Сестра-настоятельница встретила меня с возгласами радости. Видел – она довольна, хотя была сильно обеспокоена. При расставании, когда она меня Святым Крестом осеняла, заверила, что могу смело вернуться, если места не найду. Просил, чтобы сжалились и хоть под пол спрятали, потому что с меня уже было достаточно. Вернулся через четыре дня и с тех пор ежедневно читаю молитвы под чётки и верю в то, что это помогает и в то, что любезен я Пресвятой Богородице. Не скрываю, что эти дни, особенно последние, были для меня очень тяжелыми. Подавляла безнадежность положения. Теперь мог отдохнуть.
[Период «закрытых медитаций» (сентябрь 1942 года – декабрь 1943 года)
Совершенствование веры и открытие Ордена-призвания]
Начался совершенно новый и единственный в своем роде период моей жизни – закрытые пятнадцатимесячные медитации. Иначе назвать это я не могу. Это одна из величайших милостей, которую получил: я мог такое длительное время оставаться один на один с Богом в атмосфере, содействующей укоренению теологической добродеятельности. День проводил за чтением, молитвой и ручной работой. Разместился наверху сеновала. После уплотнения соломы в ней образовалось очень удобное кресло. Свет проникал сквозь щели между досками стены. Через одну особенно широкую щель можно было наблюдать, что происходит во дворе и на крыльце жандармерии, от которой нас отделял только плетень.
Спал на сене. Логово мое, точнее все, что его покрывало, надо было убирать рано, потому что сарайчик был доступен для не всегда желанных гостей. Бывало, что я, ничего не опасаясь, ел внизу пищу, которую сестра обычно регулярно приносила наверх, но как только слышал мужские шаги и чужие голоса надо было через дверь, предназначенную для такого случая, мигом перебраться на верхний этаж. В этом я дошел до совершенства.
Однажды ксендз, проезжавший через Мир на автомобиле, ночевал в доме, а его брат ночевал в машине в крытой галерее, соединяющей дом с сараем. Крыша была общая, так что шумы из сарая были слышны в этой пристройке. Нужно было очень тихо отправиться на покой и избегать малейшего шума, который мог бы заинтересовать ночующего там человека. Сарай закрывался изнутри, но я закрывать не смел, потому что не было уверенности, выйдет ли сестра одна или с кем-то.
Целый день проводил наверху. Сначала только читал. Читал немного, не спеша. Сначала Новый завет, Евангелие. Кажется весь Новый Завет прочел 6 раз за время пребывания у сестер (может только Евангелие). Здесь моя душа имела больше всего пищи. Никогда мне не было скучно повторять уже известные вещи. Потом – жития: Св. Франциска из Азизы, Св. Алоиза Гонзаги, Св. Бенигна Консолати, Св. Иоанна Вианея, отца Германа Коэна, деяния души Святой Терезы Иисуса. Такое впечатление, что эти две последние книги были решающими в моем кармелитском призвании, которое родилось перед желанием идти в священники.
Сначала меня привлекло апостольство – хождение от дома к дому с доброй вестью, потом зародилось и сразу было принято решение о кармелитстве. Сестры затем, когда решение стало явным, склоняли меня к вступлению в более деятельный монашеский орден, но все эти начинания кончались ничем. Оставили меня в покое. Что же было решающим? Думаю, – это что-то иррациональное, – что главным было само название Кармель, которое напоминало мне Палестину. А я о ней так тосковал, что не однажды ловил себя на бредовых мечтаниях, что лечу как Аввакум прямо из Мира в Хедеру, где, как я считал, живет мой брат.
Опять же, сидя как-то у печи в гостиной у сестер, подбрасываю дрова и кажется мне, что вижу себя в золотом одеянии и с бородой, и встречаю маленького мальчика и узнаю в чертах его сходство с моим братом. И он называет мое имя и ведет меня к папочке. Потом вроде было крещение моего брата в базилике на горе Кармель. <…>
Пораженный «Деяниями Души», переусердствовал в сокрушении. Под одеяло укладывал поленья, мух, которые случайно попадали в пищу, не вылавливал (подо мной были близко сарай и конюшня и мухи были очень надоедливы). Когда какая-нибудь мошка высасывала кровь, я ее не отгонял, пока досыта не напьется и сама не улетит. Об этом помню, ибо все это может быть несколько излишне свидетельствовало достаточно ясно о направлении, в котором пойдет жизнь, и было следствием условий и окружения, в котором я пребывал. <…>
Работа была разнообразной. В основном руками, вязал на спицах, чтобы хоть немного поучаствовать в собственном содержании. Научился втихомолку, потом попросил шерстяную пряжу. Матушка не хотела, чтобы я работал, сестры смеялись. В конце концов все-таки определили, что работа получается совсем неплохо. Скоро дошел до такого уровня, что по качеству догнал Матушку, а в скорости опередил всех. С удовольствием определял для себя и для других количество заготовок, как квалифицированный счетовод. Иногда колол дрова, особенно когда глубокой осенью похолодало, и носил их к печи в столовой.
Однажды, во время такой процедуры вошел в помещение одновременно с полицейским, который, войдя через противоположные двери, принес какой-то предмет, взятый взаймы. На мне были черные брюки, а лицо закрывала охапка дров. Я быстро скрылся за занавеской. Не знаю, что он подумал, но, видимо, меня не узнал. Откуда же такая мысль у него могла возникнуть? Поразительна была смелость сестер и их спокойствие. Все вместе со мной приписывают это Св. Иосифу, к которому трижды в день обращались, читая «Помни», потом «Magnificant» утром и вечером. В нескольких случаях Он просто ощутимо оказал свою помощь – расскажу о них по ходу событий.
Сестры, не желая, чтобы я стал отшельником, приглашали меня часто, почти ежедневно, на ужин в помещение. Оставался на беседы, рассказывал о себе, пел песни на древнееврейском, слушал их рассказы и польские песни, в основном религиозные. Многие из них выучил. Самые чудесные вечера были у ёлки. Пели вместе колядки. Рядом была улица, выделялся мой мужской голос, но мы ничего не боялись – ведь Св. Иосиф охранял нас.
Жил на сеновале до октября. Под конец октября перебрался в помещение. Раньше это был, кажется, заезжий двор, отсюда эта крытая галерея между домом и сеновалом, отсюда и множество комнат в доме. Одну из них занял и я на зиму. 28 октября, вскоре после моего переезда в помещение, в Мир приехал ксендз Иосиф Курилович, владыка из Ишкольды. Одновременно он был заместителем декана и исполнял обязанности предстоятеля и декана мирского Антония Мацневича. После Святой Мессы Матушка пригласила его в монастырь, оговорив по дороге, что нужно некоего человека исповедовать и привести к святому причастию. Не сказала, что речь идет о первом причастии новообращенного. Поэтому мы оба во время исповеди были не в себе, я – потому что в первый раз, а он со страху. Не могу сказать кто больше боялся, но думаю, что он.
Когда забирал священник дары из часовни возле жандармерии, опорожнил по просьбе Матушки дароносицу, потому что часовне грозило святотатство со стороны живущих рядом солдат связи. (Действительно, вскоре они избрали себе Крест в качестве мишени для стрельбы из пистолетов.) Ксёндз нес дароносицу, тревожно оглядываясь по сторонам, а когда увидел жандарма, со страхом смотрел на сопутствующую ему Сестру Настоятельницу. В доме организовали примитивную часовню. <…>
Странное отношение было у сестер ко мне. Зная о моем происхождении, они старались мне о нем не напоминать и охотно слушали, когда я рассказывал о давних событиях своей жизни, интересах и друзьях. Одновременно относились ко мне совершенно по-христиански, как к давно акклиматизировавшемуся в католическом костеле, и я быстро утратил чувство какого-либо отличия и чувствовал, что я с ними одно целое в Иисусе Христе. Там возник мой sensus Ecclesiae – сверхъестественное чувство совместной жизни в Церкви; костел стал для меня домом, весь мир – отчизной, ибо везде есть Братья во Христе. Наконец мои космополитические тенденции нашли выход. Понимаю Св. Павла – братание всех во Христе, идея общего отцовства Божьего близка мне, может как и ему. Думаю, что с этой точки зрения моя душа наиболее привержена католицизму. С тех пор я заядлый универсал. Всегда понимал, что должен всем людям любовь и братство, но не хватало мне для этого осознания. О благословенная Церковь, Мать всех людей, как же ты близка мне теперь из-за этого. Не только к вечному покою хочешь нас проводить. Но и здесь, на земле, ты единственная создаешь условия для мирного и братского сосуществования людей между собой. Это великий грех христиан, что до сих пор не воспользовались тем, что сейчас общие стремления создадут истинный христианский Мир – Pax Christiana.
[Проявления чудесной опеки святого Иосифа]
Во время моего пребывания в монастыре произошло несколько чудесных случаев опеки Св. Иосифа. Однажды я вышел из своей комнаты в прихожую, и в этот момент через другую дверь вошла женщина, которую я знал, еще работая в жандармерии. Она присылала доносы и ее считали нелегальным агентом гестапо. Я ее сразу узнал и она меня узнала. Оба захлопнули двери и исчезли, Я упал ничком на землю и начал взывать к помощи Пресвятой Богородицы и Ее святого жениха; не столько для себя, сколько для Сестер. Ведь все они пошли бы на смерть и наверняка на них бы не кончилось. Сестры не знали что делать, но её уже не было – убежала. Наконец, минут через 20 она возвращается: ведет настоятельницу в амбар, там становиться на колени и клянётся, что никому не скажет, что видела меня. И сдержала слово.
В другой раз я был в сарае и колол дрова. В это время с улицы через комнату сестер вошел некто Мудерхак, который когда-то указал в документах, что он фольксдойч, и направился в сарай. Несомненно, он бы меня сразу увидел, сестра, которая шла с ним, замерла от страха – она же знала где я. Перед дверью он обратил внимание на маленький топорик, инструмент Св. Иосифа. Он поднял его с земли и начал рассматривать. Сестра тем временем оказалась перед ним и подала мне знак, и в то же мгновение меня уже не было. Долго бы пришлось ему искать меня.
В следующий раз я снова был в сарае и снова колол дрова. Пришел районный комендант белоруской полиции Серафимович, у которого я в свое время жил. Казалось, нельзя было спрятаться ни в сарае, ни в доме, потому что он мог пожелать его осмотреть. Но мне удалось влезть в шкаф и я в нем сидел все время пока он был в доме, и я слышал каждое его слово. Св. Иосиф хранил меня: я ни разу ни кашлянул, ни чихнул. С тех пор шкаф стал мне служить как укрытие. Был в нем даже маленький стульчик и, усевшись на нем, я перебирал четки и читал молитвы. Сидел по часу, по полтора. Однажды даже, а было это в очередной раз, о котором расскажу в свою очередь, сидел во время пребывания ксендза, которому Матушка не хотела выдать мое присутствие в той же комнате, в которой она беседовала с ним.
В дом стали ходить полицаи, намереваясь использовать его в качестве тюрьмы. Ведь он находился среди домов, занятых военными и полицией, и был единственным гражданскими зданием, окруженным оградой из колючей проволоки. Шеф жандармерии сменился, а новый не был столь благожелателен к Сёстрам, как прежний, и в итоге дошло до освобождения дома. Незадолго до этого в дом вошли два полицая. Сестра была одна дома, кажется это было 2 февраля 1943 года, но у нее не было возможности меня предупредить. Но и я не знал о том, что они хотят осматривать комнаты. Обстановки в них уже не было, примитивная мебель была только в спальне Сестер. Я обычно запирал двери изнутри на крючок, теперь же пришлось открыть, потому что я услышал шум приближающихся шагов в подкованных сапогах. Спрятался за белую ширму, набросив полотенце на щель между створками, весь сжался и молился истово. И что же, за краем ширмы были видны сапоги с голенищами и наверное вся фигура, скорчившаяся за просвечивающимся белым полотном (ведь с другой стороны было широкое двустворчатое окно, посреди очень узкой комнаты!). Полицаи открыли дверь, подошли к самой ширме, осмотрели и вышли [решили, что там другая Сестра?]. Я был спасен и Сестры со мной тоже.
В конце февраля получили распоряжение оставить дом и перебраться в другой, также принадлежавший церкви, он стоял на некотором расстоянии от города (около 500 метров от крайних домов). Больше всего проблем было со мной. Сначала сидел в одной из комнат, из которой еще не вывезли мебель. Сидел, замкнутый на ключ, потому что в помещениях крутились мужики, помогающие в переезде, в том числе упомянутый Мудерхак. Наконец, когда очередь дошла до этой комнаты, меня, до тех пор, пока не вынесли оставшуюся мебель, заперли в шкафу. На последних санях стоял шкаф со всякой мелочёвкой. Но прежде чем люди вернулись с последней ездки, Сестры одели меня в длинный монашеский фартук. На голову надели чепец, лицо припудрили пшеничной мукой, а на верхнею часть туловища накинули большой шерстяной платок, в правую руку вложили статую Пресвятой Богородицы, прикрывшую мое лицо, а левую – букет сухих цветов. Одна из Сестер пошла раньше, чтобы нас не было слишком много, а затем в сумерках и я вместе с оставшимися Сестрами; прошел тоже удачно. Было это 26 февраля 1943 г.
То, что происходило в этом новом помещении, соответствует простейшим основам расторопности и свидетельствует, к чему способна истинная любовь к ближнему, поддерживаемая верой в милость Божью, охраняющую слуг своих, когда они творят добро. Чтобы легче понять, как велика была уверенность в опеке Св. Иосифа, кратко опишу план дома. Дом состоял из нескольких жилых комнат. Одну занимала семья русского, работавшего в имениии; другая принадлежала Сестрам; третью, состоящую как бы из двух помещений, занимал советник, который там работал, но не ночевал. Еще одна комната, ближе к выходу, была в распоряжении полиции или немецких солдат, охранявших имение, которые обычно приходили в сумерки, а уходили на рассвете. Это была так называемая база, на которую свозили со всего района всяческие поставки для армии: в основном овощи, зерно, сено и картофель. Комнату, в которой работал советник, он закрывал на ключ. В эту комнату со стороны Сестер была дверь, заставленная шкафом и с задвижкой с их же стороны.
Была зима. Неизвестно было, куда меня поместить. Матушка все-таки придумала способ – днем пребывал в последней комнате, за ширмой у окна (и со шкафом на случай чьего-нибудь посещения; мебели другой там не было). А на ночь открывали дверь в комнату советника, отодвигали шкаф и приносили постель, которую стелили на стоявший там топчан. Утром проветривали комнату, и я возвращался за ширму. Здесь же за дверями ходили и шумели полицаи и солдаты (по-разному бывало), но мне это не мешало крепко спать. Хуже было, когда однажды стали ломиться в эту комнату, пытаясь открыть замок. Тем временем уже потеплело настолько, что я мог уже в первой половине апреля перебраться в сарай, в нескольких метрах от дома. Уже после того, как я перебрался (снова в фартуке и платке, конечно), однажды ночью солдаты вошли в комнату, в которой я раньше ночевал, и завладели ею. А я снова стал удельным князем сарая в качестве одной разумной особы в этом помещении, занимая небольшой уголок на чердаке.
Снова при свете у маленького окошка мог спокойно читать, молиться и работать, не обращая внимания на то, что творилось вокруг. Здесь же у самого сарая установили весы, при них была обслуга. Иногда приходил сам зондерфюрер Fest [Фест], о котором, кажется, я упоминал, он принимал поставки под шум и крики с обеих сторон. И снова было мне неплохо. Так что иногда я превышал меру смелости и не сохранял расторопность. Двигался слишком свободно, не обращая внимания на то, что часть сарая, которая отделялась перегородкой со щелями в два пальца, принадлежала русскому.
Часто принимался за колку дров. Однажды удары топора, доносящиеся из сарая, озадачили Феста и он, подойдя к двери, начал стучать. К счастью, рядом была Сестра (поэтому я так смело и колол); я как можно быстрее скрылся, а она встала и, с топором в руках, открыла дверь. Он постоял минутку, не то удивляясь, не то не доверяя – может быть слышал разговор, наконец ушел.
В сентябре (в конце) выпал град, да такой сильный, что пробил крышу из гонта [деревянная черепица. пер.] над моим лежбищем, вследствие чего я перебрался вниз. Здесь я соседствовал со скотом, рогатым и безрогим, и с курами. Спал на штабеле бревен, стоявшем рядом с сооруженным Сестрами курятником. Доски были так редко уложены, что между ними рука пролезала. Отсюда новая опасность. Немцам видимо тяжело было оставаться на общем котле, и как-то ночью один из солдат забрался в курятник через маленькое окошко, предназначенное для кур. Посветил себе фонариком, нашел предмет своего стремления и ушел. Я был в шоке: свет фонарика падал через щели на мою постель, хоть она и была коричневого цвета, но это все-таки постель. Да и подушка была белой. И кур мне было жалко. Колебался, может напугать вторгнувшегося или сидеть тихо. Выбрал второе, шептал молитвы к Святой Богородице и Св. Иосифу. Эта история повторилась еще раз. На этот раз жертвой стала утка. Сестры делали вид, что ни о чем не знают, но курятник перенесли, кажется, на чердак над домом и еще каким-то другим способом предохранились от дальнейших покушений. Хорошо, что эта неприятная ситуация несколько разрешилась.
Кажется, хоть и не помню точно, что и оттуда несколько раз в монашеской одежде приходил в дом на прогулку, когда Сестры позволяли, сжалившись над моей судьбой, в общем, вполне сносной. Еду приносили мне в ведерке 3 раза в день, в посуде, накрытой хозяйственными принадлежностями. Сестры скрашивали моё пребывание различными деликатесами, которые наверное не всегда бывали на их столе. Окружили меня такой заботой и сердечной любовью, как будто это был постоялый двор, куда действительно евангельский самаритянин или сам Иисус привел беднягу, которому прочили смерть и унижение. В моей душе жили радость и покой.
Прошел уже год от первого Святого Причастия. На Рождественской исповеди и причастии я не был, ксендза не приглашали, потому что я хотел, чтобы он не подвергал себя и Сестер опасности.
Ксендз – декан Мацкевич, тем временем сгинул в газовой камере в Колдычеве. Когда он еще сидел в тюрьме в Столбцах, его часто навещала Матушка, рассказывала ему обо мне. Сначала он противился, однако, когда Матушка представила причины, которые склонили ее к укрытию меня, и в дальнейшим и ее внутреннее убеждение, что это воля Божья, он перестал возражать. Матушка удовлетворилась его согласием, а более высоких начальствующих не было. Пришло «утверждение из Рима». На Рождество Преподобная Мать Генеральная прислала Сестрам пожелания и каждой по иконке. Всего было 5 иконок. Правда, в 1939 г. было 5 сестер, но одна в 1941 г. уехала. В любом случае принял это как знамение. Была это икона Фатимской Божьей Матери по случаю явления и посвящения всего Света Безупречному Сердцу Марии.
Возвращаюсь к первому пункту рассказа, – когда-то Матушка сама мне предложила пойти в Ишкольд (16 км.) для принятия Святого Причастия во второй раз. Я ухватился за эту мысль и так долго настаивал, что она согласилась и дала разрешение. Пошел в Праздник Христа Короля в 1943 г. [в России Христа Царя, это с 20 по 26 ноября. пер.]. Две сестры пошли впереди меня, но они обо мне ничего не знали. Увидели меня только в костёле. Шел счастливый и весёлый, как будто с крыльями на спине. Удачно дошёл, исповедался, причастился и первый раз участвовал, как католик, в святой Мессе. Странное дело – больше всего подействовал на меня … звук серебряных колокольчиков. Обратил внимание на какого-то бедолагу белоруса, который всю мессу простоял на коленях, ежеминутно изо всех сил бил себя в грудь.
Возвращался домой в приподнятом настроении, распевая, практически весь день старую еврейскую [на древнееврейском. пер.] песенку:
Наполни нас, Господи, благами Твоими,
Возрадуй нашу душу избавлением Твоим (Иисусом Твоим); [Откуда Он в еврейской песне? пер.]
И очисти души наши, чтобы служили Тебе с правдой!
Песенка эта ритмичная, приспособленная к быстрому маршу, привела меня в Мир слишком рано. Я ведь договорился с Матушкой, что встретимся в сумерках у ручейка в каких-то 100 метрах от дома, они туда ходили по воду. Матушка взяла два ведра (в одном одежда для меня), а на обратном пути должны были вернуться две монахини, каждая с ведром воды. Я же вернулся еще засветло. На огромном кладбище еще паслись казенные коровы. За каких-то 700 метров от дома я уселся у ручейка в овражке. Тем временем пастух, увидев издалека человека и потеряв затем его из виду, подъехал на лошади, чтобы удостовериться, куда я делся. Я притворился случайным прохожим, но он, видимо, меня узнал (я был там известен любому дураку), потому что он тут же повернул коня и поскакал к дому.
О, братец, – подумал я про себя, – это нехорошо. Выбрался осторожно из своего укрытия и быстренько перешёл к стогам сена, стоящим на полкилометра дальше. В них и забрался. Тем временем пришла стража, а уже стемнело. О возвращении на прежнее место не могло быть и речи. Подождал до темноты и начал продвигаться к дому. В какой-то момент (не было другого выхода) заскочил через открытое окно прямо в кухню. Сестра ахнула: Иезус Мария! И погасила лампу. Это был безрассудный ход с моей стороны, но, повторяю, не было другого выхода. Ежеминутно мог наткнуться на патруль из двух солдат, всю ночь обходивших хозяйство. Матушка в тот вечер ужасно переживала до моего возвращения и корила себя за то, что отпустила меня. Она несколько раз ходила на условное место, но безрезультатно и утвердилась во мнении, что меня поймали, что все это было безумное мероприятие и может быть только потому окончилось хорошо, что Господь Бог не мог устраниться от меня, так как речь шла о насыщении Им [исповедь, причастие. пер.] моей голодной души. Тысячекратно благодарим Его за это!
Снова пришла холодная осень. Не мог более из-за опасности заболеть оставаться в холодном помещении. Комната, в которой прежде ночевал, была ночью занята приходящим военным караулом. Оставался только чердак для ночлега.
Матушка сначала хотела проделать дыру в шкафу, чтобы можно было по лестнице пробираться на чердак прямо из комнаты. Нормальный путь наверх проходил по лестнице, но из сеней. Но это было опасно, несмотря на то что лестница стояла в сенях в темноте, рядом за дверью на крыльце стоял солдат, да еще из освещённой сторожки внезапно могли выйти солдаты. И все-таки выбрали этот путь. Вечером я обычно переодевался и выходил с Матушкой, которая с собой брала еще и кота. Последний был центром этой инсценировки, и вокруг него концентрировался голосом (не моим же, конечно!) интерес каждого, которого это ежедневный поход на чердак в эту пору мог заинтриговать, – потому что одна монахиня не может выходить из помещения, когда перед домом и в нем самом находятся мужчины. Правда, возвращалась она всегда одна, но этого как-то никто не замечал. А если замечал, но не знал, сошла ли «другая» или еще нет [постовые-то менялись. пер.]. Чердак запирали, и я спокойно спал. Сходил вниз на рассвете после ухода солдат. Эта опасная «забава» длилась целый месяц, даже несколько больше. И риск становился все большим. Тем более что в лесах скапливались большие и организованные партизанские отряды, которые угрожали налетами на Мироновку (так называл все это место вокруг Мира).
В конце концов в начале декабря сестры узнали, что в некоторых домах проводились обыски в поисках бензина или керосина.
– Может и не будет обыска, – проговорил я после раздумья, – но это очевидный знак, что пора мне уходить.
Получил, что должен был получить. Господь довел меня уже до такого состояния, что мог уже меня пустить самого, даже назад, в львиный ров пойти. Сначала Он сохранил мне жизнь, теперь шла речь о большем, о жизни души. Во мне постепенно росло стремление к свободе, несмотря на заботу и сердечную опеку. Человек ведь создан, чтобы ходить по Свету, по Земле, а не по полу и соломе. Слишком уверен я был в себе, что удастся мне апостольство среди евреев, пребывающих в лесах. Они должны были после всего, что я для них сделал, доверять мне. Несмотря на то, что я понял, что здесь нужны скорее молитвы, нежели слова, верил в то, что сумею и словом добраться до их сердец. Пустое! Но и это разочарование было мне необходимо, чтобы утвердиться в моем призвании.
*Мир – это местечко в Новогрудском воеводстве, давнее имение князя Радзивилла-Сиротки, известное перед войной коневодством и конными ярмарками и, естественно, конокрадами. Усадьба князей Мирских была на 90% заселена белорусами, перед войной был значительный процент евреев. До моего приезда осталось их около 800.