке. Поэт и прозаик Сильва Капутикян говорила, будто выверив каждое слово, но при этом исчезала непосредственность речи. Очертив определенные рамки своего имиджа, она не хотела выходить за эти пределы. Звонил сын, скульптор Ара Шираз, заботливо интересовался, что она ела сегодня, и писательница старательно перечисляла. Вскользь выразила обиду: в армянской печати прошлись в ее адрес, мол, одну из темных холодных зим она провела в Москве, отогрелась там. Наверное, хотели, чтобы я обязательно мерзла со всеми. Позднее, когда я снова попросила ее об интервью, она простецки отмахнулась: –
Голова не варит. –
Голова не нужна, – ответила я, вызвав ее искренний смех. А перечитав свою статью, которую я взялась переводить, стала ее переиначивать, понимая, что написанное в чем-то давало повод для нападок. Ходила она на встречи, выставки, всякие торжества, и казалось, что годы над ней не властны, напротив, добавляют благородства облику. Я никогда не стремилась подружиться со своими именитыми респондентами, хотя многие из них хотели бы продолжить общение. Человеческий стереотип давно не был меня загадкой, лишь деяния людей, их мысли продолжали интересовать и волновать.
В ЕХТИ часто приходили писатели, актеры, режиссеры. К сожалению, я пропустила встречу с Вильямом Сарояном, о котором коллеги потом говорили: “ Какой это свободный человек, чувствуется, что коленом горло ему не давили”. Но зато были незабываемые встречи с Иннокентием Смоктуновским, который, проходя мимо, подарил мне персональную улыбку, Михаилом Царевым, Евгением Евстигнеевым, Юрием Соломиным, а также с нашими писателями Грантом Матевосяном и Ваагном Давтяном. Запомнилось многое, но и многое позабылось, остались лишь яркие блестки впечатлений. Евстигнеева представил собравшимся Хорен Абраамян и был потрясен тем, что русский актер считал бесчестным поступком перед зрителем свои культурные развлечения перед спектаклем, тогда как он должен был думать только о нем. А Юрий Соломин, тогда еще просто актер, говорил, что любит, когда режиссер хвалит актера, говорит о его таланте и неповторимости. Грант Матевосян поражал своей позицией, требовательной по отношению к себе и другим, говорил без своего обычного косноязычия и четко определил свое место в литературе, хотя его пытаются, по его словам, занять другие, становясь на стул, чтобы казаться выше.
… Работая в “Урарту” я вновь встретилась со многими из уже знакомых мне представителей культуры и убедилась в их незаурядности, она при личном общении проявлялась даже порою ярче, чем в творчестве. Не собираясь писать обо всех, кому посвящены собранные в моих книгах “Ретро” и “Осенью тени становятся длиннее” эссе и интервью, вспомню лишь некоторых из них. В начале суровых 90-х годов прошлого века состоялся премьерный показ фильма Арнольда Агабабова “Где ты был, человек божий” по роману Зорайра Халафяна. Фильм вполне добротный, профессиональный, но запомнился он еще и нищенским банкетом после него; на нем присутствовал и российский посол в Армении Ступишин, вел себя вполне достойно, на равных со всеми, отмечал общую судьбу сельских жителей России и Армении в годы Второй мировой войны, словом, проникся увиденным. О режиссере же сокрушался Зорайр Халафян, ибо ввиду неумолимой инфляции тот получил денег за многосерийный фильм разве что на пару брюк. А в 94-м состоялось наше первое из нескольких последующих интервью с Агабабовым у него дома, и я в который раз подивилась мужеству и оптимизму его супруги Светланы: она выхаживала тяжело больного внука, заботилась о муже и радовалась тому, что в эти тяжелые дни удалось достать мяса и угостить друзей мужа на дне его рождения. Агабабов же вспоминал Москву 60-х, когда он учился там на высших сценарных курсах и общался с тогдашним столичным бомондом. И на протяжении 5-6 лет общения, я не слышала от них жалоб ни на здоровье, ни на материальные затруднения. И жаль, что оба ушли из жизни так рано. Могу утверждать, что Агабабов был ярче, содержательнее, глубже своего творчества, которое также не назовешь однозначным. “Сейчас я говорил с Богом”, – прошептал он перед смертью другу и ушел, не успев отметить свое грядущее через полгода 70-летие. Его он как-то страшился, ибо его друг и режиссер Фрунзе Довлатян умер после юбилейных торжеств.
Все знают, что Сос Саркисян при жизни достиг зенита славы как организатор и худрук театра “Амазгаин”, актер, режиссер, писатель, политический деятель, побывал он и ректором института театра и кино. Честно рассказывал при встречах, какими трудными были его первые шаги в театре, как он преклонялся не только перед великими театральными актерами старшего поколения, но и отдавал предпочтение своим ровесникам – Хорену Абраамяну, Фрунзе Мкртчяну, Метаксии Симонян. Оценивая пройденную жизнь, он признался, что когда лежал в больнице в критическом состоянии, то вспоминал былое и многое простил себе, не мог простить лишь случаев, когда поступал не как мужчина и не как армянин. Многие ли способны на подобные признания?
К Хорену Абраамяну к моменту его возвращения в Армению из США в 90-е годы отношение было двойственное, многие склонны были обвинять его во всех смертных грехах. Он также не отрицал, что в жизни совершал много ошибок, говорил, что иногда он сам себя приговаривает к смерти, но потом понимает, что ему есть во имя чего жить... Как видите, мои именитые респонденты порой могли признаваться в каких-то не совсем благовидных поступках, что случается не часто и свидетельствует о высоте духа человека.
Об уже ушедшем из жизни Фрунзе Мкртчяне прочувствованно рассказывал его друг кинооператор и кинорежиссер Сергей Исраелян, вспоминал, как тот выступал в качестве свидетеля в загсе в день его бракосочетания, поэтому он был счастлив вдвойне. Ко многим, тоже ушедшим, я проникаюсь запоздалой жалостью. Так, Ара Шираз гордился тем, что, имея возможность безбедно прожить в США, вернулся на родину, хотя решение это стоило ему потери семьи. Но он надеялся на новые свершения и новую любовь, увы, так и не встреченную им. А живописец Варужан Варданян хоть и хорохорился, называл себя художником N1 в Ереване, но тоже страдал, разведясь с женою. Пугающе сильно был привязан к двум своим дочерям, говорил, что о личной жизни подумает лишь после того, когда выдаст их замуж, но неумолимая болезнь унесла его жизнь, оставив у всех его друзей и почитателей горькие сожаления. Кстати, он был настроен не только говорить о себе, но и понять, кто перед ним, кому он раскрывает душу. И после просил приезжать к нему, поскольку я родная ему душа – так хотелось сочувствия и понимания.
Виолончелиста Геронтия Талаляна я застала в глубоком унынье. Он сидел на кровати в халате, свесив голые ноги, и пока я брала интервью у его сына (они недавно вернулись из США и жили на съемной квартире), подавал время от времени реплики. То об отсутствующей жене отзовется язвительно, то вспомнит, как сам Ростропович написал о нем “Берегите Геру, он отличный музыкант”, тогда как о другом музыканте не сказал ничего, кроме как “сначала послушаем, потом покушаем или наоборот?”.
Последняя реплика была в мой адрес: “Она хорошая девочка, кончайте беседовать и давайте выпьем водки”. К счастью, правительство незадолго до смерти выделило ему квартиру. Все эти образы живо встают перед глазами и вспоминаются с глубоким сочувствием.
Не хочу говорить о тех, в ком впоследствии сильно разочаровалась. Не умею судить и приговаривать людей к чему бы то ни было. Чьи это слова “и прощать, и мстить молчанием”? Недостойных надо просто выкинуть из жизни – и делу конец.
Всегда уважала живописцев Александра Григоряна и Генриха Сиравяна: они честно, не отклоняясь от избранного пути, служили искусству и даже в весьма преклонном возрасте продолжали творчески расти. В А.Григоряне сохранялась какая-то детская непосредственность и доброта, он верил, что проживет более 90 лет – так нагадала цыганка. А Г.Сиравян вспоминал, что если бы не выступление Мартироса Сарьяна на защите их дипломов, то он, вероятно, забросил бы искусство и подался в вокалисты, но слова великого мастера запали ему в душу: “Пусть не радуются отличники и не грустят троечники, идите и работайте”. И его (Сиравяна) посмертная выставка доказала, сколь многого можно добиться трудом. А А.Григорян любил повторять слова варпета: “А кто любит работать, работать не любит никто”. Великий труженик понимал, что не сиюминутное желание, а сознание долга, вдумчивое упорство могут привести к желанным результатам. Оба весело и благосклонно отнеслись к моему интервью с ними. А.Григорян заявил, что невестка обратилась к сыну со словами “выясняется, что наш дедушка очень умный человек”. А семью Г.Сиравяна в статье развеселило то, что художники посещают выставки лишь тогда, когда в СХ распределяют гуманитарную помощь. Оба они много лет провели в мастерской М.Сарьяна, набираясь опыта и мастерства. Глубоко запало мне в душу знакомство с философом и лингвистом Эдмоном Аветяном. Я и раньше видела его у разных знакомых, в основном в мастерских художников, и он казался мне человеком несерьезным. Аветян ерничал, изображал из себя чекиста, говорил, что приглашает людей в свой кабинет и там расстреливает их. Но когда через десятилетия я прочла его книгу “Кольцо возвращения”, то была не просто приятно удивлена, но и поражена тем, как он просто и красиво говорит о сложных философских категориях, оценила его афоризмы и стихи. И я дважды посетила его в однокомнатной квартирке, где, кажется, ничего, кроме книг, и не было. Дверь не запиралась, сам хозяин сидел при закрытых окнах, непрерывно курил, прихлебывая водочку. Отвечал на вопросы точно и очень кратко, вспоминал, как его арестовали как диссидента и продержали год или два в тюремной психушке, протестовал против определения диссидент, поскольку это религиозный термин. Говорил, что для развития капитализма требуются века, а у нас хотят войти в него за пару десятилетий, выразил надежду, что поскольку кто-то из правительства, кажется, Серж Саркисян был его студентом, то его больше в тюрьму не посадят. Я сказала, что приобрела его книгу, но он настоял на вручении мне еще одного экземпляра с личной надписью и проставил дату вместо 2001 –1001 год. Возможно, сделал это намеренно, поскольку есть мнение об ошибке в летоисчислении. Говорят, всем, даже своим студентам задавал вопрос “А ты придешь на мои похороны?”. Почему его это волновало – не берусь судить. Может, он так шутил, не знаю. Оригинальный характер имели наши интервью по телефону с психологом и писательницей Эльдой Грин. Дама весьма солидного возраста Э.Грин своим детским голоском умело и профессионально отвечала на вопросы, выхватывая самую суть их. Не в обиду будь сказано некоторым дамам, к которым я обращалась с тем или иным вопросом, они начинали обижаться на него, хотя он для них не представлял сложности. После трагической гибели 18-летнего внука Э.Грин наше телефонное общение почему-то прекратилось, хотя она стоически перенесла эту потерю. Я решила встретиться с матерью погибшего, дочерью Э.Грин, актрисой Анной Элбакян. Она утешалась мыслью, что за 18 лет жизни сын успел сделать очень много, и Бог счел его миссию на земле законченной. Анна была полна творческих планов, и в этом виделось ее спасение. Кстати вспомнилось, как Сос Саркисян на репетиции восхищался ее талантом. Он, талант, и помог превозмочь боль.
Со скульптором Гукасом Чубаром я была знакома и прежде, они с женой часто заходили к моим друзьям. Как-то устроили у них спиритический сеанс, и медиумом был сам Чубар. Это были 70-80-е годы, когда “роскошь человеческого общения” помогала пережить время застоя, потому дружба ценилась особенно высоко. И во второй половине 90-х я в их доме, отцовском доме Г.Чубара в качестве журналистки и получаю полную возможность ознакомиться с жизнью его семьи, арестом отца, правозащитника, сумевшего вызволить из тюрьмы самого Чаренца, когда тот выстрелил в девушку. Но все это до 37-го, а потом они оба стали жертвой системы. И хотя отец Чубара вернулся из ссылки, сын его погиб за это время на фронте, погиб с клеймом сына врага народа. В течение нескольких наших встреч поток красноречия художника не иссякал. Прекрасно ориентируясь не только в области художественных направлений, но и в политике, он осуждал прежний режим за то, что тот душил свободу самовыражения человека. И хотя сам он не склонен был стать нонконформистом, но гармонично мог чувствовать себя только тогда, когда и другие могли избрать свой путь в искусстве.
Наверное, эти встречи и есть “праздник, который всегда с тобой”, поскольку отнять у тебя дорогие воспоминания не может никто. Спустя 2-3 десятилетия состоялась повторная встреча с женой Джотто – Дианой Уклеба-Григорян; она после смерти мужа состоялась как поэт и живописец, тем не менее со свойственной ей лирической непосредственностью признавалась в своей бесконечной любви, благодарности и преданности тому, кто “в ветер и дождь” повел ее за собою в жизни по тернистому пути служения искусству.
Писатель Агаси Айвазян, которого высоко ценил и Грант Матевосян, отличался солидной эрудицией, крайне серьезным отношением к жизни и творчеству, нравственным принципам. Занимался он и живописью в характерной “тифлисской” манере, через простые случайные обстоятельства постигал то, что ему самому не довелось испытать. Говорил, что провел несколько минут в неисправном лифте и уже все знает о тюрьме, одиночной камере.
Зная творчество Гранта Матевосяна, я ценила его больше всех в современной армянской литературе, потому с особым трепетом ждала встречи с ним. И если во время первой встречи в нем чувствовалось какое-то напряжение, то потом он буквально раскрывал душу, не в том смысле, что откровенничал со мной, но старался через меня довести до читателя свое отношение к творчеству, истории, политической ситуации в стране и, даже находясь в критической, фактически предсмертной стадии болезни, не терял веры в то, что “есть свет в конце тоннеля”, что искания, борьба, свершения не были напрасными.
С композитором Газаросом Сарьяном, сыном великого патриарха нашей живописи Мартироса Сарьяна, мы общались после перенесенной им тяжелой утраты – гибели дочери. Он прожил долгую насыщенную жизнь, участвовал в Отечественной войне, после чего избрал своей специальностью музыку, ибо понимал: став живописцем, рискует быть постоянно сравниваемым с великим отцом. Возглавлял нашу госконсерваторию в течение ряда лет, оставаясь неизменно доброжелательным по отношению ко всем, без тени зазнайства и снобизма. Беседуя со мной, он цитировал полюбившиеся ему строки стихов, рассуждал о музыке и общих проблемах культуры и общественного устройства. Хорошо, что статья была опубликована не только в Ереване, но и в Москве, журнале “Музыкальная академия” с лестными словами в адрес композитора и его высказываний редактора музыковеда Юрия Карева.
Встречи со многими достойными людьми остались за кадром по той простой причине, что было их великое множество. Это интервью с представителями науки – академиками Африкяном, Фанарджяном, Баклаваджяном, Галояном и другими весьма и весьма достойными людьми. Каждый из них заслуживает отдельного очерка; и в будущем, надеюсь, я смогу отдать им дань по заслугам. Но знаменательно, что первое интервью в “Урарту” было с живописцем Акопом Акопяном, и с ним состоялось и последнее. А. Акопян тогда выздоравливал после серьезной болезни и сожалел лишь о том, что нынешней весной не смог показать на холсте цветение абрикосовых деревьев.
Затем я вернулась к преподавательской работе, которой отдала 10 последних своих трудовых лет, и хотя ежегодные встречи со студентами считаю не менее яркими и значительными в моей жизни, но журналистика постепенно сошла на нет. Были, конечно, статьи в “Элитарной газете” и еженедельнике Panorama.am, а также в научных сборниках Академии художеств и университета им.Брюсова, редкие московские публикации и выступления в электронных СМИ, журнале “Литературная Армения”, но и только.
... Каждая творческая личность представляет собою отдельный остров, а все вместе целое островное государство, где при несомненных индивидуальных отличиях сохраняется общая ментальность, неповторимость нашего армянского духа, его смятение и порывы. И встреченные мною творческие личности были тем, что питало душу при самых суровых жизненных испытаниях. Память – это дар, ниспосланный человеку, блестки счастья, украшающие жизнь сознанием того, что она прожита не напрасно. Многие писатели называли жизнь и великой обидой, и долгим обманом, и долгим сладостным распятием, но при всем том она, жизнь, великое благо. Надо доверять ей и принимать с благодарностью и смирением все выпавшее нам на долю, как выход из тьмы и глоточек свободы духа.