«Начал писать Мертвых душ. Сюжет растянулся на предлинный роман, и, кажется, будет сильно смешон»
Н. В. Гоголь
-Это чего тут у Вас, сударь? Поэма?
-К-ха… Гм… К-р-р… Хе-хе-хе… Ну… Как Вам сказать, уважаемый Издатель… Н-не совсем, что… Может, новелла?
-Непохоже… Да это ни на что не похоже! Так, ерунда какая-то! Сказка! Мятые, как говорил Гоголь, сапоги!..
М е т а м о р ф о з а п е р в а я
Свиное рыло
(NN-ские помещики)
«Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд Калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор? Кому это нужно?»
Профессор Преображенский
В с т у п л е н и е
- А-а-ап-ч-хи-и!!! А-а!.. А-а-п-ч-хи… на вас!
Эк, наваждение! Прости и помилуй нас, Господи! Ну вот как так можно жить? А? Я Вас спрашиваю, милостивый государь!..
Ну, живет вот, к примеру, человечек. Так себе человечек, небольшой чином. Утром нехотя ползет на службу, вечером, дело известное, скачет обратно. Никого не трогает. А мимо его по тротуару – толпы народу! Туда-сюда. Туда-сюда! А он, сердешный, топает себе, погруженный в свои мыслишки. День за днем. Год за годом!.. И никто ему не нужен. Да и он, собственно говоря, никому… И вдруг… Кусает его блоха!
Да самая, что ни на есть, простая наша дура-блоха! Каковых превеликое множество на святой Руси!
В какое место? Резонный вопрос.
А вот не скажу! К концу этой новел… Пардон! Ерунды да мятых сапогов – Вы, милостивый государь, и сами догадаетесь, в какое место!
И – понеслась! Пошла писать губерния!
А ведь иной раз и так бывает. Вроде идет себе человечек. Поплевывает. А тронь ты его! Займи! « Милейший! Милейший, нет ли у Вас мелочи? Полтинничек не поменяете?»
И обернется тут же на тебя СВИНОЕ РЫЛО ! Самое настоящее, с пятачком и ушками. Каковые всегда продаются у нас в мясных рядах!
Или… Идет, к примеру, другой человек. Дама-с! На высоченных каблучках. Тук-тук по голому ледяному тротуару… В драповом демисезонном пальтишке. А задень ты ее! «Мадам, там скользко, перейдемте ж на другую сторону, я Вас проведу!» Рыло! Такое же… рыло. Хрюкнет! И не моргнет!
Вот с таких вот совершенно необъяснимых превратностей и…
И началась эта история. Моя история ЧУМЫ.
- Стоп! Нет, нет, и нет! Ошибаешься, друг мой, история Чумы началась гораздо раньше , на мно-о-го лет раньше , чем ты думаешь !
- Ах! Боже, кто это?! Я в шоке!! Я, грешным делом, думал, что мы здесь одни: я и мой дорогой Читатель… Духовный интим, так сказать…
- Ха! Думал он! Индюк то же думал, да в суп попал! А это я - твой внутренний голос, милейший Автор, и от меня ты теперь никуда не денешься ! Я с тобой рядом – всегда и везде, с самого твоего рождения и до твоего ухода в иной мир , а по некоторым, пока не проверенным, данным, и после того, ну, как тень . Причем , если ты , к примеру , в угоду своему начальству или , чтобы не раздражать Читателя , называешь, пардон!- черное – белым , то , будь уверен!- я тут же заявлю вовсеуслышание , что оно все же - черное ! Черное! Черное!
- Ну , и что же тебе сейчас от меня нужно , моя любезная Тень ? – довольно ехидно поинтересовался я.
-Ты вот сейчас несешь сущую чепуху , а , между тем, и сам прекрасно знаешь , что все началось не с твоих «глупых превратностей», а в тот самый холодный декабрьский вечер, когда…
Глава первая
«В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка , в какой ездят холостяки : отставные полковники, штабс-капитаны , помещики…»,- подмигнувши незаметно Вам , мой милый Читатель, как бы нарочно, цитируя незабвенного Гоголя, начал было рассказ я, да не тут-то было! Тень моя тут же возмутилась:
- Нет-нет-нет-нет ! Так не пойдет , любезный, плагиатом в наше время никого не удивишь , даже добрая половина отечественных докторских диссертаций – и те аккуратно переписаны , но у Вас еще и элементарное невежество : ведь это первый , всем известный , а не третий , так и не родившийся, том великого романа Николая Васильича ! А Вы , дражайший , должен напомнить, замахнулись на…
И тут , убедившись в постоянном присутствии рядом со мною , а , значит- и с Вами , дорогой Читатель, моей бескомпромиссной Тени, я и начал свой рассказ. Что ж! Черное пусть будет черным, а белое – белым!
Бог не выдаст, свинья не съест!
Вот, наваждение! Можно сказать – болезнь! Болезнь эта тяжелая, заразная, и весьма опасаюсь я, как бы никто из моих дорогих героев не подхватил ненароком ее неподкупный вирус!
А ведь и правда!
Холодным декабрьским вечером , накануне Нового года, когда все сотрудники Администрации районного центра NN уже разошлись по своим домам , чтобы привычно окунуться в волнующие каждого предновогодние хлопоты , ну там, разные оливье , шампанское, петарды, подарочные наборы и прочие мелочи , превращающие обычный конец года для нашего обычного гражданина в сущий ад , Глава обозначенного района, Никифор Иванович Дудочка , еще был у себя в кабинете , но уже не работал ,сидя перед телефонами, а задумчиво стоял у полузашторенного высокого окна , любуясь на тихо падающий снег. Мохнатыми белыми бабочками легко кружился он в желтоватом свете уличных фонарей чудной каруселью, так и маня любого русского человека выйти из дома, запрыгнуть в сани и…- Э-эх! Где та тройка, где теперь те сани!
Было очевидно , что Никифор Иванович кого-то ждет , так как он время от времени переводил недовольный свой взгляд с романтической панорамы чарующего вечернего снегопада , открывающейся из окна второго этажа , на массивные напольные часы , в резном дубовом корпусе с амурчиками и с золотым циферблатом и стрелками , которые недавно были подарены ему на юбилей местными помещиками и чиновниками вскладчину и показывали теперь половину десятого вечера.
Никифор Иванович, человек полноватый для своих лет, несколько грузный, с двумя блестящими подбородками над строгим белоснежным воротничком, с густым ежиком седеющих волос на некрупной голове сидел уже в обширном кожаном кресле , мечтательно полуприкрыв глаза под могучими темными бровями, когда часы пробили десять. Поднявшись , как ни в чем ни бывало, и подойдя вновь к окну , обнаружил он тихо въезжающий во дворик своей Администрации не новый , но и еще не старый, не громадный, но и не маленький черный автомобиль иностранного изготовления , задняя половина которого была обильно припорошена толстым слоем мерзлого снега, что выдавало проделанный им неблизкий путь. В таких машинах ездят у нас обычно невысокого ранга чиновники, недавно, по рекомендации какого-нибудь … ван- Ваныча, но уже очень плотно усевшиеся в какое-либо доходное кресло, а так же молодые стоматологи и отставные военные, рангом не ниже капитана тыловой службы. Обыкновенно, когда такие чиновники, стоматологи и капитаны покидают свою службу, чтобы взойти на ступеньку повыше, то и сама служба или волочится за ними, или и совсем прекращает свое существование. Припарковавшись в самом темном из углов тесного административного дворика, под громадными голубыми елями, Иван Павлович Чичик , а это был именно он, бережно прикрывая лицо свое высоким барашковым воротником , то ли от холода , а то ли еще как, быстро прошмыгнул в невзрачную дверь с « черного входа».
Ох уж эти «черные» двери! Беда всей Руси-матушки. Достали, право! Ну вот сделают у нас в каком-нибудь Задрипановске новое прекрасное здание , к примеру, районной Администрации , или Прокуратуры , или того же Собеса, заглядение , а не помещение! Ну ничем не хуже , чем , например, в губернском городе те самые здания , в которые ходит сам мэр, или сам Губернатор , или даже сам - Прокурор, спаси и помилуй, Господи! Украсят в нем лепниною фасад, распишут стены, отполируют колонны, поставят красивейшие , не у нас сделанные , дорогущие парадные двери...,- и хлоп!- едва уехала , всем весьма довольная приемная комиссия, тут же эти самые двери наглухо запирают и пускают движение народа через запасной , «черный» вход . Откуда у нас эти холопские инстинкты – никак ума не приложу! Ну, ведь ежели разобраться, парадный вход и шире, и удобно с улицы находится. Нет, граждане, все через «черный», сделайте одолжение! А , впрочем, откуда они, эти инстинкты, идут предположить-то можно , но вот почему мы им до сих пор верно служим – это загадка. А впрочем, на эту самую загадку, да и на некоторые другие наши старинные природные странности, Автор этого чтива, с позволения любезного своего Читателя, и берет на себя труд найти посильный ему ответ.
Преодолев предлинный лестничный пролет из отполированной лиственницы, очутился наш Иван Павлович перед черной лакированной дубовой дверью и едва занес было руку , чтобы робко постучаться , как дверь вдруг сама широко распахнулась и хозяин означенного кабинета и приписанного к нему NN –ского района с широкой, но несколько несвежей, улыбкой встретил столь позднего гостя такими удивленными словами :
- Ба ! Ба ! Иван Павлович ! Дорогой же ты мой Иван Павлович! Рад , рад , весьма рад . Проходи , долгожданный ты мой , проходи , прошу-прошу , нет-нет - сюда ,сюда ,вот так вот, так , так, - и вот, бережно усадив гостя на кожаный диван , уселся с радостным видом напротив. После положенных при такой встрече вопросов и расспросов о том , как доехал да какова зимняя дорога, как здоровье жены , тещи, ее трех сестер и их сводного брата, проживающего в Таганроге, Дудочка , за неимением под рукой своей секретарши с чаем, предложил сбрызнуть встречу рюмочкой армянского коньяка , от чего Иван Павлович , конечно , не отказался.
Сам Иван Палыч происходил из тех людишек, коих на Руси-матушке не так много, чтобы мы могли ими разбрасываться. Он был не тонок, но и не толст, не высок, но и не карлик, но он имел всегда при себе одно, очень полезное у нас свойство: он всегда и везде знал свое место. Еще в самом первом классе Павлуша сидел на первой парте, но не напротив учительского стола, а так, рядышком, сбоку. Уронит ли учитель перо – Павлуша уже с елейной улыбочкой подносит его к столу, закатится ли куда мелок от доски, а Павлуша уж и достает его невесть откуда… Эх, годы детства!
И вот, в приятной беседе о том, да о сем, да под коньячок , прошли сперва полчаса, затем еще полчаса и еще. Дважды Чичик, уж насколько являлся он благовоспитанным человеком, незаметно-скромно пытался задать Никифору Ивановичу тот самый, главный вопрос, зачем таким он, собственно , сюда вызван , в столь поздний час да еще и из губернского города за сто пятьдесят верст – тщетно ! И , наконец , после ностальгических , с предательски блеснувшей слезой, воспоминаний об общей обкомовской бурной молодости и несбывшихся мечтах , чистоте тогдашних помыслов да и самой тогдашней души, канувших, пропавших теперь неизвестно куда, хозяин административного кабинета вдруг, словно о чем-то вспомнив, хлопнул себя пухлой ладошкой по узковатому лбу:
- Иван Палыч, черти меня возьми! А не пройтись ли нам с Вами, любезнейший, по морозцу?
«Ага!, -подумал Чичик, - вот оно!»
Едва же оказавшись под романтически падающим снегом, вне стен, которые в подобных местах имеют иногда и уши, причем уши как живые, принадлежащие подчас самому верному и преданному старому слуге, так и фабричного производства, аккуратно встроенные где-нибудь в укромном месте твоего любимого кабинета, например, в подаренных тебе от всей души на юбилей напольных часах с «амурчиками», Никифор Иванович , дружески подхватив Чичика под локоть, ласково и весьма любезно заговорил, проводя своего гостя, как водят неопытные пока кавалеры таких же неопытных девиц:
- Иван Павлович , Иван Павлович, дорогой ты мой, когда же был ты у меня в последний-то раз ? Припоминаю – годика эдак три назад , так ? Ай, время!.. Ой, время! Летит, как срочная депеша… А ведь приезжал, приезжал… И приезжал ты тогда , друг мой , для че-го –о , помнишь ли ?
- Ну как же, как же-с не помнить-то , отец родной , Никифор Иванович ! – Чичик подобострастно улыбнулся и его улыбочка на несколько мгновений зависла на его пухловатых губках, так, всего на несколько мгновений, лишь бы поглубже проникнуть в само сердце Никифор Иваныча, -ведь землицы испросить ! Нужда да нищета наши-и.., - и он, сочно всхлипнув, вроде как незаметно уронил в снег единственную, сверкнувшую на морозе, как падающая звезда, горькую слезу. Дудочка же, отметив про себя такое неожиданное обстоятельство, подумал вдруг: « Вот же… артист! Да ему в театре и место! Талантище!»
- Правильно , хотел ты , брат , тогда в фермеры податься… Все плакался , что не идет твой городской бизнес , а ? Не идет?
-Не идет он и сейчас , никак не идет, отец мой родной! Ведь одни жулики и воры во всех кабинетах! Решительно, во всех!
- Так вот. Хе-хе-хе…Раньше я тебе , любезный Иван Павлович, ничем помочь и не мог, как не старался! То есть , мог бы, но не совсем было бы это… законно . Теперь же, друг мой – можно! Все нам можно! И будет все законно!- Никифор Иванович при этих словах сладострастно улыбался, залядывая в Чичиковы глаза и радостно потирая ладони. Так подходит к куску камня и улыбается, потирая зудящие давно ладони, старый опытный скульптор , уже ясно видящий в грубом сером куске гранита прекрасное творение свое. Так художник, едва развернув пустой холст, уже слышит трепет своей тонкой души от виртуального созерцания еще не родившегося шедевра!
-Видишь ли, друг мой любезный! –начал он совершенно из далека, из такого далека, что иной наш гражданин и не вспомнит сразу, когда это такое с нами было, да и было ли вообще! -когда российский наш Государь-император Александр Второй, исключительно побуждаемый своим душевным милосердием и чистотою нравственной, вопреки, кстати, мнению лучших своих старых генералов и молодых министров, повелел в один прекрасный, а, может быть, и не такой уж прекрасный, день дать, наконец, крестьянам нашим волю, то есть, дорогой мой Иван Павлович, отменил для них крепостное право, то что же случилось далее, а? Я Вас спрашиваю, любезный мой! – и, легонько взявши Чичика за локоть, с подободострастной улыбочкой уставился ему прямо в глаза. Вот так, заглядывая снизу вверх.
-А что же дальше-то могло случиться…Может быть, мор какой? Или, на худой конец, чума! –и тут, дорогой Читатель, я, как автор, должен наигрубейшим образом перебить своего славного героя, дабы заострить Ваше драгоценное внимание на факте первого упоминания в тексте моего повествования этого зловещего слова, этой бомбы, этой беды и страшилки –Ч У М А ! В молодые годы Иосифа, сына библейского Иакова, на острове Кипр чума уничтожила практически все население, сведя на нет всю добычу меди и перевернув тем самым вверх торомашками весь континент! В средние века, завезенная из Кафы ганзейскими купцами в старушку Европу, быстро покатилась она от города к городу и, при одном только упоминании этого страшного слова, целые европейские народы снимались с обжитых мест и, все бросив, устремлялись в панике в другие места! И ведь было от чего!.. Но мы несколько отвлеклись. Хотя, в чудной и довольно самобытной архитектуре поднимающегося перед нами литературного здания, уверяю, пока не было, нет и никогда не будет впредь ни одного лишнего кирпичика!
-А вот и нет! Вот и нет! Не угадал, дорогой мой, двойка тебе по истории! – и Дудочка искренне расхохотался.- Никакой не мор, и никакая ни чума, не ко сну будь сказано! Чичик же, виновато улыбаясь, и повернувшись к нам, дорогой Читатель, лицом своим, как человек простой, только развел руками, дескать, а х..р его знает!
-А дальше в славной империи нашей,- продолжал, успокоившись, Дудочка, - любезный Иван Павлович, полыхнули повсюду бунты крестьян, ибо свобода-то на самом деле мужичкам и ненадобна оказалась! Во-от как! Ну, не нужна, и все! Куда мужику без барина! То есть, что тогда вышло? Царь крестьянину свободу дает, на, мол, Ванька, тебе свободу, бери-бери, в хозяйстве все пригодится! Бери, мол, и ступай отседова, не мелькай перед глазами! А тот, размазня, щедрую царскую руку так и отпихивает, так и отводит, не надо, мол, спасибо, обойдусь уж, как - нибудь, Ваше Величество ! Понятен ли тебе, дорогой Иван Павлович, параграф первый? Коли так, перехожу ко второму.
Прошло не много, но и не мало, а ровно сто тридцать лет! Цари к тому времени сидели на нашем престоле совсем уже другие, короны уж вышли к тому времени из царской моды-то, да и умишком Бог стал их здорово обижать, а вот мужик на Руси как был дурак, прости Господи, так им и остался! Такой же глупый да упорный! И вот, всего лишь через каких-то сто тридцать лет после объявления мужику свободы, аккурат перед Новым годом, может быть, даже приняв изрядно «на грудь», так, чтоб царица не увидала, в каком-нибудь дворцовом закутке, затеялся вдруг нынешний-то царь-государь отдать ему, мазурику, мужичку-то нашему, и саму землю, на которой вся Россия стоит, и ту самую, которую он, мужик-то, уже пять тысяч лет, как пашет! На, мол, Ванька, тебе землю, на кой она мне! Забирай с потрохами! Паши и владей! Владей, но и паши, сукин сын! – и при этих своих словах Никифор Иванович опять истово расхохотался, показывая ровные ряды желтых зубов курящего хороший табак шестидесятилетнего человека.
-Хи-хи, -тихо сказал Чичик.
-Опять тебе, Иван мой Павлович, тот же самый вопрос, что же случилось дальше-то? С новым подарком царским? Я тебя внимательно слушаю. Что, опять двойка? Ладно, не для среднего ума эта каша заварена была! Слушай далее.
Сказано-сделано! Быстро собравшись в Думу, написали царские бояре Указ: на, мужик, владей землицей! А мужик землю и не берет. А на кой она ему, родимая? Трактора у него нет, плуга тоже нет, ну, и так далее! А из европ там разных, так и шепчут, так и подсказывают нашим-то боярам, да ихние заумастые бояре: - Закон! Закон же к Указу царскому пропишите, сукины дети, чай не на Маврикии каком живете!
Схватились наши бояре тогда за светлые свои головушки, дорогой Иван Павлович, макнули перья в чернила, да и выдали, шибко не утруждая вареные свои мозги, к тому Указу царскому еще и Закон в придачу. Во, какие башковитые ребята! И вот тут-то, родненький ты мой, и начинается самое для нас с тобой, как и для всех порядочных людей, самое что ни на есть интересное!
В Законе том прописали они, страдальцы народные, все, ну решительно все, куда ему, мужичку-то нашему, очередной царский подарок засунуть можно, а куда и пока нельзя. И уж так исхитрились, бестии, семя приказное, что сразу-то мужичок наш и не разобрался, что к чему! Ну, вроде дали землю, а что с того? Пять тысяч лет он ее пахал-пахал, и вдруг на тебе! Забирай! Все одно, в поле ехать каждый день ему, ханырику, надо, без разницы, как там теперя колхоз-то называется, посевная подошла, надо сеять! Да и коров кормить-доить тоже - в долгий ящик не отложишь. В общем, любезный мой Иван Павлович, Указ тот царский все прочитали и забыли, а жизнь в деревне шла своим чередом: кто-то родился, слава те, Хосподи, кто взял, с похмелья, да и женился! А ведь, попадались и такие, кто взял, да и не дожидаясь, пока все бумаги на землицу-то чиновниками выправятся, помер! Помер, да и лежит себе под иконами, родня съехались, плачут. А что? Прожил свой век мужик. Детей выкормил, внукам успел порадоваться. Да вот еще, сподобил его Господь, дождался на этом свете от царя кусок землицы, согласно Указа. Чего ж теперь и не умереть-то? Ну, и все: снесли его, страдальца, на погост, отпели, погребли рядышком с супругой, по нашему обычаю помянули. И разъехались –дочка в Тюмень, к примеру, сын… Может, даже, и в Лондон-город! А что, попадаются там теперь и наши, крестьянские, сиротские детишки-лапочки! – Дудочка при этих словах слегка всхлипнул и, достав громадный свой платок, звучно высморкался.
-Что же дальше-то, дорогой же наш Никифор Иваныч? – тоже, растрогавшись до слез, вопрошал его дрогнувшим голосом Чичик, -Иван-мужик в могилу, дочь в Тюмень, сын, бедняга, еще дальше, к примеру, в самый Лондон!
-А что дальше? Дальше, мой сладкий, вторая глава, там и прописано то, что обыкновенно случается…у нас дальше!
Глава вторая
-Далее было вот что, -немного успокоясь, продолжал Дудочка, спрятавши мокрый платок свой в карман.
Прошли годы, людишки-то в деревнях да хуторках на Руси так же, как и до Указа того царского, рождались, крестились, женились, ну и умирали, помилуй, Господи. И вот, стали те людишки, кому землица-то и вовсе не надобна, как той телеге пятое колесо, ее продавать тем, у кого деньжата еще с тех, застольных времен, водились. А бумажка? А?! Ведь на Руси-матушке, и это всем известно, без бумажки ты – букашка! А с бумажкой – человек! Как без нее, родимой, ты продашь или купишь что-то? Да, никак! И вот решили, наконец, через несколько лет после Указу того царского, выдать людишкам-то и бумажку на владение землицею. Раньше не решались, ну, а вдруг наш царь-государь, покойный уже к тому времени, пошутить любил, а? Ведь, веселый же был человек! Но деваться некуда, стали те бумаги мужичку выдавать, скрепя сердце. Э-эх! На тебе! Вот тут и тут распишись. Владей, Ванька, пашней да сенокосами! Раз дожили до таких времен!
И вроде бы стало у нас с землицей-то все чинно-благородно, как у людей в европах, чай, не на Маврикии каком живем! Да только вот чиновнички-то наши, да бояре, слуги Ванькины, народные, тоже не лыком-то шиты оказались! Они ему, страдальцу, не зря ведь сразу, когда еще чернила на Указе царском не высохли, бумажку-то на землицу не написали! А ведь, что им стоило бы? Вот Указ, вот людишки, вот чистые те бумажки. Лежат стопами, пахнут типографской краской, все столы загромоздили. Сели бы те чиновники дружненько, как на тех же выборах, к примеру, да и потрудились бы на благо народа до утра, усердно перьями скрипя! Ведь раз в пять тысяч лет такое у нас бывает! Ан, нет. Не сели!
-Так в чем же соль, Никифор Иваныч?! – вопрошал изрядно уже замерзший Чичик, пряча лицо в барашковый воротник.
-А вся соль в том, дорогой ты мой Иван Палыч, - назидательно, словно ученый профессор с кафедры, вещал Дудочка, -что сразу же, как вышел тот Указ царский, выявилась вдруг несправедливость великая! Как же так? Мужику земля, мужику пашня и сенокос с пастбищами… Ну, а мы, чиновники, бояре, председатели артелей, их заместители, бухгалтера, их заместители, тех заместителей заместители и прочая-прочая братия –про нас кто подумал? Чем же нам, сироткам, кормиться, ежели вся земля Ваньке-дураку отойдет, а? Только на паперти стоять, так ведь и папертей-то на всех не хватит, постарались мы в молодые-то годы, чтоб их стало очень немного на Руси… Э-эх, доля ты наша сиротская! Да, кстати, землицу-то, Ваньке наделенную, тоже почему-то… долей стали звать. Э-хе-хе-хе-е… И с чего бы это? В самом деле – ДОЛЯ! Слушай же меня теперь внимательно, Иван Палыч! Ведь те наши ребята, слуги народные, которые в Думе-то государевой сидят, снова, в который уж раз, не лыком шиты оказались! Не зря они, великомученики, годы и годы терпели, нюхали типографскую краску, а мужику бумагу не выдавали! За те годы ведь, не только много в унитазы думские воды утекло, но и много народу-то нашего повымерло! Народец-то наш, хитер оказался! Так и норовит помереть… без бумажки. Ну, у кого наследнички рядышком оказались, то все понятно, на тот случай и бумажку стали на землицу выдавать, а вот кто один, как перст, жил? У кого детишки по другим землям да державам разъехались? Кто сам, не ведая, что завладел землями, давно за эти годы уехал в другое место, чай, не право крепостное на дворе, да и паспортишко у мужичка, с некоторых пор, завелся в кармане? А? Вас, господа мужички, тут нету. А землица-то… Стоит! Так вот тут-то, наидражайший ты мой Иван Палыч, и собака наша зарыта! – снизив вдруг голос, втянув в плечи голову с ежиком и воровито оглядываясь, промолвил Дудочка.
Полуночная мертвенная тишина установилась вокруг, снег перестал разом сыпаться с темного неба и вся природа как бы напряглась, затаилась, с трепетом ожидая, что же скажет Глава NN-ского района далее. Чичик же, почувствовавши вдруг, что его мелко дрожавшие до этого ноги, стали от чего-то ватными, пошатываясь, мешком опустился на подвернувшуюся заснеженную и холодную скамью. В его голове, уже порядком уставшей от всех этих философских выкрутасов Дудочки, уже роился сонм мыслей, одна другой хуже, пугающих своей нехорошей перспективой.
- Все это – Мертвые души!- страшным замогильным голосом прошипел Никифор Иваныч, положа руку свою на плечо Чичика и заглядывая ему гораздо дальше, чем в глаза. Сидевшая до этого над ними тихо на высоченной сосне большая ночная птица, вдруг, как испугавшись нечистой силы, оглушительно хлопнув крылами и обрушивши с сосновой лапы снеговой ком, выпорхнула из густых ветвей и тут же растворилась в темном небе, подальше от того нехорошего места! Дудочка с Иван Палычем невольно пригнулись, закрывая головы руками и подставивши свои спины под снежный поток с дерева. И опять установилась вокруг мертвая кладбищенская тишина.
Чичику же вдруг стало очень страшно, ему вдруг захотелось уйти, уйти, пока не поздно, уйти далеко-далеко, взять палку, драную нищенскую суму, и брести-брести по святой Руси, как те нищие странницы, хоть куда – и никогда уже и ни при каких обстоятельствах не возвращаться в NN. У него пересохли губы и потемнело в глазах и он уже мысленно вознесся ввысь, чтобы лететь, лететь, как та ночная птица, отсюда немедля!
-Да куда ты улетишь, по всей Руси-матушке теперь одно и тоже! – очень спокойно и обыденно сказал Дудочка, дьявольским чутьем своим прочтя его сокровенные мысли, отчетливо выступившие у Чичика на лбу в виде крупных капель холодного пота. Испугавшись не на шутку от таких потусторонних качеств старого своего друга, Чичик вдруг втянул голову свою в плечи, горло его пересохло и он мысленно даже перекрестился… Глава NN –ского района, закуривая, тоже присел рядом, смахнув рукавом своего черного полупальто со скамьи свежий снег и тем же будничным голосом продолжая:
- И в каждом селе, милейший Иван Палыч, собрались из таких… гм, неживых людишек целые пребольшие списки! Вот село живое, водку пьет, салом заедает, печи топит, а вот, пожалуйста, не живое! На кладбище лежит! Землица-то, она вот, а хозяева ее- тю-тю, померли, так и не осознавши, что стали этакими землевладельцами! Эх, бедняжки, сирые вы мои сиротки! Что же вы наделали… И что же над ними, бедолагами, понаделали думные наши бояре? Ну, представь только себе, помер наш горемыка-Ваня и является к нему тот же Аппостол Петр перед самыми вратами Рая:
-Тебе, Иван, за многотрудную твою жизнь земную и, как человеку бедному и праведному, выпадает от Господа нашего царство небесное в раю! Радуйся! Один вопрос, и ты уже в кущах райских! Вот, к примеру, скажи-ка… Это правда, Иван, что после тебя на земле, кроме той старой телеги, под которой на прошлой неделе подох, следом за тобою, старый пес твой, Кабысдох, ничего и не осталось?
–Видит бог, истинная правда, товарищ… Апостол, -вдруг крестится и отвечает смиренно Ваня, ничего-с и не осталося более… Хатенка, дык она колхозная!.. Нищ и гол, как сокол я, това…
И тут же, как невольно утаивший свои земли от того, от кого ты ничего не утаишь, за гнусную ложь свою летит, кувыркаясь и совершенно ничего не понимая, страдалец, в смердящие подземелия ада! Вот, что наделали с Ванькой наши думные бояре! - возвышенно закончил речь рассказчик с видом Платона, сошедшего только что с кафедры. Установилась полная тишина, нарушаемая только недовольным сопением его.
Чичик в полном ступоре сидел на скамье под сосною, как сова, вытаращив изумленные глаза и нахохлившись, покрываемый снегом, вновь посыпавшимся с темного ночного неба. Явившись из самой преисподней какими-то неясными тенями, с длинными крючковатыми пальцами и уродливыми носами, в его душе уже заскреблись черти и стали рвать ее на части.
-Делать нечего, - продолжал, немного подумавши Дудочка, -пошли те бояре к новому Царю, уже к другому, а тот, который пошутить любил, веселый, уж помер к тому времени. Так и так, -говорят,- вот есть в кажном селе на Руси такая непотребная никому землица, мертвым душам принадлежащая, что с ей будем делать, может, пускай постоит пока? Ведь, ежели рассудить здраво, а мы в европах живем, не на Маврикии каком, это все же чужое имущество, хозяева-то его со временем, наследнички тех самых покойных душ, знать, отыщутся… Травка-бурьян по ней пойдет расти…
- И-и-и! Как услыхал те слова Государь! Как стал кричать да топать на них ногами! Стало сразу у них темно в глазах, как в подземелье, и потянуло вдруг откуда-то духом казематов, нехорошим, холодным, прелым, темничным, пытошным… «Вы, - кричит, слюной брызгая, - совсем мозги свои боярские на разных там Бали да Куршавелях просрали да высушили! С винами заморскими по унитазам золотым выблевали! Шлюхам тамошним в их вонючие пи…-кантные места повставили! –ну, и так далее, прямо, по-офицерски, -… что мне цари заморские кажный день говорят, уже спасу от них нету мне, сиротке? А?! Я вас, лихоимцы, жулики вы вокзальные, спрашиваю!»
Угрюмо молчали думцы, нервно теребя в дрожащих ладонях шапки.
Нашелся таки один смелый боярин, в Лондоне-городе проживающий, там же, говорят, про народ русский думается спокойнее, он-то и отвечал Государю, глаз от пола не поднимая:
- Знаем мы, Ваше Величество, что энти государи иностранные тебя денно и нощно попрекают, дескать, у тебя земель пахотных цельные губернии не пашутся! А в Африке эфиепам жрать нечего! А в Китае ногу поставить некуда! Не вели ты нас казнить, вели Законишку один еще написать! Чтобы энти самые никем невостребованные доли мужичьи, язви их в душу, можно б было куда-нибудь как-то определить-присобачить, да и пахать себе дальше!
-Хоть в задницу их себе засуньте, - ответствовал Государь прямо, по-офицерски, немного успокоившись, -лишь бы они пахались, не зарастали травой-бурьяном, родимые!
На том и порешили.
Вернувшись к себе в Думу боярскую, решили слуги народные сделать так, как и присоветовал им поступить Государь. Ибо страшен он в гневе, может и на Ибицу – остров не отпустить в следующий раз! А может и отобрать зараз все, что непосильными трудами… Э-э-э… Ну, да ладно! За великие деньги народные наняли они, в долгий ящик не откладывая, знаменитейшего на весь мир Знахаря-астролога, чтоб расшифровал он в прикладном, так сказать, смысле ту царскую рекомендацию. Тот раздавил блоху за ухом, да и говорит:
-Вот, кабы не был ваш Государь когда-то офицеришкой гусарским, а был бы он простым человеком, скажем, портным, то тогда бы ему на ум, в том конкретном случае, пришлось бы и слово простое, не офицерское – карман, например. А не какая непотребность, означающая низшую часть человеческого организма!
- И правда,- удивились неземной мудрости звездочета бояре, - что же может быть проще кармана, особенно, пустого?- И, щедро наградив гения заморского, отпустили его с миром. А сами сели дружно писать новый Указ царский.
На темном небе давно уж высыпали мерцающие звезды и созвездия, крепчающий мороз стал нахально покалывать щеки, нос, пронимать до костей. Чичик уже трясся, как старый холодильник, издавая золотыми зубами своими весьма странные звуки, напоминающие ритуальные мелодии людоедского племени с острова Таити. Никифор Иваныч, отметив про себя необычную слабость к холоду сего квелого городского жителя, пожалел Ивана Палыча и теперь решил быть кратким. Он решительно развернулся и лег, как говорят у нас старые моряки и молодые водители-дальнобойщики, на обратный курс.
-Этим самым Указом-то царским, дорогой мой Иван Палыч,- торжественно возвещал он далее тоном ректора духовной академии, - разрешается теперь нам, главам районов, обращаться в свой суд, дабы землицу эту, мертвым душам принадлежащую, отдавать, к примеру, в аренду, или, и совсем уж, продавать!! -он при этих словах опять тревожно, с видом вихрастого Гавроша, только что стянувшего пирожок у уличной торговки, оглянулся, хотя был уж третий час ночи и в засыпанном снегом парке, разумеется, не было ни души. Как-то незаметно ускорив шаг, быстро шли они, приближаясь к мрачному трехэтажному зданию Администрации, где светились лишь окна кабинета самого Дудочки, да дежурки на первом этаже. Влетевши, наконец, во двор и стуча зубами ничуть не хуже воронежского ансамбля ложечников, Чичик направился было, повинуясь извечному народному нашему инстинкту, опять к «черному входу», да не тут –то было! Дудочка, как конвойный с сибирского этапа, ухватив его за руку, молча и решительно указал головой на его черный автомобиль: - Нам туда, гражданин хороший!
Когда, наконец, тепло от работающего мотора Чичиковской машины, томно обдавая наших ночных собеседников, распространилось, как сухой июльский антициклон, по всему салону, приведя в чувство чуть не околевшего, как бездомный пес на холоде, хозяина своего, Дудочка, ущипнув его и убедясь, что он вполне в состоянии слушать, уже без кафедрального пафоса и душевного упоения, несколько заерзав на сиденьи и заметно волнуясь, негромко, но уже деловито, продолжал:
-Дорогой мой старый и проверенный временем друг и товарищ! Вот… бежит-течет наша жизнь, как тот песок в часах, вокруг людишки вертятся, все суетятся, что-то говорят, что-то делают… А ведь посмотришь иной раз вокруг – и ни одного настоящего человека рядом и нет! Все какие-то… Прыщи на ровном месте! Руки подать некому! А настоящий друг, он… -тут Дудочка вновь вынул свой платок и смахнул с глаз нечто, напоминающее скупую слезу.
-Бог с ними! Я вызвал тебя из города губернского за сто пятьдесят верст в непогоду, чтобы не дать тебе… , старый мой друг, ну, просто умереть с голоду…
И встретивши недоуменный взгляд Чичика, тут же поправился: - То есть, если не нынче, так потом, в старости, голубчик! – он тревожно вдруг огляделся вокруг, словно ища что-то весьма знакомое, - у тебя тут жучок-прослушка не стоит ли часом? Новый наш царь, э-ге-ге! – он погрозил пальцем и улыбнулся впервые за весь вечер, -Что это у тебя за машина, откуда? Ах, из Германии…Тогда не стоит. Ладно, отвлекся. Слушай же далее, милейший мой, Иван Палыч!
-Тебе землицы? Так будет! Приедешь ко мне, загодя позвонивши, примерно через пару месяцев. Та-ак. Снимай в NN себе апартаменты, ведь тебе нужен будет адрес юридический. Я посодействую, и ты быстро, без обычной нашей канители, сделаешься вдруг… фермером! – при этом слове поднял Никифор Иванович многозначительно вверх свой указательный палец, который у него, как у потомственного руководителя, был развит необычайно и достигал невероятной для этого безобидного органа длины. Впрочем, не такой уж это и безобидный у нас орган – указательный палец начальника! Порой, стоит им только пошевелить, так, слегка, и глядь – а уж кто-то из подчиненных и без головы ходит! Чичик, слабо себе представлявший, что такое есть плуг или сеялка, совершенно не видевший разницы между коровой и свиньей, аж привстал, широко раскрыв рот и вытаращив на своего благодетеля воспаленные бессонницей глаза! Но тот невозмутимо продолжал:
-В первый год я дам тебе землицы , чтобы не привлекать особого внимания к твоей персоне, совсем немного, ну, так, гектар двадцать, любезный! Чтоб, не дай Бог, души мертвые на том свете в знак протеста не зашевелились! Хм… Да! Посадишь там, что хочешь, мне без разницы: арбузы, там, или тыквы, можно свеклы. Уберешь, продашь, ну, как… все люди. Летом, чтоб не приведи Господи, не растащили твой урожай мужички, живи там же, прямо в поле, дам я тебе для сей цели и кибитку какую-то. Перезимуешь, как придет зима, опять, у жены под боком, хе-хе-хе… Я тебе, -тут Дудочка хитровато подмигнул, - и денег дам, чтоб ты перезимовал, страдалец. На другой год, а мои судьи тут за зиму подсуетятся, а кто не подсуетится, тот будет, ха-ха-ха!- судить футбол пацанам на пустыре, да и подкинут нам с тобой, дорогой мой Иван Палыч, еще гектар триста… хорошей пашни. От него, от Вани-покойничка… Заберешь и ее…
Тут Чичик, внезапно и необыкновенно оживясь и блеснув глазами, как блестит ими при виде разъяренного быка тореадор, вошедший в азарт боя, вдруг, взволнованно перебил своего неожиданного спасителя от голодной смерти:
-А-а, м-можно мне… пятьсот?! А? – и со смиренностью юного инока склонил голову.
-Чего, пятьсот? – не понял этого благородного порыва невероятно изголодавшегося по земле пахаря Дудочка, так и застыв с открытым ртом.
-Ну, землицы… мне… пятьсот, -и Иван Палыч виновато опустил глаза, как тот школьник, пойманный строгим учителем при исправлении своей вчерашней двойки в классном журнале.
-Будет тебе потом и пятьсот, и, хе-хе-хе, и десять раз по пятьсот! – усмехнулся Дудочка, -а пока- триста и шабаш! Да разве в судьях-то загвоздка? Тьфу!! Не-ет, тут другое… Те-то души, как есть, мертвые, с того света уже ничего нам не возразят, а тут, на свете этом, все – живые, глазастые да ушастые! Электорат, вашу мать! Будь моя воля… И так, и разэтак, прости, Господи… Не будем торопиться, дорогой, ведь хорошее, нужное дело затеваем! Заживешь, Иван Палыч, как помещик, широко, богато! И заведется у тебя копеечка, другая, третья. Будешь в столицах домы скупать да по заморским курортам шлындать! Ну и… меня, сиротку, не забудешь. А? Не забудешь? – и, весьма довольный собой, удовлетворенно зевнул, -я тебя с банкирами сведу, без копейки сидеть, как наши занюханные фермеришки, никогда не будешь, сеялки-веялки новые справишь, имение тебе подгоню, почти новое, от колхоза осталось, для себя берег, ну да ладно, бери! Мне для тебя, дорогой, ничего не жаль!
Ленивое декабрьское солнце, всего на минуту робко выглянувши лишь одним глазком между тяжелых снеговых туч и убедившись, что Глава NN- ского района уже работает, не покладая рук, население района довольно и сыто, все тещи просто без ума от своих зятьев, гаишники с вывернутыми, по строгому приказу министра, карманами, весело отдают честь каждому проезжающему, решительно забросив свои жезлы раз и навсегда в ближайшие кусты, помещики по всей округе, сделавшись вдруг фермерами, сами уселись за рычаги тракторов и не подпускают больше мужиков к пашне и на пушечный выстрел - тут же покинуло это тихое место на Руси, спокойно полетевши по зимнему небу дальше, в другие, может быть, не такие счастливые, уголки нашего бедного Отечества.
Чичик, о чем-то мучительно размышляя, притих, наклонивши тяжелую голову. Его веки сами по себе уж смыкались, сознание временами туманилось, но в голове зудела голодной осой, даже целым роем этих божьих тварей, одна тревожная, очень-очень важная мысль и он, встрепенувшись, неожиданно бодро повернул голову в сторону своего кормильца:
- А как же…Дорогой мой Никифор Иваныч…Беспокоюсь вот я! Ну, вот соберется у нас…
- Не «у нас», любезный мой, а «у меня», понятно?- внезапно и тактично перебил его Дудочка.
-Ну, вот соберется у меня, положим, много-много такой землицы. Какую в аренду, с твоей помощью, возьму, а какую, как стану богатеть, так и прикуплю! Так ведь?
-Правильно понимаешь, дорогой! – воскликнул Глава, светлея одухотворенным лицом своим, -а наши ребятки там, -и он устремил взор свой кверху, -уж так постараются, что мужику-то и ничего больше не останется, как долю-то свою продать, чтоб не протянуть, ненароком, ноги свои!
-А ежели, к примеру, станут находиться, ну, потом…, какие-нибудь, живые наследники тех самых мужичков-то…Душ наших… мертвых? И потребуют, касатики, вернуть им ихнее наследство, а? Ну, согласно Конституции! Ведь не Маврикий у нас какой! Вот ведь, часто бывает так, что, в газетах иной раз напишут, что, дескать, на радость какому-нибудь Ваське-забулдыге из деревни Пятихатки, нашелся в Канаде дед его, недавно Богу душу отдавший, бедняга, да осталось после него сорок, занюханных каких-нибудь, миллионов долларов. И переходят они, как единственному родственнику – Ваське! Хоть о его существовании тот дед, может быть, и не подозревал никогда? Канадцы, будь они неладны, нехристи, ведь все равно, деньги, до последней копеечки Ваське-то тут же и отдают! Алкашу из Пятихатки!.. Так и с нашей землицей… Кабы чего не вышло…
-Не с «нашей», а с «моей»! – снова терпеливо, как учитель немного путающегося ученика своего, перебил его Дудочка.
-С… моей землицей…не случится ли? Что возвернут ее, родимую, наследничкам? У меня -сироты ее отобравши?
-Так то в Кана-а-де…,- скучающим голосом протянул Дудочка, -не, у нас лучше! У нас, дорогой мой, когда стали наши ребята, бояре, дружно растаскивать казенное имущество, прежде написав в законах, что это уже стало можно делать, и, чтобы никакие - такие наследнички не ныли о нарушении их прав, в самой Конституции прописанных, наши любезные бояре взяли, да не посчитавшись с трудами, сердешные, написали еще один закон, где того, кто купил за деньги имущество нечистое, ворованное, назвали человеком честным, добросовестным, и к нему у государства, мол, нет претензий! Вот, где ум державный, государственный! Так что - не боись! Бог не выдаст – свинья не съест!
-Так, а… а… ежели завтра…,- разволновался опять вспотевший Чичик, -кто-то из тех…бояр державных, возьмет, да и украдет у царя-то нашего, к примеру, его…трон! Да и продаст, не торгуясь, его… басурманину какому? Добросовестному? Что, тоже без претензий?! Владей, нечистая сила! Троном-то рассейским! А?!
Тут Дудочка, впервые за весь этот необыкновенный вечер, да что там – вечер, за истекающий год, ой, нет, даже не год, за всю свою службу государеву! –крепко задумался. Он сидел с полуприкрытыми глазами под густыми темными бровями, сопел и, казалось, дремал. Измотанного Чичика тоже стало быстро клонить ко сну. Туманные тени уж снова замелькали перед его взором, вдруг увидел он себя гордо восседающим на огромных кипах зеленых новеньких хрустящих купюр, а откуда-то снизу, из-под самой земли услыхал он явственно отчаянные, душераздирающие вопли и крики:
-Телега-а-а!! Только те-ле-га-а! Не-ет ни-че-го-о!! Не-е-ет!!!
Жуткий, холодный и непреодолимый страх пробрал вдруг его до самых костей, не хуже, чем мороз в парке нынешней ночью и начались совершенно необъяснимые видения… То явился ему в воспаленном его воображении тот самый покойник-Иван, из шкварчащего ада, простирающий черные мозолистые ладони кверху с ужасом и мольбою в глазах, то вдруг вылезло откуда-то, свирепо рыча и шевеля громадными клыками огромное свиное рыло, уже гладкое и румяное, каковые у нас продаются, обычно, в мясных рядах и зевнуло сладко, со смыслом, совсем уж по-человечьи, во всю свою розовую свиную пасть!..
Но вдруг раздался в салоне бодрый и не терпящий никакого возражения голос Дудочки:
-Так ты берешь? Или нет? – он приоткрыл было уж дверцу Чичиковской машины, выставив наружу ногу в черном ботинке, -мне, брат, уж и… на службу пора!
-Беру! Беру, кормилец! Спаситель ты мой и отец родной! – мотнувши тяжелой головой, чтобы отогнать адское наваждение, вскричал радостно Чичик, густо покрываясь пунцовой краской, как та сходчивая девица, которой только что сделали щедрое, но неприличное предложение.
-Дело другое! В третьей главе пошлю-ка я тебя, уважаемый, знакомиться с нашими местными помещиками! Землицу-то … твою, они пока пашут! К ним, брат, особый подход нужен. Еще те, коробочки!
Глава третья
Точно через два месяца, как и было уговорено, наши, с позволения сказать, компаньоны, встретились вновь. Уже вовсю и повсюду, падая с крыш, звенела мартовская капель, белыми изумрудами сверкая на теплом солнышке, глупые неугомонные воробьи прыгали по лужам прямо под ногами, наперебой спрашивая их: - Чьи вы? Чьи вы? Чьи вы?!! Черные же многочисленные грачи, как-то рано этой весной прибывшие из теплых стран, громко и сурово предупреждали их с голых высоченных акаций: -Кр-рах! Кр-р-рах! Кр-рах!!- то опускаясь на ветви, чтобы почистить клюв, то отчего-то решительно взмывая вверх.
Они не спеша шли по тротуару, успевшему уже подсохнуть, тепло и негромко, как два ближайших товарища, беседуя и старательно обходя еще кое-где оставшиеся лужи. Потом Дудочка услужливо усадил Иван Палыча в свою черную рессор…, пардон! В свой новенький черный внедорожник немецкого изготовления и, заведя совершенно неслышный мотор, полетели они вон из районного центра! Ведь, как точно замечено одним, теперь уже покойным, нашим классиком: - И какой же русский не любит быстрой езды? - Э-эх! Понеслась душа в рай!!
Пролетев километров эдак …надцать, свернула их рессорная брич…, тьфу, черт! Да что это я? Дело, видно, тут не чисто! Или место это нехорошее… Свят, свят, свят.
Итак, свернули они на проселочную дорожку и прокатили по легкой грязи еще с километр. Перед взором Чичика открылась глухая кирпичная стена, гораздо выше росту человеческого, кое-где безжалостно временем разрушенная и покрытая толстым рыжим мхом. Продвигаясь по совершеннейшей грязи вдоль оной стены, вышли они вскоре к обширным железным воротам, еще выше, чем сама стена, основательно обшарпанным и покосившимся, одна из половинок которых была распахнута настежь и, понукаемая ветром, противно скрипела, лениво приветствуя наших концессионеров дряблым старческим голосом. Пройдя далее, увидели они такой же старинный кирпичный домик, когда-то беленный известью, но теперь весь обшарпанный, с проваленной крышей и сиротливо торчащей ущербной трубою, на которой мирно сидела старая ворона и, совершенно не обратив внимания на самого Дудочку, ну и на Чичика, старательно чистила черный крючковатый клюв свой. Далее возвышалось еще два предлинных кирпичных, еще старой кладки, помещения, с узенькими окошками и тоже, почти безо всяких крыш, с выпирающими из них черными широкими страпилами, подобно тому, как из, я прошу прощения, лопнувшего трупа дохлой клячи выпирают зловеще иной раз желтые ребра ее. Дальними своими концами уходили те сараи вниз, над балочку, щедро поросшую старым прошлогодним лесом сухой амброзии и белыми голыми палками конского щавля. Еще ниже, уже открывшись ото льда, блестел между густых камышей небольшой старый пруд.
-Вот! Живописнейшее местечко. Бери! Она твоя, дорогой Иван Палыч! – обведя сию унылую панораму рукой, торжественно произнес Дудочка, -для себя берег! Но тебе, брат, все не жалко… Дарю!..
-А что… это, а? – открыв неуверенно свой рот, тихо спросил наш герой, взаправду, совершенно не понимая истинное предназначение сих строений, -с-склады?
-Можно, конечно, со временем, переделать их и в склады, хе-хе, было бы чего туда положить, - слегка улыбнувшись одними уголками полноватых своих губ, отвечал ласково Никифор Иваныч, по-хозяйски, с прицелом, оглядывая сию унылую окрестность, -но пока, дорогой, это будет у тебя… свиноферма! Самая настоящая, с хрюшами и, как там? –гаврюшами! Ха-ха-ха-ха!! –и тут чистый и здоровый смех его потряс серые пейзажи, а старая ворона, недовольно каркнувши, тут же снялась с трубы и опрометью улетела прочь, уронив от неожиданности несколько перьев.
-Тут она, свинарня-то, и раньше была, ну, еще до того, как мы тут все… реформировали, скажем так. А, впрочем, это неважно. Ты же, дорогой, ее подремонтируешь, заведешь этих, пятачков, ну и…
Молчавший до этого и сосредоточенно слушавший своего кормильца Чичик, неожиданно и весьма бестактно, вовсе не дал ему договорить:
-Нам, э-э, виноват, мне, дорогой мой Никифор Иванович, зачем Э Т О надо? А?! Я же даже кошку…, да что там, кошку! Хомячка даже никогда дома не… содержа-а-ал! – округлил глаза свои он.
-Надо, Иван Палыч, надо… - нисколько не подал виду Дудочка, -времена-то на Руси -матушке во-он какие наступили, времена наглые, отбирательские, хапужные… Ну, ни за грош ведь могут обидеть человека! Ну, вот представь себе: нахапал…, тьфу! Что это я?! Приобрел ты у меня в аренду земельку, от мертвых тех душ, хе-хе, ну, эдак, тыщи три гектарец, накупил всяких сеялок-веялок, да, в общем, завел дело, стал хозяином. Ты трудишься, землю эту пашешь, ну и пять-шесть тыщ поросенков кормишь, копеечку свою считаешь, ну, и меня, сиротку, не забываешь… А я ведь человек уже не молодой… Больной! И вот, является, допустим, в губернский наш город новый губернатор, спаси и помилуй нас, господи! Да и гонит он меня вон, поганой метлой, ну, чтобы кому-то из своих опричников место мое для кормления отдать, чтоб и его, тоже, сиротку, не забывали! И ведь я уберусь восвояси, дело известное. Иначе – верная темница мне! Старому больному человеку! А вот у тебя они тоже, волки позорные, захотят землю-то отобрать! Ну, не заключат с тобой договор на аренду и шабаш! А?! А ты возьми, да и скажи им, а не услышат, то и на Москве объявишься, там кулаком об стол стукнешь: - А чем же я, господа хорошие, теперь свое свинство кормить буду?! Я ж его теперь изведу с горя! И что, опять, - он картинно обвел руками унылую панораму бывшей колхозной свинарни , -развал да разруха?!
Там этого не любят. Не хлебом ведь пока единым жив человек наш! – Дудочка томно потянулся и сладко зевнул, - это раньше людишки на Руси-матушке горбушку солью присыпят, да и сыты, благодарят Боженьку и за это… А нынче ты им, подлецам, еще и мяса… подавай! А не то…, -и он многозначительно поднял кверху свой пухлый карающий палец, - будет… н-не то. Бунт! Та-ак-то! И они, чиновнички московские, министерские, оставят тебя, жука навозного, в покое. Лишь бы свинок под нож не пускал! И станем мы с тобой жить-поживать, как и раньше: ты земельку пашешь, хрюшек кормишь, копейку ту считаешь, ну, и меня, сироту-страдальца, не забываешь! Вот как, дорогой ты мой Иван Палыч.
Чичик, раскрывши в изумлении рот свой, аж малость присел от таковой, открывшейся ему вдруг, великой государственной мудрости Никифор Иваныча, его чистоты умственной и великой святости.
-Едем же теперь к Воронам! – усаживаясь за руль, громогласно провозгласил Глава NN-ска. Чичика аж мороз продрал по коже, ведь не далее, как сегодня утром, когда он ехал встретиться с Никифором Иванычем, видел он своими глазами, как на обочине шоссе целая туча этих сине-черных тварей, ворон, лакомилась трупом большущей собаки, пронзительно каркая и яростно отгоняя друг друга! Раскрыв, было, рот свой, увидел Чичик радостную, просветлевшую физиономию Главы и…тут же с успокоением закрыл его обратно.
Евдокия Порфириевна Ворон была из тех людей, которые рождаются, крестятся, женятся или выходят замуж, живут-живут и умирают. И ничего более о них сказать и нельзя. Ну, разве что была, мол эта вот, женою самого Главы. Это какого… Главы? Ах, этого…
Ах, да! Чуть не забыл! Работала она всю свою жизнь чиновницей! Так себе, не в самом таком наиважнейшем учреждении, однако же, и не в самом никчемном. Но в самых потаенных глубинах своей кроткой души была она, прежде всего, любящей своего мужа женою и такой же любящей матерью детей своих. Про ее обыкновенное домашнее тепло, домовитость да старательность и опрятность – прямо скажем, ходили, хи-хи, анекдоты! Собирается, бывало, чиновный супруг ее, Григорий Карлович Ворон, на службу государственную, или по делам каким своим, помещичьим, уж садится в большую черную машину, приняв серьезный хмурый вид, с каким войдет он сейчас в рабочий кабинет свой, раздавая нагоняи угодливо лебезящим челядинцам, сдвинет уж сурово густые брови свои и откроет рот, чтобы сказать водителю «Пошел, любезный!» - а тут же, глядь! - вдруг возникает, как из самого воздуха, улыбающаяся раздобревшая половина его, бережно держа в руках своих и протягивая ему в дорогу сверточек с горячими еще да дымящимися домашними пирожками… Э-эх! Вот оно, простое счастье семейное. И ничего больше человеку-то и не нужно! И пускай теперь целый день зовуще улыбается ему там, на службе государевой, виляя тощим полуголым задом, наглая секретарша, раскрашенная, как пень на на колоде! Григорий Карлович и глазом не поведет. Он улучшит минутку, закажет чай этой мымре, прикроет глаза и вкусит с радостию того самого пирожочка… Вот какая есть на самом деле супруга его, Евдокия Порфириевна! А уж о хлебосольстве ее да о любезности, не то что анекдоты, легенды ходят!
Едва наши компаньоны, поснимавши пыльные шляпы свои и раскланявшись радушной и ласково улыбающейся хозяйке, тут же, всплеснувши располневшими ручками, кинувшейся куда-то за самоваром, вошли в переднюю, щедро обставленную сделанными в Румынии древними китайскими вазами и фигурками, свистульками и иными разными сувенирчиками, не успели они как следует осмотреться, как из широко распахнувшейся двери кабинета всей своей огромной фигурой, радостно, лучисто, как в день собственных именин улыбаясь, вывалилось широкое раскрасневшееся лицо гостеприимного хозяина с красной картофелиной вместо носа и с широко расставленными могучими руками:
-Ба! Ба! Никифор Иваныч! Да отец же ты родной! Какими судьбами, душа моя! Радость-то какая, а! Ах! Ох! Порфириевна!! Сон, сон-то какой был сегодня! В руку! В самую руку! Ей-бо! Вот, ей-бо! – и с такими словами с жаром схватил он невысокую полноватую фигурку Дудочки в крепчайшие свои объятия и давай истово целовать его в самые пухлые губы, картинно причмокивая и жмурясь от удовольствия! Чичику вдруг стало как-то не по себе от такой их двусмысленной, ну просто, телячьей, нежности, он невольно отвел смущенный взгляд свой, слегка скривив дрогнувшие губы, заметавшиеся глаза его рассеянно поползли по окружающим разным предметам, несколько задержавшись на небесно-голубого цвета шикарнейших гардинах, низвергающихся сверху вдоль широких окон и неожиданная нехорошая, мерзкая, непристойная мысль вдруг мелькнула в его сознании вместе с навязавшейся откуда-то из темных глубин его слабого воспитания догадкой:
- А туда ли я попал, господа?!
Но он тут же решительно прогнал ее из головы своей, как прогоняет мокрой ветошью злобная кухарка нашкодившего кота из столовой.
Наконец, расселись в глубокие кресла из черной кожи.
Помолчали, как культурные люди. Чай, тут не Маврикий какой!
-Вот-с, - едва переведя дух, протянул, хитровато улыбаясь, холеную ручку в сторону раскрасневшегося Григория Карловича Дудочка, - знакомься, милейший Иван Павлович, перед тобой лучший друг секретарской молодости моей и вообще, лучший из людей и руководителей нашего производства! Крупный ученый! Доктор наук, переписав…, ой, что это я? – написавший не одну, знаете ли, ученую книжку! Да-с! Не скрою, землица у него в хозяйстве, да разве ж только у него одного?! - не хочет, каналья, рожать в последние годы, сирая, да разве ж только землица! Ежели даже бабы, - тут он многозначительно поднял вверх свой знаменитый обезглавливающий палец, -и те у нас уж перестали рожать! Ну, если землице-то нашей иной раз просто, навоза, прошу прощения, не хватает, то чего же им, дурам, еще надобно? Дома, машины, бизнес, курорты – все есть, все им! Ведь, если разобраться, уж навоза-то, да в нашей семейной-то жизни, иной раз и даже с избытком! – и при сих словах вдруг оба товарища с партийной куражной молодостью, не сговариваясь, грохнули дружным естественным смехом, да таким, что самая из древних китайских ваз неожиданно закачалась и чуть не свалилась с тумбы на пол, да Чичик, сидевший ближе всех, кошкой подхватился вдруг и в полете, как лучший голкипер сезона, ухватил ее на лету и тут же водрузил на место! При этом, хохотавшие от души приятели наши смеяться как-то перестали, да так и остались сидеть с открытыми ртами, пораженные вдруг открывшейся такой неожиданной способностью Чичика!
Воцарилась в зале тишина.
«Вот это да! Вот это хватка! – подумал смущенный Дудочка, -эдак он когда-нибудь и в мою глотку вцепится, не успею и глазом моргнуть!»
Что же подумал Григорий Карлович, мы, вероятно, так никогда и не узнаем. Человек он был простой, без этих, знаете ли, выкрутасов… Может быть, вспомнил школьные годы свои, футбольное поле с воротами из старых оглоблей на пустыре… Себя, худосочного, босоногого. Эх, детство!
-А привез я к тебе, дорогой Григорий Карлович…
Тут Глава NN-ска умолк и заметно смутился. В самом деле, как представить ему Чичика? Мысли одна нелепее другой роем пронеслись в его мудрой голове. То, что это отпетый мошенник, Ворон и сам, будучи человеком неглупым, наверняка уже догадался. Рыбак рыбака видит издалека… А вот зачем он прибыл в NN-ск… Но не будем терять время!
-А привез я к тебе Чичика Ивана Палыча, моего лучшего друга… детства! Да-с! И… дорогой Иван Павлович,- продолжил свою речь посветлевший лицом Дудочка, - есть у нашего любезного друга Григория Карловича одно достоинство, на первый взгляд незаметное, но весьма важное для непростых времен, ныне наступивших! Он все последние годы никогда не препятствовал разбазариванию, виноват, распределению землицы во вверенном ему уголке государства нашего между… уважаемыми, порядочными людьми! Придет, бывало, к нему в кабинет иной уважаемый человек. Тебе чего, касатик, кусок пашни? – спросит ласково Григорий Карлович, -На! Паши, дорогой! Такого добра у меня хватает!
-Ни-ког-да не препятствовал! – еще раз многозначительно повторил Дудочка, в упор глядя на хозяина сего гостеприимного дома и снова устремив в терпеливое русское небо свой карающий палец, -и ведь правильно делал! Бог, и тот нам велел делиться!
Тут с громадным расписным подносом впорхнула в залу несравненная Евдокия Порфириевна… Домашним теплым уютом сразу же наполнив все вокруг: и большущую с искусной лепниной по потолкам старинную залу, и души наших давних приятелей. Ведь, в самом деле, если Дудочкиным приятелем являются и Ворон, и Чичик, то отчего ж и им не стать промеж собою давними и душевными друзьями?
Третий тост провозглашен был за понимание между хорошими людьми.
Четвертый – за многолетнюю, до гробовой доски, мужскую дружбу!
Пятый… Эх, да кто ж их считает-то, рюмки, когда неожиданно сойдутся вот так вот три простых и совершенно одинаковых душою человека!
Порфириевна трижды возникала в проеме двери с чайным подносом – тщетно! Каждый раз ее заставляли отставить поднос и выпить за что-то очередное, очень важное и нужное!
И когда был выпит уже тост за пятидесятую годовщину начала освоения казахстанской целины, неожиданно возник, будто бы сам по себе, роскошный, сверкающий никелированными боками баян в подарочном исполнении и Дудочка, подхватив легко и привычно сей инструмент, неторопливо и чуть задумчиво провел пальцами по басам, да как врезал плясовую! А Ворон как пустился в пляс, да по-молодецки, да в присядку! Только огромный живот, вывалясь из тесноватой его рубашки, замелькал то тут, то там! Только качались угрожающе вазы, уже не смея падать, да дрожали окна! Умеют же, иной раз, и повеселиться люди…
И, когда голубые гардины, повинуясь упавшему за горизонт усталому солнцу стали уж по-вечернему темно-лиловыми, когда веселая Порфириевна начала путать двери в своем собственном доме, а Чичику вдруг стало дурно и он заплетающимся языком понес сущую околесицу про какие-то хиреющие пашни с изгнанными с них сеятелями и роющими их теперь огромными железными свиньями, беспощадно пожирающими и весь урожай – старым друзьям стало ясно, что пришла пора расставаться.
Трогательные душевные проводы заняли еще с полчаса. Порфириевна просто не давала Главе NN-ска закрыть дверь таранта…, простите, автомобиля, засовывая туда то домашние колбаски, то шмат копченого сала, то улыбающегося поросенка, целиком запеченного лично ею в духовке…
Уже в полной темноте, совершенно не тяготясь необычною своею ношей, вез по пустынному шоссе большой черный внедорожник, отбрасывая на обочину огромную сумрачную тень, довольно улыбающегося Никифора Ивановича, мирно дремлющего на заднем сиденьи Чичика и почти триста гектар отжатой у нашего добрейшего Ворона, щедрой, но многострадальной и неприкаянной, от Ваньки-покойника, черной русской пашни.
Глава четвертая
На другой день, явившись, как и было уговорено, к Главе NN-ского района в два часа пополудни, застал Чичик его бодрым и радостным, да еще и в наипрекраснейшем расположении духа. От вчерашнего перепоя на добродушном, плывущем от чрезмерного жирка лице Никифор Иваныча не оставалось и следа. Напротив, Чичик выглядел, мягко говоря, не ахти. Нависшие, как спелые груши, красноватые мешки под его утомленными глазами, предательски и красноречиво говорили любому постороннему человеку о характере и деликатных особенностях проведенного им накануне вечера. Нисколько не смутившись от нездорового вида своего компаньона, Дудочка, едва тот мешком плюхнулся в кресло, бодро заявил, вытянув ладонь в одному ему известном направлении и куда-то в окно:
-Едем же! Едем же сию минуту к Скоробогатому в его Обчищенное! Я ему уж звонил, нас там с нетерпением ждут, дорогой Иван Павлович! А уж там, коли еще успеем, заедем и к Прыщу! Но это, если будет так угодно… господу-Богу!
И опять, так же, как и вчера, тот же сияющий заграничным блеском таран…, виноват, внедорожник, уж легко нес, как тот сказочный ковер-самолет, наших энергичных партнеров по черной ленте шоссе, обсаженной громадными тополями еще в те приснопамятные годы, когда герои наши, аккуратно повязавши на свои тоненькие шеи красные атласного шелка галстуки, примерно ходили в школу и ни о чем таком и не думали, а само безобидное ныне словцо «компаньон» жило, как та мерзкая мокрица, в самых темных и укромных уголках нашего огромного счастливого дома, ибо оно тогда имело нехороший, вражеский, ругательный смысл и, если где и произносилось, в каком-либо скрытом от посторонних глаз и ушей месте, то полушепотом и с оглядкой… Эх, где теперь те времена! Эх, где те нравы!
Сельцо Обчищенное, как та, ни за что побитая дураком-хозяином верная собака, виновато приткнулось у низкого бережка речки с простеньким народным названием Брехуха, утопая в буйной зелени громадных раскидистых акаций, густо облюбованных вороньими гнездами. Людей на петляющей змейкой узенькой улице совершенно видно не было, сама же улица представляла собою вид, как та немолодая, скорее, старая кобыла, с выпавшими почти зубами, рыжей облезлой шкурой и торчащими во все стороны острыми ребрами. Причем один, еще угрюмо торчащий зуб-двор на этой улице, тут же переходил в два-три унылых пустыря с замшелыми кирпичными развалинами, густо поросшими молодою порослью одичавшего терновника и берестка. Но и тот, еще подающий признаки жизни очаг человеческого бытия, имел вид полного обнищания и разрухи, с полуповаленным гнилым штакетником забора и провалившейся почти в ветхую крышу ржавою трубою, давно не знающими краски потемневшими рамами узеньких окошек и засаленною полусгнившею скамейкою. Никакой весело гомонящей и мычащей живности: кур, гусей, коз или коров, этого вечного атрибута сытной сельской жизни, нигде и видно не было, здесь ими уже и не пахло, и только лишь озлобленные стаи одичавших собак да кошек, покрытых струпьями, лениво перебегали пыльную дорогу то тут, то там. Где-то в непролазных ветвях редко каркали злобные вороны. В одном укромном месте, а именно в придорожной вонючей болотистой канаве увидели они лежащего ничком гражданина, без всяких признаков жизни, одетого в изгаженный черный цивильный костюм и белые лакированные туфли. Чичик уж было с ужасом подумал, что это ничто иное, как ненароком потерянный во время известного печального шествия покойник, ибо, если верить газетам, в нашей непростой жизни и такое иной раз случается, но, уже поравнявшись с сим существом, заметили они малозаметное шевеление его и, как будто бы, слабое мычание. Голова его так и не поднялась от земли, а его измазанная вонючей жижею ладонь неожиданно взметнулась вверх и, на удивление наших друзей, огромный жилистый кулак вдруг сжался и сурово погрозил им… Лица их самопроизвольно вытянулись в крайнем изумлении, похолодели и они… поехали дальше.
-Как Мамай прошел…, -не выдержал Чичик.
Наконец, после очередного поворота сей безрадостной улицы, открылась им…, открылась им, нашим концессионерам… Ах, дорогой мой читатель, я прошу прощения. Ну, вот просто – ком, сухой проклятый ком встал поперек горла и не дает и слова сказать! Правда, черте - что! Тьфу, нечистая сила! Я, с Вашего позволения, выпью пойду стакан воды, просто стакан водицы, чтобы не пришлось потом мне пить или валерьянку ведрами или недели две подряд глотать гранеными стаканами русскую водку!..
Изумленному взору наших друзей из-за очередного поворота унылой сельской улочки открылась вдруг… сказка! Да-да, русская народная сказка, с величественным, работы самых искусных мастеров, чудным дворцом-теремом красного цвета, вознесшемся, подобно иному храму, в голубую весеннюю высь, ослепительно сияющими проемами огромных стильных окон, черного дуба блестящими массивами резных дверей, белыми причудливыми балкончиками, ручной резьбы перилами, отполированными плитами мрамора и малахита. Золотые, ручной работы, фонари повсюду висели вокруг сего удивительного строения, величавые столетние голубые ели бережно и со вкусом обрамляли его, а само оно, как чудесный остров тонуло в высоченном, из дорогого итальянского кирпича и благородного серого металла забо…, нет, заборы-то вовсе не такие! Крепостная неприступная глухая стена, не уступающая по красоте самому дворцу, окружала, ограждала и берегла хозяина этого чуда от любого постороннего глаза.
Едва подъехали они к массивным, белого металла воротам, тот час же поднялись, испарились, упорхнули в небо, непонятно куда подевавшись, те ворота и въехали они в широкий двор, мощеный, как дворец римского прокуратора, огромными мраморными плитами.
Хозяин, моложавый, но уже лысеющий розовощекий здоровяк с редкими рыженькими усиками и хитрющими маленькими глазками, поминутно бегающими туда-сюда, поджидал их на высоком дубовом крыльце ручной работы, одетый в простенькие домашние шорты и, к изумлению Чичика, изрядно заношенные стертые комнатные тапочки.
Обнявшись, как с родным братом, Дудочкой и молча одарив Чичика крепким потным рукопожатием широкой мужицкой ладони, он жестом пригласил гостей войти.
-Так, это и есть… Мамай, - успел шепнуть в сенях немного дрожащему от волнения другу своему Никифор Иванович.
Я, дорогой мой читатель, к великому моему сожалению, не художник или какой-нибудь деятель искусств. У меня нет и в помине тонкого природного вкуса и я не могу никогда передать то прекрасное, что я вижу порою в природе или во сне… И посему, я вовсе не берусь и не буду описывать, какое чудо предстало перед нашими компаньонами, едва они переступили, если можно так сказать, порог… Восточная роскошь падишаха? – Ха! Мелко сказано! Изысканное убранство аппартаментов потомственного американского сенатора? - И рядом не валялось! Лувр, Эрмитаж? – Да, здесь они, здесь! Вон, висят по стенам подлинники… Скажу лишь, что пораженные гости Скоробогатого долго, еще несколько дней, таинственно переглядываясь и многозначительно кивая головами, приходили в себя после этой земной сказки, увиденной ими в нищем разоренном сельце на берегу вонючей Брехухи, сказки, больше смахивающей на добрый бархатный сон в далеком детстве.
А вот хозяин, Прохор Никодимыч, оказался человеком с наиредчайшим даром: богатый, но простой! Вот ведь, каких только людишек и не встретишь на белом свете! Нищие – те понятно, простые. А чего им прятаться да таиться? Одни дырки в карманах! Богачи –эти все суровые и молчаливые, вся их прошлая и нынешняя жизнь чаще покрыта непроницаемым мраком… Иной раз он тебе и слово не скажет без предоплаты… А вот Прохор Никодимыч открылся им тут же, не таясь, его простецкая душа, едва завелась меж ними приятельская и непринужденная беседа, развернулась перед нашими товарищами вся, до дна, сияя, как новые калоши! Ну, ладно, Дудочку-то он знал уже давно и иначе, как «отец мой родной» и не называл, ласково при этом, одними уголками рта, оскаляясь, но ведь Чичик-то, ведь он же совершенно, позвольте, незнакомый человек!
А вот поди ж ты!
- Я ведь, дорогой наш Иван Палыч, с чего начинал-то?! – хмелея, радостно открывался он Чичику, заботливо пододвигая гостю жаренного целиком поросенка с застывшей счастливой улыбкой на румяной его рожице, -вот, скажу тебе, друг и наш дорогой Никифор Иваныч не даст мне соврать! Не дашь, отец мой родной? – поворачивался он с преданными глазами к млеющему в креслах Дудочке, - знаю-знаю, не да-а-ашь! – смеялся он, прищуриваясь и грозя пальчиком со сверкающим на нем трехэтажным особняком в центре иного губернского города, -и, ведь, не дашь! Вот, смотри-ка!
Времена, ведь, лет пятнадцать назад, пошли на матушке-Руси аховые, лихие времена! Тут чутье надо иметь. А уж чутье у нас, Скоробогатых, оно потомственное, брат! Прадед-то мой в Малороссии еще табунами лошадей продавал, -тут он сочно икнул, мельком взглянув в сторону Дудочки, -не скрою, не своих лошадей, чужих, чужих… Дед, царствие ему небесное, на те конские деньги выучен был путейному инженерскому делу, так стал, не долго думая, продавать паровозы! Про батю своего – ничего не скажу, так, серенький был человечишко, спала, отдыхала в нем наша порода! Да и… Не те времена были… Ха-ха-ха-ха!! Ну, а я уж, как ты видишь, попал в самую точку! Ко времени пришелся! – он мечтательно прикрыл глаза, заулыбался, словно вспоминая о чем-то очень радостном и продолжал:
-Когда стал местный колхозишко валиться, как трухлявая акация в непогоду, все уважаемые люди стали уносить отселя ножки! А что тут ловить-то стало? Кроме лягушек в Брехухе! Ха-ха-ха!..
А вот я, самый рядовой агрономишка, остался, не убег, не подвело меня чутье-то! Стал понемногу колотиться… Сделался председателем, вот, спасибо Никифор Иванычу, отцу моему родному! Распродал всю, какая ни была в колхозе живность, вернул долги, заткнул дырки. Кому надо – дал на лапку, выправил бумажки, соорудили мне племенное хозяйство, это значит, чтобы мужички-то мои каких глупостей не понаделали со своими паями-то земельными! Всем желающим посторонним чтоб не распродали за шапку сухарей-то! И, вот когда это все устаканилось, стал я, самолично, под колхозной личиною, и по-немногу прибирать себе земельку-то… А цена ей тогда была, как стакан семечки! Ну, скупил малость, у самой нищеты и бедноты. Эти сразу от нее избавились, а на кой она им? Остальные сидят, не продают, бестии! Да еще и требуют с меня, сиротки казанской, ежегодную оплату за пай-то, вот бессовестные, а? Что тут делать? Да, скупить ее всю, и концы в воду! А как сделать, чтоб они, мужички-то наши, ее, землицу-то, не думая шибко, продали мне? А надо, чтоб у них и другого выхода-то не стало! В бедность их, в нищету голимую засунуть! Не платить зарплату им, жрать чтоб нечего стало! Лечиться не на что, детишек учить-кормить! Не семнадцатый год на дворе, вытерпят! Да и к дисциплине народишко-то наш приучен, ленив и бунтовать особо не охоч, за что особое спасибо еще той, застойной власти!
И стал я им, родимым, зарплату да натуроплату потихоньку снижать. Вроде как незаметно. Руками на собраниях развожу: горючее дорогое! Удобрения дорогие! Ну, и так далее… А что в ответ мужик делает? Ворует, сукин сын! Так я нанял целый взвод чужой охраны, платил им, как родным детям, и загнал мужичка в такой угол, что он, сердешный, все побросал, земельные паи мне, считай, бесплатно, отдал, их же не унесешь под мышкою, да и разбежался, как от чумы, отсюда по всей Руси-матушке! Во как! И ведь, все по закону, успевали только мои юристы купчие писать!
-А иные какие… э-э, фермеры… Не заводились тут разве? –живо блестя глазами, всматриваясь в Скоробогатого, как на мессию, робко спросил Чичик.
-Как же-с… Был тут один, умник. Все лез, куда не просят… А потом ни с того, ни с сего, да и выстрелил себе в голову, аж два раза, подлец! Да еще так исхитрился, что вторую-то пулю загнал себе в самый затылок!! Ну и, чтоб уж совсем сбить с толку следствие, как мне потом рассказывал кум мой, прокурор районный, напился пьян, собака, зажег себя в машине и свалился в Брехуху, где и утонул… трагически! – он страдальчески поджал полноватые губы, откинулся на спинку кресла, помолчал и дрогнувшим голосом продолжил:
-Ну, я ж тоже, живой человек… Кто старое помянет… Помог вдове с похоронами. Сорок дней тоже справил. Ведь, такой же, как и я… червяк навозный…, -Скоробогатый картинно смахнул скупую мужскую слезинку и умолк, пристально рассматривая яркую картину Кустодиева. На картине изображена была масленица, веселые тройки катили по заснеженной улице, звеня бубенцами, и раскрасневшийся на ядреном морозце народ, весело хохоча, беззаботно веселился, попивая водку и заедая ее баранками…
В распахнутое окно романтично вливались трели заказанных в Курске ученых соловьев.
Молчавший до этого Дудочка, вдруг, как очнувшись, тихо спросил хозяина:
-А кто же теперь у тебя землицу-то пашет? Сеет да жнет? Гастер…, гастро…арбай-теры, тьфу! Чтоб им пусто было! Они?
-Ну, зачем же. Не надо мне их сюда! Их приедет десяток, а через время их станет уже, как те мухи, сотня! Корми их потом! Ни в коем случае, дорогой Никифор Иваныч! – плотно сомкнул он полные свои губы.
-Я, дорогой ты мой товарищ, стал покупать заморскую дорогую технику. Да-с! Не постоял за ценою! И там, где раньше десяток мужичков животы рвали на стареньких тракторятах, все в мазуте, сердешные, там теперь у меня один, ну, от силы двое пашут-сеют! Да, и те, по правде говоря, из города приезжают. Наемники! Меня теперь это Обчищенное никаким боком не касается! Пускай хоть в тар-тарары провалится! Моих там нету! Вот как надо-то! А то раздали мужикам землю! И зачем она им сдалась, мазурикам! А вот мне –еще как пригодилась, -довольно почесал выпуклый свой животик Скоробогатый и довольно умолк, мурлыча себе под нос легкую непотребную дворовую песенку.
-А за что ж тебя, любезный ты наш Прохор Никодимыч, я прошу прощеньица, глупые людишки, хе-хе, Мамаем прозвали? – хитро сощурясь, ласково спросил доселе молчавший Чичик.
-Ха-ха-ха! – расхохотался громогласно Скоробогатый, -так от меня ж, как от того лютого татарина, народишко разбежался по всем городам и весям! Ха-ха-ха-ха!!
-Хи-хи, - из вежливости сказали, совершенно не сговариваясь и не улыбаясь на этот раз, Дудочка и Чичик.
Разговор их, как тот старый паровоз, затесался, было в глухой тупик, ибо воцарилось в зале полное молчание, но тут поспело еще угощение и Скоробогатый, широко улыбаясь, стал приглашать гостей ко столу:
-Прошу, дорогие мои! От скромностей наших…Уж не побрезгуйте… Из собственных садов да стад, так сказать… Все-свое, все чистое и полезное!.. Чем Бог послал…
А было послано свыше в этот раз на скромный стол гостеприимного Прохора Никодимыча множество яств самых необыкновенных и диковинных, но, поскольку даже простое перечисление их ассортимента может пагубнейшим образом отразиться на состоянии здоровья иного нашего читателя, к примеру, страдающего язвою желудка студента, автор позволит себе просто опустить в этом своем повествовании изысканные подробности скоробогатовой сервировки. Когда-то, уж очень давно, не в текущем веке, да и не в предыдущем тоже, случился между русскими мужичками прелюбопытнейший разговор, когда они, сваривши вечерком из тощего окунька уху, уселись вечерять на тихом бережку какой-то речки (может даже, и Брехухи!). Вот один, борода нечесанная, отхлебнувши постного, и говорит, вздохнувши глубоко и сладострастно прикрыв очи:
-Эка невидаль – уха! Вот, кабы щучку заливную фаршированную устрицами на такой тощак прибрать… Красота!
Другой, который был постарше, тут же ему и отвечает:
-А ты что, Кузьма, рази ж такое когда едал?
-Я-то, знамо, не едал… А вот мой дед видал, как барин едал!..
Вот ведь, какие мы сами по себе люди-то! А Вы говорите, парадный вход откройте…
Усталое весеннее солнышко, всего чуть-чуть, самую малость, посветившее с утра оставшимся немногочисленным жителям Обчищенного и весь остальной день добросовестно провисевшее над хоромами Скоробогатого, стало клониться к закату. В рощице, позади дворца, заливисто засвистали ученые соловьи, выписанные Прохор Никодимычем с самого губернского города Курска. После третьего выхода собственного цыганского хора и неистового перепляса с молоденькими чавэлами, красный, как старый рак, едва переведя дух свой, Скоробогатый, наконец, сдался:
-Так что же, какое счастье или же, не приведи, Господи, горе, привело к моему скромному очагу столь высоких гостей? Ну, не томи же меня, любезный же отец мой, Никифор Иваныч!
Дудочка тем временем, спокойно, со знанием дела, разливал по рюмкам богемского хрусталя французский, присланный прямо из Шампани, коньяк. Он морщил лоб свой, как будто о чем-то мучительно раздумывая. Наконец, он поднял сверкнувшую изумрудным бочком рюмку:
- Незабвенные предки мои когда-то происходили родом с гордого Кавказу, друзья мои! Да-с! А посему… Позволю-ка я себе привести здесь тост-не тост, притчу-не притчу, так, скорее - присказку. Гм… Три вещи не продаются на свете и три вещи на свете не купишь ни за какие деньги, милейшие мои товарищи! Это: здоровье, любовь и доброе имя! Кто спорит? Кто возразит мне на это? Никто.
Он, прикрывши глаза свои, казалось, задумался, но, едва Скоробогатый открыл было платиновый рот свой, в котором, тесно прижавшись друг к дружке, сидели три трехэтажных особняка на Тверской-Ямской, чтобы, наверное, дать сей морали возражение, а то и опровержение! – решительно взмахнувши рукою осадил хозяина:
-А что, по-вашему, друзья мои, стоит на четвертом месте после упомянутых теперь мною э-э-э, сих философских величин, а? Что же еще в нашей жизни дороже денег будет? Ну, кто знает? – обвел он усмехающимися глазами своими присутствующих, пряча в припухших губах незаметную улыбку.
-Ха!! – вскрикнул было Скоробогатый, -известно что, это большие деньги! А вот я бы…
-Ошибаешься, друг мой сердешный! – оборвал его Дудочка, -не деньги! Не деньги! Деньги – это прах, мерзость, которую придумали иные бездельники дабы вечно угнетать трудяг! Жить на их шкуре! Да-с, милейшие мои!
-Не томи ты нас, Никифор Иваныч! – хором сказали с жалкою мольбою в блестящих очах компаньоны.
-Уговор! Уговор, вот что важнее денег, друзья мои! – выпалил Дудочка, победно обведя взглядом, исполненным неземной мудрости, своих сотрапезников, -так выпьем же за сие великое обстоятельство и продолжим в ином, уже деловом ключе, так сказать, милую беседу нашу! – и с таковыми словами залпом опрокинул он в такой же, как и у нашего добрейшего хозяина, платиновый рот свой нежную рубиновую зелень лучшего сортового коньяку с родины одного неистового корсиканца.
-Эге-е…, -промелькнуло в слегка затуманенном мозгу Скоробогатого,- вот оно. Начинается! За чем приехал-то… Чтоб ты сдох, зараза!
-А ты, собачий сын, думал… Я тебе что, навечно - тыщу гектар Ивана-покойника пашней отдал? Попользовался – и будет! Вынь, да положь! – тут же выплеснулось в ответ в чистом, как у младенца, взгляде Никифор Иваныча. На самом же деле он, слегка сощурившись, приблизив краснеющее лицо свое к самому, вдруг ядовито позеленевшему скоробогатовскому лицу, проговорил тем тоном, каким обыкновенно за столом просят подать соль, салфетку, вилку, ну, или иную какую мелочь:
-Пятьсот гектар землицы, какая у тебя в аренде от администрации, мы у тебя уже откуси…, виноват, отцепили, дорогой Прохор Никодимыч! Смилуйся, не сердись ты на нас, убогих…Оно, ведь, кушать всем хочется. А остальные, пятьсот гектарчиков, ты из оборота до осени тоже, выводи помаленьку.
И, встретив полный понимания, ласковый малиновый взгляд Скоробогатого, отрубил с железом в голосе:
-Или старый уговор наш теперь не дороже иных мусорных денег стал, а-а?! У тебя сколько пашни-то еще остается? Пять с лишком тыщ! Экий помещик-то! Так что, не сердись, милейший ты наш!
Прощались молча, только сопел недружелюбно хозяин дома. Предательская слеза, раскачиваясь, как корабельный фонарь в бурном море, повисла на его левом нижнем веке. Похлопав приятельски его по плечу, Дудочка ловко запрыгнул в источающий ароматы черный кожаный салон.
На обратном пути, едва скрылась за поворотом улицы сверкающая на закатном солнышке позолоченная скоробогатовская крыша, вновь увидели они то самое существо в черном измятом котюме, какое встретилось им прежде. Оно, существо это, прислонившись к дереву и обхватив рукою шершавый ствол его, криво усмехалось нагловатой улыбкою, долго провожая роскошную машину затуманенным взором и издавая булькающие нечленораздельные звуки, очень напоминающие обыкновенные нецензурные проклятия.
-Дурак. Ах, какой дурак! – выдавил из себя, тяжко вздохнувши, Никифор Иваныч, -и зачем он выпячивается?! Дворец такой выстроил? Злит народишко? Тут ведь Русь-матушка, а не Маврикий какой! Глазом моргнуть не успеешь, как повиснешь на… собственных воротах! Не поедем нынче к Прыщу, нету никакого настроения… Си-ил моих нет, дорогой мой Иван Павлович!
Глава пятая
Дормидонт Прыщик и сам иной раз задавался вопросом: ну откуда у него такое необыкновенное ненашенское имя? Ну как и с каких небес свалилось оно на его голову? Ну, был бы он, к примеру, племенной жеребец в конном заводе или колхозный бык-производитель, то кличка сия - Дормидонт была бы ему в самую пору! На худой конец можно было бы назвать таким интересным манером дворового задиристого петуха или кавказского кобеля… Незабвенный родитель его всю свою жизнь трудился в местном колхозе простым скотником. Маманя – там же, дояркою. Ну и назвали бы новорожденного пацана, как все люди: Ваською. Или Митькою. Или… Уже повзрослевши и оперившись, спрашивал он иной раз, мучимый разными сомнениями, у престарелой бедной матери своей, а не пил ли часом запоями его дорогой папашка в те самые счастливые дни, когда белый аист принес им Дорку? И что он пил? Может, болел душевно? Услыхал, небось, по радио такое интересное имя, да и, с Богом помолясь, не долго думая, присобачил его своему первенцу! Так и записал в метриках! Но старушка только молча отмахивалась от настойчивых вопросов Дорки, да украдкою плакалась в застиранный горошковый свой платочек.
Сто разных путей-дорожек открылось перед выросшим вдруг Дормидонтом, когда стукнуло ему двадцать годков. Но он все никак не мог выбрать из них один, тот, единственный путь, который начертан, как говорят, человеку на самих небесах… Взял его тогда стареющий папашка за белую рученьку, да и отвел как-то на самой зорьке на свою ферму, где трудился, почитай, с самой молодости. Вручили ему тут же принародно и орудие труда – новые черные вилы. Посмеялись. Разошлись. Ну вот, чем тебе не путь… «Все работы хороши, выбирай на вкус…» - сказал один пролетарский классик.
Вкус у этой работенки оказался неважный. Пахло там чем угодно: сырым молоком, свежим коровьим навозом, едким тракторным дымом и отборными матросскими матюками гориллоподобного завфермою. Можно было, не долго упрашивая, выхватить от него и «леща» иной раз. Пахло аммиаком и сероводородом. Но только не большими и быстрыми деньгами. А ведь так хотелось нашему Дормидонту сразу и много! Ой, как же хотелось! И поэтому, не откладывая в долгий ящик, не продержавшись на новом трудовом своем поприще и до обеда, вышел он не спеша на середину коровьего база, глянул тоскливо вокруг, потом в бездонное синее небо, воткнул в навозную кучу новенькие вилы и, заявив зевакам, что больше в колхозе его никогда не будет, пропал из виду.
А в те непростые времена все уже стало в селе не так, как раньше. Нет-нет, дорогой мой читатель! И солнце, и луна светили по-прежнему, кричали по улице гуси и отчего-то мычали дуры-коровы. Загорелые пацаны так же, как и раньше, со взрослым бородатым матом, гоняли на пустыре свой мяч, а древние полуслепые старухи душными летними вечерами собирались на лавочке, под полувековыми акациями и живо обсуждали вполголоса все сельские новости, пальцами, по причине отсутствия зубов, щелкая тыквенные семечки. Молодки иной раз украдкою, сзади, подходили к той лавочке, чтобы незаметно подслушать и узнать уж от старух точно: беременна она или нет? Иная еще и постоит малость, послушает, чтобы еще уточнить: от кого? Вся сельская жизнь вроде бы шла своим вековым устаканившимся укладом…
Другое стало по-другому. Раньше-то как оно было? Заходит, к примеру, первый в поле созревшей пшенички комбайн. Намолотил первый кузов зерна. Везет довольный краснощекий Вася на грузовичке его на ток, а там уж оркестр, там цветы и улыбающиеся девчата! Начальство, гости. Корреспонденты, опять же, «Зенитами» щелкают. Назавтра Васькина румяная физия в районке на передовой страничке. А это, как пить дать, означает, что не миновать ему, Ваське, премии по окончании уборки! Вот как весело жили тогда люди, ни о чем таком не думая!
Но заявился, ни с того, ни с сего на Москву новый развеселый царь, очень уж любивший пошутить, залез на первый подвернувшийся танк и… вдруг не стало той страны, которую вороги веками били-били, да не убили, приходили в эту страну за шерстью, а потом едва уносили ноги сами пострижены… И царь тот, тоже не долго думая, наделил Ивана-пахаря землицею, ну, об этом в первой главе уже говорено.
А тот тогда и думает: -Вот у меня -горемыки, теперя земель пахотных - ну, просто завались! Девять гектар у меня, девять у женки, девять у тещи – двадцать семь гектар – и не чешись! А сколько там, сегодня радио брехало, дает нынче озимка-то? Сорок пять центнеров? Ох, как здорово! Это ж, черти ее молоти, с моего-то клина, выходит, сто двадцать тонн ядреной пшеницы сыплет! Большущий такой ворох! Радость-то какая! А ну, сколько ж тама лично мне причитается из этого вороха? – и, весело ухмыляясь, в предвкушении нежданного богатства, открывает он свой договор с товариществом. Как тот Леня Голубков: «Э-эх! Куплю жене сапоги!»
А там черным по белому прописано, что отвалит хозяйство Ваньке всего-то шесть тонн, и ни одним зернышком сверху! Во как! А остальное заберет себе. Горючее, зарплата, удобрения, семена. Да это – ладно! Но видит Иван, в каком барском особняке живет и на каком дорогущем джипе катается директор. Слышит, на каком крутом курорте отдыхает главбух. И понимает, что уж себя-то они явно не обделили! И приходит ему, Ивану-дурачку, сразу на ум самое простое, очень справедливое и по-восточному мудрое решение: если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе!
И понеслась! Первые машины зерна – во двор! Себе! Комбайнеру! Трактористу! Поварихе полевого стана! Не все ж вам, антихристы!
…Дормидонт в это горячее время во дворе как раз околачивался. Не знал, к чему руки приложить. Видит, а сосед Иван уж справедливо вываливает во дворе золотую пшеничку-то. Целый «Камаз»! Немного сыровата, но солнышко-то щедрое подсушит ее до вечера ! А в кармане у Дормидонта как раз выручка от проданного накануне быка. Батя всю зиму корм на спине ему исправно носил, кряхтя по-стариковски, вырос Борька на полтонны весом! Бабла - во! Полные карманы!
-Почем, Ваня, свое зерно-то продаешь? – осененный неожиданной счастливой мыслью, робко так пока спрашивает Дорка. Знает, сиротка, что ворованное всегда гораздо дешевле идет. Да Ваня-то и не торгуется особо, скорей бы расквитаться, дело ведь, известно какое. Нехорошее. Столковались. Тут же смотался Дормидонт к куму, а тот на дальней кошаре в соседнем товариществе трудится, чтоб приютил на время его товар. Ну, а дальше он, Дормидонт, хотя и ни разу не прикасался к трудам Маркса и Энгельса, но в точности двинулся по ими однажды открытой бизнес-тропе: деньги – товар – деньги штрих! И штрихи пошли немалые, ибо предложение недорогого товара в хиреющем товариществе было самое широкое!
К другой уборке уж выстроил Дорка огромный ангар на отшибе села, забрал свою землю из общей доли, стал, значит, фермер, чтобы ни у кого не возникало глупого вопроса: откуда, мол, пшеничка?
Прошел год, два, три. Богател наш неудавшийся скотник, добрел на ворованном. Как-то так незаметно, но куда-то пропала, провалилась в тар-тарары и мужицкая его фамилия - Прыщик. Кто-то, никто и не знает, кто, может быть в порыве справедливого гнева, а может из уважения к его выросшему брюшку, назвал его как-то другим горячим именем – Фурункул. Да, так оно и прицепилось, как прошлогодняя колючка к иному блохастому Шарику. А Дормидонт уже разбогател, накупил движимости и недвижимости, швырял деньги и направо и налево, сорил ими в дорогих губернских ресторанах да разных государственных присутственных местах, и уж стал задумываться, а не пойти ли и ему в саму Думу, ну, на работу? А чем же он хуже? Не Васька ж ведь какой! И не Митька.
И вот за этими-то интересными мыслями и застал его как-то раз Никифор Иванович Дудочка. И, не долго думая, малость пошептавшись, положил ему в карман, пардон, в ангар на околице, как в укромное местечко, немного завалявшейся, от Ивана-покойника, пахотной землицы, двести гектар-то всего, до лучших времен. Когда законишко в столицах пропишут правильный…
Положил, и вроде как – позабыл…
А тут… объявился в NN-ске наш Чичик. И пошла писать губерния!
И вот за той-то самой землицею и ехали теперь к Фуру…, тьфу! Наваждение! Ну ведь есть же у человека еще и законная фамилия! Ехали теперь к Прыщику Глава NN-ского района с нашим незабвенным Иван Палычем.
Дормидонт лениво потягивался в заморском шезлонге на мраморном крыльце нового дома своего, наслаждаясь ласковыми лучами майского теплого солнышка, когда роскошный черный таран…, пардон, это, небось, опять тень моя хулиганит! - внедорожник, весь в клубах пыли, остановился у массивных железных ворот.
Дормидонт поднял голову, протер закисшие глаза свои и вскочил, как ошпаренный! Ибо в отличие от Скоробогатого, тут же смекнул, зачем прибыл столь дорогой гость да еще в столь ранний час к нему.
Два слова, ну буквально два слова, вполголоса, полушепотом, даже не оборачиваясь, и изрек ему, по-молодецки подбежавшему, опустивши лишь стекло и не выйдя даже из машины, Никифор Иваныч! Прыщик, некрасиво проглотивши слюну, скрипнул золотыми своими зубами, но все же мило улыбнулся и согласно кивнул, машина тронулась и – понеслась по широкой пыльной дороге. А что там были за волшебные слова, за которые можно вот так вот, как в сказке, получить целое огромное, щедро политое соленым мужичьим потом, широкое русское поле - на добрую половину иного швейцарского кантона – один Бог наверное, и знает!
Да еще и Дудочка!
Глава шестая
- Чур! Меня!! Нечистая сила! Чур-чур !! – вскричал вдруг не своим чиновным, а каким-то тонким и тщедушным голосом Дудочка, втянувши в плечи голову свою и истово крестя бледное лицо свое, когда одна из ворон, мирно сидящих на деревах, скосив лиловый глаз свой на внезапно фыркнувший мотор так знакомого нам, дорогой мой читатель, черного внедорожника, громко и тяжело хлопнула своими мокрыми сине-черными крылами и, не набравши, дура, высоты, вдруг с размаху ударилась в стекло его. И, оставивши грязную, с комками пуха и беловатого помета отметину, тут же растворилась в серой дымке холодного ненастного утра.
-И что за день нынче! Всю ночь ведь, дорогой мой Иван Палыч, вот – всю же но-о-чень-ку ! дрянь какая-то мне снилась! – всхлипывая, ну, совсем, как малый ребенок, говорил своему компаньону Дудочка, - то свинья, а туловище, ноги-руки - человечьи… То - человек, и ведь всеми нами уважа-а-емый человек, Иван Палыч! А туловище, ноги и … и ноги… да-с! с этими…, с копытцами… свиные!! Упаси Господи!.. Меня все зарезать хотел… хотели… хотело… оно. И что за день! А не пятница ли у нас нынче ?
Чичик удивленно поглядел на своего необыкновенно взъерошенного товарища. Достал из записной книжечки миниатюрный календарик и тут же поднял округлившиеся глаза:
-А ведь и правда… Пятница! И число какое-то… Самой преисподней пахнет…Тринадцатое!
Воцарилась нехорошая тишина.
Такая тишина обыкновенно вокруг стоит, когда тихою безлунной ночью два жулика, сжимая в крепких руках своих короткие ломики, кратко переводят дух перед тем, как ловко взломать хитроумные замки на одиноком сельмаге в самом глухом хуторе.
И такая же тишина воцаряется в ином парламенте иной страны, когда такие-же жулики, но только в дорогущих костюмах от ведущих кутюрье, затаивши дыхание, ждут результата голосования по внесенному ими проекту закона, на первый взгляд – хорошего, мудрого закона, но в котором они, подобно подвальным серым крысам, оставили для себя два-три черных хода, через которые они - уж они-то! Мастерски сумеют вынести все, что им надобно. Тихо, мирно и очень по закону. И никакой парадный вход и открывать не нужно! Мы с «черного», как сподручнее и как мы привыкшие… Пусть себе парадное крыльцо этого закона блестит-красуется перед разными там европами. Чай, не на Маврикии каком живем-то!
-Ладно, - немного подумавши, но уже громче и увереннее сказал Никифор Иваныч, отгоняя от себя странные, вышеприведенные мысли, - черт с ней, с пятницею! А мы… едем же! Прочь черные мысли, дорогой мой Иван Палыч!
-Куда едем-то? – Чичик внимательно всматривался в круглое лицо своего компаньона, быстро покрывающееся здоровым румянцем.
-Послушай, а ведь я вот тебе сейчас безобидный анекдотец один расскажу, - буднично произнес Дудочка, громадными глотками допивая свой, уже порядком подоствыший кофий, - в тему анекдотец, так сказать… Весе-е-лый! – и его пухлые губы растянулись в доброй улыбке, он мечтательно полуприкрыл глаза:
-Едет как-то прохладным летним утречком по одному губернскому городу один самый обыкновенный Губернатор. Не этот, что новый, а тот, еще старый… Едет он, сиротка, никого не трогает, на белых кожах лимузина сзади мирно дремлет, как всегда. Помощники, охрана и доктора, как обычно, рядышком примостились. Греются! И вдруг, впереди державного его лимузина что-то такое к-а-к заблестит! Ка-а-к засияет, будто второе солнце! На весь салон из белых кож! На всю улицу города губернского! На весь мир!! Тут же пробилось это неземное сияние сквозь прикрытые морщинистые веки того еще, старого Губернатора, больно кольнуло в самую глубину глаз его и он, бедняга, тут же пробудившись, прикрыл машинально ладонью взор свой, прячась, как от сварочного агрегата:
-Что!! Ну-у! Ы-ы-ых! – взревел громче сирены он, как тот потревоженный в лютом феврале ободранный медведь-шатун, - что это?!! А-а-а…?! Что эт-то, я вас, дар-р-мое-ды, спрашиваю!!
-Что! Где! Кто?!- хором вскрикнули дармоеды и уставились в животном страхе на Хозяина, боясь и пошевелиться и ожидая его дальнейших указаний.
-Что это так… блестит, сволочи?! Узнать!.. Быстро!! Пр-р-рекратить! Арестовать! Посадить! – так и понесло, как по давно проторенной лыжне еще того, старого, Губернатора.
Горохом посыпались из черного государственного лимузина помощники, охрана и доктора. Кинулись наперегонки, сердешные, узнавать: что же это там так блестит впереди?! И нахально нарушает так нужный им всем покой, всем им жизненно важный глубокий сон первого в губернии лица?!
При этих словах Дудочка и сам, невольно войдя в роль и глубоко проникнувшись образом помощников, охраны и докторов, картинно развел руками и, высунувшись в окно, пристально всмотрелся в пустую дорогу, прикрывая ладошкою свое лицо, как бы ослепленное неведомым светилом.
-Идут эти великомученики обратно, вид у них, дорогой Иван Палыч, весьма виноватый. Дух облегченно переводят. Затылки чешут. Самый старый из них, вытирая по-простецки, рукавом пот со лба, и докладывает:
-А это, господин Губернатор, едет впереди по улице некто… Сундук Никодим Никодимыч! Управляющий в поместье известного Вам помещика Трензеля!
Ну, Сундук…-после некоторого раздумья роняет Губернатор, - У Трензеля…Это где я… С этой… Э-хе-хе-хе… Шулюм… Поросятки… А-а-а… Так что ж..,- неожиданно подобрело державное лицо , -Да, да… Гм…Гм… А что же это у Никодимки-то… там так блестит, как жо…, эта…?
-Так…, ведь… жо…, ну, эта и… блестит, - не полезли за нужным словом в глубокий карман свой помощники, охрана и доктора.
-Так он что, совсем и без штанов едет?! – опять изумился еще тот, старый Губернатор, -неужто ж он, сиротка, вконец разорился?!
-Едет-то он в штанах, кормилец Вы наш и отец родной! – хором облегченно сказали помощники, охрана и доктора, -да только его, мы извиняемся, жо… , ну, эту… в поместье помещика Трензеля все его лизоблюды, приспешники да подхалимы та-ак вылизали, да та-ак языками отшлифовали-и-и… что и никакие штаны не спасут! Так и сияет, родимая! Так и горит!.. Солнце, истинное солнце!
-О-хо-хо-хо! А-ха-ха-ха-ха!!! – от всей души расхохотался Дудочка, -вот, народ-то у нас! Ну, что за народ такой? Ну, стервец! Ну, бестия! Уж если что скажет, то в самое яблочко попадет, каналья!
-Да-а…Народец у нас…Так… а мы, куда едем-то? – редко хохотнул и Чичик, вдруг вспомнивши отчего-то то самое вывалявшееся в придорожной канаве существо в цивильном костюме, которое они повстречали на прошлой неделе, навещая Скоробогатого в его Обчищенном и уставившись в глубокий платиновый рот своего благодетеля.
Тот вдруг посерьезнел, даже, скорее, помрачнел. По сторонам шоссе неслись жирные, напитанные дождевою влагою, тучные южные черноземы. На редких голых деревах изредка каркали, тревожно хлопая мокрыми крылами, невесть откуда взявшиеся грачи. Робкое солнце то блестело впереди, то быстро скрывалось за несущимися неизвестно куда тяжелыми мутными и низкими облаками.
-Вот к нему и едем. Но этот орешек, любезный мой Иван Палыч, может нам и не по зубам оказаться! Не мелкий прыщ какой-нибудь!.. Сундук-то сам по себе, это… сундук и все! А вот хозяин его… Сам Трензель, дорогой мой Иван…э-э… Палыч! Вот где силушки мне пригодятся, на самой Москве-матушке припасенные!
От чего же призадумался, пригорюнился сам Глава NN-ска, да еще и в своем родимом районе?
А ведь есть от чего!
…Вот, время, господа! Летит порой так, что ты только и успевай считать годы! Давно ли на наших улицах появились, как те робкие подснежники, первые кооперативы, торгующие варенками, кроссовками, красивыми там маечками под Запад… и еще Бог только знает чем? Давно ли все мы, да чего там греха таить! - едва переступивши шумный порог иного рынка, тянулись в первую очередь к заветным лоткам , где сущая диковина - видеокассеты заботливо расставлены были в лотках строго по категориям: «мелодрамы», «боевики», «эротика», «триллеры», «ужас», «расчлененка»… С тех пор немало в какой-нибудь Брехухе мутной воды утекло! Те ловкие фарцманы да наперстночники в потертых кожаных куртках да стареньких джинсах, кто уцелел в лихие годы Большого передела, стали теперь хозяевами крупных фирм, да и вообще –хозяевами всей жизни, а та громадная страна, что казалась тогда нерушимой, как стена, стала и сама - большой расчлененкою!
Наш Иосиф Трензель в былые годы свои, годы горячей комсомольской юности, будучи первейшим активистом в деле построения передового общества светлого будущего, порою весьма и весьма тяготился своим таким нетитульным происхождением и эдаким библейско-диктаторским именем. Но все в его жизни круто изменилось в тот день, когда он… он решительно покорил… нашу первопрестольную… столи… Тут моя неусыпная тень, дорогой мой Читатель, больно хлопнула меня по плечу, да так больно, что Ваш покорнейший слуга аж вскрикнул от неожиданности!..
-Виноват, виноват! Что такое? Что опять не так?!
- Коли уж чешешь правду, то выкладывай ее всю, до дна, даже ту, что такая сама из себя неудобная, угловатая, некрасивая, милейший !
Ладно! До дна, так до дна.
Сперва на какой-то там римско-циферной партконференции Иосифа самого сразила наповал заезжая столичная красотка. Был он тощ, худосочен, не то, чтобы красив, а скорее и совсем некрасив. Одно время пробовал отращивать усы, да и усы у него выросли редкие, торчащие во все стороны и он тут же и сбрил их. Но, едва узнавши точно, что является эта красавица еще и единственною дочкою видного государственного чиновника, Трензель, всем жаром южного своего сердца тут же, в промежутке между заседаниями той партконференции, и покорил оную деву! Влюбил в себя! Как? Бог его знает, как! Да еще так, что совершенно потеряла она юную головушку свою!
Затем пошли у него, как у того же Бонапарта, победа за победою: сперва пала ему под ноги строгих правил мать бедной девушки, наповал сраженная живым темпераментом будущего зятя, затем, после вялого сопротивления перед трехкратно - превосходящими силами противника, сдался и сам государственный папаша, а уж потом – и вся наша добрая старая столица была преподнесена Иосифу на золотом подносе в виде завидного служебного поста в одной весьма важной, но уже изрядно подгнившей к тому времени государственной службе.
А тем временем, сыграл им госпапаша свадебку в лучшем ресторане столицы, да и побежал оный молодой зять вприпрыжку да по служебной лесенке! Прыг-скок! Замначотдела! Прыг-скок! Начуправления! Прыг-скок!..
Вот, иной раз смотришь, идет-старается какой-либо простенький человечишко наверх, по той же самой лестнице. Умный, старательный. Своим ясным умишком да неутомимым горбом каждую ступеньку с боем берет. Не спеша ползет, иной раз и споткнется где… А коли тут поддержать его некому – споткнулся, да только ноги и мелькнули, махнул вниз, сердешный! И уж другие топочут по его следу! Уверенно, скоро бегут на самый чиновный верх, бережно поддерживаемые невидимыми на первый взгляд руками своих благодетелей. Так и Иосиф – очень скоро, не в пример своему библейскому тезке, оказался на самом верху государственного дома! Экая прыть, господа!
И, едва оказался наш герой на самом верхнем этаже, как вдруг стал тот дом качаться да рушиться на глазах у всего честного народа! Видать, нельзя было – столько людишек государственных, шустрых да неугомонных, да на самый верх-то! Вот и расшатали!
И стали далее, такие, как наш Иосиф, горячие да рукастые, из обломков ими же разваленного общего здания лепить теперь уже свои, кровные домишки-состояния. Предварительно написавши в Законе, что делать это теперь можно! И никак иначе! (В первых главах, дорогой Читатель, об этом подробненько рассказано).
И огромная у Трензеля, по воле божьей да с благословения уж почившего к тому времени государственного его тестя, образовалась компания! Стал он продавать народу российскому то, что у этого народа испокон веку валялось под ногами. И думал глупенький тот народец, что ОНО - его. Национальное, так сказать, достояние! Нет, дорогой мой Читатель, не скажу – чем пошла торговля у Трензеля! Только, не землею-матушкой, это уж точно. Ее, сердешную, как Вы помните, покойный государь наш, ну, тот, что пошутить любил, русская душа! – мужикам запросто, бесплатно отдал. Да, только строго наказывал - пахать.
Но ведь земля наша - Матушка, она всех кормит, и мужиков, и царей. И все по ней ходят. И все в нее, родимую, уйдут. И, ведь если разобраться, ее немного-то и надо какому-нибудь иному человечишке, хоть мужику, хоть царю, не говоря уж про какого чиновника… У Льва Николаевича Толстого на сей счет и небольшая байка имеется. Про Пахома. Иным ненасытным помещикам – ой, как присоветовал бы… Третий том избранных сочинений. Там она.
И никуда от земли не деться. Никому. Тянет она к себе нас, сирых да убогих.
И вот, деловито торгуя народу то, чего у народа-то всегда было - завались- под ногами, и наш Иосиф в один прекрасный день понял, что без землицы ему, сиротке, ну, никак не обойтись! Ведь то, что он народу-то так шустро продает, сегодня есть, а завтра – пшик! Сгорело и в дым ушло!
Сидели они как-то долгим зимним вечерком со старым своим приятелем, по комсомольской своей юности, уже упоминавшимся выше Никодимкой Сундуком, за преферансом, время коротали. Время, оно в ином губернском городе, да еще долгою зимою - ой, как тянется!
Никодимка к тому времени, как тот старый паровоз на запасных путях, так и обретался скромным преподавателем в том же институте, где и прошла, прошелестела, прогремела оркестрами их удалая юность. С некоторых пор Еська стал для него почти что недосягаем, сделавшись продавцом того, что и так… Ну, да ладно! А тут, вдруг, ни с того, ни с сего – позвал старый разбогатевший приятель: «Приходи, Никодим, по старой памяти в картишки, мол, перекинемся!»
-Да что ж ему, не с кем, что-ли в дурака сыграть, одной охраны, небось, сто человек в доме! – недовольно фыркнула жена Никодима, но, женским своим сердцем почуяв, пока еще очень смутно, грядущие перемены в их невеселой преподской жизни, стала все же усердно наглаживать его единственные новые брюки, - тебе, Рокфеллер сраный, и на кон-то нечего поставить, кроме этих вот штанов!
Баба – она и в Африке баба!
…-Вот что я тебе скажу, Никодиша, верный друг бедной юности моей! – утерев салфеткой тонкие губы после третьей рюмки коньяку, взволнованно сказал вдруг Иосиф, придвинувшись поближе и тепло улыбаясь, -и ты теперь сам решай, хочешь ли ты круто изменить жизнь бедную свою, или нет… Вышли мы с тобою, брат, как птенцы, из одного гнезда… Варенки вместе варили да по общагам продавали…Э-хе-хе… Да, что там, варенки! А вот теперь продавать приходится иные предметы покруче… Мне приходится..,- и он свысока мельком взглянул на лениво развалившегося в черных креслах и уже обмякшего от коньяку Сундука.
Тот, сладко прикрыв глаза, внимательно слушал друга юности. Его утомленный бедностью и безысходностью нищего учительского бытия мозг, уже почти лишенный всякой воли к какому-либо действию, занудно и тонко сверлила теперь одна назойливая, как злая осенняя муха, мысль.
Ибо он, прекрасно зная товарища лучших дней своих, хорошо понимал, что он, бедный преподаватель заштатного университета, никогда не маравшийся обиранием нерадивых студентов, зван теперь к Трензелю вовсе не для того, чтобы скрасить выходной могучего чиновника могущественной корпорации, торгующей народу его же богатство, испокон веку дремавшее у этого народа под ногами. «Даст что-то нужное, поможет… А что потребует взамен? Неужто… Ах, нет! Только не это! Уж лучше я…» - и его чистая душа вскипала и истово рвалась из крепких объятий всевозможных мирских соблазнов, но тут же вдруг в его сознание входила вечно ропщущая от бедности супруга простого преподавателя заштатного университета, никогда не обмаравшегося, беря взятки со студентов, богатых, но не желающих ходить на лекции… И его прозрачная, как слеза младенца, совесть тут же начинала как-то дремать, склоняя безвольно голову.
- Я тебя, друг мой не буду учить жизни, ты и сам кого хочешь научишь, а перейду сразу к делу! - Иосиф откинулся на спинку кресла, по-деловому закинул ногу за ногу и внимательно, прищурив блестящие глаза свои, уставился на будущего компаньона, - нужен мне человек. Для одного дела. Честный, как ты. Да! Открытый. Умный, чтоб дураком не был. Работящий! Не жа-а-адный, хе-хе-хе… И все эти качества, мой брат Никодиша, должны в нем быть…, ну, как бы тебе…,чтоб понятно-то было… Ну, не для всех, что ли, прочих людишек… А только для меня! Для меня – таков! А для остальных – камень, немая стена! А уж я… Не обижу того человека! Во дворцах жить будет. В лимузинах кататься! Как … сыр в масле! И вот, когда мне такой человек стал надобен, начал я оглядываться вокруг себя, искать его, такого… А, ведь вокруг-то меня – и нету таких! На тот, верхний этаж, где я теперь пребываю, такие, ведь, никогда и не доходят! Тот - вор потомственный. Этот – алкоголик и бездельник, каких поискать. Тот – мошенник и пройдоха, для серьезного дела никак не годится! Этот – у папы-министра на содержании, и то, и другое, и третье вместе взятое! Ну, и где взять нужного человека? В великом смятении, Никодим, провел я целую неделю, не спал - не ел, все думал, думал…
-И, наконец, вспомнил про меня, - как школьник, опоздавший на урок, ухмыльнулся Сундук и виновато опустил глаза. Его фигура, и без того неширокая и невысокая, вдруг как-то скисла, обмякла, как прошлогодний овощ в банке, а сам он, едва дома влезши в старенький пиджак свой, вдруг ощутил, что куда-то как бы проваливается в глухую бездонность этого самого пиджака…
-Да! Да! Да! Ты, брат, пришелся на ум мне, как та спасительная веревочка утопающему! – рот Трензеля расплылся в широкой искренней улыбке, - и вот ты здесь.
-Не томи меня, Еська, широко зевнул Никодим, -я… Я… Спать хочу.
-Слушай далее. Сейчас перехочешь! Но – тут у нас с тобою будет… уговор. А он, как известно, дороже денег!
-И какой же такой уговор?
-То, что ты тут теперь услышишь, брат мой и товарищ, так в этих стенах, - и он обвел кивком головы комнату, -и останется! Навсегда! Обещаешь? Что никому… И унесешь… в самую… свою могилу, - уже полушепотом прохрипел Иосиф, стоя над головою друга. Тот невольно втянул голову в плечи и на миг зажмурил глаза. Трензель сел на место.
- Начну, как и ты теперь иной раз с кафедры, издалека. Но – буду краток! – и хозяин дома еще раз уверенно наполнил коньяком хрустальные, из далекой Богемии, рюмки:
- Вот, скажи-ка мне, мой друг, что такое есть наше… государство? Молчи! Ты можешь мне тут до самого утра цитировать какие-то ученые книжки, но! –он поднял вверх тощий свой указательный палец, рядом с которым, на другом таком же тощем пальце сверкнули вдруг сразу пять-шесть приличных особняков в центральной Анталии, - на свой же вопрос я тебе отвечу сам. Это – царь. Государство – это Царь! Царь-батюшка, если хочешь! Вокруг царя – бояре. Дальше –армия, полиция, чиновники… Ну, и прочие разные служки. А уж потом он – наш дорогой народ. Народец. Народишко! – Трензель загадочно и едва заметно ухмыльнулся и прошелся по комнате, по-философски заложив свои драгоценные руки за спину - ну, про этих мы как-нибудь потом… поговорим. От нечего делать. А вот государь да вокруг него бояре –это тема особая! У нас ведь, на Руси-матушке, испокон веку меж ними никогда сладу да мира и не было! Одно грызутся! А из-за чего всегда грызня меж ними идет? Я тебе отвечу: из-за жадности боярской и корысти! Лихоимства да воровства их природного! Государь, он что делает? Правильно, державу блюдет! И вот сколько уж государей-то сменилось на Руси, а все одно и то ж: стоит царю-батюшке отвернуться - ан те бояре, люди государевы, уже, как те шкодливые коты, стянули со стола кусок полакомее! Понесли по своим норам, да все по заграницам у них те норки… Тут вот недавно, лет эдак тридцать назад, с гаком, три государя подряд в очень дряхлом-то возрасте тлели-тлели на троне, а бояре-то тянули-тянули казенное имущество, да и растянули всю державу! Да так растянули, что и по сей день икается! Остановиться не могут, мазурики, - Иосиф удовлетворенно засопел носом и снова уселся в кресла. Огромные настенные часы робко пробили полночь.
- А что есть, как ты, товарищ мой дорогой, думаешь себе – демократия?! –неожиданно громко вопросил Трензель, еще раз разливая по рюмкам коньяк. Никодим вздрогнул, открыл глаза и уже открыл было рот, но тот с жаром продолжал:
-А это, друг мой, когда, попросту говоря, бояре одолели, наконец, царя! И стали править миром сами! И ведь правят! Но недолго, пока не зажрутся! Семибоярщина, слыхал про таковую? И потом снова – приходит новый Царь! Его сам народец-то и приводит! Чтобы унять воровитых бояр! Иначе они по кирпичику всю державу разнесут!!
-Слушай, Еська! – воскликнул, как в былые общаговские годы, Сундук, беспокойно поглядывая на циферблат -давай короче, а?! Убей меня на месте – не пойму, к чему ты клонишь! Голова уж болит.
-Не торопись, друг Никодиша! Ведь не пожалеешь… потом! – Трензель подошел к окну и отдернул тяжелую бордовую гардину. Огромный город, блистая миллионами огней, таинственно и лучезарно переливаясь, светился внизу. Он жил своею обыкновенною жизнью, народ там, внизу, так же, как и в Обчищенном - рождался, крестился, женился и умирал… Жил и не знал, что есть такие – Трензель и Сундук и что они теперь, поглядывая на него свысока, как раз ведут свой разговор именно о нем. Ну, ничего, скоро узнает!
-Хорошо, буду краток! – при этих словах Сундук решительно всплеснул руками, но еще продолжал слушать, -на Руси-матушке времена всегда были непростые. А нынче, брат, они и вовсе – непредсказуемые. Вроде, настала, наконец, мать – демократия. И - все чинно-благородно! Чай, не на Маврикии каком живем-то! Да вот некоторые умные людишки тут у нас стали замечать кой-какие странности. И скребут теперя в недоумении свои лысые затылки! И зачем же мы, голота босая, царя-то еще почти девяносто лет назад как скинули, а трон! Трон-то и не тронули! Забыли об нем, в суете тех самых дней, когда один поперед другого пирог общественный, казенный резали!
В этот самый момент в ночных небесах резко и раскатисто ударил, как колокол, гром, настоящий гром! Кара небесная! Зима на дворе! Никодим как-то вжался в кресло и, зажмурившись от неожиданности, втянул голову в костлявые свои плечи. Но Трензель невозмутимо, как ни в чем ни бывало, продолжал:
-А потом, однажды проснувшись, не поверили глазам своим те бояре! На троне рассейском, который был ими напрочь позабыт в суете мирской, в трудах растащилово-дележных, восседает, как ни в чем ни бывало… новый Царь-батюшка! Ах! Кормилец и хозяин Отечества! Кинулись бояре к трону, подползли, как раньше, на коленях. Глаз поднять не смеют – стыдно! Стыдно и… страшно! Эвона – сколько уже грешным делом украдено да промотано на ибицах-островах!! Да так и по сей день! И не ведают, сердешные, что Государь воскресший им скажет!.. А-я-яй! Ну… А вдруг?..
-Я это…, -широко разинув пасть с ровными рядами мелких лисьих зубов, неожиданно перебил друга Сундук, - спать… хочу. Пойду я, пожалуй, Иосиф.
-Нет-нет, ты слушай далее! Тут для тебя, Никодим, как раз и начинаются интересы…-Иосиф ласково положил ладонь на плечо друга и зачем-то погладил его, как любимого котенка:
- Цари на Руси-Матушке и раньше никогда богатых бояр не жаловали. Чуть что – петля на шею да на собственные ворота! Виноват-не виноват – не заморачивались! Все равно –потом оказывалось, что виноват, мазурик! Украл то-то и то-то. Стащил там-то и там-то! Еще и мало ему, мздоимцу да казнокраду, что всего лишь повешен! Надо было перед тем еще и голову отрубить! Три раза!
Трензель сочно высморкался в простенький платок и продолжал уже очень тихо:
-Кумекай далее сам, Никодимка! Ныне на Руси половиною всех ее богатств владеют столько людишек, истинных сироток, что на двух ладонях поместятся! А другая половина -принадлежит остальному народу! Ста сорока миллионам рыл. Такого чуда еще никогда и нигде не было, брат! И не может такого быть, ибо … И у нас это долго быть не может. При случае, война там или какая… чума, одним росчерком пера за пять минут все это заберет государь у нас, сирых, это все понимают. А про нас, кто торгует народу то, что испокон веку у него да под ногами… Как бы нам и вовсе, не висеть потом да на собственных воротах!.. Тут самое время подумать, куда при таком раскладе деваться, кусок хлеба где брать?
-Может, убежать… от такого царя?..- глаза Никодима уже заблестели нескрываемым интересом, - пока не пришли… его опричники?
-Один из нас убежал уж. В Лондон-город. С мешками денег. А потом был найден повешенным…, -тихо и с грустью выдавил Иосиф.
-На собственных воротах?! – изумился Сундук, невольно раскрывши ущербный рот свой.
-Да не-ет…, -покосился в тот рот Трензель колючими глазами хищника, - повесился там, где и… повеситься-то никак нельзя. Не за что там петлю проклятую зацепить! Так-то. И вот стали умные людишки из нашего сиротского сословия думы думать горькие. Днем думают – не придумают. Ночью спят – не заспят, ворочаются – нет! Ничего в голову не лезет. Все равно отберет государь откушенное да присвоенное! И ведь, от чего обидно, Никодим! Не на Маврикии каком живем ведь! Мы сперва законишки прописали, что все, что мы делаем – правильно! Можно! И даже – нужно! Тащили народное добро… по закону! А теперь – на тебе! Положи, выходит…, где взял! – Иосиф всхлипнул и снова высморкался сочно, как та убогая старуха на похоронах усопшей своей подруги.
Воцарилась тишина.
-Что же… делать-то, товарищ мой? – растерянно шепотом вопрошал Никодим и его глаза тоже выдавили слезу отчаяния, хотя лично ему пока не грозили никакие царевы репрессии в отношении взятого по закону народного добра. Но к тому часу он уже глубоко проникся задумкой своего друга и начинал плотно входить в сытную роль собственника.
-Зем-ля! - вдруг, как очнувшись, воскликнул Трензель, - земля, вот что спасет! Она - родимая, она!..- и громко разрыдался от набежавших чувств, как дитя, потерявшее из виду родную мать. Когда же он немного притих, что-то все еще причитая себе под нос, Никодим, изумленный такой неожиданной чувственностью старого друга своего, несмело спросил дрогнувшим голосом:
- Ты что… Хочешь, как тот червяк…, зарыться от всего… этого… под…, под самую… землю, друг мой?!
Трензель выпрямился. Никогда не видел его Сундук еще таким! Его каменное лицо серого цвета с бордовыми разводами морщин было страшно! Глаза блестели ядовитым желтым, испепеляющим светом, тонкие губы мелко дрожали. Он поднял правую руку, медленно протянул ее в сторону плотно зашторенного окна, смотрящего на север, словно указывая куда-то раскрытою ладонью. Никодим невольно скользнул взглядом в том же направлении, но не увидел ничего, кроме глухой тяжелой шторы, когда же его взор снова возвратился на друга, то только что раскрытая ладонь его уже была сведена в упругий кукиш:
-Вот им! Вот ему! Трензеля – не проведете! - и, медленно поворотя голову, проговорил так же медленно: - Я стану пахарем! Землю пойду пахать! Пшеницу, там…, овес.., ну и прочее…- и, закатив глаза, устало опустился в глубину кресла.
-Свиней заведу, каких-нибудь коров…, -слабо доносилось из провала кресла.
Сундук оторопело и неподвижно сидел, его отяжелевшая голова немного кружилась от выпитого коньяку и нескольких вагонов глубоких Трензелевых рассуждений.
-Пусть забирает! Все отдам! Все, до ниточки!.. Как пришло, так и ушло! – Трензель уж стоял у стола, разливая коньяк, -а к тому же… Есть у тебя барыш, или нет его –ее, родимую, все равно пахать надобно, народец-то наш страшен, когда он голоден, брат… И государю деваться и некуда, всегда подаст нам, сироткам. Паши и владей. Владей, но и паши, сукин сын! – и при сих словах Иосиф вдруг расхохотался чистым и искренним смехом.
-Хи-хи, - сказал и Никодим, уже совершенно ничего не понимая. И он уж поднялся было уйти, когда Трензель, подойдя к нему вплотную и заглядывая в самую душу его по-простецки, как будто бы просит стакан воды, сказал:
-А ты, Никодиша, станешь моим Управляющим в … будущих имениях! Исполнителем и Правителем земель моих!
Теперь уж и Сундук мешком провалился в глубину кожаного кресла, часто мигая глазами и начиная, наконец, понимать, что ждет его далее. Чудные, огромные и ослепительно блестящие черными боками дорогие автомобили понеслись перед его взором. Они навсегда увозили его и его изумленную супругу из ихнего обшарпанного общежития, из бытовой преподавательской нужды в сказочную волшебную страну достатка и процветания, модных курортов и дорогих кутюрье. Он непринужденно проходил меж рядов выстроившихся чиновников и заместители, ах! Да что там – заместители, сами министры покорно склоняли перед ним свои седые головы, ловя каждое его слово! Он купался в золотых ваннах и садился на золотые унитазы, сморкался в золотые платки и… Он шевелил пальцем, и огромная белоснежная яхта на четыре палубы, освещаемая разноцветными салютами, легко отходила от причальной стенки порта, провожаемая губернатором и мэром, и уносила в голубую океанскую даль его и его… эту…
- Есть у меня товарищ… один, - вырвал его из сладких полусонных грез окрепший голос друга, -из тех еще застольных времен, Никодиша, когда все мы еще были… товарищами! Взял он как-то то, что плохо лежало, а ведь органы тогда не дремали! И оказался в темнице… По тем временам, э-хе-хе-хе… В общем, статья расстрельная над ним висела. А нынче, встречаю его, где б ты думал? Да, у самого Губернатора в приемной! Он нынче главой NN – ского района трудится. «Проси, -говорит мне тихонько, в сторонку отведя,- что хочешь, Иосиф! Я пацан правильный и живу по понятиям. И посему… Покойного твоего тестя, Ариона Арионыча, за то, что он меня, сиротку, можно сказать, от тюрьмы да от могилы сырой спас, еще в те времена, когда органы не спали… отблагодарить хочу!»
-И ты… -вопросительно взглянул другу в осовевшие глаза Никодим, - чего-то попро…
-В тот раз – ничего! –коротко махнул рукой Трензель, -а вот немного погодя, умишком своим убогим пораскинув, испросил я при случае у него землицы… Чтоб помог ее, родимую, приобрести как-то, ну там, в аренду у мужичков взять… На первых порах, а-ха-ха-ха-а!!! – вдруг, откинувшись на спинку кресла, раскатисто расхохотался он.
-И что же он… помог? – едва стих его гомерический смех, спросил враз протрезвевший Сундук.
-Обанкротил специально для меня еще вполне живой колхоз! Ах вы, лежебоки да тупицы! И пашня у вас амброзиею зарастает, и свиньи у вас дохнут, проклятые… Р-равня-йсь! Смир-но!! А ну отдавайте свои земли вот этим инвесторам! В аренду… Пока… А при нем, при том колхозе-то…, -Трензель сладко закатил глаза, словно что-то быстро считая в уме, -целых две тыщи гектар никем не востребованной пашни! От покойничков да от бродяг разных. Потерявшихся… Ну, мы-то ее быстрехонько и… востребуем! И мы теперя с тобой, друг мой любезный Никодимка, называемся мудрено-мудрено: инвесторы!
… -А что ж наш царь-батюшка? –вопрошал, подпрыгивая на ухабах проселка, раскрасневшийся Чичик, - довольный он теперя?
-А куды ему, сироте, деваться? Радуется! Капитал, понимаешь, пошел в село! – и тут он, притянувши к себе голову компаньона своего, вдруг истово зашептал ему в самое ухо, извергая из платиновой пасти своей выхлопы свежего перегара и дорогой заморской колбасы, - да не в село пошли деньжата, не в село! Ты ж видал… Обчищенное? Ну! Деньжата в земельку пошли! Варварски пошли, по понятиям! Чтоб утром кинуть, а к вечеру забрать! Бизнес и ничего больше! А это все одно, что… кобылу кнутом стегать, пока она, сердешная, не свалится! Ну, да нам-то на наш век хватит. Тут истощится – туда перелезем! А-ха-ха-ха-ха-а-а!!! Земли на Руси-матушке много, чай не на Маврикии каком диком живем!
Никодим Сундук, с тех пор, как заделался управляющим у Трензеля, как-то незаметно приосанился, отпустил круглое брюшко, лицо его, некогда унылое, округлилось, стало розовым и со стороны напоминало наливное яблочко, подаваемое обыкновенно на десерт. Он совершенно перестал улыбаться, ибо уже не было у него ровных рядков мелких лисьих зубов, а платину он никому показывать не хотел. Так, на всякий случай!
Но в колхозе он проживать категорически отказался. Там по утрам повсюду воняло кисловатым свиным навозом и ужасно орали петухи, вдобавок отчего-то еще и шумно хлопая своими крылами. Посему Трензель купил ему там дом-не дом, а нечто вроде гостиницы. Там он являлся изредка, иной раз оставался заночевать, попервах с неохотою принимал с докладами уже своих приказчиков да десятников, а поздними вечерами являлись в ту гостиницу, тщательно укутавшись от посторонних глаз, разные наушники да лизоблюды, выкладывая, чаще для своей же пользы, кто и куда в инвестируемом колхозе поехал, чего привез, где взял, и прочую ерунду, тщательно вылизывая оному управляющему уже известное Вам, любезный мой читатель, место, некогда так ослепившее самого Губернатора. Такие тайные беседы особенно ценились Никодимом, так как полностью подтверждали и его личное убеждение в некоторых нехороших качествах окружающих его и работающих на него крестьян. Кроме того, после таких тайных приемов Никодиша как-то лучше засыпал. Но порой случались и конфузии.
Однажды рано утром один мужичок в означенном колхозе, который теперь, разумеется, стал называться иначе, в унисон временам, шел себе вдоль дороги, неся на плече мешок с соломою. Да-да, простою соломою, каковая в сезон заготовки валяется повсюду по полям да обочинам. Идет, никого не трогает, чегой-то задумался, сердешный.
И вдруг едет к себе в имение сам господин Сундук. И видит он мужика с мешком. Эка невидаль, скажет мне иной читатель, да у нас на Руси-матушке, даже когда за колоски сажали, мешки никто не забывал! Мешком у нас…
Но то были, я извиняюсь, товарищи… А наш Никодим Сундук – это господин!
Ах, что тут началось! Мужика того, совершенно ничего не понимающего, за шкирку да в кутузку! В кандалах! Охранники, цельный взвод которых кормил за работу Сундук, построены в ранжир и стоят, бедолаги, трясутся да заикаются. Уполномоченный районный…
- Кто – упал намоченный?- тут уже не выдержала моя тень и с раскрытым ртом высунулась из-за занавеса.
-Может, кто-то и упал, не без того, - не растерялся и я, -памперсов тогда еще не продавали.
В общем, тяжко им всем пришлось. Из-за мешка соломы. А в том селе солома, что снег зимой. Эх, Сундук, Сундук!
И вот уже хорошо нам известный внедорожник Дудочки въезжал в широко распахнутые ворота той самой гостиницы и, не менее широко расставив руки, с едва играющей на тонких губах улыбкою, медленно сходя с расписного крыльца, встречал наших компаньонов сам Никодим Сундук:
-Какие люди! Ну вот правда, ну какие же люди?! Бог послал! Это Он! Он!.. Любезный вы наш, дорогой Вы наш… Отец, отец родной! Никифор Иваныч! Уважаемый Вы… наш!
Ну, и так далее. Иной раз мне даже слушать противно все эти реверансы. Словоблудие и только! Вот уж как заведено у нас теперь на Руси-матушке, что приходит иной мужик в иное учреждение, подает какому-либо чиновнику прошение: помоги, мил человек! То-то и то-то. Там по-русски все написано, каллиграфически и даже без единой ошибочки! Отчего ж не помочь бедняге? Ан – нет! Дудки! Ибо там просто написано: Прошу Вас, разрешить … А надо как? Эх, вы, неуки тамбовские! Там же нету слова волшебного, масляного… А надо так: Уважаемый Иван Иваныч! Только тогда бумага дальше пойдет. Как зеленый свет на перекрестке. Хорошо, пока хоть не «любимый Иван Иванович»!
-А я вот ехал, дорогой Никодим, да и думаю, дай-ка я заеду к Сундуку! Небось, не обидит меня, сиротку…, -сказал Дудочка, сделавши приятную улыбку, ту самую, с которою перед Покровами приходит к своей соседке иная баба за тем самым пол-пуда муки, которую одолжила ей еще накануне Масляной, да та, сквалыжница, все не отдает.
«Эх ты, медовый калач, посыпанный солью! - подумал Сундук, - уж я-то все твои сладкие улыбочки знаю!» А сам же, мельком взглянувши на часы и, по всей видимости, куда-то торопясь, заговорил еще ласковее, чем разлюбезный Глава NN-ска:
- Ну что Вы, что Вы, дражайший Вы наш, родной отец и благодетель!.. Тут вот не далее, как вчера изволил заехать сюда сам Иосиф, так и тот все расспрашивал меня, все беспокоился: а как поживает наш уважаемый Никифор Иваныч, а как его драгоценное здоровье и его дела… служебные?
-Трнзель был? – встрепенулся Дудочка, -а чего ж он ко мне не заехал?
-Так торопился! Очень уж торопился! Последнюю купчую подписал на последнюю невостребованную долю, да и… уехал, родимый!
-Как… последнюю? – разинул рот Глава NN - ского района.
-Как… последнюю? – вскричал, как раненый заяц, Чичик.
-Ну, в смысле нету больше… невостребованных долей-то, куплены все, - будто учитель словесности, задающий своим ученикам диктант, медленно проговаривая каждое слово, сказал Сундук, глядя мимо наших компаньонов.
-Все … две тыщи? Кем… куплены? – не унимался Никифор Иваныч, медленно покрываясь красными пятнами, будто поросенок, заболевший рожею.
-Нами… куплены, нами, - холодно отвечал Никодим, еще раз красноречиво посмотревши в свои часы.
Никифор Иваныч растерянно посмотрел на Чичика, так и застывшего с открытым ртом, потом медленно перевел свой бесцветный взгляд на молодых борзых щенков, весело катающихся по двору, потом его взор прошелся по роскошному цветнику, раскинувшемуся на пол-стены Сундуковой гостиницы… Его необыкновенно расширенные глаза бессмысленно блуждали по всем окружающим предметам, словно ища чего-то нужное, крайне важное, но никак не находили… Всем видом своим он в точности напоминал в сей момент человека, у которого только что украли на вокзале чемодан, а уже дан третий свисток к отправлению скорого поезда.
-Но позвольте, позвольте, - первым очнулся Иван Палыч, -ведь без Главы… Уважаемого Иван Никифоровича… Никто! Вы слышали? Никто не может… продать?
-Плохо Вы знаете Закон, дорогой Вы наш! – Сундук в третий раз смотрел в часы, уже явно демонстрируя концессионерам свою спешку, - продает Глава поселения по решению собрания этих самых … пайщиков!
Тем временем Дудочка уже сидел в тени роскошной шелковицы, вытянувши свои короткие ноги в черных лакированных туфлях, сонно раскачиваясь и отчего-то держась за левую сторону груди своей, а настойчивый его компаньон, за последние месяцы уже досконально проштудировавший все отечественное земельное законодательство, все не унимался:
- Но ведь… они же все, гм, гм, покойники?!
-Двадцать лет, как покойники!
-И Вы… Вы… присутствовали на… собрании… покойников?! – облизнул враз пересохшие губы свои Иван Палыч.
-Ты – дурак, Чичик! – стальным и не терпящим возражения голосом ответствовал Никодим Сундук, - что ты заладил… покойники да покойники… На кой они нам? Лежат себе, да и пусть лежат… Зато Кубышка-то… живая! – и, ловко запрыгивая в черный, с лакированными боками автомобиль, совсем такой, который пока только грезился иной раз нашему Чичику в его самых смелых снах, подмигнул совсем так, как украдкою подмигивает черт самому азартному игроку в преферанс.
Глава седьмая
-Какой же я… ду-р-р-рак, дорогой мой Иван, э-э, Павлович! – на другое утро хлопнул себя по широкому вспотевшему лбу Глава NN-ского района и отчего-то запер на ключ дверь своего кабинета, уже хорошо известного моему дорогому Читателю из первой главы, с «амурчиками» на часах и темными гардинами на окнах, вытер платком пот и поднял трубку своего волшебного телефона:
-А подать сюда Тяп…, пардон! – нотариуса! – и кому-то погрозил своим карающим пальцем.
Входит на ватных ногах нотариус.
-Ты Трензелю с Сундуком купчие составлял?
-Я..., это…, – поник седою головою нотариус.
И уже полетела, поскакала по ступеням NN-ской Администрации вслед едва заметному шевелению государственного пальца бедная нотариусова голова!
Дудочка опять за трубку:
-Главу поселения сюда!!
Заносят на носилках главу. Ноги отказали.
-Ты, дешевка, заказывала купчие Трензелю с Сундуком?! Собрания… покойников собирала?
-Я, кормилец… Доля моя сиротская…
Круть пальцем карающим! И покатилася вон из кабинета ее бедна головушка!
Снова в трубку:
-Юстицию и кадастр земельный в полном составе к Главе!!!
Те толпятся, неловко мнут гербовые фуражки в руках:
-Мы ж не знали, не ведали, отец родной! Прости-и-и… Христа ради!..
Росчерк руководящего пальца! Покатились головушки буйные…
Дудочка, натурально войдя в роль беспощадного средневекового инквизитора, все не унимался:
-Что за дурак такой законишко намалевал?! Чтоб без моей… уважаемой подписи!!! Всю государственную Думу… сюда!
Тут Чичик, решивший вдруг, что скоро он так и до Царя-батюшки дойдет, подскочил, как ошпаренный и бросился к своему благодетелю, отчаянно закрывая от него расставленными в стороны руками еще пока не явившихся на расправу несчастных членов думских фракций:
-Отец родной!! Никифор Иваныч! Смилуйся, не вели казнить… Не виноваты они! Сиротки да убогие…
-Веди!!! – орал, весь красный, как рак среди молодого укропа, Никифор Иваныч, неистово размахивая, как топором, своим казнящим пальцем.
Не зню, не ведаю, мой дорогой Читатель, что могло бы случиться дальше, но в кабинете Главы NN –ска уже здорово запахло не то, чтобы серой, а государственным переворотом, самым что ни на есть настоящим, в наших лучших традициях, государственным переворотом, и я, как Автор, решил все же как-то в это вмешаться, ибо с одной стороны такие дела в двадцать первом веке ну никак не вклеиваются, чай не на Маврикии живем-то! а с другой, оба приятели, и Дудочка, и Чичик мне еще и по развитию главной мысли, и по логике вещей, да и просто по сюжету еще пока были нужны. Без них никуда! И я, набравшись храбрости и чуть-чуть выдвинувшись из-за угла тех самых, подаренных местными помещиками вскладчину часов с «амурчиками», едва слышно шепнул:
-Ку-быш-ка!.. Марфа Кубышка! И…
И все! Пропал, растворился и больше в тот день не имел чести видеть своих героев!
Дорогой мой читатель, ну вот бывают же на свете и иной раз попадаются и в нашей серенькой жизни такие граждане, без которых ни одно, ну решительным образом ни одно! какое-либо большое дело или же так себе, некое деликатное дельце-с никогда не обходится. Именно к такому типу граждан и относилась вся без остатка наша Марфа Терентьевна Кубышка, посильный портрет которой не зря поставлен Автором самым последним в славной своими подвигами на ниве…, гм, гм, о чем я? Ах, да! В славной галерее портретов NN – ских помещиков. И если в авангарде шествия мы с умилением наблюдаем приснопамятных Дудочку с Чичиком, то в арьергарде повествования мне, как - то так, само собою, пришлось на ум нарисовать не совсем обычный образ именно того человека, приказчика, или на нынешний лад, чиновника, который хотя и является совершенно нетипичным представителем возродившегося на просторах нашей Отчизны класса помещиков, но без которого и сами помещики, и самая вполне законная раздача общественных земель были бы ну просто, невозможны!
Марфа Кубышка некогда, в беззаботной юности своей, славилась отменной женскою красотою. Пользовалась, так сказать, успехом. Ну, пользовалась она, пользовалась, приобрела со временем пышные телесные формы, раздобрела, да и допользовалась до должности начальницы отдела кадров! Вот где место! Вот где рыба ловится! Ведь, посудите Вы сами, работает-работает иной человечишко всю свою сознательную жизнь, тянет, так сказать, нелегкую лямку где-нибудь в поле или на скотном дворе… И вот подходит ему срок на пенсию выходить, в чистую, так сказать, отставку! Он куда, сердешный, идет? В Собес? Ну, это потом. А вот… сперва? Правильно, сперва к Марфе Терентьевне! Так мол, и так, а погляди, милейшая Терентьевна, что там я наковырял да заработал-то за сорок пять лет трудов? Просчитай-ка мою будущую пенсию, голубка ты моя… Тут же несет свои пышные телеса Марфа Терентьевна в архивы, отыщет громадную гроссбух, да и садится считать! День считает, два считает, неделю, месяц… А тем временем этому человечишке, совсем потерявшему покой, добрые люди и подсказывают:
-Экий ты дурень, Ванька! До старости дожил, а ума… Да отнеси ты ей… гуся, что ли! Ты ж так до первой пенсии и того… можешь и не дотянуть!
Да что ж от нас, убудет, што-ли? - И вот уже самый добрый гусак совершенною украдкою отправляется во двор к Марфе Терентьевне!
-Ладно, Ваня, зайдешь к вечеру!
Вот какой, оказывается, нужный человек наша Марфа Терентьевна! И так все, ну решительно все жители села рано или поздно проходят через щедрые руки Терентьевны. Год за годом течет размеренно ее сиротская жизнь.
И вдруг объявился в столицах новый, веселый царь-батюшка!
-На тебе, Ванька, землю! И ступай, не путайся под ногами!
А ведь до того царя на Руси-матушке и в страшном сне никому не привиделось такое! Пыть тыщ лет пахал Ваня землю и никто и не заикался про это! Хотя, стоп! Вру! Было дело. Но не надолго. Дали тогда Ване калач медовый, да на вкус очень уж он соленый оказался.
Так вот, забирай, Иван, пашню, а кто делить-то ее будет? Ведь пять тыщ лет никто ни слухом, ни духом! Нету землемеров, не подготовлены загодя!
-Марфа Терентьевна, открывай свои гроссбухи да и… По списку!
И пошла писать губерния!
А по спискам тем, боже ж мой, что творится! Те тут, на месте, хлеб жуют, сало солят, водку пьют, детишек рожают, в крайнем случае семечки одним зубом на скамейке пока еще щелкают. Тех нету, уехали куды-сь, а куды - не сказали! Те в розыске, их милиция ищет. Тех уже нашла, сидят, болтушку хлебают. Те уж из ума выжили, им что в лоб, что по лбу, что лес, что пашня… Те померли, пакостники, не дождавшись своего великого земельного счастья. Те…
В общем, пошла у Терентьевны головушка кругом!
Ну, тем, что тут, на месте, на ладошки поплевавши, быстро все бумажки повыписали:
-На, Ванька, владей землями! Истребовал ты свою пашню – ну так на, неси ее до хаты!
А те, что сидят? Те, что уехали? Что из ума повыжили?! Что померли, наконец?!! Кто не истребует?
А начальство торопит:
-Терентьевна, пень тебе в коромысло! Штоб к концу квартала… ни одного клочка земель не было бесхозного! Все раздать-освоить!
-А куды ж девать те, что никто не востребовал, кормилец?
-Да ты хоть в… кубышку их засунь! Не должно быть, и шабаш!
А у нас, на Руси, у кого пустой карман, а у кого и целая кубышка.
И Терентьевна не растерялась!
Жила в то непростое время с нею в соседках одна старушка-божий одуванчик. Родни – никакой. Одна-одинешенька на свете Божьем. Затеялась она помирать:
-Марфа!.. Имеется у меня племянница в Ростове-городе, так ты, будь ласка, привези мне нотариуса, я вот хатенку свою ей отписать желаю…
Про долю земельную, понятно, ни слова. Как Иван, который в рай экзамен не сдал. А Терентьевна с нотариусом тут как тут:
- Вот тут черкни да вот туточки…
Та слабеющей рукой и подписывает сослепу сразу два завещания: одно на вросшую в землю хатенку племяннице, другое… на земельную долю – Марфе Терентьевне! Эх, хорошо на Руси жить!
Но очень быстро повымерли такие. Что делать? И зятьям надо, и сватьям, и всем трем мужьям бывшим, и себя, сиротку, не забыть…
Марфа к юристам, с полными карманами… борзых щенков. Дорогой мой читатель, ежели Вам непонятно, что за щенки, откуда тут щенки и окончательно протрезвел ли я после именин у кума, осмелюсь напомнить про гоголевского судью, который взяток и не брал никогда. Разве что борзыми щенками…
А юристы те и говорят:
-Закон, Марфа, превыше всего! Составляй списки этих самых… невостребоватых долей, пиши, голуба, те списки в газетку, давай депешу в губернию, пущай там еще поищут, ну, а кого найдут…, придется им ихнюю землицу-то и отдать. Закон!
Призадумалась наша Марфушка. И в газетке пропечатают, и через губернию станут искать. Так глядишь, и все-все отыщутся! А зятья, сватья, мужья?
Сидит, слезы сиротские над теми списками льет. И взять не можно, и отдать… жалко! А сзади над нею мужик какой-то корчится, черный весь, рожа в саже, одни глазенки блестят, нос-не нос вовсе, а вроде как – рыльце с пятачком… Глянула Марфа и обмерла вся: он тоже глядит в списки и копытцем затылок чешет:
- Прислан я, Марфа, горю твоему подсобить… Вот, гляди: есть, к примеру, тут мужичок такой, Митрофан Крышка. Знавала ли ты его?
-Ой, еще как знавала, родимый! И кума моя его знавала, и одна подружка…
-Я не про то, дуреха! Куды он делся-то? Знаешь?
-Как же не знать-то, дядя… Ево в позапрошлом годе в тюрьму посадили.
-Правильно! И там он… еще долго будет париться. Он мешок овса у одного помещика спер. С той самой землицы, что этот помещик и сам… того-с… А теперя, Марфутка, ну-ка еще раз прочитай-ка мне, что-то запамятовал я… фамилию этого Митрофана?
У Марфы и глаза на лоб полезли:
-Митрофан…, Кры-ша! Буква… пропала!
Тот, который за спиной сиротской, скалится да еще хуже корчится:
-Это, радость моя, не буква! Это сам Митрофан Крышка пропал! Нету его, не ищите губернские, не ищи районная газетка! Нет такого и шабаш! Мертвая душа-с! И доля его так и осталася… невостребованная! Бери ее теперь голыми руками. По закону!
Кинулась Марфа Терентьевна в ноги спасителя своего, хвать их обнять – ан нету! Пропал, испарился благодетель!
Отдышалась, открыла те списки вновь:
-Задорожний? – Дорожний!
-Парокопытов? – Копытов!
-Верстак? – Верстаков!
-Глушко? – Лушко!
И опять пошла писать губерния!
Ба! Ба! Как же я так неосмотрительно оставил моих компаньонов? Дудочку да Чичика? Да ведь их же без присмотра и бросать-то нельзя!
А ведь и они, сиротки, зря время не теряли! Никифор Иваныч, едва он только воодрузился, пыхтя и отдуваясь, своими пышноватыми телесами в известное Вам, дорогой читатель, руководящее кресло, тут же велел срочно призвать к нему Марфу Кубышку по государственному делу. Чичика он предусмотрительно усадил на диванчик напротив.
Не успели наши компаньоны выпить и по чашке чаю, как дверь вдруг распахнулась и какая-то седовласая старуха, одетая в какое-то тряпье, едва войдя в кабинет, тут же бросилась на пол и, кряхтя и извиваясь, как кошка, медленно поползла по ковровой дорожке, прямо на Дудочку, не подымая головы своей и уныло бубня под нос свой:
-Не погуби-и-и, Христа… ради.., отец… родной! Не погуби-и-и, Пресвятая матерь… божии-я…, отец…, матерь, отец, ма…
Тут она уперлась лбом в лакированную ножку стола, видимо больно ушибившись, но, сцепив зубы, еще пару раз уже преднамеренно ударила тем же местом по той же ножке, отчего последняя опасно затрещала, а стол зашатался.
Чичик в ужасе от этой средневековой сцены вскочил, вытаращив глаза и невольно прижимаясь к стене, но Дудочка продолжал сидеть в глубинах своего кресла, невозмутимо и со скучающим видом. Он медленно провел глазами по рабски склоненной перед ним спине ворвавшейся нищенки, презрительно поморщился, едва взгляд его уперся в свежерваную прореху на ее старомодном шушуне, немного выставил из-под стола свой лакированный черный туфель и тихо произнес:
-Целуй, дура.
Кубышка, не подымая головы своей, припала к туфлю Главы NN-ска с таким вдохновением, с такой страстию, с таким рвением, с каким иной семинарист не припадает к пасхальному куличу, находящемуся в руке ректора духовной академии! Она как родную тетю, которую не видела тридцать лет, обхватила его икру в штанине своими руками, проходила полными своими губами по всему туфлю, от запыленного каблука до самой верхушки его, словно он был посыпан чистым сахаром, помазан гречишным медом и словно он был сделан из вкуснейшего эскимо!
Чичику, жителю городскому, от этого барства и раболепия стало отчего-то дурно, голова его закружилась, белый свет померк, сознание его помутилось и он, задыхаясь, стал медленно сползать вдоль стены на пол.
Ему вдруг послышались какие-то стоны и голоса - откуда-то снизу, с той стороны, тяжкие, глухие голоса, голоса людей, осужденных на вечную каторгу, на адские муки, голоса, едва доходящие до уха и совершенно неестественные, дикие, обреченные… Он глянул вниз, в бездну, которой он пока не видел, но уже чувствовал ее провальную пустоту всем своим нутром. Из темного, неосязаемого пространства, лежащего перед ним, вдруг выплыли смутные очертания мужичьего лица, обросшего белою косматой бородою, костлявые фаланги пальцев вдруг протянулись прямо к Чичиковому горлу, продвигаясь все ближе и ближе и пытаясь ухватить его в мертвой хватке… Иван Павлович вдруг ощутил себя сидящим в какой-то каменной пещере, скорее, в низком гроте, тяжело нависающем над его головою, и сквозь смрадные дымы различил он тысячи таких же истощенных лиц человеческих, с блестящими в потемках глазами, все так же подступающих к нему и тянущих свои костлявые ладони! Голоса становились все ближе, все яснее и различимее и он в страшном смятении душевном уже ясно мог расслышать их глухие крики:
- Не виноваты-ы-ы!!! Нет же ничего-го-о-о!.. Только телега-а-а!.. Телега-а-а… У на-а-ас!!! Не-е-ет-ту-у! Ни-че-го-о-о!..
Громадное свиное рыло в пиджаке и брюках Дудочки, в его лакированных, только что так сладко облобызанных Марфой Терентьевной туфлях, вдруг высунулось прямо перед его лицом, вертя во все стороны круглым своим пятаком и изрыгая из широкой пасти приторный запах чеснока и моченого хрена. Оно все ближе подступало к Ивану Павловичу, зловеще ухмыляясь и строя ему свои маленькие поросячьи глазки.
Бездна под ним разверзалась все шире и шире, огненные всполохи пламени уже жадно лизали его ноги своими теплыми языками, края ямы обваливались все ближе и ближе и Чичик, крепко зажмурив глаза, вдруг пошатнулся и грузно провалился вниз, в смердящую серой и пылающую бездну, в полное небытие.
На этом, мой дорогой читатель, мы и оставим на некоторое время наших уважаемых компаньонов. Они здорово поработали, не боясь никакой нечистой силы и ловко прибравши к рукам Чичика якобы бесхозные земли бедного покойного Ивана, по милости чиновников провалившегося прямиком в Ад. Правда, удалось им забрать земли не все, нашлись мошенники и похлеще. Да Бог им за то судья! И… пускай же они пока повеселятся! Чай не на Маврикии каком проживаем, господа!
Конец первой части