Прохор Прохоров и профессор Прозоровский
Николай Аба-Канский
Виктору Афсари, хирургу, писателю, гитаристу.
Дело было во времена, когда за желание переехать в другую страну уже не выгоняли, не ссылали, не сажали; а получи визу и – катись колбаской по Малой Спасской.
Профессор Прозоровский появился на свет в городе… давайте без названий: пусть города спорят, как спорят села Ламанчи – в котором из них свихнулся Дон Кихот?
Появился, прошел ясли, детсад, школу, закончил медучилище, высшее образование получил в столицах, там же начал работать, некоторое время практиковал за рубежом и, наконец, навсегда, как думалось, вернулся на родину. Его не смутило, что городская больница обставлена, мягко говоря, бедно, много чего не хватало – профессор Прозоровский был эскулап от Бога и слава о нем росла и ширилась, в своих и чужих палестинах носились слухи, что хирург этот и два его ассистента творят на операционном столе чудеса. И ассистенты у него подобрались тоже, видимо, не без помощи Высших Сил: татарин Ринат, одинаково говорящий на трех языках – своем, русском и немецком, и русский Максим, говорящий на двух – своем и английском. Профессор также изъяснялся на всех этих языках, кроме, разумеется, татарского.
Грузчик Прохор Прохоров на стол трем рыцарям наркоза и скальпеля попал, можно сказать, по большому блату: в больнице трудился (а вернее сказать – околачивался) на должности медбрата его внук, отзывающийся на кличку Прошка или (в ласкательном исполнении) – Проша. Прошка со своим отцом Прохором Прохоровичем, также грузчиком, без стука ввалились в кабинет главврача и вытребовали, чтобы их папа и деда вне всякой очереди попал на операцию к знаменитому профессору.
Спросите, почему главврач не выставил нахалов за дверь, а согласился на их требования? Гм. И Прохор Прохорович, и Прошка состояли в партии ДРАВРОФ, Прошка даже чубчик завел в стиле «я у мамы фюрер». Опять скажете – что за дурацкое название партии, похожее на «дрова»?
Щас!.. Дрова!.. А вы прочитайте название задом наперед! Прочитали? О то ж!.. Во времена этой… как ее… перекантовки… перемалевки… перепляски… забыл!! Ну, да ладно, во времена эти партий развелось, как блох на уличном кобеле и с партией, где Прошка со своим папашей состояли в членах, предпочитали не пикироваться. Ну их в болото. А если завтра братва возьмется за дубинки?!
Прошка, например, в таблице умножения плохо ориентировался, а в медучилище поступил даже без взятки. И хотя таблица умножения так и осталась для него в одном ряду с египетскими иероглифами, на работу в больницу его приняли. Так что он коллега профессора Прозоровского. Не фунт изюма.
На ту памятную операцию набежала и наехала средней величины толпа и простых корреспондентов и корреспондентов нескольких медицинских газет и журналов. Возможно, толпа была бы значительно меньше, если бы не слух, что на операцию прибудет видный немецкий хирург: некогда его пути и пути профессора Прозоровского дружелюбно пересекались, так что почему бы не возобновить прошлое знакомство?
Но надо признаться, что немец, попав в епархию профессора Прозоровского, недоуменно озирался и на его физиономии без всякого перевода читалось: «А как в этом… хлеву! можно оперировать?! Даже заурядный аппендицит?! А тут – субтональная резекция желудка!!!» Ну, он же немец, что с него взять.
Вот катят пациента, вот подготовка к наркозу, вот жалобный взгляд Прохора Прохорова и еще более жалобный его голос:
–Вылечи, доктор!..
Профессор Прозоровский трижды твердо кивает головой и прижимает правую руку к сердцу:
–Оригинальная методика! Стопроцентный успех!
Виртуозное мастерство хирургов (оперировали Ринат и Максим, профессор же был мозгом операции) ошеломило немца: «Поразительно! Нет – гениально! Ах, вас бы в мою клинику…» Разумеется, это шепталось по-немецки, но профессор понимал и немного иронически скашивал глаза в сторону зарубежного коллеги: дескать, шалишь, брат, я патриот, ничего тебе не выгорит!
Операция закончилась, пациента укатили в палату, хирургов обступили журналисты, посыпались вопросы, но вдруг профессор заметил, что его немецкий коллега исчез и велел ассистентам разыскать пропажу. Ринат и Максим рысью помчались по больничному коридору, расспрашивая всех встречных и поперечных. Нашли. Немец стоял в дверном проеме в больничный сортир, не решаясь, по-видимому, ступить за порог, покачивался взад-вперед и тоскливо бубнил: «Русишь – швайн! Русишь – биг швайн!..»
Максим велел Ринату, как немецко-говорящему, не оставлять бедолагу одного в угрожающей ситуации, а сам побежал обратно.
Профессор тем временем громогласно вешал роскошное спагетти на уши почтительных слушателей, но подбежал Максим, что-то ему нашептал, оратор умолк, щелкнул зубами, потом оскалился и что-то сквозь них прошипел. Что именно?.. Знаете… А вдруг эти строки будут читать интеллигентные дамы или, что еще хуже, благовоспитанные отроковицы?
–У тебя машина здесь?..
–Во дворе…
–Вот ключ от квартиры. Быстро везите немца ко мне, я минут через двадцать освобожусь. Там в холодильнике коньячок, балычок, лимончик, распорядитесь…
И подхватили Ринат и Максим заморского гостя под белы ручки, усадили в родимое «Вольво», машина рванула, полная сочувствия к земляку. Вот подъезд, вот лифт, вот квартира, вот распахнутая дверь в обложенный голубым кафелем кабинет. Русско-татарский тандем шлепнулся на диван и облегченно вздохнул. Немец был спасен.
А профессор Прозоровский в это время дико скандалил в вестибюле своей больницы: сначала вытолкал за дверь Прошку, который из сотен разного рода медикаментов в совершенстве изучил и продолжал изучать лишь один: медицинский спирт. Потом наорал на тетю Феню, раньше она была сиделкой, а ныне – уборщицей.
–Вот сам и мой! – визжала тетя Феня. – Надел заграничный спинжак и – фу-ты, ну-ты! Чистоплюй! Чо – кишки твоих больных чище уборной? Ага!
Тетя Феня намекала на прошлогоднюю историю: коллектив больницы должен был выйти на воскресник по уборке мусора с территории вокруг здания, а профессор сам не вышел и ассистентам своим запретил хватать грабли и лопаты: на следующий день намечались три операции.
–Чистоплюй! – не унималась тетя Феня. – Вот Проша станет главврачом – он тебя взашей вытолкает, как ты его сегодня! И техничка будет получать больше всех пруфесуроф, потому что в сто раз больше их работает! Орут тут всякие…
По всей видимости, вернее – слышимости, тетя Феня обзавелась членским билетом партии… как ее… ДРАВРОФ!
В себя профессор пришел только дома, вкратце рассказал о разразившемся скандале, говорил по-немецки, Ринат для Максима переводил основные тезисы на русский. Глаза немца во время рассказа хищно и плотоядно заблестели и после очередной рюмочки под балычок и лимончик он вкрадчиво предложил (изложение на русском языке):
–Господа! Я предлагаю вам троим работу в моей клинике! Жилищные и финансовые условия вне сравнения, гм… с вашими! Оборудование, приборы, инструменты… у вас каменный век!
Глаза Рината и Максима впились в лицо профессора, а он вздохнул:
–Здесь моя родина… Здесь та земля, в которой мне лежать…
–Господин профессор! О чем это вы?! Вам – лежать?!
Ассистенты горячо поддержали немца, утверждая, что профессор переживет даже их. Немец же хитро улыбнулся и предложил патовое решение: ни «да», ни «нет», но русские коллеги берут его немецкие координаты. На всякий случай. Мало ли чего. Видимо у него имелись некие оптимистические (для него) версии насчет этих «на всякий случай» и «мало ли чего». Наверняка «некие оптимистические версии» имелись и у Рината с Максимом, потому что когда профессор вышел на кухню за чаем они подмигнули немцу и показали большие пальцы, Максим даже сказал «о кей!» Понятное дело: профессор Прозоровский явно сбежал из какого-то ненаписанного романа Жюля Верна и плохо ориентировался в мире действительности, но Ринат и Максим ниоткуда не сбегали, а внимательно наблюдали за гитлеровским чубчиком Прошки и соображали: а не придется ли им троим рвать когти подальше от этого чубчика? Короче: немец, русский и татарин друг друга поняли.
* * *
Но мы позабыли центрального героя нашего эпоса – Прохора Прохорова.
На следующий день во время обхода глаза его с телячьей благодарностью замерли на лице профессора, профессор благостно и оптимистично покивал пациенту головой, отечески погрозил пальцем:
–Пить! Нельзя пить воду! Потерпи! Будь мужчиной! Оригинальная методика! Стопроцентный успех!
Надо ли говорить, что и в глазах почти всех остальных пациентов палаты лучилось, не побоимся громких слов, молитвенное восхищение чудо-хирургом. Почему «почти»?.. Гм. В углу палаты пребывал на койке сивый кляплый дедок – он молчал, морщил нос и вываливал нижнюю губу. Что ж поделаешь: разные бывают люди!..
И наступил вечер того рокового дня; в палате кто спал, кто дремал, кто тихонько переговаривался с соседом, Прохор Прохоров облизнул сухие губы и мечтательно промолвил:
–Попить бы!.. Водички!.. Эх…
Ну, промолвил и промолвил, об чем базар то? Мало ли что каждый из нас может промолвить, но вот два мужичка прекратили негромкую беседу и один из них заботливо сказал Прохору Прохорову:
–Нельзя тебе пить, Прохор. Потерпи.
И второго кто-то потянул за язык:
–Сам главный хирург сказал – нельзя!
Прохор Прохоров и без них знал – нельзя, да и не стал бы сам пить, но по своей натуре был он скандалист и не терпел, чтобы кто-то что-то ему указывал:
–Пить!
Мужички, помолчите! Чего вы связываетесь с дурачком?! Но, одержимые благородным стремлением спасти тому дурачку жизнь, они принялись страстно увещевать несчастного: отрекись, де, от сих пагубных мыслей – не пей! Двое дремлющих стряхнули дрему с глаз и включились в диспут, чем привели Прохора Прохорова в сильнейшее негодование:
–Пить!
Проснулись трое спящих и, уяснив суть дела, немедленно влезли в разгорающийся скандал. Прохор Прохоров, насколько ему позволяли послеоперационные силенки, завизжал, как порося недорезанное:
–Что он понимает, жидовская морда! Пить!
Вот тут и пришел конец Прохору Прохорову. Нет, ничего у него не лопнуло, швы не разошлись, а просто на угловой койке зашевелилось одеяло, потом из под него высунулся кляплый дедок и медленно, справа налево, повел носом:
–Жы-ы-и-и-ид?! И не дает православному водички?!
Божий одуванчик, очень похожий, кстати, на нижнего апокалипсического всадника с гравюры Альбрехта Дюрера, слез с кровати, взял пустую пол-литровую банку, нацедил в нее пропахшей хлоркой воды из крана и преподнес страдальцу:
–Ишь!.. Православному!.. Водички не дает!.. Иуда!.. Пей, добрый человек, а жидов этих надо… У-у-у!..
В палате на несколько секунд грохнула мертвая тишина, после мертвой тишины грохнул сумбурный гвалт, орали на деда, орали на Прохора Прохорова, орали просто так.
А вот что прикажете делать нашему главному герою? Затевая скандал он отлично знал, что никто ему воды не даст и поэтому можно было куражиться по полной и вдруг – нате вам: полная банка воды перед носом!.. Отказаться пить? А зачем ты, друг ситцевый, затевал тогда эту бузу?! Гипноз скандала оказался сильнее инстинкта самосохранения: Прохор Прохоров, можно сказать, как бы помимо воли выхлебал банку воды. Хлебал, тупо и как-то отстраненно понимая, что подписал себе приговор, а когда утолил жажду и ощутил вдруг, что внутренности его словно бы обрели самостоятельность и словно бы начали бодро расползаться во все стороны, то понимание содеянного стало острым и жгучим – Прохор Прохоров тоненько заверещал.
Здесь автор сознается, что не в силах описать беготню и суету, крики и ругань, поднявшиеся в больнице. Примчался профессор Прозоровский, примчались Ринат и Максим; профессор водил вправо влево выпученными глазами и когда Прохор Прохоров проплакал: «Вылечи, доктор!..» – заорал дурным голосом:
–Кто дал этому идиоту воды?!!
Полдюжины указательных пальцев впились в пространство, указуя на угол палаты, где кряхтел кляплый дедок Альбрехта Дюрера.
–Гражданин Кижапкин!!!
–Я не гражданин! Я товарищ!
–Товарищ Кижапкин!!!
–Брянский волк тебе товарищ!
–Вы зачем дали больному воды?!!
В ответ кляплый дедок достал пригоршню маленьких картонных книжечек-удостоверений, из которых явствовало, что он герой того-то, а также еще герой чего-то, что он заслуженный того-то и почетный член еще, опять-таки, чего-то, затем разинул матюгальник и отделал профессора такой узорчатой, такой изысканной копролалией, что бедняга выскочил в коридор, добежал до распахнутого окна и долго, по-лягушачьи, хлебал ртом прохладный ночной воздух, не сдобренный благоуханной больничной атмосферой.
Тою же ночью Прохор Прохоров и помер.
Оригинальная методика!..
Стопроцентный успех!..
* * *
«И пошла писать губерния…» Прохор Прохорович, сын, и Прошка, внук почившего в бозе Прохора Прохорова, виноватым за случившееся назначили профессора Прозоровского: он, де, гад белогвардейский и наймит жидомасонский, зарезал их папеньку и дедушку. Папаша и сынаша (П.П. и Пр.) насандалились и отправились громить ту «вонючую полуклинику», но из «полуклиники» их весьма конкретно поперли, тогда они двинулись в суд. В суд их не пустили, велели проспаться и не валять дурака. Ребята проспались, валять дурака не стали, а написали заявление и снова пошарашились в суд.
Чернильные судейские крысы заявление приняли, а разбираться с ним вредительски поручили молодому следователю по фамилии Стародубцев. Почему вредительски? Еще бы! Мало того, что профессор Прозоровский делал операцию тетке этого следователя, так он (Стародубцев, не профессор) три года занимался в секции бокса вместе с его ассистентами.
Следователь быстро расследовал, что порученное ему следствие есть бред сивой кобылы в лунную ночь (о чем упомянутые выше чернильные крысы и сами отлично знали), но сын и внук с таким выводом не согласились и задействовали партийцев родного ДРАВРОФа, труждающихся на должностях редактора и репортеров в ДРАВРОФовской газетенке под гордым именем «Свободолюбивая и Правдивая». «Свободолюбивая и Правдивая» порадовала читателей туманной ахинеей о некоторых сионистских тайных ритуалах, и хотя никаких имен и фамилий не называлось, в спину профессора Прозоровского пару раз проорали: «Пархатый жид! Мотай отседова в свой Израиль!»
После третьего раза профессор принялся за валидол, а Максим, Ринат и следователь Стародубцев решили набить Прохору Прохоровичу морду. Ну и выследили его в сумерках в неосвещенном переулке. Ринат отвесил кляузнику полновесного пинка по широко известному месту, Максим хряпнул по загривку, следователь Стародубцев, позабыв, что он профессионал и что его боевые искусства засчитываются за холодное оружие, врезал в челюсть, после чего Прохор Прохорович принял горизонтальное положение, соприкасаясь от пяток до затылка с матушкой-землей… пардон! – с асфальтом.
«Сейчас пинать начнут…» – пронеслась у поверженного ураганная мысль, ибо он отлично знал, какое это удовольствие, пинать втроем вчетвером пресмыкающееся тело, так как сам бывал не последним участником упомянутого развлечения.
–Вставай, сволочь!
«…ребра поломают…»
–Кому сказано – подымайся!
«…почки отобьют…»
–Ты что, отдыхать расположился?! А ну!
«…а чо не пинают то?..»
Трое бандитов, ругаясь почем зря, схватили его за локти и попытались водворить в вертикальное положение относительно плоскости матушки… асфальта! асфальта!
«Они благородные!! – мелькнула уже ослепительная мысль. – Они лежачего не бьют!!!»
–Стоять!
«А вот хрен вам!»
И Прохор Прохорович, едва его отпустили, тотчас же пустым мешком повалился на родную… на асфальт. Минут десять два хирурга и один мент возились, пытаясь водворить жертву на исходную позицию, в которой ее было бы можно бить, но – безуспешно. Обложили напоследок валяющееся чучело соответствующей словесностью, плюнули на него и ушились ни с чем в туманную даль.
* * *
Через три дня после описанного побоища, под синий вечер, Ринат и Максим заявились на квартиру профессора Прозоровского. Профессор, отринув валидол, перешел на коньяк, а так как пил он дозами, годящимися для банкета мух дрозофил, то за целый день содержимое бутылки уменьшилось всего лишь на четверть.
Едва поздоровавшись, ассистенты сразу взяли быка за рога:
–Мы связались с немцем – подтверждает ли он свое желание видеть нас своими сотрудниками. Он ответил, что подтверждает десятикратно, и что в случае вашего согласия немедленно переведет деньги на проезд. Решение за вами.
Профессор молча поднялся, достал еще две рюмки, наполнил все три до краев, поднял свою и произнес:
–Едем!
И они уехали.
* * *
А в больнице воцарилась какая-то муть голубая: кроме трех сбежавших хирургов ушел главврач, тоже, кстати, хирург; впрочем, не так: главврач не ушел – его УШЛИ. Он имел наглость предложить Прошке написать заявление об увольнении: тот, нажравшись медицинского спирта, расколотил вдрызг два больших горшка с кактусами, любимыми растениями беглого профессора.
Никакого заявления от Прошки не последовало, а последовали новые скандальные недоразумения, вследствие которых главврач плюнул на все и уволился сам. Соорудил на базаре небольшой ларек и весьма успешно занялся торговлей рыбой, что неудивительно, так как его знал весь город и рыба шла нарасхват. Неподалеку чем-то торговали две медсестры, к которым Прошка подсыпался на предмет разного рода рискованных нежностей и которые тоже имели наглость назвать Прошку… Короче, тоже уволились.
А вот попытка возвести на царство… тьфу!! – посадить в кресло главврача Прошку успехом не увенчалась. В ДРАВРОФе кто-то вовремя спохватился, что одно дело резать глотки инакосоображающим, а совсем другое – вырезать грыжу. Трон… Кресло! Кресло главврача оставалось незанятым. Те, кто мог его занять, не хотели, так как озирались на опыт предшественников, а те, кто хотел, не могли, так как аорту путали с абортом, а печенку с селезенкой.
* * *
Но к финишу, к финишу, читатель! Все знают притчу о гадюке (кобре, эфе, гремучей змее), укусившей себя за собственный хвост. Ибо Прохор Прохорович попал в больницу с той же, наследственной, по-видимому, болячкой, лежал в той же палате, где лежал его родитель и, как бы, не на той же самой койке.
Врачи, посещавшие его, делали строгое лицо и умные глаза, произносили гладкие, наукообразные фразы, из которых, хоть укуси себя за хвост, понять что-либо было невозможно и, поджав губы и нахмурив брови, отбывали восвояси.
У койки Прохора Прохоровича часто и подолгу сидела тетя Феня, обожавшая Прошку и, следовательно, небезразличная к его ближайшему родственнику. Вязала толстый носок и без конца повествовала, какая свинья был прежний их главврач.
–За что, спрашивается, сживал со свету Прошу?! Спирту тот выпил? А тебе чо, жалко? Ты за него деньги платил? Ведь он же больничный! Бесплатный! Подумаешь, два горшка с этими уродами разбил!
Несчастная судьба кактусов переводила стрелку на другую тему:
–Этого, пруфесора, уже и на свете нет, и татарина его…
–Почему?.. – слабеньким голосом перебивал тетю Феню страдалец.
–Их там в печке сожгли. Они ведь куда уехали? К фашистам! А там у них на каждой улице бухваль или свинецим! Я тебе говорю! Максим, может быть, живой, сидит за колючей проволокой, дурачок.
–Прошка!... – простонал вдруг больной. – Хоть бы он чем помог!..
–Не, Проша резать людей не умеет. Вот клизму поставить! О! Талант! Призвание! И, главное, – любит он это дело! Бывалучи перепьет спирту, из пушки не разбудишь, а шепнешь на ушко: Проша, надо клизму поставить! – сразу очнется!..
И помер Прохор Прохорович Прохоров. Мир праху его.
* * *
Ну что, читатель мой любезный, не отругаешь ты меня за такой финал этой не то были, не то небылицы? Да и за всю эту быль-небылицу? Учти, что я писал сатиру и чем я хуже Салтыкова-Щедрина, у которого мужик двум барам в пригоршнях суп варил?! Так что надеюсь на твое снисхождение и позволь, с надеждой на таковое, с тобой попрощаться!
VALE