ГЛАВА ПЯТАЯ.
О. Димитриан стоит на широком мраморном подоконнике и моет окна, используя дурно пахнущее средство. Хорошо еще, что рамы открыты настежь, и на отсутствие воздуха жаловаться не приходится. О. Наум переложил все предметы с престола на жертвенник, и занимается полировкой латунных поверхностей дарохранительницы. О. Андрей и я двигаемся на четвереньках по ковру, вооруженные тазиками с мыльной водой, и квадратно – гнездовым способом обрабатываем черные точки на ковре. О. Онисий в облачении белого цвета сидит на скамейке, и, потирая сухонькими ручками острые, страдающие от подагры колена, и говорит, вроде нам, и, в тоже время, ни к кому из нас не обращаясь:
– Подумаешь, убираться заставили! Да в прежнее время за такие высказывания, какие вы себе позволяете, пожизненно в глухой монастырь ссылали! Зарубите себе на носу, патриарх – это все, что у нас есть! Убери его – и начнет сыпаться, не соберешь! Вон, что в соседнем государстве делается! Самочинно объявили о создании собственной православной церкви, хотят своего патриарха. А почему до сих пор ничего не добились? Потому что настоящие православные верующие стоят за единство церкви! Патриархов не бывает плохих или хороших, как не бывает плохих или хороших веков для жизни. Не нам выбирать, когда рождаться и умирать, и кого Бог поставит над нами. Но мы можем обозначить свой жизненный путь, выбрать гордыню или смирение. Хочу вам рассказать старую притчу: в древнем монастыре так получилось, что братья проголосовали за наместника, молодого монаха. Он возгордился, и ночью, ворочаясь без сна, стал приписывать себе самые необыкновенные достоинства. Но под утро к нему явился ангел, и сказал: «особенно не обольщайся, ты не блещешь добродетелями! Вышло так, что братья в этом монастыре сильно грешат пред Богом, и Он указал им на тебя, как на того, кто будет закрывать глаза на их прегрешения. Но ты человек властный, и наказание братьям будет заключаться в том, что вместо послаблений, они много от тебя пострадают». Суть из того, что я рассказал, дорогие мои слушатели, извлекайте сами!
– О. Онисий, настоятель зовет вас на помощь! – говорит Сергей Алексеевич, приоткрыв дверь в алтарь, и тут же, по своему обыкновению, исчезает, растворившись в воздухе.
– Да–да, конечно! – произносит священник, и, с трудом поднявшись по причине боли в ногах, уходит.
– И зачем ты открыл этот ящик Пандоры? – с укоризной о. Андрей говорит о. Науму.
– Можно подумать, я один тут все делаю некстати! – восклицает о. Наум,– а сам то, чего горящий уголь топтал?
– Меня бес попутал! – прямодушно говорит о. Андрей.
– Ага, как же, бес! – подает голос дьякон, перелезая с подоконника на подоконник, – рассказываю по такому случаю анекдот: как-то архимандрит монастыря, обходя в пост кельи, застукала монаха, готовящего яйцо на церковной свече. В ответ на попреки архимандрита, монах, как и о. Андрей, заявил: «бес попутал». Тут же из дымохода раздался обиженный голос: «чуть что, так сразу бес, бес! А я сам в первый раз вижу, чтобы церковную свечу использовали для приготовления пищи». Архимандрит с монахом, так в обморок и упали!
– Ну, хорошо, признаю, я раззява! – говорит о. Андрей. Он опускает голову, и с противным скрежетом водит щеткой по грязному участку ковра.
– Да никто не виноват, – вступаю я в разговор, – выпадение уголька, это та неловкость, которая может произойти с каждым! Мне кажется, что настоятель намеренно ведет себя так, чтобы мы постоянно чувствовали за собой вину.
– Знаешь, Анатолий Иванович, раз у нас тут притча за притчей, расскажу тебе еще одну. – Говорит о. Андрей, поднимая от мыльной пены глаза, – недавно в крупном городе удалось восстановить монастырь за короткий срок. Освящать пригласили митрополита. Он после службы решил прогуляться по территории, оценить фонтаны, ну, и прочие красоты. Случайно заметил на самом видном месте забытую строителями грязную табличку «туалет». Так всей братии влетело, а наместнику монастыря, который рассчитывал на высокую награду, объявили выговор!
– И какой мы должны сделать вывод из этой истории? – не понимая, к чему это он, спрашивая я.
– В православии тот считается спасающемся, кто смиряется перед любыми обстоятельствами, и постоянно чувствует себя виноватым. Даже тогда, когда заслужил поощрения. – Поясняет о. Наум ход мысли о. Андрея.
– Верно! – восклицает о. Андрей, – весь человеческий род прегрешил пред Богом, начиная с Адама, и Господь хочет, чтобы мы признавали это, но не на словах, а на деле. Он подал нам пример такого смирения, позволил распять себя без всякой вины. А что касается меня, так я виноват, и очень виноват! Мне поделом достается!
– Да в чем же? Скажите, сделайте милость! – восклицаю я.
– Он своего митрополита обманул! – отвечает о. Наум, опережая о. Андрея.
– Обманул!– горько вздыхает о. Андрей, и, заметив мой недоумевающий взгляд, объясняет,– я служил в №… епархии, в глухом районе, без жилья. А жена у меня из Серпухова, и, когда она получила в наследство квартиру, мы сразу захотели перебраться. Я знал, что митрополит против моего перевода, он ожидал оживления того района после строительства дороги, и говорил об этом моему знакомому, секретарю епархии. Я пошел на хитрость: когда митрополит уехал лечиться, подошел к викарному епископу. Сказал ему, что согласовал вопрос с митрополитом, и викарий подписал мое прошение. Что ж, я добился своего, но история стала известна о. Мефодию. И теперь, он мне житья не дает. Я бы рад обратно, в свою епархию, да поезд этот уже ушел!
– Ушел! – как эхо, подтверждает о. Наум слова о. Андрея.
– Но я–то, ладно, у меня всегда всё не так, а ты зачем ты, ни с того, ни с сего, на рожон полез? – о. Андрей спрашивает у о. Наума.
– Да достало, нет сил, молчать! – со вздохом произносит о. Наум.
– О чем это вы? – спрашиваю я, мне такие разговоры в алтарях в новинку, поэтому интересны.
– Об архаизмах в русской церкви, конечно! – отвечает О. Наум, – Перешли же мы в храмах на электрический свет, для чего же сохраняем свечи? Я смотрел сюжет о христианстве в Японии, так у них там верующий платит, и на подсвечнике зажигается светодиод. Роспись в японском храме, спустя много лет, выглядит, как в день открытия! А у нас полы в жирной грязи, и стены закопчены, будто мы живем в средние века! Появилась даже такая профессия – мойщик храма изнутри. А толку-то? Собор в том году помыли, а в этом, хоть опять мой! И про кадила что хочу сказать: сколько алтарей видел, все они усыпаны пеплом! Научный прогресс мы не отвергаем, новые открытия даже благословляем. Так почему же самим нельзя использовать аккумуляторные кадила с электрической спиралью?
– Про эти твои идеи все давно знают, и рекомендуют помалкивать! – говорит о. Андрей, – ты еще богослужебный язык вспомни!
– И вспомню! – принимается горячиться о. Наум, – это невозможно, церковнославянский, на котором ведется служба, коверкают, кому не лень! Только сегодняшние «факиры» Евгения Ивановича, чего стоят!
– Да не было никаких факиров! Это бубенцы на кадиле звенели, вот и послышалось! – возмущаюсь я, прополаскивая грязную тряпку в тазике.
– Послышалось, не послышалось! Без разницы! Все равно в храме никто не понял, кроме нас, что Евгений Иванович лажанулся. А в другие дни я сам, читая незнакомый акафист, не справляюсь с артикуляцией. Такое говорю, что вспоминать стыдно. Да в благочинии, если честно, церковнославянский, кроме настоятеля, никто толком не знает! Особливо батюшки, которые не учились в семинарии. Они вообще, блуждают в темном языковом лесу! Но это, предположим, не главная беда. Главная беда – это то, что язык службы не понимают прихожане! Если у меня человек спрашивает, как ему приготовится к причастию, то я ему говорю, что необходимо прочитать положенные каноны. И обычно слышу: прочитать – то я прочитаю, но кто мне объяснит смысл прочитанного? Уже в самой подготовке к причастию заключается некое несоответствие того, что мы проповедуем, с тем, что есть на самом деле. Понятно, что при возникновении церкви в Руси не было языка, который мог бы лечь в основу богослужения. Но сейчас-то он есть!
– Э–э, батюшки, боюсь, ваши мысли верующие не оценят! – говорю я, отжимая воду из своего орудия труда.
– Да где они, верующие? – спрашивает риторически о. Андрей, – похоже, ушли от нас на пляжи Оки! Надо понимать, что тех, кто сегодня ходит в храм, привели такие священнослужители 20 века, как Иоанн Крестьянкин, или Николай Гурьянов. А что наше поколение? Мы просто почиваем на их лаврах! Мученики сталинских лагерей сделали все, чтобы церковь жила. Но мы, нынешнее священство, оказались ли достойны их подвига? По событиям, которые происходят на исконно русских землях, видно, что нет.
– А события тут причем? – перестав чистить стекла, удивленно спрашивает о. Димитриан.
– Потому что часть русских собираются отказаться от родного языка, – отвечает дьякону о. Наум, – а поскольку мы постоянно говорим о так называемом «русском мире», то единственный способ доказать, что он действительно существует и самодостаточен – это сделать русский язык, богослужебным языком. Тогда люди, говорящие на русском, реально почувствуют, что он действительно особенный, наш язык, на котором можно и нужно общаться с Богом! А у нашего духовенства все силы расходуются на споры о том, что благоговейно, а что нет. Посмотри, сколько книг уже написано на эту тему! А на телевидении? Каждый день иерархи нашей церкви часами толкуют о мельчайших нюансах православной жизни, и складывается такое впечатление, что мы, признавая Новый Завет, на деле живем по Ветхому!
– Этак вы Русь ввергнете в раскол посильнее, чем был при патриархе Никоне! – выражаю я свое мнение батюшкам.
– Почему? – удивляется о. Наум, – вина в том расколе лежит не на реформах, которые тогда проводились, их нужно было провести, а целиком на Никоне. Он делал их не для блага церкви, а в политических целях, для укрепления личной власти.
– Да у нас, как ни берутся что-нибудь преобразовать, в результате, только хуже получается! – говорю я.
– А хуже, чем происходящее с Русью сейчас, представить трудно! – говорит о. Андрей, – идет гражданская война, русский народ делиться надвое, и на отделяющейся половине русских земель гибнет православная вера и русский язык. А наш патриарх в это время с папой целуется! Да разве раскол при Никоне может сравниться с такой бедой?
– Вы еще скажите, что в этой трагедии наш патриарх виноват так же, как Никон в том расколе! – не выдержав напряжения, с которым мы обсуждаем такие важные вопросы, я оставляю мытье ковра, и сажусь на скамейку, справа от горнего места.
– А кто же еще? – о. Андрей, бросив свою тряпку с тазик, усаживается рядом со мной, и говорит – зачем тогда его выбирали? В России патриарх больше, чем высшее должностное лицо. На него уповают, возлагают надежды, молятся! Нынешний патриарх очень хотел стать патриархом, поместный собор был организован так, что у его соперника, очень авторитетного митрополита, не было шансов. Мирян, которые могли бы за того митрополита проголосовать, было очень мало, а ведь они и есть, по большому счету, церковь, без них мы всего лишь жалкая кучка маргиналов!
– Не жалуете вы нашего патриарха, мои дорогие батюшки, вот и причина ваших речей! – говорю я.
О. Наум отходит от жертвенника, подсаживается к нам, и, глядя мне в глаза, произносит:
– Это неправда! Мы, русские православные священнослужители, способны жаловать, как показывает история, даже прокуроров во главе церкви. Вопрос не в нас. А в нашем, русском народе! А он правящего патриарха, в отличие от его предшественника, не признает! Для ясности я выражусь так: если хочешь быть патриархом, так будь им! А он им стал, но им не является!
– Вы осуждаете первосвятителя, каяться придется! – говорит о. Димитриан, присоединяясь к нам на скамейке.
– Ничего подобного! – отрицая обвинение, машет рукой о. Андрей, – Осуждение, это когда говоришь о человеке, как о личности. А мы предугадываем суд истории, то, что о правлении нашего патриарха будут писать потомки. Для них мы составляем суждение современников, таким, каким мы видим патриарха среди нас. А видим мы, что он не справляется со своими обязанностями.
– Но патриарх не может уйти в отставку! Что ему делать, даже если он и понимает свою недостаточность? – высказывается дьякон в защиту патриарха.
– А почему не может? – деланно удивляется о. Наум, – папа Римский, значит, может, а патриарх Московский не может? Русскую нацию создала и удержала от исчезновения в веках русская церковь. Нам нужен патриарх, который будет объединять нас, и сможет вымолить у Бога чудо единения русских! А мы имеем патриарха, за которым приходится постоянно тушить пожары скандалов. Патриарха, который до сих пор не созвал собор и дал оценку страшного бедствия на русской земле. Патриарха, за которого стыдно смотреть в глаза прихожанам!
– И что же мы можем изменить? Ни–че–го! – грустно говорит о. Димитриан, проводя взглядом по алтарю, в котором, как мне кажется, грязи стало больше, чем до нашей «уборки».
– Мы, не можем! – соглашается о. Наум, – но тут есть человек, который может!
– Кто? – искренне удивляется дьякон.
– Он! – говорят батюшки и показывают пальцами на меня.
– С чего вы взяли? – от волнения у меня начинается нервный тик.
– Бог дает людям разные дарования. Одни пророки, другие молитвенники, третьи постники. Ты, Анатолий Иванович, как мы знаем, русский писатель. Вспомни, что Господь за время земной жизни, сам не написал ни строчки! Это сделали за него апостолы, которые, помимо всего прочего, и были первыми христианскими писателями. На примере учеников Христос показал, насколько высоко это призвание. Практически, равноапостольное!
– Да не смешите меня, глупости! – отмахиваюсь я от них, – меня никто не читает, да и, если честно, я писать не умею!
– А ты не пиши от себя, как все, кто сейчас пишет! – говорит о. Наум, пророчески сверкая глазами, – ты, как псалмопевец Давид, записывай слова за Господом!
– Работай для вечности, – и о. Андрей на моих глазах преображается, я вижу рядом с собой не товарища – полотера, а священника в духе, – пиши не для своей славы! Запомни, вся слава Богу, себе ничего! Стремись, как Моисей поднялся на гору Хорив, подняться в своем творчестве ко Христу, и донести до нас пламенные глаголы Его! И на этом пути Бог умножит твой талант стократно, сделает тебя звездой и поводырем русского народа!
Мне становится страшно, кажется, что святые на иконах с укоризной смотрят на меня, упрекая, что я напрасно прожил большую часть жизни.
Наша тихая задумчивость прерывается от того, что Сергей Алексеевич, появившись из полутьмы в дальнем углу, говорит нам:
– Оставляйте ваши занятия, и быстро в трапезную, о. Мефодий зовет!
– Нет, это надо же, а! – говорит о. Наум, глядя, как Сергей Алексеевич покидает алтарь через дверь, – кто-нибудь видел, как он входил? Мистика какая-то с этим алтарником, честное слово!
– Теперь настоятелю нашепчет, о чем мы тут говорили. Достанется почем зря!– хмуро произносит о. Андрей.
– А мне уже все равно,– говорит о. Димитриан, – у меня матушка скоро рожать должна, а у нас ни квартиры, ни денег. Пилит так, что жизнь не мила!
Проходя мимо свечного ящика, я замечаю, что Тамара украдкой ворожит крупной денежкой, как это делала Марчук Анна. Удивившись, я говорю:
– Тамара, ты не по – православному поступаешь!
– Это Серпуховская традиция, вера тут ни при чем! – говорит она, не считая нужным прекращать свои действия.
– Оставь ее! – говорит о. Наум, – она старая, ее уже поздно переубеждать!
Трапезная собора находится в отдельно стоящем доме, в который мы входим по очереди, чинно крестясь. О. Мефодий сидит во главе накрытого, но пока еще не тронутого стола, вместе о. Онисием.
– Садитесь, садитесь, я уже за вас помолился! – говорит настоятель, заметив, что мы собираемся прочитать молитву перед вкушением пищи. Священнослужители усаживаются произвольным порядком, а место мне, рядом с собой, указывает настоятель. Когда он благословляет, мы приступаем к трапезе. Похвалив кухарку, о. Мефодий неожиданно делает комплимент батюшкам и дьякону по одному из удачных моментов на сегодняшней службе. Наливает коньяку себе, о. Онисию, и, показывая своё расположение, мне. Передает бутылку дальше, батюшкам и дьякону.
О. Мефодий сейчас выглядит душой компании, а не грозным руководителем, о котором я составил довольно противоречивое мнение. Я обращаю внимание, что подошедший хор с Маргаритой во главе, а также Василий Михайлович, Костя, и еще парочка «верных», усаживаясь, непринужденно шутят, обращаясь к настоятелю, и он ласково улыбается им в ответ. От непринужденной атмосферы, царящей здесь, и обилия еды, я размякаю. О. Мефодий между прочим заставляет меня кратко рассказать биографию, и интересуется, какие планы на будущее.
– Я их сам не знаю. Нахожусь в тяжелой жизненной ситуации, брат умер, сын, единственное, что связывало меня с женой, ушел служить, далеко и надолго. Я подавлен, мучаюсь от депрессии. – В ответ говорю я.
– Ничего, ничего, это поправимо! – Говорит о. Мефодий,– причастись, тебе легче станет. Ты давно на исповеди был?
– Давненько уже! – говорю я, пытаясь вспомнить.
– Только не надо, как твой брат, писать все, что с тобою происходит, на бумаге, и заставлять меня читать! Это было невыносимо! – вспомнив, слегка хмурится настоятель.
– Да, это действительно невыносимо, брат писал устаревшим стилем гекзаметр! А я совсем другое дело, я пишу, соблюдая амфибрахий. А что, вы действительно читали? – вдруг радуюсь я, – Нас никто никогда не читал, это же, здорово!
– Мама дорогая, вот я попал! – произносит настоятель, хватаясь за голову, а затем нехотя говорит мне, – ну, кроме меня, был еще читатель! Твой брат писал роман о нас, и главы отправлял к митрополиту, на благословление. Судя по некоторым признакам, мое начальство зачитывало его произведение до дыр!
– Мама дорогая! – точь–в–точь повторяя слова и интонацию настоятеля, покраснев, говорю я.
После трапезы священнослужители остаются в храме, а остальных, и меня в том числе, о. Мефодий отправляет по домам. Я договариваюсь с Костей о встрече на другой день, и отбываю в коммуналку брата, намереваясь хорошенько отдохнуть после такого напряженного утра.