Из сборника "Рассказы о детях НЕ для детей".
* * * * *
Слепящее солнце, снег искрится так, что приходится жмуриться, и первые несколько секунд радужные круги плывут перед глазами…
Брат, в шубе, перетянутой отцовским ремнём, и в моей старой шапке, сползающей на глаза, нетерпеливо толкает меня со ступенек в пушистый снег, наметённый за ночь. Задание мамы – вычистить тропинку от крыльца до калитки.
У меня – «взрослая» лопата из листа фанеры, у Вовки – «детская», вполовину меньше моей. Сгрести большой лопатой кучу снега – не трудно, а вот закинуть её на сугроб, что по бокам тропинки, оказалось невозможно: черенок лопаты – слишком длинный, лопата – тяжелее снега на ней, а сугроб – мне по грудь…
Вовка даже не спустился с крыльца! Капризно ноет, что потерял варежку и ему – холодно… Найти варежку оказалось не трудно – она висит на резинке под Вовкиным рукавом! Я разозлилась – отвесила Вовке подзатыльник, который он, через шапку, даже не заметил. Натянула варежку на его горячую ладошку и, подняв «детскую» лопату, повернулась к тропинке…
Голубая цепочка лунок-следов, по искрящейся перине снега, заканчивается возле брошенной большой лопаты. На ней, как на санках, сидит соседский рыжий кот и наблюдает за нашей вознёй на крыльце. Кот подмигивает мне зелёным глазом, словно говоря: «Да, брат – лентяй, и придётся тебе всю тропинку расчищать одной!» Мне – уже жарко, тоже не хочется грести снег, и уважительная причина для этого есть!
Посреди тропинки, на лопате, соседский кот согревает замёрзшие лапы, все четыре по очереди. Подставляя солнцу то мохнатую апельсиновую спину, то пушистый лимонный живот, розовым языком облизывает голые малиновые подушечки и выгрызает кусочки льда между растопыренными пальцами. Перед котом, на искрящемся снегу, шевелится голубая тень, а над ним, будто над свечой, колеблется воздух …
Как заворожённая, всем существом я впитываю эту красоту! Полной грудью вдыхаю морозный воздух и чувствую себя лёгкой, готовой, несмотря на шубу и валенки, взлететь выше занесённого снегом двора, запорошенных заборов и крыш, заиндевевших под инеем деревьев… Мороз и солнце! Счастье!..
* * * * *
Нет большей радости, чем удачно подобранная краска на кончике тонкой кисти! Нет счастливее места, чем под окном у мольберта!..
И вот… На фоне бревенчатой стены, на лавке раскорячился домовой-банщик: кудлатая голова и рыжая борода над растянутыми мехами зелёной гармошки, голые коленки и розовые пальцы босых ног. Огромный рыжий кот прислонил голову к плечу домового; как у человека, спущены с лавки и скрещены лапы-ноги, лапы-руки прижали к груди балалайку и коготками щиплют струны. Товарищи скосили друг на друга одинаково зелёные глаза, растянули зубастые рты в радостной песне. Под ногами и лапами певцов – голубой снег, над головами – алые гроздья рябины.
Красота! Я довольна своей картиной.
…По субботам бабушкин сосед, после бани и стопки, полуголый невзирая на мороз, усаживался во дворе на лавку и горланил на всю округу залихватские песни, с весёлыми проигрышами на гармошке или виртуозными коленцами на балалайке. Его любимец, огромный рыжий кот, тёрся у ног: подняв трубою пушистый хвост, бодал крутым лбом то одно хозяйское колено то другое,и мурчаньем почти перекрывал пенье весельчака…
Художник – властитель мира! По моей воле, друзья соединились на одном листе в общей песне…
* * * * *
«Очень похожи. И кот, и отец… Только бороду он не носит», – мама мимоходом оценила картину.
Но я не рисовала отца! С кисточкой в дрогнувшей руке стала рассматривать рисунок и удивилась: «Ведь и впрямь – похож! Те же зелёные глаза и светлые брови, тот же нос, и разрез рта чуть набок, хотя в чужой бороде и усах… Как же так получилось?» Вся радость от готовой работы исчезла…
Сама не осознавая зачем и почему, кисточкой с белилами махнула под гармошкой «домового» и получилось что-то вроде сосульки между колен, чуть помедлив, зачем-то пририсовала такую же сосульку и коту… Картина была окончательно испорчена! Слёзы застлали глаза, и защипало в носу…
– Ты опять?!
Мама рванула картон с мольберта! Кнопки, как искры, разлетелись в разные стороны, один уголок картины оторвался…
Я вдруг ослепла, но слышала, как с хрустом рвётся картон моей картины, как мама что-то бормочет, вскрикивая: «Дрянь! Дрянь!».
Первой мыслью было: «Она испачкается свежей краской», второй: «Жалко кота – картину можно исправить», а потом я поняла, что «дрянь» это – я, и зрение вернулось!..
Я вскочила и, не понимая что делаю, стала лихорадочно пририсовывать «сосульки» на всех моих картинах, что были развешаны по стенам, и мужчинам и женщинам, и животным и птицам, и в фас и в профиль! Даже когда краска на кисточке закончилась, я не могла остановиться… Слёзы душили меня, но это были «сухие» слёзы, со сжатыми зубами и дрожью по всему телу!
В запале боли и ненависти, я не заметила, как мама выбежала из комнаты и вернулась с бабушкой… Я знала, что при бабушке мать меня не обидит, и замерла, всё ещё задыхаясь и не зная что делать дальше… А мама, как-то крадучись, подошла ко мне, обняла за плечи и прижала к груди…
Вдруг обмякнув, я уткнулась в её подмышку носом и заплакала, но уже горячими слезами…
Осознала ли я свой странный поступок, раскаялась ли? Нет! Мне просто было жаль картину… И себя… А потом стало – жалко её, жалко бабушку, жалко Вовку… Всем было плохо из-за меня, я была виновата, не знаю в чём… И эта постоянная тяжесть непонятной вины давила, мешала дышать и спать по ночам.
* * * * *
В кольце материнских рук, вдыхая запах её пота, начинаю успокаиваться. Вот сейчас перестану рыдать и расскажу ей, как мне тяжело… Она погладит по голове, поцелует и боль из груди уйдёт… Я судорожно всхлипываю!.. И чувствую… мама кушаком своего халата стягивает мне локти за спину!
Рванулась! Но цепкие руки держат крепко! Бабушка насильно вливает мне в рот горькое вонючее лекарство, а мама поднимает и тащит в спальню… Не раздетую, они заталкивают меня в постель… Я бьюсь, стараюсь что-то прокричать, но задыхаюсь и хриплю…
А они, как две огромные злые птицы склонились надо мной! Мешают вздохнуть! То ли шепчут между собой, то ли шипят…
Последнее, что я слышу, почти в забытьи, это слово – «развод», и проваливаюсь в тяжёлый сон…
В соломенном гнезде – белая курочка, это бабушка разводит цыплят. Курочка поднимается и начинает лапками переворачивать, почему-то волосатые, яйца… Но это не курочка, это – наш рыжий петух Петя… Нет, это не петух, а соседский кот… Он, словно человек, на задних лапах крадётся ко мне, как к мыши… Между ног-лап у него белая сосулька… Нет, это не сосулька, а морковка… И не морковка, а – пучок морковок… И это не кот, а отец! Он берёт меня за плечи и шепчет: «Мы поиграем»… Я стараюсь вырваться из его пальцев-когтей, убежать, лучше улететь!.. Но огромные валенки, с тяжеленными резиновыми калошами, мешают… За спиной я слышу прерывистое дыхание отца, и вместо того, чтобы полететь, начинаю падать… От ужаса кричу!!!
И просыпаюсь от своего крика.
«Всё начинается сначала?.. Но вы же справились!..» – свистящий шёпот бабушки. Мама что-то отвечает, мне не разобрать – что, и на полуслове выходит из комнаты...
Темно и душно… Моя подушка – мокрая. Бабушка помогает подняться, тёплой ладонью вытирает слёзы с моего лица, стаскивает с меня одежду, помогает натянуть ночную сорочку и за плечи ведёт в свою спальню…
В широкой кровати просторно, но я боюсь шевельнуться, чтобы не потревожить бабушкин сон. Она лежит рядом, и я знаю по её дыханью, что не спит…
Мама сдавленно плачет на кухне… Ей завтра рано вставать. Я не разбудила только Вовку, набегавшись за день, он спит «без задних ног»…
Чувство вины мешает дышать…
Бабушка убирает прядь волос с моего лица, гладит по голове и всхлипывает.
Я опять проваливаюсь в тяжёлый сон…
* * * * *
Уже второй месяц мы почему-то живём у бабушки, отец остался один в городской квартире.
В доме нет водопровода, и мама носит воду «на коромысле». Бабушка бранит её за «спорый шаг»! От обледенелой колонки идти довольно далеко, и мама всегда торопится, вёдра с водой раскачиваются из стороны в сторону, вода плещет через край… А когда мама поскользнулась и упала, разлив на себя воду, бабушке пришлось отдать ей свою шубу на время, пока не просохнет пальто.
Мама плакала – у неё почернел локоть и по бедру расползся огромный синяк. В бабушкиной шубе она похожа на весеннего медведя – худого в просторной шкуре. Это смешно и жалко одновременно…
Маме далеко добираться до остановки автобуса, а нам – до школы. В отличие от центральных улиц, здесь дороги не чистят, и мы с братом выбиваемся из сил, бредя по колено в снегу. Мне приходится тащить два портфеля. Всё время хочется закопать их в сугроб и вернуться в тепло…
Пока не рассветёт, первые два урока, клюю носом. Уснуть мешает только то, что сижу на второй парте, и мне в спину хихикают. Вовкина учительница жалуется, что он ложится на тетрадь и спит. Его пересадили на последнюю парту…
Мама перестала давать деньги на обед, одиннадцать копеек, даёт только на котлету без хлеба. По толстому куску чёрного хлеба она заворачивает в газету и кладёт нам с Вовкой в портфели. В школьной столовой котлета с хлебом стоит на копейку дороже…
Мне почему-то стыдно перед одноклассниками, и я не ем в школе, не смотря на приступы голодной тошноты. Свои деньги отдаю брату, а мамин хлеб мы крошим голубям в школьном дворе. Не сговариваясь, мы с Вовкой не рассказали об этом ни маме, ни бабушке, и мне стыдно перед ними за обман…
Всё чаще я ловлю на себе мамин странный взгляд, от которого становится зябко. Я чувствую, что виновата… А чем – забыла… Но догадываюсь, что это «что-то» – велико, больше, чем скрошенный птицам хлеб…
Бабушка и мама всё чаще ссорятся… Накинув на плечи, словно крылья, пуховые платки, они уходят в заснеженный сад и там, на поляне, где летом зреет клубника, ходят по кругу… Уже утоптали тропинку почти до самой земли, клубника вымерзнет и летом ягод не будет. Но мама с бабушкой об этом не думают, они пытаются что-то доказать друг-другу, размахивают руками-крыльями и срываются на крик!
Ветер относит слова, слышны лишь обрывки, и я не понимаю их… Спросить о чём они спорят, почему-то страшно… Но любопытный Вовка расслышал слово «доктор», и через несколько дней Доктор опять появился в нашей семье…
* * * * *
В прихожей – еле уловимый запах парикмахерской, на вешалке – шуба мехом внутрь и шёлковый шарф, под вешалкой – большие калоши…
Я тихо раздеваюсь и крадусь к закрытой двери в гостиную, прислушиваюсь…
Знакомый мужской голос:
– Этого я не могу изменить, никто не властен над «художником»!
Мама, что-то, горячась, отвечает, но слов не разобрать.
– Я постараюсь, но она перестанет рисовать! – бархатный голос сердится.
Вновь мамин полушёпот, и в ответ возмущённое:
– Вы хотите лишить таланта?! Ребёнок и так глубоко травмирован!..
Вовка шумно вваливается в прихожую и не даёт дослушать разговор. Кто травмирован? Да ещё и глубоко! Я или брат, но он здоров… Вдруг дверь распахивается, мама фальшиво улыбается и манит меня к себе…
За столом, накрытым к чаю с вишнёвым вареньем, сидит улыбчивый Доктор и бабушка, с покрасневшими глазами. Мама напоминает смущённому Вовке о необходимости здороваться и уводит его пить чай на кухню. Бабушка тоже встаёт и, извинившись, идёт за ними следом. Мы остаёмся вдвоём…
У Доктора – вспотел лоб, и седые виски лоснятся. Карие глаза смотрят испытывающее, губы улыбаются мне, но я знаю, что ему не весело… Ворот свежей рубашки расстегнут и галстук в мелкую крапинку слегка приспущен. Золотое пенсне, очки без заушников, поблескивает из нагрудного кармана пиджака. Пухлые пальцы, с золотым кольцом на одном из них, потихоньку барабанят по праздничной скатерти.
Каждый раз, когда мы встречаемся, я робею перед этим человеком, как перед плохо подготовленной контрольной…
…Мне неловко, что я не помню, о чём разговаривала с ним раньше…
В памяти всплывают лишь последние слова: «На счёт три, ты проснёшься!» Но я не спала! Сидя с открытыми глазами, спать – невозможно! Доктор спрашивает, как я себя чувствую, и я почему-то вру, что – хорошо. Но болит голова, руки и ноги занемели… И главное – это отвратительное чувство, что не помню что-то важное…
Больше всего пугает – я так же могу забыть урок в школе!
Доктор стал ходить к нам каждое воскресенье…
За закрытой дверью вполголоса переговаривался с мамой и бабушкой, и потом они почему-то виновато не смотрели мне в глаза. Разговаривал и со мной…
Постепенно я вновь привыкла к визитам Доктора и перестала тревожиться вопросом «что ему от меня надо?». Старалась побыстрее ответить какой-то странный урок и, вежливо распрощавшись, уйти из дома на горку, где брат катался на санках с самого утра.
Немного спустя, мимо горки шёл и Доктор, махал мне с Вовкой, прощаясь, но я делала вид, что не замечаю этого.
В руках Доктора всегда что-то кроме непременного кожаного саквояжа: лукошко яичек, или сетка с трёхлитровой банкой мёда, или ведёрко ароматных маринованных яблок… «Он ходит к бабушке за продуктами! – как-то вдруг, догадалась я, – А со мною беседует из вежливости». Такой самообман меня вполне устроил и я перестала встречать Доктора с опаской.
* * * * *
Наконец-то наступили каникулы!
Теперь я смогу заняться!.. Чем?.. Словно потерянная, я бродила по прибранным комнатам, по утоптанному снегу двора, заглянула в занесённый, по самые верхушки кустов смородины и крыжовника, сад… Но ничто не прельстило и не убавило тревожного чувства потери… Уход за курами и игра с кошкой тоже не радовали. Не хватало чего-то… Я маялась, не понимая саму себя.
Бабушка наблюдала за мной тревожным взглядом… И вот однажды утром…
Мама ушла на работу, а брат – к приятелю через два дома.
Бабушка достала моё лучшее платье и сама принарядилась: надела шляпку, хотя это – не по погоде, и серёжки, о которых я даже не знала. Изловила своего любимца, рыжего петуха Петю, засунула его в верёвочную сетку, и мы двинулись в сторону центра города.
На солнце оперение петуха сияло ярче бабушкиных серёжек. Он крутил головой с малиновым гребнем набекрень и косил по сторонам тревожным глазом, старался расправить зажатые сеткой крылья, перебирал по сугробам тротуара когтистыми лапами, вылезшими из верёвочных ячеек.
Всю долгую дорогу, кроме петуха, я ничего не видела!
…Очнулась перед широким крыльцом с чугунной вязью козырька. Высокая дубовая дверь и мраморная доска на стене. Крупно – «Городская библиотека горкома партии» и ещё что-то более мелким шрифтом...
Мы с бабушкой разделись в пустом гардеробе с латунными, словно золотыми, крючками. По красной ковровой дорожке крутой лестницы поднялись на второй этаж к белой высокой двери с табличкой «Читальный зал».
Из-за стола поднялась высокая нарядная женщина со строгим, как у завуча, лицом. Но узнав бабушку, разулыбалась, захлопотала вокруг выпущенного на паркетный пол петуха и «закудахтала» вокруг меня не хуже несушки. Впервые чужой взрослый был так откровенно приветлив со мной. Мне сразу стало свободно и тепло.
Бабушка с Анной Ивановной, своей одноклассницей, торопливо ушли пристраивать выпущенного из сетки и расхрабрившегося петуха, который шумно захлопал крыльями и звонко закукарекал на всё пустое гулкое здание библиотеки. А я пошла вдоль стеллажей с книгами, вдыхая сладчайший запах путешествий и приключений!
На полках, как новенькие, стояли книги, в детской библиотеке затёртые до дыр. Книги, на которые надо было «записываться» за месяц вперёд и отмечаться дважды в неделю, здесь были на расстоянии вытянутой руки! Я взяла одну из них и забралась в кресло у окна.
Я уже не слышала -- как бабушка и Анна Ивановна с парой старушек и старичком, что раскланялся со мной как со взрослой, гремели посудой, ворковали и тихо смеялись вокруг накрытого белой салфеткой стола. Чувствовала запах чая и вкус печенья во рту, но была далеко-далеко!.. И очнулась лишь когда у меня из рук вытянули книгу!
Бабушка раскраснелась и от неё пахло вишнёвой наливкой, откуда-то далеко вновь закукарекал петух... Анна Ивановна расцеловала меня, обдав ароматом сладких духов и наливки, потом расцеловалась с бабушкой и проводила нас до самой двери на морозную, с уже зажженными фонарями, улицу...
С этого дня в моей жизни открылась новая счастливая дверь!..
И эта дверь была не одна! Каждая книжная обложка – граница иного мира, где я неузнанная могла быть мушкетёром короля или старателем на золотоносном ручье, рыцарем в средневековой Англии или пантерой в джунглях Индии, знаменитой актрисой и несчастной сиротой, фокусником и детективом, драконом, астронавтом, муравьём…
Забравшись с ногами в огромное, чёрной кожи, кресло и шубой укрыв плечи от библиотечного холода, я читала взапой от раннего завтрака до синих сумерек, пока глаза могли угадывать буквы... Анна Ивановна подсовывала мне бутерброды, я проглатывала их, не чувствуя вкуса, или так и оставляла на блюдечке, не в силах вернуться в этот мир даже на пару минут!
Герои книг прогнали кошмары, мучившие меня, я перестала плакать во сне.
Рыжий кот больше не приходил ни в мои сны, ни на наш двор. Кто-то из соседей-охотников пристрелил его за кражу кур. О смерти красавца горевали его хозяин, переставший горланить песни, и наша кошка Мурка, не принёсшая в ту весну котят.
Потеря мольберта, изрубленного мамой на дрова, как и пропажа картин и красок, не задели меня – я перестала рисовать.
С первой капелью мы вернулись в городскую квартиру, но для меня и это прошло незамеченно. Всё свободное и не совсем свободное время я проводила в библиотеке, здание которой, к счастью, было между домом и школой.
Бездетная Анна Ивановна на несколько лет стала для меня ближе одноклассников и родных. И не мудрено, она была милостивым пограничником в мир желанных грёз.
Удивительно, несмотря на разницу в возрасте, постепенно мы стали подругами: в обмен на мелкие услуги она объясняла мне премудрости жизни, что были не поняты в книгах, растолковывала странности моей серой действительности...
Вот только неприязнь, доходящую до тошноты, к рыжим кошкам, провалы в моей памяти и приступы удушья в присутствии отца объяснить не могла.
Или не хотела?..