Послевоенный шахтерский поселок в пригороде сибирского городка. Ровные улочки ухоженных домов, аккуратные дощатые тротуары, вдоль которых высажены аллеи словно по ниточке побеленных деревьев. Дом культуры, где крутили кино на стареньком кинопроекторе, а в тополином парке напротив – танцплощадка, куда часто приходила и приезжала городская молодежь. В центре села фруктовый сад. Почти у каждого дома высажены яблони, груши, вишни, кусты малины, крыжовника, смородины… Это переселенцы так тосковали по своей родине, по теплым и благодатным краям.
Они – дети тех самых ссыльных переселенцев из западных областей России. Время было трудное, но юность и молодость – она у каждого человека одна. Они были молоды и поэтому, даже пережив лишения долгой войны, – счастливы.
Люба и Галя – одноклассницы, приятельницы. Вместе росли, вместе учились, вместе влюблялись. Потом вспоминали:
– Господи, что мы носили?! Какая одежда у нас была! Да почти никакой! Одна юбка для дома, другая для школы. Юбку для школы утюжили утюгом, чтобы складочки нагладить. На танцы бежишь, разгладишь складки, и вот у тебя уже, вроде бы, другая юбка – колокольчик. А вечером опять складочки наглаживаешь – завтра в школу идти. На всю улицу туфли были только у одной девушки. Так все девчонки на свидание в тех туфлях ходили.
После окончания школы подруги выбрали профессию педагога, правда учились в разных городах. С этих пор их жизненные пути разошлись.
ЛЮБА - ЛЮБОВЬ
Все у нее в жизни складывалось хорошо: муж, дети, работа, о которой с детства мечтала. Она – красивая женщина, любящая и любимая жена, заботливая мать, отличная хозяйка и очень порядочный человек. Казалось, этой сказке продолжаться и продолжаться... Конфликт с матерью стал началом конца. У них – Любы и матери, всегда были непростые отношения. В тяжелые тридцатые мать схоронила одного за другим двоих из четверых своих детей. И не хотела рожать еще одного ребенка:
– Я и в шахту специально пошла, вагонетки с углем возить, чтобы «скинуть». Но она родилась – семимесячная, маленькая, с ладошку. Думала, помрет. А она пищит и пищит. Завернула, покормила, положила на припечек – все-равно не жилец. А она выжила.
Так мать вспоминала о рождении дочери. После у нее с мужем родились еще двое детей, но Люба была самой нелюбимой. И этому нельзя найти каких-то объективных оправданий. Только отец, чувствуя несправедливое отношение жены к маленькой дочери, выделял Любашу среди других сыновей и дочерей. Много лет спустя, после смерти мужа, доживать старость мать приехала почему-то именно к Любе.
Из-за чего тогда вспыхнула между ними ссора? Какая-то бытовая мелочь… Но последствия оказались непредсказуемо-ужасными. Сцена эта происходила летом, во дворе дома, на глазах семьи и любопытных соседей, когда старая мать вскинула грозящий перст в небо и произнесла страшным голосом свое проклятье:
– Нехай тебе буде так же, як Катюшке!
Люба враз обмякла, опустила плечи, закрыла лицо ладонями и залилась слезами:
– Зачем же вы так, мама?!!
Подруга матери Катюшка умерла несколько лет назад от рака в страшных мучениях.
С того дня для Любы начался другой, заключительный отрезок ее недолгой жизни. Хотя она сама об этом еще не подозревала. Осенью случился конфликт на работе. И, хотя правота Любы казалась очевидной, руководство приняло мнение другой стороны. Молодая женщина, воспитанная на высоких идеалах, остро переживала несправедливость. А зимой в ее дневнике появилась первая запись: «Хлебный магазин». Что случилось в этом магазине? Теперь не узнать никогда.
Всего в дневнике было двенадцать записей – ровно столько, сколько было больничных стационаров, самое щадящее название которым – «Дом скорби», клиника для душевнобольных.
После первой выписки, все друзья незаметно «испарились». А те, что постеснялись это сделать с первого раза, настойчиво рекомендовали «очень хорошую» бабушку, которая лечит «от всех» хворей. Так Люба оказалась во власти колдуньи. На первом же сеансе знахарка вручила бутылку водки, килограмм соли и столько же семечек (не безвозмездно, конечно). Рецепт был прост: употреблять в пищу эти «заговоренные» продукты, а когда заканчиваются – остатки добавлять в новую порцию, чтобы и та «зарядилась лечебной силой».
Но чем дольше Люба «лечилась» прописанными ей средствами, тем все больше усугублялась ее болезнь. Сначала она лежала в клинике раз в год, потом два раза в год, потом три, четыре… В последнее время почти постоянно.
Годы шли, а улучшения не наступало, болезнь прогрессировала. Находясь в безпамятстве, она отчаянно сражалась с санитарами, защищая детей от только ею видимых злодеев, о чем рассказывала, приходя в себя. Часто родные наблюдали, как она разговаривает во время прогулки с кем-то для постороннего человека невидимым. О своих таинственных невидимых собеседниках она никогда не рассказывала. Болезнь Любы, судя по всему, была духовной, а лечили ее в клинике для душевнобольных. Ее бы в монастырь, на отчитку к православному старцу, а ее повезли к колдунье…
Бедная ее душа чувствовала обман и тянулась, тянулась из этой черноты к свету… Люба искала сама, интуитивно… Несколько раз посторонние люди видели ее входящей или выходящей из храма. Об этих ее посещениях никто из близких не знал. Дома перед сном она молилась на коленях на пустой восточный угол комнаты. Икон в доме не было. Родные принимали такое ее поведение, как еще одну форму проявления болезни.
Развязка приближалась неумолимо. Люба извлекла опыт из нескольких неудавшихся попыток суицида и применила этот опыт в свой последний час жизни. Следователь по уголовным делам заглядывал изучающе в глаза убитому горем мужу и не успокоился, пока не нашел в паспорте Любы предсмертную записку, написанную ее рукой. Текст записки, написанный от второго лица, поражал своим холодным цинизмом, так несвойственном самой Любе: «Ты прожила счастливую жизнь. Ты была хорошей женой и матерью. А теперь ты устала, и тебя надо ОТКЛЮЧИТЬ.» Как будто человека можно «отключить», как электрическую лампочку. Черные ангелы сделали свое адское дело…
Прошло пятнадцать лет, в течение которых Люба снилась своим детям в кошмарных снах. Сюжет снов был примерно одинаков: их мама лежит на столе, или в гробу, или поверх могильного холма; лицо ее страдальчески искажено, волосы распущены, глаза закрыты. В какой-то момент она начинает подниматься со своего одра, пытаясь что-то сказать, а дети успокаивают ее:
– Тише, тише, тише! Ложись, ложись…
***
Шли годы, а кошмарный сон все снился и снился… Страна пережила времена перестройки. Храмы открылись для посещения всех желающих. Дети Любы тоже переступили церковную ограду. Как-то алтарник, знакомый семьи, спросил:
– Почему вы не отпоете свою мать?
– А разве можно? Ведь она сама…
– Раньше, до революции, не делали различий между самоубийцами. Их не отпевали и хоронили вне погоста. И это было правильным. Но наши-то родители в какое время жили? В страшное и безбожное! Я слышал, что Патриарх Алексий второй благословил отпевать душевнобольных людей жизнь самовольно скончавших, если они совершили этот грех в период обострения своей болезни, и если есть подтверждение из клиники, где они проходили лечение. Такие случаи рассматриваются, как проявление бесовской воли в человеке, а не воли самого человека. Хотите, я узнаю у батюшки? Если не ошибаюсь, нужно написать прошение на имя Владыки и взять справку у лечащего врача.
Несколько недель спустя, дети Любы получили благословение Владыки. Не прошло и месяца после заочного отпевания, когда Люба пришла во сне живая, здоровая, улыбающаяся – такая, какой запомнили ее родные до болезни. Она обняла своих детей и они почувствовали ее материнские руки, ее горячие объятья, живое тепло, самый родной в мире запах мамы, почувствовали ее ЛЮБОВЬ. Они ничего не говорили. Просто стояли крепко обнявшись друг с другом.
С той поры прошло еще пятнадцать лет. Люба почти не снится своим родным. Ведь умершие снятся живым, когда просят молитв. А семья Любы молится за нее. Почти на каждой литургии возносятся молитвы за упокой души рабы Божией Любови.
Хотя однажды, она приснилась в светло-сером, свободного покроя плаще и таком же светло-сером платке. Произнесла только одну фразу:
– Не волнуйтесь. У меня все хорошо. Я здесь с друзьями.
ГАЛОЧКА - ГАЛИНА
Галина окончила педагогическое училище, вышла замуж, родила сына. Работать осталась здесь же, в училище. Преподавала русский язык и литературу, очень любила своих студентов и свою работу.
Педагогический коллектив, основу которого составляли женщины, был дружным и молодым. Иногда коллеги обсуждали запретные для того времени темы, слухи, которые передавали друг другу шепотом и с оглядкой:
– А вы слышали, что на месте нашего педучилища раньше стоял Казанский собор?
– Да вы что?! Неужели правда?
– Собор этот был огромным, какой-то богатый купец строил, а может, и не один. А какая колокольня там была! Свеча! Такой высоты, что и в области не сыскать!
– Я тоже слышала о соборе. Мама рассказывала, что закрыли его после революции, а на колокольне торжественно открыли спортивную парашютную вышку. И первый же парашютист разбился насмерть…
– Ой, девочки!
– Вот после этого собор и разрушили, все по кирпичику разобрали, а на крестообразном фундаменте из того же самого кирпича построили наше педучилище.
– А еще мне рассказывали, что на месте, где был церковный погост, студенток педучилища заставили разбить сквер. Девчонки ямки для саженцев копали, а из-под лопаты косточки и черепа человеческие выскакивали…
– Грех-то какой, девоньки!
– Ты думаешь, что мы меньше грешим? Думаешь, почему у нас в холле пол линолеумом закрыли? Вроде еще и тот не износился, крепкий был. Говорили, что крест на полу проступал большой – во весь коридор. И сколько его ни закрашивали перед приездом начальства, он все-равно проступал.
– Наверное, он и сейчас там, под линолеумом… А мы его ногами…
– И мы, и дети… Ходим и не знаем, что святыню попираем…
***
Жизнь Гали круто изменилась в одно утро. Утро, как утро, не было никакого предчувствия, ничего не предвещало беды. Проводила мужа на работу, быстро собралась сама и собрала ребенка. Сына – в садик, и бегом на автобусную остановку. День был теплый и солнечный. Каблучки звонко стучали по узкому деревянному настилу. Справа от тротуара поднялся высокий забор, отгородивший стройку, слева по дороге на скорости мчались машины.
Вдруг впереди Галины в конце тротуара показалась огромная собака. Она была черная и лохматая. Собака приближалась большими скачками. Галя обернулась назад – на тротуаре не было ни души. Справа – забор, слева мчащиеся автомобили, а она стояла посреди тротуара, понимая, что ей с собакой никак не разминуться. Черное лохматое чудище, преодолев последние несколько метров, прыгнуло Галине на грудь и… исчезло! Галя стояла на ватных ногах, всю ее начал колотить озноб. Оглянулась – собаки не было видно, она как будто растворилась в воздухе.
Оправившись от испуга, еле дошла до работы. Девчонки - преподаватели шутили друг с другом и смеялись, обсуждая воскресные новости. Лишь Галина была задумчива, сердце ныло в недобром предчувствии.
С этого момента стало происходить что-то неладное. А через несколько дней «пришли» ОНИ. Галя стала слышать голоса, которые звучали в голове помимо ее воли. Они то льстили, говоря ей всякие комплименты, то пугали скорыми неотвратимыми бедами, то злились и визжали на все лады, если она не подчинялась их приказам.
Поначалу пыталась рассказать все мужу, но, встретив его настороженный взгляд и непонимание, замолчала, держала в себе. «Голоса» вели себя все назойливее и нахальнее. Они то уходили, то внезапно приходили, и тогда хотелось бежать сломя голову, только бы не слышать этого нечеловеческого визга и ржания.
В то утро ей как будто стало легче. Голоса вот уже несколько дней не появлялись, и она подумала, что кошмарные галлюцинации, может быть, оставили ее? А почему нет? Надоело им, и все. Но это было затишье перед бурей. Они «пришли» внезапно, прямо во время лекции, которую она читала студентам.
Галина замолчала, невидяще глядя поверх аудитории. Студенты, оторвавшись от своих тетрадок, испытывающе смотрели на нее.
– Галина Васильевна, вам плохо?
– Что? А, да, мне плохо… Плохо мне…
Галя выскочила на улицу, забыв пальто и шаль в гардеробе. Она бежала, ничего не видя, дальше, дальше, пытаясь убежать от того, от чего убежать никак не могла. Обогнула здание училища, пробежала мимо сквера из старых лиственниц на церковном погосте, пересекла дорогу, по которой мчались машины. Дикий хохот и свист стоял в ушах.
Вдруг в этом адском шуме раздался звук церковного колокола. Колокол? Откуда? Наверное, какой-то праздник… Ах, да, она же знала, что недалеко от училища есть старенькая деревянная церковь. После уничтожения собора ее открыли по просьбе верующих, то ли в войну, то ли после войны, в здании старого магазинчика, в котором раньше торговали конными хомутами, сбруей, подковами.
При звуке колокола гогот нечистой силы в голове как-то немного стих, и Галина остановилась. Только сейчас она почувствовала, как окоченели ее руки, крупной дрожью било все тело. Ноги сами понесли к церковной калитке.
Она плохо помнит, как почти без сознания упала на руки батюшке и матушке, которые усадили ее на стул, поили святой (как она позже узнала) водой, брызгали в лицо. Растирали голову, грудь, руки. Помнит большую теплую ладонь священника на своей голове, когда он читал молитвы. И еще помнит запах ладана, от которого тогда ее затошнило, и который позже стал для нее самым родным.
Кажется, она уснула. Проснулась от легкого толчка. Матушка стояла и смотрела на нее полными сострадания глазами. Потом ей помогли добраться до дома. Но без больницы все же не обошлось. После выписки Галина пыталась вести обычный образ жизни, а когда галлюцинации вернулись, она уже знала, где искать облегчения.
Сначала приходила в храм редко, по выходным. Однажды, после исповеди батюшка сказал:
– Благословляю тебя на клирос. Будешь петь. Держись храма и спасешься.
Сама Галина Васильевна так говорит о своей жизни:
– Чувствую себя здоровым человеком только в храме. Только здесь мне спокойно и хорошо.
***
Галина Васильевна была певчей и регентом церковного хора более двадцати лет. Именно она сыграла немаловажную роль в воцерковлении детей Любы – своей школьной подруги. Ее голос такой родной и знакомый воспринимался ими, как голос мамы, по которой они так скучали. В этот храм приходила Люба во время болезни. Жаль, что не встретились тогда две подруги, две родные с детства души. Но на все воля Бога, и нам, людям, с наших «муравьиных» позиций этот промысел Божий пока непонятен.
За тридцать лет на могилке Любы одна за другой засохли три яблони. Саженец тоненькой яблони посадил когда-то неизвестный добрый человек. Но рядом с засохшим растрескавшимся стволом всякий раз от старого корня прорастает молодой побег…
А Галину Васильевну и сейчас можно увидеть в уголочке храма, куда она приходит на каждую литургию. Стоит она, снаружи поглядишь – Божий одуванчик, а изнутри – столп веры; и тоненько, по памяти, подпевает старческим голосом все песнопения, которые льются со стороны церковного хора, где поют хвалу Богу молодые и сильные голоса.
Люба и Галя, Любовь и Галина – две дороги, два пути.