2-ой КРУГ. Глава 5. Ровесники, ровесницы…
Где-то я читала, что человек становится личностью, когда делает выбор. Не просто ВЫБОР. Осознанный выбор… Там было что-то ещё. Вроде как "произведённый выбор должен быть направлен в сторону добра и справедливости". Что, как мне кажется, уже лишнее. Я бы оставила два слова: первое - выбор, второе - осознанный. Последнее обязательно. Ежели выбор производится пальцем в небо, говорить о сложившейся личности преждевременно.
Итак. Я прикинула, каково мне будет следить за развитием романа меж Князевой и Петровым с близкого расстояния (ещё, пожалуй, и в наперсницы меня возьмут – с них станется!). И решила сие расстояние увеличить, насколько это возможно. При моих скудных средствах выход обозначился один: поступить в треклятое музучилище. А там… там будет видно. Ну, повстречаются они какое-то время. Подумаешь… Мальчик с девочкой дружил… Раздружил…Стал дружить с другой. Но сейчас мне лучше держаться от них подальше. Потом как-нибудь всё образуется. Вот тогда явлюсь я пред светлыми очами Петрова во всём блеске: в заграничных нарядах, при макияже и… Дальше внимание моё рассеивалось по мелочам. Я начинала фантазировать, какого фасона на мне будет кофточка… или платьице… или лучше маечка (такую я видела на Сюзи Кватро) и джинсы, конечно. Лучше всего вельветовые. Цвета беж. Нет, «беж» полнит. Вот чёрные стройнят. Или темно-синие. К ним, разумеется кроссовки. И курточку типа «ветровка». Смотря, какое будет время года. Возможно, придётся надеть зимнюю. Надо подобрать яркую. Красную, к примеру. Или: «солдат любит ясное, дурак – красное»? Тогда в тон к штанишкам – синюю. Да, синюю с белыми вставками. К ней – спортивную шапочку. Хотя шикарнее будет без шапочки. Сделаю «итальянку»*. Как у Сандры. Надо будет научиться завивать прядки. Видела тут в квартире у Каменевой фен. Её мамаша, похожая на эстонку с плавленого сыра Viola, укладывала им волосы. Но сойдут и бигуди. Ими, кстати, я тоже пользоваться не умела. Так что дел громадьё. Успевай поворачиваться. Уф!
Будоражащие воображение мысли отвлекали от собственно поступления. Главной неприятности на ближайшую пятилетку.
Наконец я собралась с духом, чтобы сообщить о грядущем поступлении.
- Мам…
Как сейчас помню, дело было 1-го апреля. Этот День впоследствии стал для меня не днём смеха и веселья, но днём слёз и печали.
- Ну? – изучая объявления по обмену (мы находились в стадии увеличения жилой площади), промычала мама.
- Я тут это… - замялась я, - обдумала твоё предложение о поступлении и, знаешь, наверно, стоит попробовать.
- Как будто тебя собирался кто-то спрашивать! – хмыкнула мамуля. Но газетку отложила.
«Как бы ни так! ОНА считала вопрос поступления замороженным», - не поверила я мамочкиному бравурному выпаду.
Мама попыталась найти подоплёку внезапной перемене моего решения:
- Значит, в старой шубе ходить не хочешь? – вспомнила она о своём маленьком шантаже.
Он заключался в следующем: я поступаю в музыкальное училище – мне приобретают добротное зимнее пальто. Могут даже в ателье пошить, учитывая пожелания касательно фасона. И вообще: стоит только пожелать – любой каприз к моим услугам! И напротив: я НЕ поступаю – мне перекрывают кислород по всем пунктам: от одёжки – до кормёжки. И ходить мне до скончания века в облезлой шубёнке из искусственного каракуля, которую я носила с третьего класса (не понятно, в чём усматривала шик моих одеяний мама Хлебодаровой). Перспектива ходить в упомянутой шубе не улыбалась, но сугубо меркантильной девушкой я не была никогда. Потому основополагающим мотив одеться помодней да покушать повкусней быть никак не мог. Вот перипетии душевного характера – это да.
Объяснять же маман я ничего хотела, не собиралась и не стала.
Пробубнила лишь:
- Ага.
Я провалилась. Позорно. Но отчего-то мне было отрадно. Перспектива попасть в стаю, где мне суждено стать белой вороной, пугала.
- Два? – ахнула мамочка, выхватывая у меня из рук экзаменационный лист.
Я стояла понурая, как пёс, сожравший со стола своего господина куриный окорочок: поджатый хвост, виноватый вид. Маму моя пришибленность не умилила ни на секундочку. Сначала в меня полетел экзаменационный лист, потом ложка (ею кормили моего братца) из маминой правой руки, затем – миска (в ней была каша) – из маминой левой.
- Гадина! Паразитка! Хочешь на всю жизнь остаться плебейкой?! – обрушился на меня поток брани. – Думала, хоть ты вылезешь из грязи! Нет, видно «чумазый играть не может»!*
Делясь своими наблюдениями о формировании личности в целом, и моей личности в частности, мамочка лихорадочно листала записную книжку.
Мамуля искала телефон Веры Адамовны – педагога по классу фортепиано, которая готовила меня к поступлению. Я стояла рядышком и слышала голос Веры Адамовны. Он (голос) сигнализировал, что человека оторвали от того, от чего отрываться он не собирался.
- Двойку? – сухо переспросила Адамовна. – Не знаю, как такое вообще возможно. Экзаменационные задания элементарны.
- Вот и я не знаю, Вера Адамовна, - мать метнула в меня мокрый, сердитый взгляд. – Что же делать?
Вопрос поставил Веру Адамовну в тупик.
- Что тут поделаешь? – недоуменно ответила она.
- Ну, может, Вы чем-нибудь поможете? – не сдавалась мама.
- Помилуйте, чем же я могу помочь? – раздражение Веры Адамовны было уже неприкрытым.
- Я не знаю… - всплакнула маман. – Может, что-то посоветуете?
- Единственное, что я могу вам посоветовать, - смягчилась Вера Адамовна, - пусть она попробует поступить в училище на улице Жукова. Там такой же профиль, но требования чуть ниже.
Меня неприятно резануло местоимение ОНА («Пусть ОНА попробует…»).
У мамы мигом высохли слёзы.
- А ОНА успеет? – озаботилась мамуля, тут же усвоив небрежение к моей персоне.
- Успеет, - заверила её Вера Адамовна. – Для посещающих подготовительные курсы экзамены проводятся раньше. Основной поток идёт в начале июля. Вы знаете, мне надо уходить, так что вынуждена с Вами попрощаться.
Конец разговора отдавал неприкрытым хамством. Но мамочка проглотила.
- До свидания, Вера Адамовна. Спасибо Вам большое за подсказку.
Мама рассыпалась бы любезностях ещё не одну минуту, но Адамовна её прервала:
- Не стоит благодарности. До свидания.
И положила трубку.
- Слышала? – гаркнула мне в нос родительница. – Будешь поступать в другое училище.
Я шмыгнула носом, представив, какое унижение мне предстоит ещё вытерпеть.
- Не ной! – сморщилась в презрительной гримасе мать. – Надо было лучше готовиться, а не бегать со своей подружкой за гопниками.
И ведь не поспоришь. Подружка – это Хлебодарова. А «не шляться по гопникам» - цитата, вырванная из моего раннего произведения «Тринадцать». По неосмотрительности я держала свой подростковый роман среди ученических тетрадей. Не знаю, как уж мамочка изыскала время (говорила, что времени у неё «ни на что не хватает»), чтобы изучить сей труд, но факт остаётся фактом: моя рукопись была прочитана и разобрана на цитаты. Чтобы их же ставить мне в вину, ссылаясь на первоисточник.
Помню, как сейчас. Я прихожу из школы, Бабушка открывает мне дверь и шепчет:
- Иди. Там уж тебя дожидают.
Заинтригованная, я никак не ожидала, что меня встретит тычок в лоб моя же писанина. В школе мне не покупали общих тетрадей. Только о двенадцати (позднее – восемнадцати) листах. А эта, в красивой глянцевой обложке с пожелтевшими закруглёнными страницами, досталась мне в подарок от деда. Он любил презентовать канцелярию. Неудивительно, что внимание мамы привлекла вещь, выделявшаяся своей непохожестью. И была б эта вещь подороже да потолковей, мне б ещё нагорело за порчу имущества. Так – только за содержание.
- Ни одной тетради в доме! Всю бумагу на свои писульки дурацкие израсходовала! – гневалась, бывала, мамочка, когда искала, где б записать полезную информацию.
Да, содержание было не для родительских глаз. «Тринадцать» являло миру то, чем занимались тринадцатилетние девчонки после школы в конце 70-х. И, поверьте мне, поколению пепси наши похождения показались бы игрой в куличики. Но тогда… подделывание подписей во втором дневнике, хищение классного журнала и злонамеренное искажение фамилий одноклассников в школьной стенгазете – преступления, за которые светила чуть ли не камера в колонии для несовершеннолетних. Немало страниц литературного «шедевра» я посвятила нашему истинному времяпровождению. Не за уроками, а в прицельном шлянии по микрорайону «Кировский завод» и его окрестностям. Цель блужданий - знакомство с белой рванью*, рассекающей этот рабочий район в большом количестве.
Вот, что имела в виду мама, говоря «меньше надо было шляться». И хотя идея цеплять беспутных патлатых засранцев, значительно превосходящих нас по возрасту, была исключительно Хлебодаровской, я не могла отречься от своей доли участия в том неблаговидном деле.
Пристыженная брошенной фразой и прибитая своей неудачей (а чего, собственно, я ожидала?), я безропотно отправилась в приёмную комиссию музыкального училища на улице Жукова. Так произошло знакомство с доселе неведомым мне Калининским районом.
Пока трамвай (самый убогий, на мой взгляд, вид транспорта) тащился со скоростью черепахи пять положенных мне остановок, я со скукой взирала на кварталы, сплошняком застроенными зданиями красного кирпича. Принадлежащие отнюдь не банно-прачечного комбинату (хоть и прочно ассоциирующимися у меня с такого рода постройками). Нет, друзья мои, это были знаменитые Кресты, воспетые Ахматовой и Бродским, Константиновым и Седовым. А рядом мелькали зданьица, не много отличавшиеся от Крестов: с потерянными буквами в неоновых вывесках и серо-коричневыми от пыли стёклами в витринах.
Само музыкальное училище затерялось в полосе чертополоха и полыни. В чём я усмотрела горькую иронию моей судьбинушки. В паре остановок зиждилась кое-какая жизнь в виде кинотеатра «Гигант», универмага «Калининский» и рынка «Кондратьевский». В непосредственной близости располагался завод-ВТУЗ, чуть поодаль – путяга. ПТУ получилось у строителей радостным: этаким светлым, многооконным, оптимистическим. Мне же предстояло получать образование в грязно-коричневом, замшелом гробу. Таковым представилось моему взору ЛМПУ №6. Любимая советскими деятелями аббревиатура расшифровывалась как Ленинградское Музыкально-Педагогическое Училище номер шесть.
Первое знакомство с заведением, впрочем, оставило мажорный след. На собеседовании попросили зайти в вокальный отдел, где я пропела пару советских песен. Вокалистка, поражённая звенящей чистотой моего тембра, осталась очень довольной. Приобретя кое-какой опыт в заполнении вступительных бланков, я споро заполнила листы заявления и автобиографии. Да и что писать? – родилась и училась – больше и упомянуть-то нечего.
На первом экзамене я продемонстрировала неплохой класс игры на фортепиано. Вот далее… далее пришлось попотеть. Потому что следующий экзамен назывался "сольфеджио". Но и тут я как-то пролезла. Благо свела дружбу с нужным человечком. Нужным человечком оказалась Маринка Лисицына, моя первая подруженция в мире музыкальных экзекуций. О ней и прочих моих знакомицах в ненавистных мне стенах я поведаю чуть позже. Теперь же, соблюдая определённую хронологию, хочу рассказать, как я справилась с поступлением.
Так вот, Маринка волновалась перед экзаменом так, будто держала его не в заштатное педагогическое училище, а по меньшей мере в консерваторию. Трясясь и колыхаясь, она всё ж нашла в себе мужество сунуть нотный листок со слуховым диктантом мне для списывания. Я срисовала один в один. Что дало основание экзаменационной комиссии поставить мне жиденькую троечку. То, что с устными испытаниями я не справилась совершенно, мотивировали детскими страхами.
- Мы даём Вам шанс, - протянутый мне экзаменационный лист в руках Амонашвили (мы ещё вернёмся к этому персонажу) показался мне путёвкой в жизнь.
Собственно, так оно и было.
С Лисицыной дружбы крепкой на долгие лета не получилось. Её, как Кожелко, волновал мой статус. Если таковой и существовал, то был ненамного выше плинтуса. Честолюбивую Лисицыну это в корне не устраивало. Так появилась Кузя. Или Света Кузнецова. После желчной Лисицыной наступил пир души. Первый раз я чувствовала себя равной, полезной и значимой.
Со Светкой у меня связано одно из самых важных событий в жизни девушки. Я стала женщиной. Вернее, потеряла девственность. Рассказываю по порядку.
Как только мы сошлись, я стала регулярно бывать в доме Кузнецовых. Собственно, Кузнецовой там была только Светка. Её мать недавно вышла замуж и взяла фамилию Соболева /по мужу/.
По неизъяснимым причинам я представилась Светке особой, искушённой в любви. Причина такого поступка была. Но являлась неудобоваримой для моего уязвлённого самолюбия. Не могла же я признаться, что не пользуюсь успехом у мальчиков?! Объявив, что имею богатый опыт по части интимных дел, я тут же сделалась Светкиной поверенной.
Сидя ближе к «камчатке», чем к учителю, мы разговаривали на темы, далёкие от темы урока.
- Раньше я думала, ОН такой, - Светка подсовывает мне бумажку с непонятным рисунком. – А на самом деле ТАКОЙ, да?
Я на всякий случай киваю, разглядывая изображение. Ребус какой-то. В первом случае морковка с пучками ворсинок, во втором… вроде закруглённого столбика с расщелиной сверху. Так и подмывало спросить:
- Что это?
Но я разумно воздерживалась.
В Кузиной семье нравы разнузданные. По моим понятиям. То Светка делится, как её маман с Батей (так Светка называла отчима) на спор наполняют вазу мочой: кто быстрее. То демонстрирует унитазы-близнецы:
- Батя припёр финский компакт. И пока маман заседала в тубзике, заваливается туда, ставит рядом горшок, спускает штаны, садится рядом, разворачивает газету, как ни в чём не бывало… и всё это как само собой разумеющееся! – захлёбываясь от хохота, повествует Светка.
Ага, обхохочешься. Если честно, я не знала, как ко всему этому относиться. Но, как говорится, назвался груздем – полезай в кузов. Выступая в амплуа прожжённой девицы, я лишь снисходительно усмехалась.
- Мать говорит, - простосердечно делилась Кузя, - что первый раз видит такие гигантские яйца при члене с мизинчик.
Да уж… Меня, кстати, удивил внешний вид мамы Марины. Наслушавшись Светкиных россказней, я представляла её мать этакой секс-бомбой с обложки зарубежных журналов. Нам же открыла дверь тётя крупных форм с птичьей головкой.
Помню, моя мать решилась на некую фривольность в разговоре со мной, когда я уже имела ребёнка. И то для меня эта беседа явилась шоком.
- Радкевичи – породистые мужчины, - доверительно шепнула мамуля, намекая на размер полового органа продолжателей рода Радкевичей.
Но так: «яйца», «член»… В пятнадцать лет первое было применимо исключительно к глазунье, а второе – к подлежащему или сказуемому. Не то чтобы я осуждала. В конце концов, в каждой семье свои культурные традиции. Впрочем, либерально-попустительское воспитание Марины дало сбой непозволительно рано (как мы увидим из дальнейшего повествования). Так что я выскажусь в пользу консерватизма моей матери.
Увидев Соболева, я также почувствовала разочарование. Сложившийся образ героя-любовника пал в первую же долю секунды. Вот оно, мышление стереотипами: женщина, свободно рассуждающая о сексе, должна быть обязательно красоткой, альфа самец – мачо. Соболев же – маленький, кругленький, с масляными глазками. Купи-продай, одним словом.
Что ж, он таким и был: всё достану, всё продам. И совесть в том числе.
- Если б Светку не трахал, разве ж я женился на Марине? – не стесняясь, задавал он риторический вопрос.
То, что Кузя состояла в связи с отчимом, почему-то не удивляло. До того он был свойским парнем. Причём для всех. И Светка ничуть не ревновала отчима к подружкам, которых Соболев с удовольствием трахал. Просто так и за деньги. Организовывал вечеринки, где развивал нас. А вскоре уж и мы могли его кое в чём развить. Девочки быстро учатся.
И всё ж была в этой ситуёвине некая непрозрачность. Так Воронина, уйдя в отрыв, кутила с Соболевым крепко. Но Светка об этом не знала. Как не знала про шуры-муры дочери мама Марина.
Любопытный нюанс. Находясь на Соболевском гребне любви, от него одновременно залетели мать и дочь.
- Сидим мы за обеденным столом, две берэ*… - рассказывала Светка.
У читателей могло сложиться представление о Светке, как о развратной и вульгарной особе. Что в корне не верно. Не было в ней самой ничего пошлого и гадостного. Её экзерсисы с отчимом рассматривались как введение во что-то большое и настоящее. Я же смотрела на происходящее Светкиными глазами. Воспринимая сию часть жизни, как необходимое зло. Как учили меня Бабушка и мама. Мы оправдывали себя (совершенно искренно) тем, что в некоторых племенах принято дефлорировать девочек. И возлагали миссию дефлорации на самых близких. Иногда это делала мать – разрывая плеву младенцу женского пола специальной иглой. Иногда это был вождь племени – накануне первой брачной ночи он вступал в интимную близость с девственницей-невестой. А иногда отец проделывал сей ритуал со своей дочерью в кругу сородичей. Невдомёк нам, дурашкам: «ничто на земле не походит бесследно»*. Поэтому, когда происходит разбор дел о растлении малолетних и в оправдание звучат слова «никто её не насиловал, ОНА и сама была не против…» - так и чешутся руки, чтобы наподдать этому говоруну.
Вообще-то, избавиться от своей плевы-плёнки-плевры я хотела с тех самых пор, как промеж всеми (за исключением меня) завертелись романы. Комплексовала я ужасно. Из-за отсутствия мальчиков – раз. И два - из-за своей расплывшейся фигуры. Какое-то время в училище не работала столовая, и мы ходили питаться в ближайшую пышечную. Ставя там клинические рекорды:
- Я съем три пышки!
- А я четыре!
- Я пять!
- Ну, а я – десять!
Последнее принадлежало мне. Вскоре моя филейная часть и ляжечки стали схожи с облаками: столь же рыхлые, белые и волнистые от заветшегося в них целлюлита. Вследствие чего рассчитывать на взаправдашний роман не приходилось. Однако педофил Соболев не гнушался и пухленькими. Лишь бы малолетка.
Не знаю, как сложилось бы, знай он, что будет у меня первым. Впрочем, вряд ли б его это остановило.
Соболев выказывал интерес ко мне давно.
Как-то Соболев без стука ввалился в комнату к падчерице. Мы прервали разговор на полуслове.
Чтобы замять возникшую неловкую паузу, Светка спросила:
- Правда же, Танька нетолстая?
Не церемонясь, он откинул у меня с колен юбку.
- Хорошая нога, - осклабился он, глянув на мою ляжку.
Я, не ожидавшая с его стороны такой каверзы, только глупо разулыбалась.
- Батька – он такой, - то ли похвалила, то ли упрекнула отчима Светка.
Какой «ТАКОЙ», выяснилось скоро.
- Танька, такое дело: нас батя в ресторан приглашает. Пойдёшь? – возбуждённо шептала в телефонную трубку Кузя.
- Ага, - моргнула я, озираясь на домашних.
«Страшновато, конечно. Как бы не опростоволоситься. Но для общего развития полезно. Да и чего бояться? Соболев всё берёт на себя. А мы для компании. Опять же вдвоём со Светкой», - рассуждала я. Но пятнадцатилетие – плохой советчик в амурных делах. Особенно, если ничего в них не смыслишь.
А в ресторане, а в ресторане... Во-первых, была водка. Нет, во-первых, был всё-таки ресторан. Не шалман какой-то, а знаменитый ресторан при гостинице «Европейская». Соболев, везде имевший связи (как в переносном, так и в прямом смысле), сунул знакомому швейцару на лапу, и просочился внутрь в обществе двух явно несовершеннолетних особ (меня и Светки). Я вырядилась в гофрированную юбку и свитер, связанный вкривь и вкось моей рукастой мамахен. И цвета этот свитер был… вспомнилось словечко ПАСТУЗНЫЙ… очень даже подходящее для описания его окраса: варьировавший от грязно-серого до белого с желтизной. Ещё помню: изделие это могло занимать достойное место в магазине «Народные промыслы». Ибо было не только связано из вычесанной шерсти дядь-Юриного Рифа, но и распущено на пряжу руками Бабушки.
Позволю себе вставить некую историческую справку. Гигиенические средства для женщин в то лихолетье были весьма и весьма скудостны. Главным образом использовались тряпочки. Многократно кипятившиеся и отбеленные. Вату использовали, так сказать, «на выход». Потому что дорого. Но мне она нравилась ещё меньше тряпок. Ватка, конечно, мягонькая и к телу приятная. Но имела свойство так облепить все дамские деликатные складочки, что потом не отмоешься. Но и то, и другое не являлось панацеей. Каждая женщина боялась, как чумы, протечки. Во избежание оной мы имели в сумочке энное количество тряпочек-помогалочек и при каждом удобном случае бежали в туалет. Вот уж действительно наказание господне! Мои месячные шли обильно. Мама, зная это, купила в аптеке, дабы облегчить мне жизнь, специальные резиновые трусы. Их предполагалось в критические дни надевать под бельё, чтобы не пачкать исподнее. Менструация с мочой и так сродни химическому оружию. А тут ещё присовокуплялся запах промышленной резины. Ежели данные труселя сидели плотно на тех местах, кои призваны защищать, всё в поряде. Но стоило их приспустить – тут уж держись! Вонизм плыл такой - впору вешаться. Посему у меня и мысли не возникало, что девицу в имеющихся налицо (и других частях тела) обстоятельствах могут как-то использовать. Скорей всего, остерегутся. Потому и колготки надела с дырой в промежности. Колготы-чертеняки имели обыкновение рваться у меня именно в ЭТОМ месте.
- Маршируешь потому что, как солдат, - ворчала по этому поводу Бабушка, ликвидируя прореху контрастной ниткой.
Может быть, может быть. Мне, однако, казалось, что колготки просто-напросто не слишком качественной выработки.
Эти дырки в промежности (прошу прощения за каламбур), как я узнала позднее из просмотров порно-видео, проделывают иногда нарочно. Так, видите ли, они сильнее возбуждают мужскую половину человечества. Извращенцы чёртовы! Во всяком случае, сей факт объяснял одну пикантную историю, произошедшую со мной на маршруте автобуса номер сто семь, следующего от Финляндского вокзала до музыкального училища. Народу в него набилось столько, что если б по каким-то причинам ты лишилась вдруг опоры, удерживалась бы в вертикальном положении благодаря толпе. Каждая остановка сопровождалась охами сдавливаемых тел (двери открывали внутрь салона). И вот в этакой-то давке я внезапно понимаю, что охи по соседству относятся отнюдь не к механическому сжатию. Вовсе даже наоборот - сжимают меня (!) Чьи-то руки, преодолев колготочную дыру, блуждают по моей задничке, отодвигая уже и штанишки. Как только я уразумела, что происходит, на следующей же остановке выскочила, как ошпаренная. И вот те совпаденьице (в каком-то роде) – я надеваю в свой ПЕРВЫЙ РАЗ эти же колготы! Правду сказать, они были моими любимыми, и таскала я их практически каждодневно. Стирка у нас (так же, как и помывка) производилась классически – один раз в неделю по субботам. Сама я соблюдала режим ограниченной функциональности ввиду крайней безрукости – о чём Бабушка с мамой меня информировали неустанно, пока наконец я это не усвоила. Прибавьте к этому дурно пахнущую наследственность плюс подростковый возраст с его повышенным потоотделением. Можете себе вообразить миазмы, исходящие от моего тела. Думаю, я не одинока в наличии острых ароматов. Недаром, наблюдая сцену мелодрамы, где молодой человек восторженно припал губами к ножке возлюбленной, Воронина, корчась от отвращения, прошептала мне на ухо:
- Фу-у! Целовать вонючую ногу!
Но Соболеву-молодцу всё нипочём! Я уж молчу об интоксикации, постигшей юный организм в результате неумеренного потребления спиртосодержащих напитков. В конце вечера сорокоградусная нашла выход где-то на обочине «Европейской», недалеко от стоянки такси. В виде рвотных масс.
Из поездки в таксомоторе память высветила всего несколько фрагментов. Но довольно ярких. Из них мало-помалу позже сложилась вся картина.
В то время, как Кузя забылась тяжёлым сном под названием «п;репил»* (её, как дрова, погрузили на заднее сидение авто), я ещё выглядела резвушкой. Припоминаю, что для поддержания разговора (якобы) Соболев пересел с переднего сидения назад к нам. Картинка number two: мои ноги задраны на изголовье водителя, промеж моих ляжек торчит голова Соболева. Водила, вроде бы, что-то бурчит, но Соболев - прохиндей бывалый. Быстро улаживает дело.
- Езжай, езжай! – пыхтит он. – Плачу по двойному тарифу!
Когда я выпорхнула из машины, чтобы бежать к дому, Соболев увязался со мной. Сопроводить по-джентльменски. Зайдя в парадную, джентльмен Соболев прижал меня к двери подвала и попытался овладеть вторично. Я вырвалась и побежала через две ступеньки на свой этаж.
На следующий день Светка живописала сцену в такси. Со слов отчима, разумеется. Я было усомнилась:
- Как это? У меня же ЭТИ дела…
- А-а… то-то батька сказал: «запутался в резинках». В каких, думаю, резинках?!
- В гигиенических трусах, - поясняю я.
В глазах падчерицы Соболев оставался бравым повесой. Меня же некоторое время одолевали смутные сомненья. Пока не вспомнила непривычные ощущения, когда, подмываясь, дотронулась утром до наружных половых органов. Губы в районе влагалища ныли, как от повреждения. Вот оно…
Так бесславно я утратила девственность. «Без божества, без вдохновенья…»*, но и без боли. Позднее даже выстроилась целая теория: мол, так и надо. Если с любимым – как же потом в глаза ему смотреть, после ТАКОГО позорища?
Светкина жизнь долгое время не могла выправиться. Сначала она спуталась с нашим хоровиком. Соболев ревновал её зверски. Вскрылись кое-какие факты его преступной связи с падчерицей. Начался бракоразводный процесс (дёшево отделался ещё). Толком я ничего не знаю. Так как к этому времени наша дружба со Светкой распалась, о чём я сожалею до сих пор. Кузя закрутила с Ольгой Соловьёвой. А мне досталась подружка по остаточному принципу – Воронина.
Воронина Зойка
- Радкевич такая хитрожопая: специально выбирает в подружки тех, кто хуже неё, - гораздо позже описываемых событий сказал Петров.
Я как-то об этом не задумывалась. Хотя… Воронина определённо казалась мне хуже.
- Зойка, к тебе бабушка пришла! – кричала Шарендо, несясь на всех парусах в столовую.
Воронина вытягивала вперёд давно немытую голову и тащила ноги-скороходы (обутые в сапоги непопулярной фабрики «Скороход») на выход.
На Зойке я узрела чудо дизайна наших бабушек: пришитые к панталонам простые чулки. Поясню: «простые» - значит нитяные… Непонятно? Ладно, разжую буквально по слогам. Представьте: цвет bronze, в рубчик, 100% хлопка, собирающиеся на коленках «гармошкой». Панталоны – это такие длинные трусы. Практически по колено. Прибавьте к этой красоте юбку типа ;малахай; и вязаную кофту на пуговицах. Вот вам портрет Ворониной. По поводу кофты: она таки была в гардеробе каждой скромной девочки от 12 до 17 лет. Кофты случались разные, разнообразные. У меня присутствовали аж две. Обе индийского производства. Так что сами разумейте: кофта кофте рознь. Но у Ворониной что-то уж совсем… в духе советского фундаментализма. Прям из бабушкиного сундука.
Впрочем, и бабушки-то как таковой не было. "Бабушкой" Шарендо неосмотрительно назвала Зойкину мать родную. Родила та Зойку поздно, уж в сорок два года. Муж (Зойкин отец) сгинул в психиатричке от неврологического недуга, оставив своим девочкам в наследство своего отца. Старичка довольно вздорного. Хоть и не без претензий. Дедок имел высшее образование, работал в лучшие годы на руководящей должности и свои начальственные замашки любил пускать в ход дома. Что невесткой не поощрялось. Коротали они времечко главным образом за шахматами. И если проигрывал дед, начинал волноваться. Походы на кухню за чаем учащались (каждая чашка щедро сдабривалась либо коньячком, либо бальзамчиком), а в тембре дедули всё явственнее проступали гневливые нотки. Порой игра заканчивалась прямым объявлением войны. Всё как положено: с бойкотом и дележом имущества.
Вообще, Зойкин дед был способен отравить существование любого организма. За что был изолирован в отдельную квартиру. Дедуська имел право на внеочередное получение жилья сразу по нескольким категориям: как ветеран войны, блокадник и носитель туберкулёза. Но предпочитал жить не тужить на Зойкиной площади (на последнем курсе училища от сердечного приступа умерла мама Зойки). Воронина – не будь дура – вынудила деда встать на очередь. А через год она с женихом спровадила дедульку на новую фатеру. Чувствуя, что его права бессовестно попрали, дед организовал жестокую мстю. Отыскал (это в 74-то года!) себе невесту, узаконил с ней отношения назло внучке и отписал всё имущество молодой жене. Никакие увещевания типа:
- Ты отравлял нам жизнь двадцать лет!
или
- Тебе не стыдно?!
не действовали.
Так и помер, не простив внучкиного вероломства. Справедливости ради стоит добавить, что Воронина его тоже не простила. В день похорон любимого дедушки (на которые она не пошла) Зойка раскупорила бутылку водки и произнесла тост:
- Гореть тебе в аду, старый козёл!
То, что касается последнего абзаца, - дела далёкого будущего: как Зойкина мать оставила дочери в наследство десять тысяч (нищенствуя при жизни), как Воронина ударилась во все тяжкие, как вдруг проснулась в ней коммерческая жилка… А пока это было жалкое создание в унылую серо-коричневую клеточку. Все ученические годы Зоя Воронина носила продукцию, прославившую советскую лёгкую промышленность. Дети Советов до сих пор шарахаются, завидя аналог пальтишек в бурую клетку с медвежьим воротничком.
Пожалуй, стало ещё хуже, когда Зойка взялась модничать. Кримпленовые брючки некрасиво охватывали низенькую выпуклую попу, из-под которой при ходьбе некрасиво вылезали «ушки». «У Ворониной-то дела ещё похуже моего будут», - провожая взглядом её маленькую нескладную фигурку, с невнятной радостью думалось мне.
Зойка тоже страдала от несовершенства своих форм.
- Покажите мне хоть одну женщину, которая была бы довольна своей фигурой, - скажет мой сын спустя тридцать лет.
Вот уж действительно: то ноги коротки, то грудь мала, то бёдра полноваты. И тем не менее, в Зойкиной внешности было что-то от ангела. Наверное, её белокурые вьющиеся волосы, сквозь которые просвечивала розовая кожа головы.
В противовес ангельскому лику характер у моей подруги был дьявольский. Ядовито-сардонический. Так меня она сократила не до привычной Рады (что в свете недавно поставленного «Табора…»* было даже почётным), а до «Радьки». Выпевая противненько:
- Подайте Радьке Христа – не смотрите, что жопа толста!
- На себя посмотри! – огрызалась я. И мысленно прибавляла: «Кому уж просить ради Христа – так это тебе!»
Зойка, собственно, и не гнушалась просить. Как малоимущая (!), она получала все годы успешного трутничества в училище стипуху.
Не забывая стонать жалостно:
- Мама болеет, дедушка старенький…
И ей верили.
Воронина – первая, кто заронил зерно неверия относительно красоты и величия моей доброй души.
- Мужики видят, - пьяно осклабившись, цедила Воронина, измеряя меня осоловевшим глазом, - в Тебе что-то не того… они чувствуют… потому ты и одна.
Что они там чувствуют? Зверя, что ли? Как в «Омене»*?
А может, и чувствуют. Что с этим прикажете делать? Но Воронина-то какова?! Прозорливость ты наша!
Мама моя, кстати, всегда была против нашей дружбы с Ворониной:
- Никого не могла получше выбрать? – сердилась она. – Самую облезлую выбрала!
Я и сама была того же мнения. Как-то раз, оставив Зойку на ночлег, вынуждена была лечь спать вместе с ней. И брезговала. Мне всё чудилось, что от Ворониной идёт запах сырой земли.
5. Сало или Танька Сальникова
На первом семестре первого курса в училище был приглашён фотограф, который запечатлел наши юные лица.
Я зачем-то надела летнее платье (из его голубого ситчика хороши были бы кухонные занавески с рюшами и ламбрекеном).
- Чай, не май месяц, - хмуро высказалась Лисицына относительно моего наряда.
Я лишь пожала плечами. Фильм, где мамочка убивает присяжного заседателя за то, что тот надел обувь не в сезон*, вышел много позже.
Но если ко мне на той фотке применим термин «колхозница», то титул «самая страшная», бесспорно, принадлежал Сальниковой.
- А это кто? – тыкали в неё все кому не лень.
- Страх господень! – крестились одни.
- Боже! – поминали Господа Бога в суе другие.
– Что ж ты страшная такая?! - реагировали третьи.
Как вы видите, равнодушных не было. Татьяна Сальникова могла бы служить прототипом главной героини «Не родись красивой» (в Танькином случае можно добавить «Не родись богатой» и «Не родись умной»). Каково же было удивление всех, когда этот гадкий утёнок превратился к третьему курсу… не в лебедя, нет. Но в девицу, без сомнения, яркую.
Тут сделаю отступление. Мы, выпускницы музыкального училища, обладаем безусловным вкусом (без ложной скромности). В юности дети Совдепии лишены были возможности пользоваться им в связи со скудостью средств. Тут уж государство постаралось. У большинства моих ровесниц грех безвкусия закрепился. Но только не у нас, учащихся ЛМПУ. Наши дамы сохранили фигуру и научились одеваться. Исключения в минус есть. Немного. В их числе Таня-Танечка. Сверкнула и погасла.
С Танюхой мы дружили крепко уже после училища. Такие дружбы крепкие, как правило, хорошо не заканчиваются. Мы исключением не стали. Но в годы учёбы я наблюдала Таню издалека. Вот Танюшка – сельская девчонка (оно и правда, Танька недавно мигрировала из деревни Мурино). Вот – ведущая актриса агитбригады. Вот - звезда танцев на паркете*. Да, Сальникова была супер в вопросах повыделываться. И голос откуда-то взялся, и рот ****ский нарисовался, и глаза с поволокой обозначились. Я уж молчу о буферах. Пятый номер, как у Инки-эстонки*. Мужичьё на них клевало будь здоров. Будущие офицеры особенно. Молва о Танькиных прелестях росла и ширилась. И, поскольку Татьяна не забывала подкреплять ползущие слухи делом, походы по курсантам временно пришлось заморозить.
Позволю себе ремарку: позднее Танюшка стала весьма строгой мадамой в вопросах морали. Более того, составила партию с духовным лицом. Если мой роман не перерастёт количеством страниц Большую советскую энциклопедию, расскажу. А пока вернусь к Танюхе.
Праздники 8 марта, 23 февраля и Новый год полагалось встречать в компании, разбавленной мужским полом. В преддверии красных дней календаря поиск оного сопровождался неврозом. У меня не было никого и никогда. Изредка меня приглашали в компании, где водился мужской дефицит. Видимо, я сидела этакой букой, что продолжения не следовало. Я всё списывала на оплывший низ моего тулова и задних конечностей.
- Какая ты широкая, - жаловался один из ухажёров, пытаясь поместиться со мною в кресло.
Ближе к ночи он уже помещался НА другой девице.
- Ты чего такая серьёзная? – интересовался другой, оглядывая меня с ног до головы.
В ходе дальнейших действий он перебазировал свой интерес на объект более легкомысленный.
- Ты что не танцуешь? Не умеешь? – задержавшись взглядом на моих толстых коленках, рассеянно спрашивал кто-то третий.
За каждым вопросом крылся упрёк:
- моей фигуре;
- моему нраву;
- моим умениям.
Комплексы обыкновенные постепенно перерастали в гиперкомплексы. И, как логичное завершение причинно-следственной связи, неуверенность в себе порождала зависть к более успешным подружкам. Я завидовала всем. Кроме Ворониной. Наверно, поэтому и выбрала её себе в подруги. Нежданно-негаданно узы дружбы связали нас надолго. Пока не развело замужество. О чём речь пойдёт далее.
Крутые.
Дубенецкая, Столбушинская являлись «крутыми». К ним примыкала целая группа девиц. Описав которых, вы поймёте, что я вкладываю в это понятие.
Жанка, собственно, крутой была не вполне. Она, что называется, являлась «человеком отдельным». Предпочитала гулять сама по себе. Но все её повадки подходили под это определение: характеризовалась независимым нравом, ядовитым язычком и одевалась «по фирм;». Последнее означает, что наша дива рядилась исключительно в фирменные, брэндовые вещи. Что особенно ценно, она за ними не гонялась, как это вынуждены были делать другие. Просто её семья жила под девизом: «говна не держим». Оно и понятно: и должность, и благосостояние позволяло существовать Столбушинским не по законам большинства («отоваривайся по случаю» и «живи от зарплаты до зарплаты»).
Дубенецкая рвала жилы, чтобы обтянуть задницу джинсами фирмы Levi's. Романова - единственная из «крутышек» нашей группы - пользовалась добротой предков. Сойдясь со Светланой, я очень удивилась, что её семья очень простая: мама – медсестра, папа – работяга, сестра – парикмахер. Одна Светка выбилась в люди. И, как это бывает, родоки ею очень гордились. Поддерживали и поощряли. Сёстры Романовы очень дружили. Мама была им лучшей подругой. Ей-богу, такие отношения меня завораживали. Увидев Светкину «лучшую подружку» (её грузную, немолодую и немодную мать), я, правда, усомнилась в нужности ТАКОЙ подруги. Да и познакомившись с молодой Романовой – Светкиной сеструхой, разочаровалась. Судя по рассказам моей сокурсницы, Ксюха пленяла сердца молодых людей одним взглядом и являлась мастером непревзойдённого класса: стилист, визажист и сам чёрт в ступе. «Если она вся такая-растакая, что ж в таком случае не сделает сама себя?» - невольно задавалась я вопросом. Ксанка не отличалась стройностью фигуры (если честно, была просто бочкой), носила балахоны и сильно красилась. Таким образом, хоть и была младшей сестрой, выглядела лет на пять старше Светланы.
Мы со Светкой стали дружить плотно уже после училища. А через её маман я делала первый аборт. О чём предстоит разговор особый. Светка была хорошей подругой… как мне казалось. Но мужской вопрос стоял для неё всегда чрезвычайно остро. В том смысле, что если она была нужна своему мужчине, всё отходило на второй, третий и даже десятый план. Лишь бы её любимый был удовлетворён. Самое смешное (или грустное), Светкины любимые ни фига не ценили этой её самоотверженности. Просто срать на неё хотели. Что и подтверждает моё мнение: любят исключительно стерв. Вот вам примерчик для мозгового штурма.
Наша дружба со Светкой состоялась при посредничестве Сальниковой. Девчонки встречались с двумя пацанами, которые были не разлей вода. Как нитка с иголкой. Танька-Сало постоянно изменяла Лёхе, а потом имела глупость рассказывать о своих похождениях… Тут надобно пояснить, что измена – не совсем, конечно, ТО слово. Просто так получалось. Татьяну к тому вынуждали обстоятельства. А сердцем-то она оставалась с Ляксеем. Что и пыталась ему каждый раз доказать.
- Господи, да замолчи же ты! – кричал он, зажимая уши. – Ты что НАСТОЛЬКО непроходимая дура, что не можешь понять? НЕЛЬЗЯ РАССКАЗЫВАТЬ ТАКОЕ!
Да, Танька была дура.
- Я хочу, чтоб всё было по-честному! – в свою очередь кричала она. – Не хочу, чтобы у меня были от тебя секреты!
Лёшка умолял её никогда так больше не поступать. Она, рыдая, соглашалась. Потом всё повторялось, как под копирку. В конце концов, они расстались.
Но у Романовой всё строилось иначе. Светка, со свойственной ей самоотдачей, приносила своему суженому (это ОНА его таковым считала) обедики в клювике, была верна и преданна. И в один прекрасный день… впрочем, что это я? – день был ужасный. Ужасный для Романовой. Так вот, в один ужасный день друг Лёшка выболтал страшную тайну: его приятель женится. Интересный нюанс: женится СЕГОДНЯ. Вы поняли: если СЕГОДНЯ, а Светка ни ухом ни рылом – то невеста, естественно, не она. Её любимый встречался с двумя и отдал предпочтение не ей. Хуже для женщины ничего не придумаешь. И не только для женщины. Вообще: ХУЖЕ НИЧЕГО НЕ ПРИДУМАЕШЬ. Времени как следует обдумать ситуацию у Светки не было. Сведения поступили практически в последнюю минуту. Она в отчаянии нацепила белое платье (не свадебное, конечно, но тоже очень красивое) и поскакала к Дворцу бракосочетаний. Романова пыталась выведать адрес, где будет проходить пир по случаю бракосочетания, но подлец Лёха предусмотрительно оставил эту информацию в тайне. Он и так корил себя, что дал маху. Светлана Батьковна караулила новобрачных в телефонной будке неподалёку от входа во Дворец. Время церемонии она знала. Но не знала, как ей действовать дальше. Ну, вычислит их, увидит… дальше-то что? А дальше ничего. Обливаясь горючими слезами, Светка проследила из таксофона, как брачующиеся в окружении толпы гостей вывалили на набережную. Цветы, фотографии, улыбки… Лучше бы она этого не видела.
Соблазн разобраться был велик. И Романова не устояла. Поймала своего (теперь чужого) мужчину у производственного объединения «Светлана» (говорящее название!), где тот служил. Заготовила гневное обращение. Но, увидев его родную харю, вместо того, чтобы хлестать его обидными фразами, заплакала.
- Ну, что ты… - Андрюха смущённо переминался с ноги на ногу.
И лишь когда позволил себе погладить Светку по голове, та вскинулась:
- Как? – глядя красными от бессонницы глазами в лицо предавшего её человека, спрашивала она. – Как ты мог? И что дальше? Как же я?
- А что ты? – как бы даже недоумевая, произнёс он. – Я тебя люблю. Разве мы не можем встречаться, как раньше?
Неожиданно, да-с. Светке, как она потом признавалась, хотелось дать ему по морде. Или хотя бы плюнуть, как это показывают в кино. Но самообладания хватило только на то, чтобы развернуться и уйти. Безмолвно.
Любопытно, что выдержанное унижение не было последним в её жизни. Очень похожая история произошла пятью годами позже. И если уж я взялась за описание исторического отрывка между временем нашей учёбы и нынешним интервалом, продолжу.
Итак, после изложенных событий Светлана страдала. Понятно, я бы тоже страдала. Чтобы заглушить её боль, мы ходили по злачных заведениям. По барам и ресторанам. В особой чести у нас был ресторанчик на Невском под названием «Застолье». Он славен тем, что мы обе встретили там своих половинок. О том, что из себя представляла моя половинка, речь пойдёт позже. Сейчас же я повествую (и, заметьте, весьма добросовестно) о Романовой. Интересен и поучителен даже не её частный случай, а психология мужского населения в целом.
В один из вечеров мы опозорились. Знатно эдак. После испробованной курочки нам принесли миски с водичкой.
- Спасибо, я не хочу, - отказалась я от питья и отодвинула миску.
Дабы преподать мне урок вежливости Романова приняла миску из рук официанта и, к вящему удивлению оного, испила из неё.
Пригнувшись, халдей шепнул:
- Это для ополаскивания рук, девочки.
Мы сконфуженно захихикали.
С эту самую минуту в зал вошёл ОН. Фиалковые глаза Романовой встретились с томным взглядом мужчины, и оба они оказались в плену друг у друга. Не знаю, верить ли знакам судьбы, но глядя на своего избранника практически сквозь обслуживающего нас человека, я почему-то совсем не удивилась, узнав, что Игорь работает официантом. Это ещё малая из бед. Он оказался женатым. Но, когда мужчина встречает молодую интересную особу, говорится примерно следующее:
- Мы не живём вместе – всего лишь формально сосуществуем. По сути, мы чужие люди.
Заметив, как Светка приподняла седалище из уютного креслица, как заколыхалось её крепдешиновое платьице, я поняла, что разубеждать её в принятом решении – дело неблагодарное. Я не оговорилась, решения принимаются в течение первых пяти секунд. Пришёл, увидел, победил. Светлана проявила чудеса настойчивости. И они увенчались успехом. Ах, как же она убивалась, когда Игорюша променял её на новенькую! «Раньше, Светик, надо было думать, раньше», - так и подмывало меня сказать. Но что уж…
Для своего героя Романова сделала немало. Перво-наперво развела Игорька с его благоверной. Та, надо сказать, особенно и не упорствовала. Видать, достал её супруг «вечно молодой, вечно пьяный»*. Игорюха переехал к мамочке. У той двушка. Светке – как любимице – бабушка отдала свою однушку. Далее Романова сделала родственный обмен. Свекровь переселила в свою однокомнатную квартиру, сама с мужем переехала в двухкомнатную. Вскоре появился ребёночек – исключительной миловидности девчушка. Надо отдать должное, молодой папаша в ней души не чаял. Но улучшить материальное положение семьи не торопился. Жил в привычном ритме: смена – посиделки – долги… Светка понимала, что пора брать бразды правления в свои руки. Не так, чтоб «Знай своё место!» Нет. Очень по-женски, мудро и чутко. С утра бегала по-прежнему в пивной ларёк за трёхлитровой баночкой пивца на опохмел супругу, потом завтрак замутит, потом стирка, уборка… короче, завертелась на целый день. Потом думает: «Ой, чевой-то такими темпами не скоро приобретёшь реноме обеспеченной, уважаемой в обществе дамы». По тётеньке ведь как судят? Скажи мне, кто твой муж, и я скажу, кто ты. Романова огляделась, прикинула свои возможности. И сделала то, чем в 90-е занимались через одного – стала челночничать*. Оригинальной не была. Каталась главным образом в Турцию. Так сказать, «из варяг в греки». Привозила на потребу непритязательной публики товар низкосортный, но дешёвый. Расходился влёт. Обогатилась. Сделала еврик в квартире. И призадумалась: куда б ещё деньги пустить? И вошло ей в ум пристроить своего непутёвого мужа к делу перспективному да престижному. Что такое подавальщик? – Слуга. Вот ежели б в этом же (или в смежном) бизнесе, но что-нибудь звучное: крупье, дилер, менеджер… В отношении последнего Светка была не уверена. Чёрт поймёт, что это такое. Все дети 90-х хотели стать менеджерами. Также высокий рейтинг имели проститутки у девочек и рэкетиры у мальчиков. Светка, получившая основы привилегированного воспитания, отметала озвученные профессии решительно. Да и вообще к неологизмам относилась настороженно. Хотелось чего-то проверенного, пусть и менее звучного. Чем, скажем, плох директор? Ну, ладно, не директор. Тут, пожалуй, она замахнулась. Хоть Игорёк красив, как Самсон в лучшие годы: высокий, статный, широкоплечий, атлетично сложенный. Пусть не директор, а ЗАМдиректора. Заму и делать-то ничего не придётся. Так: поди-принеси. Пока наша умница-разумница думала-выдумывала, судьба подбросила ей знакомицу – а та, ни дать-ни взять – сама жена директора кафе «Алёнушка». И что бы вы думали? Место зама вакантно. Встретились, потолковали. Сошлись на цене, удобоваримой для обеих сторон. Стоит добавить мелким шрифтом, что относительно этих торгов Игорь был ни сном, ни духом. Так Светка щадила его чувства.
В этот период я, только что произведшая на свет потомство, встретилась с Романовой. Та была на гребне удачи. Выглядела, что называется, «зашибись»: кожаный костюм (я таких не видела ни до, ни после), копна мелированных волос, точёная фигурка, дочка – ангелок. На Светкином фоне я выглядела местечковой простушкой. Феерическое появление Романовой у меня дома оказало сильнейшее впечатление на маму. Она потом всякую экранную красавицу сравнивала со Светкой. И, как правило, Романова имела более высокий балл.
Следующий раз мы встретились со Светланой, когда и она, и я были уже разведёнками. Я – по факту. Она – вот-вот. Но отличие в нашем с ней положении были разительными. Я пребывала в состоянии, равном облегчению от невыносимо утомительных пут. Светка – на грани истерики от того, что вот-вот должно было случиться. В кратком переложении её история такова.
Пока Светка дёргалась, что гордость Игорюши не позволит ему принять на себя обязанности зама, сыскалось на дворе её благодетеля местечко и для неё. Говоря о «благодетеле», я разумею директора «Алёнушки». В то время это кафе на Московском проспекте процветало. Помимо своего основного назначения, оно, как и многие заведения 90-х, возложило на себя бремя игорного дома. Со всеми полагающимися для этого атрибутами: бильярдными столами, рулеткой, игральными автоматами. Светке предложили место банкометши. Она была девицей бойкой, и быстро научилась тому, чему нынче обучают в специальных школах. Работа в казино позволило Светке сплести Любимому сказочку о том, что он – воплощение мечты директора «Алёнушки» о собственном вице-.
Время шло. И стала замечать Светка, что Игорёк уклоняется от супружеских обязанностей. То у него то, то это. Начала присматриваться к муженьку. А у него интрижка. Да, пожалуй, и без легкомысленного суффикса К. Интрига. Интрижища. Никто не ведает, как сложилась бы Светкина судьба, не устрой она мужу допрос с пристрастием. Я лично не считаю, что лучше правда – какой бы горькой она ни была. По мне лучше жить страусом: голову в песок – и ничего не вижу, ничего не слышу. Наивная же Романова пошла по пути нашей общей подруги Татьяны Сальниковой: мол, не хочу ничего от тебя скрывать! Ну, вот и получи тогда:
- Да! – взорвался Игорь после того, как в сотый раз Романова со слезами на глазах спросила: «Скажи, ты мне изменяешь?» - Да, да и да! И если хочешь знать, ты мне противна! Противно, когда прижимаешься ко мне! Противно видеть тебя раздетой! Противны даже твои пальцы на ногах!
Что и говорить, Остапа понесло. Про пальцы это он, конечно, переборщил. Мог бы и промолчать.
- Что мне делать? – спрашивала меня Романова, ломая удивительной красоты пальцы на руках.
Тоже мне, нашла у кого спрашивать. Я задумчиво разглядывала её руки. Если пальчики Светкиных рук так хороши, не похоже, чтобы пальцы на ногах были как-то по-особому уродливы. «Какие же у неё пальцы?» - задавалась я вопросом, мучительно вспоминая совместную поездку на море.
- Эй! – пощёлкала она передо мной своими холёными пальчиками. – Ты меня слышишь?
- Брось его, - не раздумывая, порекомендовала я.
- Бросить? – переспросила она.
- Брось, - повторила я уверенно. – Брось до того, как он бросит тебя.
- Ты считаешь это единственным выходом? – плаксиво сказала она. – И никак не отомстить? Пусть, значит, они наслаждаются свободой, какую я ему предоставлю, а я останусь одна?
- Ничего, - я упрямо продолжала гнуть свою линию. – Я же одна. И ничего. Наоборот, так лучше – никто нервы не трепет. Кроме того, как ты можешь отомстить? Убить его, что ли? Только со временем, оценив, какой ты была замечательной женой, он, может быть, поймёт, что потерял.
– Нет, я не хочу, - капризничала Романова, - не хочу отпускать его безнаказанно!
Я только пожала плечами. Светка тем временем фантазировала.
- Я представляю себе это так, - она закатила глаза. – Он бросает ЕЁ. Приползает ко мне и молит о прощении.
Я едва удержалась, чтобы не фыркнуть.
- А кто ОНА? Что, действительно лучше тебя? – поинтересовалась я.
Светка скривилась, но постаралась быть объективной.
- Так… молодая – только-только восемнадцать стукнуло.
- А-а, - неопределённо промычала я.
По мне «молодая» не значит лучше. Впрочем, я и не мужчина. Но ведь живут же они со своими старыми толстыми жёнами. Значит, что-то держит. Что-то больше, чем молодость.
- Светка, может, ну его. Перемелется всё! - попыталась я утешить подругу.
- Ага, тебе легко говорить! – страдальчески произнесла Романова.
Я опешила.
- Да я ведь точно в таком же положении!
- Нет! – не согласилась Романова. – Не тебя бросили. Ты сама его выгнала.
Я хотела воззвать к её разуму: мол, я тебе предлагала уйти, пока он сам не ушёл. Но тут услышала ещё более вызывающую вещь.
- А ещё он гонит меня со своей жилплощади.
- Как это? – не сразу поняла я.
- Ну, квартира-то его, - прошелестела Романова. – А мать его – она же живёт в моей однушке – отказывается возвращаться обратно.
- Можно через суд, - подсказала я.
- Да знаю я, - отмахнулась Светка. – Только денег у меня нет ни на какие судебные тяжбы.
У меня отпала челюсть: чтобы Романова жаловалась на отсутствие денег? Видать, и правда, всё плохо.
- Как же так? Ты же неплохо зарабатывала, – только и нашла, что сказать я.
- Тут такое дело. Директор подбивал клинья… - «вот, значит, как Игорьку досталось это место!» Но Романова опровергла мои гнусные подозрения: - … но я ему дала от ворот поворот. А с Игорем они здорово скорешились. Вот директор, пёс шелудивый, и попросил: раз, говорит, такое дело, вместе вам неудобно работать. Мужа оставил. А меня вон.
Вот это был кошмар. Да. Остаться одной с пятилетним ребёнком. И без средств к существованию. Практически на улице.
А Светка продолжила:
- Я тут объявление видела на дверях нашего магазина: продавец требуется в винный отдел.
- И что? – не сразу сообразила я.
- Что-что? Пойду на собеседование. Договорилась уже, - и стала собираться.
Я заметалась. Как же так? Чтобы Романова – девица-красавица – да в винный отдел? Неправильно это! Надо сказать какие-то нужные слова, чтобы подействовали на неё, дурёху. Образумить как-то. Отговорить. Утешить. Но ничего не могла придумать. Светка тем временем одевалась.
А перед уходом вдруг ни с того ни с сего сказала:
- Я так его люблю!
- Как? – машинально спросила я.
- Могу прижаться к нему и вылизывать подмышкой.
Наглядно-образное мышление тут же нарисовало соответствующую картинку. Она затмила все умные мысли. Я, конечно, была не девочка. Но пуританское воспитание взяло верх. Меня покоробило. Видимо, какая-то гримаса исказила мои черты… После мы не общались. Вплоть до того, что Светка не ответила ни на одно из тысячи сообщений, которые я отправила ей vK, приглашая на вечер выпускников.
Я не сказала: у Светкиного мужа была редкая фамилия. По ней я нашла и её дочь, и бывшего мужа Романовой с новой семьёй. «Молодка» почему-то показалась мне похожей на Светкину мать: столь же громоздка и черна. Не знаю, может, это не случайно? Говорят, мужчины, выбирая себе жену, придерживаются одного и того же типа. Поэтому наиболее мудрые считают: «что менять шило на мыло»? Лет через –дцать все их бывшие становятся на одно лицо. Что характерно, лицо его новой жены выглядело отнюдь не моложе лица моей подруги. Впрочем, можно ли судить, руководствуясь фотографией? Зато можно сказать безошибочно, что нынешняя его супруга не препятствовала общению Игоря с дочкой от предыдущего брака. Большинство фотографий именно с ней, со Светкиной девочкой. Она всё ещё узнаваема, хоть далеко уже не ангелочек. То с папаней на охоте, то в ночном у костра, то на веранде деревенской избы с сигареткой. А Игорька, стало быть, на природу потянуло. Старость, значит, не за горами. Обычно мужичков тянет к земле на склоне лет.
На заре туманной юности (клише, конечно, но лучше не скажешь) мы, не самые благовоспитанные девицы ЛМПУ, выражали свои мысли и устремленья ещё не на кухне за рюмкой чая. Но уже на поляне за сигаретой из пачки «Аэрофлот».
По поводу так называемой ПОЛЯНЫ требуются, наверное, кой-какие разъяснения. Дело в том, что улица Жукова подпадала под определение УНИСЕКС. В том смысле, что такая уличка могла быть как в городе Урюпинске, так и в столице нашей Родины Москве. В данном случае мы говорим об улице в городе трёх революций Санкт – Петербурге (тогдашнем Ленинграде). Полным ходом шло строительство нашего второго корпуса. В радиусе километра от эпицентра застройки простиралось поле, устланное стройматериалами вперемешку с бытовыми отходами, утопавшими в вязкой грязи межсезонья (если Вы не петербуржец, поясняю: межсезонье в Питере практически всегда - будь то поздняя весна, дождливое лето, ненастная осень или сырая зима). Пробраться к образовательной организации без потерь можно было токмо в резиновых сапогах. Но представить сие никак невозможно – каждой горожанке известно с рожденья: данный вид обуви применим разве что в деревне. Сейчас, на мой взгляд, общество растеряло тот рафинированный снобизм, который был присущ человечеству ещё полвека назад. Начиная от резиновых сапог (их, не гнушаясь, носят и городские, руководствуясь погодой, а не ложными представлениями о манерах) – до чёрного президента. Сейчас, кстати, и строительство ведётся вполне цивилизованно. Не в пример тому варварскому времени. Но тогда-а… тогда это был рай для снабженца. Можно было списать практически всё. Потому что буквально всё терялось. Разносилось на отдалённые от фактического адреса стройки места – в том числе по домам трудящихся. Но иногда обретало вторую жизнь. Коим образом? Да так, как обрела её бетонная плита величиной в стену скромного дома. Она стала основанием ПОЛЯНЫ, где мы собирались на перекур. Сама поляна представляла "карман", скроенный из здания ВТУЗа слева, возводимым корпусом музыкального училища справа и ветхим строеньицем, отрезающим выход к улице Жукова, по центру. Тут же валялись в беспорядке трубы, мешки с мусором и, конечно, окурки, хабарики и бычки всех пород и мастей. От простецкого «Беломор-канала» - до манерных «Филип Моррис». Разброс табачных предпочтений происходил по причине разношёрстности публики, собиравшейся на поляне. Покуривал здесь народ разных социальных слоёв. От творческой интеллигенции (мы причисляли себя к ней) – до рабочей молодёжи (учащихся близлежащей путяги). Здесь ошивались и работяги нашей стройки, и студенты ВТУЗа. Превалировали ученицы ЛМПУ, остерегавшиеся курить открыто. За выставлявшейся напоказ свободой нравов таилась народная мудрость: курящая баба – всё равно что гулящая. Остальные категории могли курнуть как возле врат Alma mater, так и на рабочем месте. А к нам забегали чисто для общения.
Бывало, появлялись на поляне и другие личности. Извращенцы поганые. По-научному – эксбиционисты. Приплетутся застенчиво, вытащат свой орган и давай дрочить. Может, я путаюсь в терминах. Может, они из тех, кому посвящены строки в подражание Маяковскому:
Мы, онанисты, ребята плечистые.
Нас не заманишь сиськой мясистою,
Нас не заманишь девственной плевою,
Устал правой, работай – левою!
Когда их сморщенный член наливался кровью, устремив на нас единственное око*, мы стыдливо отводили глаза.
- Ну, девчонки, посмотрите! – жалобно канючил маньячилло. – Вам что, жалко, что ли?
Мы прыскали в кулак и не смотрели уже демонстративно.
Время от времени действия этих страдальцев пресекал участковый инспектор. Решительно и строго он брал за жабры нарушителя морали и волок на дознание в учебные корпуса.
- ЭТОТ? – грозно вопрошал участковый.
Мы с любопытством оглядывали преступника. На улице наше внимание было сосредоточено не на его лице, сами понимаете.
- Не, вроде, не этот, - нехотя бурчали мы.
- Что значит «вроде»? – сердился инспектор. – Мне надо точно знать!
И как только ему удавалось оставаться серьёзным!
- Нет, точно знать мы не можем, - уходили мы в глухую несознанку, отчего-то проникаясь жалостью к осужденному.
Милиционер захлопывал блокнотик и досадливо бросал уголовнику:
- Можете быть свободны. И в следующий раз нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок?*
Литературовед, блин.
Однажды мастурбатор-эксбиционист, освободившись от подозрений, не постеснялся спросить:
- Девчонки, может, встретимся?
Так и обратился: не кому-то конкретному, а ко всей плашке. Кто захихикал, кто только головой покачал.
- Ну, ладно, - не слишком огорчился тот.
Протянул на прощание руку, но пожать её никто из нас не вознамерился (зная, откуда он её только что извлёк).
- Понял, не дурак, - хмыкнул он и, закурив, отправился восвояси.
А мы потом с жаром обсуждали случившееся.
- Слушайте, а это точно ОН? Я что-то стала сомневаться.
- Да нет же, ОН! Я его хорошо разглядела! Я его ещё из окна класса ритмики видела.
- Скажешь тоже! Тот был другой, старый и страшный. А этот очень даже ничего.
- Ты тоже заметила?! – подхватили мы хором. – Действительно, такой симпатичный – и на тебе. Он что, бабу себе не может найти?
Психологи мы были ещё те. Суждения на уровне пэтэушниц. Не без оснований ею меня называл мой супружник. Не знала, не ведала я ни что такое эдипов комплекс, ни прочие девиантные отклонения в результате воспитания жестокой, деспотичной матерью. Пэтэушница - вот, что представляла собой Таня Радкевич. Неразвитая, недалёкая, доверчивая и простодушная девочка.