Сколько берегов успел я увидеть уже в детстве!
Это, конечно же, берега наших северных морей, Баренцева и Белого (о них особый разговор).
Это и берега черноморских городов в счастливые дни немногочисленных отцовских летних отпусков (все, кто бывал в тех краях, пережили, наверное, одинаковые чувства). Как хорошо всё это помнится!
А ещё мне очень дороги воспоминания о тех днях, что я провёл на других берегах, лежащих далеко от морей - в Очёре, маленьком уральском городе, в котором я появился на свет.
Как и многие другие мальчишки, в детстве я был романтиком и мечтателем. Мечтал о дальних путешествиях, о полярных льдах и тропиках, о заоблачных высотах и больших глубинах, об экзотических растениях, диковинных животных, рыбах и птицах, которых я хотел увидеть на дальних широтах своими глазами.
Мог ли я тогда предполагать, что почти всё, о чём я мечтаю, сбудется! Что спустя много лет мне не раз доведётся побывать и на многих морях, и во многих уголках Земли. И что везде, глядя на красоту чужих стран, восхищаясь и удивляясь, я всё равно буду тосковать по земле, на которой родился и вырос.
Маленький Очёр, находящийся вдали от больших городов, был для меня в детстве целой планетой, которую я с любопытством изучал во время каждого нового приезда. Я тогда казался себе путешественником и исследователем. Мои исследования сначала ограничивались только нашими домом, двором и огородом, но чем больше я подрастал, тем более дальними и длительными становились мои «экспедиции».
Всё здесь было мне интересно: и старые дома, похожие и непохожие друг на друга, и наша железная дорога, по которой можно было смело ходить почти в любое время суток (единственный паровоз проезжал по ней один-два раза в день), и зелёные самолёты-бипланы, взлетавшие с располагавшегося где-то поблизости аэродрома. Но больше всего, пожалуй, меня манил прекрасный очёрский пруд - громадный и, как я всегда чувствовал, очень глубокий.
Помню его старую плотину, укреплённую потемневшими от времени и изрядно обветшавшими деревянными сваями. С неё я впервые забросил леску в воду, когда меня взял на рыбалку мамин брат - дядя Володя. Его удочка стала в тот день моей первой снастью. Старательно выполняя все советы и подсказки дяди Володи, я поймал на неё свою первую рыбу - окунька чуть больше моей ладони.
Со мной было синее жестяное ведёрко, которое мы с ребятами раньше использовали для игр в песочнице. Набрав в него воды, я посадил туда свою добычу. Забывая о том, что на рыбалке надо неотрывно смотреть на поплавок, я то и дело брал ведёрко в руки и любовался своим окуньком. А он действительно был настоящим красавцем: с тёмно-зелёной спинкой, чёрными полосками по бокам, жёлтыми глазами и красными плавниками. Конечно, мне очень хотелось поймать ещё хотя бы одного - но в самый разгар рыбалки небо заволокло чёрными грозовыми тучами, и мы с дядей Володей поспешили домой. Добежать успели только до клуба Очёрского машзавода. Это здание необычной, запоминающейся архитектуры до революции было православным храмом. Литые чугунные ступени, на которых мы стояли, укрываясь от дождя, вели на звонницу. О бывшем храме в городе ходило много слухов. Говорили, например, что какой-то прорицатель предрекал людям, служившим в нём, что на их костях семьдесят лет подряд будут плясать грешники. Так или иначе - но площадь, на месте которой когда-то, скорее всего, действительно был церковный погост, оказалась заасфальтированной и превращённой в танцплощадку...
Когда мы дошли до дома, окунёк был жив и полон сил, поэтому я решил пересадить его в бочку с дождевой водой, стоявшей во дворе. На следующий день рыбка всё так же бодро плавала по всей бочке - и я с удовольствием отнёс её обратно и выпустил в пруд.
Сколько потом было у меня рыбалок после той, самой первой, самой памятной!..
Было среди них довольно много счастливых, удачных. А частенько бывало, что я возвращался домой налегке, но с тяжёлым сердцем...
Но при этом рыбалка всегда была для меня бесценной возможностью общения с природой и, конечно, с родными и дорогими мне людьми: дядьями, братьями и друзьями. Ничего, что мне далеко не всегда сопутствовала хорошая погода - зато с какой благодарностью встречал я лучи утреннего солнышка, согревавшего меня, бывало, после довольно прохладной ночи!
Помню, как сильно я однажды продрог. Я тогда ждал восхода солнца как чуда, а потом с наслаждением подставлял ему то лицо, то руки, то озябшую спину. На душе в те минуты было чувство абсолютного родства со своим краем - а доносившееся из громкоговорителя, висевшего на ближайшем столбе:
И вблизи, и вдали
Я не знаю земли
Лучше той, что меня растила...
я воспринимал своим детским наивным сердцем вполне серьёзно.
Громкоговоритель оправдывал своё название. Он громко вещал с шести утра до позднего вечера, не мешая, наверное, при этом никому - от него до ближайших домов было довольно далеко, но для людей, гулявших по плотине или ловивших с неё рыбу, он, говоря современным языком, выполнял свою роль средства массовой информации. По радио передавали то концерты по заявкам, то новости, то какие-нибудь интересные истории, то диктовали радиослушателям под запись слова популярных песен.
В наших радиопередачах той поры - как чувствовал даже я, школьник - был некоторый идеологический перебор, вызывавший у кого-то раздражение, а у меня - лёгкую досаду (мол, зачем надо постоянно агитировать советских людей за Советскую власть - и так ведь всё ясно). Но, в общем-то, они были вполне правильными...
Очёрская старина меня то огорчала - когда что-то окончательно приходило в упадок - то радовала, когда я видел, как что-то бережно и аккуратно восстанавливают. Я рос, и многое за это время менялось прямо на моих глазах.
Помню, как сильно однажды обмелел очёрский пруд, когда начали ремонтировать старую плотину. Ремонт затянулся на несколько лет, и за это время в широкой прибрежной полосе, с которой отступила вода, успели вырасти довольно высокие кусты. Но постепенно старинная грунтовая плотина оделась в ровный и прочный железобетон (ничего, что не в гранит - всё равно красиво стало!), и уровень воды в пруду вновь подняли: наверное, даже выше, чем бывало в прошлом. Многих очёрцев это тогда потрясло и восхитило. Мой друг Коля Гилёв в те дни пересказал мне и другим ребятам из нашей компании - Славе Касьянову и Андрею Погорелому - какие слова он услышал от пацанов, пришедших на берег (в основном - непечатные, но произнесённые с таким восторгом!). Пересказал весело и красочно, со свойственным ему обаянием и естественным природным артистизмом. Думаю, он вполне мог бы стать известным всей стране юмористом. По крайней мере, если бы Коля писал всякие весёлые рассказы, они по своему духу получались бы, наверное, похожими на рассказы Михаила Евдокимова. Но, как мы узнали значительно позже, наш друг писал стихи...
На некоторых топографических картах наш пруд - рукотворный водоём, созданный ещё при Строгановых - называется Очёрским озером. Ничего удивительного, он широк и глубоководен! Сходство пруда с озером много лет подряд усиливалось ещё и тем, что по нему тогда ходило довольно серьёзное судно (такие обычно встречались только на крупных реках и очень больших озёрах). Это была известная всем очёрцам баржа - одна из наших тогдашних достопримечательностей. Служила она, в основном, для перевозки футбольных болельщиков от лодочной станции до единственного на пруду острова, на котором за высоченными соснами располагался очёрский стадион. Наша баржа была пассажирским судном с крепким стальным корпусом. По сравнению с обычными для Очёра смолёными лодками-плоскодонками она казалась настоящим крейсером. Двигатель на ней был не судовой, а от гусеничного трактора (сначала алтайского, а позднее челябинского). Тем не менее, он позволял барже развивать довольно приличный ход. Не было у этого судна ни названия, ни бортового номера - его все называли просто баржой. Баржа была кем-то очень толково спроектирована и хорошо построена. Предполагалось, видимо, её плавание в районах с интенсивным судоходством - на носу, корме и бортах сохранились остатки якорных и ходовых огней, установленных при постройке. Но и для нашего пруда баржа прекрасно подходила! Судно без какой-либо охраны стояло то на бочке, то просто приткнувшись носом к берегу, и детвора лазила по нему когда хотела, где хотела и крутила что хотела. При этом никто на моей памяти не сломал на барже ничего. Удивительно - но кое-какие первоначальные знания и навыки из области морской практики я получил именно там.
Кстати, схема окраски нашей баржи, не менявшаяся, наверное, никогда, была как у российского триколора, вернувшегося к нам спустя несколько десятилетий. Фальшборт, возвышавшийся над корпусом в носовой части, был покрыт белой краской, борта - синей, а узкая полоска над водой и подводная часть - красной. Прямо знаковое совпадение...
Ещё одним интересным техническим объектом, с которым я познакомился на берегах пруда, была наша местная гидроэлектростанция.
На пруду, метрах в двадцати от берега, над водой стояли три узкие и мрачные полуразрушенные каменные башенки. Под их невысокими сводами было только по одному массивному металлическому колесу - и больше ничего. Этими колёсами когда-то управлялись ворота водосброса плотины и приводились в действие затворы, открывавшие путь воде в две разинутые пасти магистралей-водоводов. Магистрали под водой шли от башенок к берегу - а затем, пронзив его, показывались на белый свет по другую сторону плотины. Это были две чёрные металлические трубы просто чудовищного диаметра (гораздо больше моего тогдашнего роста). Их широкие фланцы соединялись друг с другом с помощью громадных гаек и болтов - крупнее я в жизни своей не видел. Выйдя из земли, трубы круто устремлялись вниз по склону к маленькому белому зданию электростанции, где работали две гидротурбины.
Уже в те годы, которые я отчётливо помню, гидроэлектростанцию перестали использовать. Тем не менее, вода из пруда продолжала исправно поступать к ней, вскипая белой пеной за широкими раструбами турбин. Вытекая из двух глубоких ниш под зданием электростанции, она впадала в небольшую заводь на реке Очёр, продолжавшей своё течение ниже плотины. Наверное, этот поток приносил немало пищи для самых разных рыб - не зря ведь в нём всегда паслось много-много окуней, а чуть ниже по течению стояли щуки. Одна из них, пойманная на моих глазах, была просто гигантской - как мне тогда показалась, три или даже все четыре метра в длину, целый крокодил...
Канал, по которому мчалась вода, прошедшая через турбины, не отличался особыми длиной и шириной, но попасть с одного его берега на другой было не так-то просто. Не помню, чтобы при мне какой-нибудь смельчак пытался форсировать эту водную преграду вброд (тем более - вплавь). Топать же в обход по берегу было делом столь же безопасным, сколь долгим и нудным. Правда, специально для перехода через канал был когда-то построен деревянный мостик, лепившийся вплотную к стене электростанции. От его настила до воды было метра два или чуть больше. Со временем, мостик разрушился, от него осталась только одна полусгнившая деревянная балка, переброшенная через бетонные опоры с одного берега на другой. Вот по ней-то мы, пацаны, обычно и ходили. При этом, балка заметно прогибалась даже под мальчишескими ногами, ну а веса взрослого она бы точно не выдержала. Может быть, ничего особо угрожающего в падении в воду с такой высоты и не было, но проверять это на своём опыте как-то не хотелось... Мы понимали, что при каждом переходе любой из нас может свалиться в бушующий поток, но зачем-то продолжали испытывать судьбу. Детям и дуракам нередко кажется, что если что-то плохое с кем-нибудь когда-нибудь и может случиться, то только не с ними и не сейчас...
Электростанция - даже недействующая - внушала мне почтение и даже, честно говоря, некоторый страх (возможно, виной тому было впечатление, которое на меня произвёл прочитанный в те годы рассказ Герберта Уэллса «Бог Динамо»). Когда пруд спустили, башенки водоводов оказались на берегу, и проток воды сквозь турбины полностью прекратился. Канал, бывший ещё совсем недавно полноводным, сильно обмелел, но не пересох. Теперь здесь можно было ловить рыбу, забравшись почти под цоколь здания электростанции. Там до корпуса одной из турбин можно было легко дотянуться даже не слишком длинным удилищем. Не зря это место почти всегда было занято мальчишками-рыболовами - оно совершенно справедливо считалось счастливым. Как-то раз я даже сумел поймать там налима!
Пробираясь по остаткам мостика мимо пыльных рам давно разбитых кем-то окон машинного зала бывшей электростанции, я постоянно испытывал неудержимые приступы любопытства: а что там, внутри? Однажды я всё же не утерпел и забрался туда, чудом ухитрившись не свалиться вниз, в воду.
От бетонного пола шёл запах то ли машинного, то ли трансформаторного масла. В центре зала всё ещё царили две гидротурбины. Судя по заводским табличкам, эти таинственные агрегаты - «радиально-осевого типа» - имели вполне земное происхождение: их, оказывается, сделали в Ленинграде. А на местах, где когда-то стояло уже снятое и вывезенное оборудование, остались надписи: «Трансформатор №...»; «фидер №...» - и прочие в том же духе. Электростанция перестала быть электростанцией, но моё уважение к людям, создававшим её, меньше от этого не стало.
На плотине, рядом с электростанцией, был водосброс, о котором я уже упоминал - наша маленькая местная Ниагара. После того памятного ремонта плотины и по сей день слив воды через него регулируется широкими и высокими стальными щитами. Меня до сих пор удивляет, как может эта довольно простая и не слишком массивная с виду конструкция запирать целый пруд - многие тысячи тонн - пропуская только необходимый минимум...
Но и этот минимум - стоки рек Очёр, Берёзовка, Травная, Лужковая и Чёрная, впадающих в пруд, бывает обычно довольно обильным. Меня с детства завораживал вид воды, бегущей широким потоком по жёлобу водосброса, а затем с шумом низвергающейся в реку. А ещё я думал, что этот рукотворный водопад промыл за многие десятилетия в речном дне яму невероятной глубины. В ней, как мне казалось, могла бы, наверное, поместиться целая водонапорная башня - вроде той, что стояла недалеко от Ремонтно-механического завода…
Сегодня жёлоб водосброса полностью сделан из бетона - но сначала бетонным был лишь его маленький участок, проходивший под дорогой и мостом. Похоже, что точно из такого же бетона, в обилии содержащего разноцветную уральскую гальку, был построен и сам мост. А раньше основная часть того жёлоба была деревянной. Прекрасно помню и те времена, когда почти все его доски были целыми - и те, когда почти вся вода, бежавшая по нему, уже не могла пройти до конца, сливаясь вниз через многочисленные провалы. Я тогда ещё успел порыбачить, стоя на самом краю полуразрушенного деревянного жёлоба - при этом, мои ноги оставались сухими...
Рыбалкой в Очёре занимаются очень многие, от мальчишек-дошколят до седых пенсионеров. Это занятие у нас всегда считалась не баловством, а вполне серьёзным делом, заслуживающим уважения. Рыбаки на пруду встречаются в любое время года и в любое время суток. Однажды кто-то (видимо, из числа руководителей достаточно высокого уровня) решил позаботиться об очёрских рыбаках: чтобы люди, находясь далеко от дома, летом могли где-то пережидать непогоду, а зимой готовить пищу и греться. Для этого на одном (не самом ближнем к городу) берегу пруда установили железнодорожный вагон: самый настоящий, только без колёс.
О существовании этого вагона я узнал от бабушкиного брата, Александра Сидоровича Кондакова. Александр Сидорович, заслуженный человек, ветеран войны, полковник в отставке - а ещё шутник и балагур, интересный собеседник - был для детворы просто дядей Шурой. Сколькими прекрасными рыбалками я ему обязан! Александр Сидорович научил меня рыбачить с лодки - и это оказалось гораздо лучше, чем с берега. Помню, на одной из рыбалок, когда клёв прекратился и начался нудный мелкий дождь, дядя Шура сказал:
- Давай-ка мы с тобой посидим пока в вагоне!
- В вагоне? В каком? Откуда здесь вагон?
- Сейчас увидишь!
Он налёг на вёсла, и вскоре лодка, обогнув остров, пересекла довольно широкий и сильно заросший водорослями залив, где у самой поверхности воды гуляли тысячи мальков. Втащив нос нашего славного корабля на пологий песчаный берег, мы пошли к лесу. Там действительно стоял вагон - очень старый, такие на наших железных дорогах уже перестали встречаться. Ничего, что краска на нём потрескалась от времени, зато под крышей было сухо и уютно. Я сразу же ощутил себя пассажиром поезда, вот только за окнами вместо перронов, проводов и стрелок виднелись мокрые кусты и тянулись ввысь стройные сосны. Осматривая вагон, я прочитал, что он был сделан на Средне-Уральском вагоностроительном заводе (наверное, том самом, который сейчас стал всемирно известным Уралвагонзаводом?).
Рыбачить с лодки мне в те годы удавалось не слишком часто, зато была возможность хоть каждый день забрасывать удочку с берега (и на пруду, и на реке).Вот только моё удилище оказалось коротковатым для таких рыбалок. Помню, сколько я с ним тогда помучился... Правда, время от времени меня выручал дядя Шура, давая попользоваться одной из своих лучших удочек - но я от этого ещё сильнее мечтал о своей собственной снасти, которая не уступала бы этой ни в чём.
И вот однажды летом, во время остановки в Москве по дороге на Урал, мы с отцом зашли в магазин охотника и рыболова. Там нам попалось замечательное складное бамбуковое удилище, изготовленное в советских субтропиках, в Батуми. Состояло это удилище всего лишь из двух колен (причём, соединительные трубки были не металлическими, а пластмассовыми) - зато в собранном виде оно было раза в полтора длиннее, чем то, которое у меня было до этого. Я был счастлив, предвкушая многие удачные рыбалки - и, как оказалось, не напрасно!
Своего самого крупного леща я поймал именно на свою новую удочку (как ни странно - с берега). Вот как это было.
Мне давно уже очень нравилось одно местечко на пруду, недалеко от лодочной станции (и течения там не было, и глубины большие) - поэтому, как я полагал, крупной рыбе оно тоже наверняка нравилось.
Рыбачить там, где мелко, я не очень любил - слишком уж много там приходится суетиться, да и, честно говоря, не слишком хорошо умел я рыбачить на мелководьи. То ли дело - глубина! Крючок почти касается дна, а поплавок подолгу стоит на одном и том же месте. Смотришь на его красную верхушку и ждёшь поклёвки - а он как был, так и остаётся неподвижным... Но вот подходит рыба, привлечённая запахом заранее брошенной прикормки, и начинает пробовать то, что насажено на крючок. Конечно, её саму в этот момент не видно, зато начинает волноваться поплавок, а вместе с ним - и сам рыболов...
Именно так было и в тот день на столь понравившемся мне месте.
Рыбачить я начал ещё затемно, но вот уже почти рассвело, а я так ничего и не поймал. Правда, грело душу то, что в руке у меня была новая удочка, оснащённая маленькой серебристой катушкой, а на воде красовался поплавок, сделанный мною прошедшей зимой на Севере, в Оленьей губе. Я тщательно выпиливал его из очень твёрдого пенопласта, применявшегося на флоте, а потом бережно красил масляной краской. Когда мой великолепный красно-белый поплавок был готов, я каждый день любовался им и мечтал о лете, о поездке в Очёр, где на рыбалках он будет мне верным помощником.
И вот, наконец, этот мой помощник, часа полтора не сообщавший мне ничего утешительного, сначала вздрогнул, потом замер - а затем, приподнявшись над водой чуточку выше обычного, начал нерешительно погружаться. Пора!
Я подсёк, и мне поначалу показалось, что крючок зацепился на дне за какую-то корягу - оставшаяся неподвижной леска натянулась до звона, а удилище согнулось наподобие лука. «Надо же, какая досада, - пришла в голову мысль, - дурацкий зацеп именно в момент долгожданной поклёвки!» Но тут же я почувствовал, как что-то тяжёлое на другом конце лески, вздрогнув, начинает поддаваться мне и потихонечку идёт наверх. Не слишком крупных лещей мне доводилось вытаскивать и раньше, поэтому никаких сомнений у меня не оставалось - это как раз и есть та самая рыбина, которую я столько лет мечтал поймать!
Сердце бешено стучало, руки дрожали от азарта, но я старался не спешить, как меня и учили все мои наставники. Наконец, в тёмной глубине появилось расплывчатое светлое пятно, растущее по мере приближения к поверхности и с каждой секундой приобретающее всё более и более отчётливые контуры. И вот уже над водой показалась голова крупной рыбы, которая, глотнув воздуха, легла на бок и почти не двигалась, медленно шевеля жабрами и плавниками. Вскоре лещ оказался в моих руках - и я, забыв на время о продолжении рыбалки, стал разглядывать его, наверное, с таким же восторгом, с каким смотрел когда-то на своего первого окунька...
Много дорогих сердцу воспоминаний хранит память - и ничего, что ход времени, как известно, неумолим и всё вокруг нас непрерывно меняется.
Вагон на берегу пруда сгорел много лет назад - от него, помню, оставалась одна лишь ржавая рама (сегодня, возможно, уже нет и её).
Баржу я видел в последний раз лет тридцать назад - причём, уже не на воде, а на территории Машзавода, где, как говорят, её и разрезали на металлолом. Зато на железобетонной причальной стенке, построенной специально для той баржи по всем правилам морской практики, стоит теперь памятник очёрцам-юнгам Северного флота, закончившим в годы войны Соловецкую школу юнг и воевавшим наравне со взрослыми... Уголок Севера в Очёре - как тесен мир! А сравнительно недавно там появилось новое свидетельство того, как близки, оказывается, Очёр и Север - памятник нашему земляку и моему старшему коллеге, капитан-лейтенанту А. С. Чудинову, погибшему на подводной лодке "К-8" в 1970 году...
Больше нет труб водоводов, шедших к бывшей электростанции, оказавшейся ненужной. Сегодня в её здании располагается зал для занятия тяжёлой атлетикой. Ну что же, здоровье народа - тоже благое дело...
А три башенки, стоявшие на пруду неподалёку от водосброса, были за ненадобностью снесены ещё во время ремонта плотины. Вот только их основания оказались сделанными из такого крепкого бетона, что с ними тогда ничего не смогли сделать. Хотя, вполне может быть, что их разрушать и не собирались - решили оставить, чтобы потом превратить в пьедесталы для памятников. Эти памятники, бережно сохранённые до наших дней, напоминают о дорогом для большинства из нас советском периоде нашей истории.
Клуб Машзавода опять стал православным храмом, на нём сегодня новый купол с крестом. А на танцплощадке, которая была оборудована возле него в богоборческие революционные годы, кажется, больше никто не танцует...
Дома, где жили и моя бабушка, и дядя Шура, сегодня принадлежат совершенно не знакомым мне людям. Недавно, в одном из отпусков, проходя мимо забора, на котором руками бабушкиного брата был когда-то приколочен один из лозунгов советской поры, я увидел там лишь несколько случайно уцелевших фанерных букв - всё, что от него осталось. Постоял, пытаясь вспомнить, что же там было написано, и через некоторое время мне это удалось: «Имя и дело Ленина будут жить вечно...»
Несколько лет тому назад мы со Славой Касьяновым, которого судьба тоже разлучила с Очёром, в очередной раз ходили по знакомым местам. В тот год стояла страшная жара, и была такая сушь, что даже Волга на время стала несудоходной. Конечно же, и через водосброс Очёрской плотины тогда почти ничего не стекало. Пользуясь этим, мы со Славой во время купания заплыли на то самое место, где всегда шумел водопад, а теперь просто стояла спокойная вода. Было непривычно и жутковато видеть почти над самой головой бетонный жёлоб, через который каждый день обычно сливалась целая река. Мне в те минуты всё казалось, что прямо сейчас нам на головы обрушится целая лавина - и сомнёт, закрутит, унесёт!
Вспомнив своё детское предположение о немыслимой глубине этого места, я нырнул - и достаточно легко достиг дна...