КРУГ 2-ОЙ.
Глава 6. Томление
Общеобразовательные предметы.
«Кролики – это не только ценный мех, но и три-четыре килограмма легкоусвояемого, диетического мяса» - неизменно приходило мне на ум, когда я слушала очередную проповедь нашего физрука, Иванову Александру Ивановну.
- Физкультура, - прохаживаясь вдоль шеренги студенток ленинской походкой, назидала Александра Ивановна, - это не только здоровье, но дисциплина, самоорганизация и… ещё раз дисциплина!
После чего гражданка Иванова поднимала по-старчески крючковатый указательный палец к потолку и потрясала им, словно утверждая в этом самого господа бога.
Всё верно. Сила есть – ума не надо. Равно как и риторических навыков. Мне кажется, используй Александра Ивановна нужные аргументы, обучение имело бы больший коэффициент полезного действия. Можно было бы и не оригинальничать, сказать к примеру:
- Физкультура – это не только здоровье, но и борьба с лишним весом.
или:
- Физкультура – это не только здоровье, но и стройность.
Красивое тело – серьёзный повод заняться физкультурой со всей ответственностью. Но Александра Ивановна признавала только несокрушимость духа в закалённом и крепком организме. Рождённая ещё до войны, Александра Ивановна такую трактовку считала порочно-буржуазной.
В итоге меня просто тошнило от учителя физкультуры. Вкупе с преподаваемым им предметом. Урок за уроком мы следовали ненавистной организации, раз и навсегда заведённой Александровной. Сначала наматывали круги по залу, пока язык на плечо не ляжет. Потом переходили на снаряды. Квашенникова с Шарендо что только не вытворяли на бревне и брусьях! Я же могла только принять положение ;вялый вис; на брусьях, а бревно так меня нервировало, что я сама уподоблялась бревну. Иванова только морщилась, глядя на меня. Ещё хуже было зимой. У предусмотрительной Александры Ивановны имелась специальная кладовочка, где содержались лыжики с палочками и ботиночками к ним. Как только наступала зимушка-зима, нас обеспечивали соответствующим снаряжением и выгоняли на мороз. В близлежащий парк. Понятно, что я плелась последней, проклиная это чудовищное изобретение рода человеческого.
- Две новые, кленовые подошвы двухметровые. На них поставишь две ноги – и по большим снегам беги! – бурчала я себе под нос, с трудом переставляя одеревенелые ноги.
Моему возмущению не было предела: ага, «беги», как же! Правильней - утопай, вязни, проваливайся.
Втайне я мечтала прокрасться в кладовку с лыжами и сжечь её со всем содержимым к чертям собачьим. Разумеется, я этого не сделала. Не знала КАК и боялась разоблачения. Если разобраться, совершать неблаговидные поступки нам мешают именно эти две причины, а не какая-то там СОВЕСТЬ с высшими материями. Нехватка преступных навыков – вот что останавливает. А развивать их чревато тюремным заключением. Трусовато как-то. Ведь там, в тюрьме, тебя поджидают закоренелые урки, в лапы которых не стоит попадаться однозначно. Впрочем, не мне судить. Недаром же меня нарекли в семье Бесстыжей.
Наконец мне осточертела физическая культура вместе с Александрой Ивановной настолько, что я забила на посещение этого предмета. Иванова А.И. отличалась принципиальностью (чего и следовало ожидать). И второй курс я окончила опять с двойкой. На этот раз по физкультуре.
Педагог по дирижированию спросила:
- Таня, скажи, ты дура? Как можно получить два по физкультуре?!
Татьяна Леонидовна сказала вслух то, что вертелось на языке у всякого. Я ничего не смогла ответить. Оставалось улыбаться. Как дурочке.
Кузю, мою второкурсную подружку, очень интересовал вопрос, как я буду исправлять двойку по физ-ре. Меня и саму это интересовало.
Как выяснилось, принципы – принципами, но отказываться от привычного жития на дачных шести сотках в летний период Александра Ивановна не намеривалась. К моему удивлению, у Ивановой был Иванов. Тоже отличавшийся некоторой принципиальностью. Особенно, если дело касалось четырёхразового питания. Ему надоело жить всухомятку, когда супруга подавала надежды и моталась по сборам да по командировкам. Теперь он остепенился, чего справедливо ожидал и от супруги.
Подозреваю, разговор меж супругами состоялся в таком ключе:
Муж: - Саня, скажи, ты дура? Как можно поставить два по физкультуре?
Александра Ивановна ничего не могла ответить. И улыбалась. Как дурочка.
В результате переговоров был достигнут определённый консенсус.
Когда Александра Ивановна в конце июня явилась на первое (ставшее и последним) занятие со мной, она привычно сморщилась, оглядев мою неспортивную фигуру, обтянутую физкультурной формой, и толкнула речь:
- Я материально ответственная за всё это, - здесь Александра Ивановна откинула руку, как Ленин на броневике. Тем самым давая понять, что все несметные богатства зала она нажила непосильным трудом, явившимся смыслом её жизни. – И не могу оставить спортзал открытым, как ты понимаешь.
Забрезжила надежда, что мои галеры уйдут в море без меня.
- По-хорошему, - продолжала описывать первоначальный план каторжных работ надсмотрщица Иванова, - тебе надо бы заниматься хотя бы два раза в неделю…
Я на время отключилась: «Пару раз в неделю»! Гитлеровка чёртова!
- Но, в виду обстоятельств…
«Ага, обстоятельств», - зловредно ухмыльнулась я, чувствуя, откуда ветер дует. Но «гитлеровкой» я, конечно, зря называла Александру Ивановну. Мало того, что занятия спортом полезны и сами по себе, так ещё в этом сквозило полное незнание истории. При Гитлере занятия физкультурой осуществлялись не два, а пять раз в неделю. Не суть. Суть в том, что Александра Ивановна выкроила для меня помимо этого занятия ещё одно. В конце лета. Так сказать, переэкзаменовка.
- …только задавая организму предельную нагрузку, мы понимаем, насколько мы сильны. И насколько можем принести полезность обществу!
Концовка в её исполнении получилась неожиданной. Но я не слишком удивилась. О чём бы мы ни говорили, всегда выходило, что говорим ОБ ЭТОМ. И не подумайте, что о сексе. О коммунизме, конечно же. «Коммуняка чёртова! Или только что я называла её гитлеровкой?» Невелика разница. Звучит по-разному, а методы воплощения те же.
Так или иначе, на третьем курсе физкультуру я посещала исправно. Сцепив зубы. Не зря же в народе нас величали физкультурно-музыкальным техникумом. Из-за неё, физручки нашей, Александры-****ь-Ивановны.
Иванова дружила с Петровой. Думаете, прикалываюсь? Ни фига. Петрова – наша химоза. Она же замдиректора по учебной части. Волосёнки выжжены химией. Гноящиеся глазёнки. Штук пять-шесть слипшихся от туши ресничек на веке. Обязательно контрастные тени: либо ярко-голубые, либо ядовито-зелёные. Других цветов наша косметическая промышленность не знала. Одевалась Людмила Герасимовна с претензией на шик. Имела кожаное пальто и обувь носила на каблуке. Вспоминая её, думаю, что она тот редкий экземпляр, которых худоба не красит. Жилистая и жёлтая. Вобла сушёная. Зная моё реноме двоечницы и прогульщицы, больше трёх мне не ставила. Я, в общем, не расстраивалась. Презирала до глубины души её способ преподавания: сначала мы конспектировали параграф, а потом писали изложение по нему. Ни одной задачки. Чистописание – да и только.
К вопросу о чистописании. Изучение русского языка как предмета заканчивается в восьмом классе. Далее имеют право на жизнь уроки литературы. РУССКОЙ литературы. Вся прочая проходила «внеклассным» чтением в виде задания на лето.
Русскую литературу нам преподавала учительница со странной фамилией Хондогий. Родом она, как сейчас говорят, ИЗ Украины. По мне, гораздо благозвучней: С Украины. Хондогий смотрела сквозь пальцы на откровенное списывание аннотаций литературных произведений с учебника.
- Как же так? Разве так можно? – возмущалась я.
- А мне она нравится, - неожиданно для меня сказала Светка Романова.
- Чем? – не поверила я.
- Тем, что не придирается, - честно ответила Светка.
- Да, - поддержала её Столбушинская. – Что делать, если я не могу написать сочинение? Не всем же дано!
Я замолкла. После школьной учительницы русского языка и литературы здешняя литераторша была равна нулю.
Надо сказать, Хондогий смогла выделить меня из толпы. Отметила, что у меня есть стиль и умение мыслить самостоятельно.
- И всё-таки пренебрегать мнением известных критиков не стоит, - мягко упрекнула она меня, когда я разгромила в пух и прах Наташу Ростову.
Ростову я воспринимала, как ненадёжное и пустоголовое созданье. Как она посмела взглянуть на другого, если ей посчастливилось приглянуться самому Болконскому в лице Вячеслава Тихонова*? И эти её странные суждения: об одном она говорит, будто он синий, о другом – прямоугольный, как шкаф… нет, если человек дурак, то это надолго.
Позже, повзрослев, я поняла, что Толстой разбирался в женщинах куда лучше шестнадцатилетней меня. Конечно, юная Ростова – очаровашка. Весёлая, игривая, как щенок. Непосредственная, живая, искренняя. Этакая нимфетка. Поёт, танцует, играет на гитаре. Жизнь бьёт в ней ключом. Разумеется, ждать для неё непереносимо. Тем более любимого. К ней в голову, должно быть, лезло тысяча ершистых мыслей: где он? что с ним? помнит ли её? кто сейчас с ним рядом? Вот сидишь, ждёшь его, а он, поди, и думать о тебе забыл. Так и жизнь пройдёт. Вот тебе и возник Курагин. Да, пустой. Да, ветреный. Но здесь и сейчас. Говорит с ней, смотрит влюбленно. Где ж ей разобраться, что настоящее, а что фальшивое? Она ж не прожжённая сорокалетняя тётка! А потом, разумеется, раскаяние. Ужас содеянного. До горячки, до помешательства. Совсем не потому, что упустила жениха знатного да богатого. У Льва Николаевича есть другая героиня с похожей судьбой. Кити из «Анны Карениной». Но Наташа – более точный образ. Меня восхищает её перерождение из смешливой девчонки в женщину, смыслом существования которой становятся дети. Так и должно быть с цельной личностью: если отдаваться чему-то – то без остатка. Образом Наташи Ростовой Лев Толстой как бы исполнил гимн Женщине. Ядро женской сущности – ДОМ. Её гордость, опора, защита, отдохновение… Я отвлеклась. Но занимательней занятия, чем чтение для меня нет и поныне. Потому и жила я по канонам классики. Воображая себя то холодной и свободолюбивой Одинцовой*, то прекрасной порочной Грушенькой*, то сочиняя другой конец отношений Лариной и Онегина*.
Уверена, книжной жизнью жили многие девушки. В виду отсутствия подлинных героев романов. Может, и не подлинных. Но хотя бы во плоти. Мужчины-преподаватели у нас были. Но не те. Как вы изволили убедиться. Впрочем, один всё ж таки был. Не представитель художественной интеллигенции, а настоящий полковник. Буквально.
Сейчас этот предмет отсутствует в школьной программе. Его заменили бесполым ОБЖ. Который ведут, как правило, толстожопые трудовички. Раньше обязательным атрибутом любой средней школы являлся человек в военной форме, исправно докладывающий по существу кто виноват в беспределе загнивающей буржуазии и что делать горемыкам-гондурасцам. Урок назывался НВП. Я ржала как безумная, когда читала не помню уж какой роман Донцовой, где упоминался энвэпэшник. Которого за красноречие прозвали «птица-говорун». Типа: "Лицо солдата - это его сапоги. Они должны постоянно сиять как улыбка идиота. Кто не понял, показываю." Так вот. Наш был не таков. Следуя богемному направлению своей работы (скорее МЕСТУ работы), Нехлюдов обладал некоторой артистичностью. И любил об этом поговорить. Наше обучение сводилось именно к таким беседам. Не могу припомнить, чтобы он вещал что-то непосредственно относящееся к Начальной Военной Подготовке. Любопытно, как бы он оправдывался, свались в этот момент на нашу голову атомная бомба. Хотя тут вряд ли были бы уместны разговоры. С Нехлюдовым и без.
- Считается, - вкрадчиво начинал он урок, - что военные – тупые, невежественные люди. Но это не так.
- Конечно! – горячо заверяла его Шарендо.
Нехлюдов воодушевлялся.
- Вот, например, когда я служил в Монголии…
- Ну-ка, ну-ка… - подначивала его Ирка. – Мы этого ещё не слышали.
Это правильно. Для затравки надо было подбросить какую-нибудь темку. А дальше шло, как по маслу. Не остановишь.
- Так вот, - радостно кивал наивный полковник, - у нас в части была самодеятельность.
Мы снисходительно улыбались, таким образом поощряя военного пенсионера. Он расфуфыривался и, раздувая ноздри, продолжал.
- Был оркестр полупрофессионалов. Ну, понимаете, играть приходилось в основном на похоронах…
- Как так? – встревожились мы.
- Да. Армия это всё-таки армия. Даже в мирное время, - повесив нос долу, признавался Нехлюдов. И тут же, встрепенувшись, вспоминал хорошую историю. – А вот знаете…
- Нет, Николай Петрович, не знаем, - вставляла неугомонная Шарендо, - не знаем. Откуда же нам знать?
Он смеялся. Вроде бы, понимал, что Ирка шутки шутит. А всё равно приятно. Получалось, что он тут гвоздь программы. Так, в общем, и было.
Славный он был. Милый такой нежный человек.
- Мы, мужчины, завидуем женщинам по части чистоплотности, - делился он. - Нет, не поймите неправильно, мы тоже стараемся! Но всё-таки вы нас в этом превосходите.
И посмеивался себе под нос. А нос у него был знатный. Как говорится: семерым рос - одному достался. Висел этакой недозрелой венгеркой* на красном продолговатом лице. Наверно, Нехлюдов любил выпить. Все вояки – пьяницы, если верить народной молве. Воронина же приписывала ему другой порок:
- Ишь, ходит гоголем, - гаденько хихикала она. – Маслову себе выглядывает.
- Чего? – не поняла я.
- Ищет, кого б испортить, - пояснила Зойка. – Ты что, «Воскресение»* не читала? Тоже мне, книголюб!
И фыркнула. С Ворониной всегда так. Каждое предложение сопровождается комментарием. Истинно жидовская привычка.
Я взглянула на Нехлюдова под другим углом. Он казался мне: а) слишком старым, чтобы пускаться в любовные предприятия И б) слишком некрасивым. Впрочем, тогдашние мои представления о мужской привлекательности укладывались в образ Андрея Губина* и Юры Шатунова*. Ничего я не понимала в людях вообще и в мужчинах в частности.
Дирижёрский отдел
Возможно, с него мне и следовало живописать учителей своих на том жизненном этапе. Потому как в романе (смешно, право, эту писанину величать РОМАНОМ) полагается соблюдать некоторую плавность повествования. Если уж глава называется «Томление», что-то от ТОМЛЕНИЯ в ней должно быть. А самым томным был дирижёрский отдел. Ибо все достойные внимания интриги вспыхивали на 4-ом этаже старого корпуса. Где и размещался пресловутый отдел дирижёров и хоровиков.
Жила-была на свете девушка Зубова Татьяна. Подруга Светки Романовой. Таня была некрасивой девочкой: лицо блином, тонкие губы, некрупные глаза. И вдобавок юношеская рыхлость. Последнее становилось особенно заметным, когда Зубова, желая попасть в модную струю, облачалась в джинсы. Её полные иксообразные ножки смешно тёрлись при ходьбе друг о дружку, а попа, не вмещаясь в коротко выкроенную талию, норовила показаться всему честному народу. Вот только волосы Татьяны были хороши: густые, длинные… жаль, что не блондинистые. И кожа: свежая, здоровая. Какою обычно славятся толстушки.
Вот эта девушка увлеклась не на шутку своим педагогом дирижирования. И, что ещё более странно, он ответил ей взаимностью. Их любовная история вышла за рамки обучения. Дружба Татьяны с Романовой вдруг расстроилась. Ранее девчонки жили неподалёку. Так сказать, подружки поневоле. А по окончании училища любовник Зубовой снял для неё квартиру, чтобы жить вместе. В другом районе. Возможно, это только слухи. Как и то, что Зубова родила от него… то ли собиралась родить. Допускаю, что и товарищ дирижёр не уходил из семьи, а только собирался. Ни первое, ни второе не нашло подтверждения от достоверных источников. Во всяком случае, романовча этих слухов не подтвердила.
Сама я с учителями не флиртовала. И в уме не держала. А дирижированием со мной занималась особа, не расположенная к флирту.
Этим предметом со мной занималась Татьяна Леонидовна Смирнова. Характер внешности Татьяны Леонидовны сопоставим с внешностью клоуна… или Агузаровой… или Леди Гагой (или Леди ГагА? Или ГагИ?). То есть вы понимаете: сильно подведённые глаза, алый рот, неестественно выбеленные волосы. Позволю себе отвлечься. Смотрела тут в сети фотки: что Жанна, что Гага – практически одно лицо. Небезосновательно Агузарова обвиняла заокеанскую звезду в плагиате. Не то, чтоб Агузарову слушали ТАМ, но в интервью российских поклонников этот вопрос всё же прозвучал. На что Леди ответила:
- Не могу сказать, что я подражаю – и тем более КОПИРУЮ! – но имя моего кумира Грейс Джонс*. Не Агузарова… бла-бла-бла.
Вот так. Проведённые исследования говорят, что на планете у каждого минимум пару двойников.
Вернёмся теперь к Татьяне Леонидовне Смирновой. При ней был концертмейстер, добрейшей души человечек. Маленькая, пришепётывающая евреечка. Услыхав моё пение, она воскликнула:
- Таня, ты вполне могла бы петь на большой сцене!
- Да нет, что Вы! – заскромничала я. Но самой это заявление польстило.
Всю свою жизнь я полагала, что мои голосовые данные недооценивали. Начиная с пения в детском хоре. Мне казалось невероятным, что новичкам предлагают солирующие партии, в то время как я остаюсь в тени. Утешала себя, что меня не успевают разглядеть. Я часто отсутствовала из-за болезненности.
- Я не говорю об опере – там, конечно, нет, - охладила моё разыгравшееся самомнение добрая старушка. – Но труппа, где исполнительский состав слабый, приняла бы тебя с распростёртыми объятиями. Музкомедия или Мюзик-холл.
«Ключевые слова состав слабый», - усмехнулась я. Мало того, что слух у меня так себе, так ещё и движения давались далеко не с первого раза. А Зоя Акимовна Виноградова*, блиставшая в то время на сцене Ленинградского театра Музкомедии, дама строгая. Поговаривали, что именно она выжила из театра и Сенчину*, и Дриацкую*. Впрочем, в тех случаях присутствовали и другие мотивы: зависть, конкуренция. А я, серость беспросветная, возможно, и прижилась бы в Музкомедии. Но, уж конечно, не в Мюзик-холле. Рахлин* из тех джентльменов, кто предпочитает блондинок. И не выносит тупиц от музыки.
Выше изложенный разговор послужил в дальнейшем основанием к репликам типа:
- Мне предлагали работу в театре, но я отказалась…
Не правда, но и ложью не назовёшь. Так, полувымысел. Татьяна Леонидовна с подачи своего аккомпаниатора обещалась даже устроить прослушивание на Ракова*, но дело до дела так и не дошло.
Опосля второго курса Татьяна Леонидовна Смирнова, как и было заведено до меня, взяла на попечение первогодку, а я пошла по рукам. Встретиться с ней нам довелось лишь спустя два года на экзамене по хоровой практике. Оскандалилась я тогда знатно.
Помимо дирижирования на хоровой практике нужно было владеть знаниями о создателе как музыки, так и текста произведения. Композитор меня интересовал постольку-поскольку, а вот с жизнью и творчеством Есенина успела познакомиться основательно. Тогда ещё не ранили мою циничную душу поэтически-трогательные есенинские строки о России, но зацепило другое. Ощущение широты, свободы его стиха: «Шаганэ ты моя, Шаганэ…», «Земля – корабль…»
Провальное дирижирование оглушило меня сознанием собственного позора.
- Нуте-с, студентка Радкевич, соизвольте теперь поведать нам о Сергее Александровиче, - вопрос, прозвучавший с некоторой издёвкой, дошёл до меня не сразу. Тем более что задал его молодой симпатичный преподаватель, недавно зачисленный в штат училища.
- О Пушкине, что ли? – тупо спросила я, обманувшись игрой слов.
Кто из членов экзаменационной комиссии хмыкнул, а кто и гоготнул.
Только Смирнова посмотрела укоризненно и произнесла:
- Таня, это же ТВОЁ. Ну, что же ты?
Я стряхнула с себя оцепенение, и припомнив недавно читанную биографию Есенина, пошла как по писанному.
- В 1914 году в детском журнале «Мирок» впервые были опубликованы стихотворения Есенина…
Я кратко изложила основные вехи творчества поэта, которые тесно сплетались с перипетиями его личной жизни, несколько раз приводя в пример понравившиеся цитаты. И закончила своим любимым:
- …но кто из нас на палубе большой не падал, не блевал и ругался? Их мало с опытной душой, кто верным в качке оставался.
У моих экзаменаторов просто челюсть отпала. Смирнова победоносно оглядела собрание: мол, что я говорила? А я вылетела пулей из хоровой студии. Прямиком в туалет. И давай рыдать от стыда: как это я могла спутать Сергея Александровича с Александром Сергеевичем? Такого промаха и дошколёнок не смог бы допустить!
Я давилась слезами, гоняя раз за разом:
- Нуте-с, Радкевич, расскажите нам о Сергее Александровиче…
А я:
- Это о Пушкине, что ли?
Дура, дура, дура! Идиотка! Кретинка недоделанная!
- Эй! – тихо позвала меня Жанка.
Столбушинская только что зашла в тубзик. Полагаю, для неё экзамен сложился лучше, чем она рассчитывала. Комиссия всё ещё не могла оправиться от шока. Выходит, музыкальные бездари могут быть увлечены чем-то другим. По их разумению, сие было невероятно: талант талантлив во всём; бездарь, соответственно, бездарен во всём. А тут гляди-тка: и речь, и память, и всё (что поразительно) – вне программы! Чудеса, да и только.
- Здорово ты, конечно, - смущённо произнесла Жанка. – Все просто все прибалдели. И потом, когда ты выбежала, они всё ещё пережёвывали, как ты их…
- Как? – скосила я глаза на Столбушинскую, которая выглядела потрясённой.
Немного придя в себя, я достала компактную пудру и, глянув в зеркало, отметила, что вид у меня, как у енота: тушь растеклась, образуя вокруг глаз два чёрных пятна. Пока я их пыталась ликвидировать губкой от пудры, Жанка пыталась сформулировать свою мысль.
- Понимаешь, это было по-настоящему. Взахлёб. Мы не такие. А ты вся в этом… Яркая, неординарная.
Я захлопала мокрыми ресницами. Это я-то яркая, неординарная? И это говорит наша звезда? Противоречиво всё на этом свете. Сегодня ты в говне. А завтра на коне.
Долго мне потом снился молодой дирижёр, перед которым я сначала опростоволосилась, а потом реабилитировалась.
Наяву мы встречались в коридорах училища, он всегда внимательно смотрел на меня и серьёзно говорил:
- Здравствуйте.
Я терялась. Язык прилипал к гортани, и я клокотала:
- Здасьте, - и ускоряла шаг. Не дай бог, что спросит. А я опять выдам: «Пушкин, что ли?»
Прошёл год, как я потеряла невинность, но чувственность моя так и не проснулась. Более того: мои эротические сновидения стали целомудреннее, чем в детстве. Правда, тогда я не понимала, что вижу. Теперь – да, понимала. Низ живота тянул, соски твердели, трусики – хоть выжимай. К утру, обнаруживая на ляжках подсохшую корочку смазки я полагала, что все эти малоприятные обстоятельства той же породы что и менструация. Неизбежное зло. Никак с вожделением не связанное. Что с такой возьмёшь? – тёмнота некультурная. Кстати, моя непросвещенность длилась очень долго. В тридцать я узнала, что моча и месячные текут по разным каналам. А в сорок, что лубрикант – это смазка, позволяющая увлажнить половые пути… Да много ещё чего. Сразу не вспомнишь. Одним словом: «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух».
Суть в том, что носатого молодца-дирижёра я хотела. Хотела, но не признавалась самой себе. Или (что вероятней) не осознавала этого. Я представляла, как мы целуемся. По-взрослому. Взасос. Он – в костюме, я – в свитере ручной вязки и юбке-гафре.
Вскоре у меня закрутился всамделешний роман. И мечты о молодом педагоге сошли на нет.
Такова была моя жизнь в ту пору. Несмотря на грубые нравы моего семейства, за пределами книг она казалась мне более призрачной, чем на страницах романов. Когда мои ровесницы уже прикидывали, каков будет расклад их будущности, я всё ещё витала в облаках. Тётенька из снов, видимо, махнула на меня рукой. Она была недовольна моим отступничеством от Петрова, отсутствием проявления воли в выборе профессии, всем моим бессмысленным прозябанием. Я не стремилась, не тянулась, не рвалась. Меня несло по течению.
- Бесперспективная ты, Таня! – обречённо вздыхала она. И сердилась: - Посмотри, что ты с собой делаешь!
Я грустно созерцала свои музыкальные ножки и откусывала кусочек от бабушкиного пирожка.