КРУГ 2-ОЙ ЗАМКНУТЫЙ
Глава 2. Подружки и друзья
В одиннадцать лет вопросы пола меня уже интересовали конкретно. В домашней библиотеке я нашла книгу «Что должна знать каждая женщина» и тщательно изучила сухое публицистическое издание. От него внутренности моего живота сладко замирали. Трепетали при чтении латинских терминов типа овуляция и менструация. Приблизительно в это же время дед сподобился подарить нам энциклопедический трёхтомник. Благодаря ему я методом дедукции проследила путь сперматозоида от его выделения до попадания в матку. Теория зачатия подтвердилась. Хоть всё ещё казалась невероятной от её недостойности.
В шестом классе мы уже дружили с Хлебодаровой крепко. Привезя из деревни любопытные факты о появлении дитя человеческого, я попыталась деликатно оформить эти мысли и довести их в устной форме до подруги.
- Знаешь, я тут такие вещи узнала… - я аккуратно подбирала слова.
Хлебодарова в этот момент смотрела на меня в упор, по-бычьи поводя крупкой головой. Я продолжила:
- Будто мужчина вводит в женщину то… - тут я замялась и скосила глаза на причинное место, - что есть у него…
Мара сделала мне знак остановиться.
- Знаю, знаю, - перебила она меня. – Я тоже об этом слышала. Только ерунда это. Что же они, по-твоему, раздеваются друг перед другом?
Она вперила в меня осуждающий взгляд.
Я потупилась.
- Нет, конечно. Тоже думаю, глупости это, - хотя минуту назад была уверена в обратном. Недаром же столько разговоров об этой любви. Намёки, полувздохи, полувзгляды…
Тем не менее, овуляция, менструация и оплодотворение существуют. Каким-то загадочным образом сперматозоид проникает в женскую половую клетку со всеми вытекающими.
Теоретически я была подкована. Когда в двенадцать лет увидела кровянистые выделения на трусиках, не запаниковала. Но, поскольку всё, так или иначе связанное с физиологией человека, в нашем семействе не предавалось огласке, о прокладках я слыхом не слыхивала. И не понимала, для чего мама с Бабушкой суют ТУДА тряпки. Эти вонючие тряпицы складировались со всем прочим бельём. Из-за шторки ванной, где они дожидались стирки, бил в нос запах нашатыря. Как я уже говорила, все житейские мелочи не слишком цепляли меня. Эта отвратительная привычка тоже не особенно колыхала мою нервно-познавательную систему. Всё, что творили мамочка с Бабушкой, оставалось непререкаемым. Мама, вроде бы, по молодости перенесла цистит – оттого у неё лёгкое недержание.
- Добегалась в капроне, - ворчала Бабушка. – Теперь до уборной добежать не может.
Главный мэтр в вопросах морали – Анастасия Степановна Воробьёва – мочилась в тряпочку по старости. Либо же моча оседала на её больших членах, требуя дополнительного ухода в виде гигиенического туалета. Бабуля же предпочитала средство дешёвое и сердитое – тряпочку. Сейчас их заменили прокладками на каждый день. Прокладки - одноразовые и неэкономичные. Потому именуемые в нашей семье «происками сионистов». А вот тряпочки можно простирывать и сохранять.
Ну, а я обходилась и без прокладок, и без тряпочек. Просто меняла и меняла трусы. Даже и не думая отстирать их от кровоподтёков. Мои детские постирушки ограничились одним-единственным разом, когда мне вздумалось постирать кукольные вещи. Мыла я извела пропасть, а воды налила – ужасть. Конечно, если б моим воспитательницам (маме с Бабушкой) в голову пришло, что нужно осуществлять контроль процесса, при этом наставляя и консультируя, подобного не случилось. Но увы и ах. Они вошли, когда я уже сама была насквозь мокрая и стояла в луже воды. Меня тут же из лужи извлекли, швырнули поперёк кровати и, стаскивая промокшие вещички, осыпали тумаками. Дело, в общем, житейское.
Превращение в девушку осуществилось в ту пору, когда у мамы случился выкидыш. Она лежала в больнице. Бабушка жила на даче. Папочка хлопотал по хозяйству. В том числе выступал прачкой. То ли детская непосредственность, то ли необоримая лень, то ли детские впечатления от первой стирки позволили мне вести себя столь бесстыдно. А именно: подкладывать испорченное нижнее бельё в грязное. Любопытная деталь: в дальнейшем я не слишком стеснялась своих дамских дел. Продолжая вести активную половую жизнь. В то время как для других это табу.
В результате произведённой очистки папа сказал многозначительно:
- Я тут постирал… ТВОЁ.
Деликатность не позволила ему конкретизировать.
После больницы мама провела со мной беседу.
- Дочечка, - размягчённая недомоганием, обратилась она ко мне, - вот ты и взрослая стала. Месячные к тебе пришли.
- Не месячные, а менструация, - строго поправила я её. Давая понять, что знаю, о чём речь. Не лыком шита.
Она улыбнулась.
- Ну, хорошо, менструация – так менструация.
Видимо, потеря шестимесячной девочки овеяла мою жестокосердную мать лёгкой грустью. Впрочем, я вообще не понимала, зачем они затеяли это дело с деторождением. На склоне-то лет. Маме уже за тридцать, отцу – под сорок. Стыдно, право. На мой взгляд, причина, которая была мне изложена в качестве аргумента, смехотворна. Им, видите ли, захотелось ребёночка! Я, дескать, появилась слишком рано, мама не успела прочувствовать прелесть материнства.
В апофеозе своей жирности (случилось это к десяти годам моей жизни), я отправилась с родителями к морю. Рассматривая фотки с той поездки, я просто диву даюсь, как из этакого-то пончика я превратилась во вполне себе стройную женщину.
Особенно запоминающимися были фотографии с лимана. Был у меня такой комплектик – труселя с маечкой в красную ёлочку. Трусишки, доложу я вам, вполне влезли бы на тётеньку средних размеров.
Вспоминаю:
- Ой, в жопе щиплет! – войдя в воду по пояс, кричу я.
На фотографии стою, растопырив жирные ляжки, и улыбаюсь криво. Оттого, видать, что соль проникла во все потаённые складочки будущей женщины.
Очередная фотка – следующее воспоминание. Вот мы всем семейством: три толстяка и гора костей. Три толстяка – это мама, Бабушка, я. Гора костей - папа. У мамочки лицо одухотворённо запрокинуто назад, купальник - с крупной сеточкой на животе. Мама в нём, как колбаса в сеточке. Бабуля на втором плане. Куда бы нас не бросила судьбина, Бабушка являлась нашей неотъемлемой спутницей. Думаю, она бы разделила долю нашего семейства, выпади нам сума или тюрьма, но пока судьба Радкевичей хранила*. И выдавала приключения куда более приятные. Умн;. Для неё креативные швеи ещё не намострячились кроить и тачать плавательные одежды семидесятого размера. Потому Бабушка в чёрном бюстгальтере и чёрных же трусах. Подобных парашюту. Я кисло смотрю в фотообъектив. Моська лоснится. Жарко поросёночку. На мне детский сплошной купальник в разноцветных бабочках. Made in Poland. Говна не держим, так-то. Бабочки, того и гляди, вспорхнут с животика – до того плавательный костюмчик враспялочку. Папахен - тощий и мускулистый одновременно. Бицепсы и мускулатура на ногах весьма почтенная. А вот рёбра так выпирают, что можно пересчитать. Может, и не в Бабушку я сложеньицем, а в папку р;дного. Всё взяла отцовское: и лицо, и фигурочку. От мамочки только умение глазки подводить: «дома краски я нашла – чёрным глазки подвела…» Родственницы, куда денешься. Как Ирина и Ксения Алферовы, как Анна и Александра Самохины, То - да не то.
В то время я по поводу фигуры особо не комплексовала. Какая есть.
- Хватит купаться! – говорит мама. – У тебя не осталось сухих трусиков!
- Ну, я без трусиков! – и бежала к воде, оставляя на берегу бельё сорок восьмого размера.
После того лета мы изрядно поиздержались. Стали задумываться о приобретении дачи. Недорогой и добротной. И предложение дяди Бори, тогда ещё здравствующего, пришлось в самое яблочко.
Мой дядя Боря работал следователем по уголовным делам. Всё потому, что умный. С преступниками ведь как: держи ухо востро, не то не поздоровится. Причина его недюжинного ума обусловлена средой и подтверждена генетикой. Мало того, что Борис родился в семье учителей, но и сам имел тягу к знаниям на протяжении всей жизни. Вначале он попробовал продолжить семейную династию и получил специальность учителя истории. Вскоре сделал вывод, что учительство не его стезя. Пока д.Боря прикидывал, что ему пришлось бы по душе, предложили послужить надсмотрщиком в тюрьме. Думаете, отчего он пал так низко? Я тоже так полагала. До той поры, пока мне не разъяснили преимуществ этого рода деятельности. Во-первых, работа сменная. Что даёт большой простор творчеству на досуге. Во-вторых, полное казённое обеспечение. Харч и обмундирование. В-третьих, полезные знакомства. «Какие ещё полезные знакомства?» - возмутитесь вы. А вот слушайте. Оказывается, уголовники в миру – обычные люди. С человеческими профессиями и увлечениями. Случались и художники, и поэты. До сих пор у меня хранится портрет, написанный заключённым. Выполненный, между прочим, в весьма необычной манере. Дядя Боря и сам стал пописывать от избытка свободного времени. Три выходных, следующих за тремя днями надзирательства – это вам не шутка. Появляются, знаете ли, всякие мысли. И пальцы просятся к перу, перо – к бумаге…* Дядь-Борины стихи даже публиковали в журнале «Огонёк». Что является серьёзным аргументом в пользу его таланта. Что и говорить, дядя Боря – молодец. По всем статьям. Даже выбор жены у него был такой… умственный, я бы сказала.
Дядя Боря – ходок (был). Так говорят о мужчинах, которые ходят налево. Гуляка по-другому. Юбочник. Волокита. Кобель. Оказывается, это плохо только для жены юбочника. Для характеристики мужика - нормально, почётно даже. Мужчины гордятся, когда пользуются успехом у противоположного пола. Как, собственно, и мы, женщины.
Тётя Галя (жена дяди Бори) жила себе поживала без мужа аж до двадцати шести лет. У нас в стране считается, что дожить до такого возраста без мужа - значит засидеться в девках. Тут-то и подвернулся дядя Боря. Тогда он был иногородним бедным студентом. Даже нищим – поскольку учился в Педагогическом институте. Мачеха (новая дедова жена) распорядилась жизнью Фиминых детей следующим образом: отца определила на стройку, где его обеспечили жильём, а младшего Бориса поселила в общежитии. По блату. Так как имеющим в северной столице родственников койка в рабочей общаге не полагалась. Всевластье в отношении койкомест Хелене Мордуховне было дано свыше. В связи с её высоким положением кадровички.
Поговаривают, что мой дядюшка приобщился к сладости потребления алкогольных напитков именно в ту пору. Что, впрочем, не помешало ему иметь блестящий ум и высокий рост. Вот только мышечная масса подкачала. При ста восьмидесяти сантиметрах он весил всего лишь пятьдесят семь кило. Так что интоксикация всё-таки отразилось на формировании юношеского организма. О чём, в общем-то, нас и предупреждали в школе.
Тёть-Галя была несколько старше д. Бори. И уже имела: а) высшее образование; б) отдельную от родителей жилплощадь и в) некоторые кулинарные способности. Когда дядя Боря (в начале 70-х мой почтенный дядька значился безродным Бориской) загремел с пневмонией в больницу, т.Галя окружила его почти материнской заботой. Ежедневно изготавливала диетическое блюдо и не ленилась везти его в другой район города в сутолоке городского транспорта. Дядь-Борино тело - и без того измождённое и недоразвитое (а теперь ещё и больное) – поместили в областную больницу у чёрта на рогах.
И вот, неустанно дуя в уши нездорового и ослабленного человека, какая она замечательная повариха (а, стало быть, и хозяйка), какая ладная у неё комнатка (то есть место, где можно вить гнездо супружества), какая у неё чудная семья (намекая, что яблочко от яблоньки недалеко падает) и интересная работа (Галочка проектировала дома), Галина Семёновна добилась желаемого. Выписавшись из больницы, Боренька переехал к своему ангелу-хранителю. К ней.
Когда молодые поженились, дядя Боря узнал, что хозяйствовать Галина не любила (женщины моей семьи называли её «грязнопупой» - что означает грязнуля, нечистоплотная женщина). Комната, где проживала Галина Семёновна, находилась в доме, предназначенном к сносу. С родителями она не ладила (за что и была отселена в коммуналку). А работу терпеть не могла (объясняя монотонностью своего труда и противным коллективом).
Но разговор не о тёте Гале. А о её муже. Моём родном дяде. Я остановилась на том, что он работал следователем (после того, как покончил с учительством, отработал надзирателем и, поступив на юрфак, благополучно закончил его, успев даже дослужиться до капитана на поприще следователя по уголовным делам). В результате очередного следствия был разоблачён мелкий воришка по имени Виктор. По фамилии Калинин. Не могу вспомнить, что там стибрил этот Виктор Калинин, но, видимо, не слишком существенное. Т.к. власти были к нему снисходительны. Чему поспособствовала и мать его, простая колхозная женщина. «Простая колхозная женщина» - по словам дяди Бори. И, несмотря на то, что у простой колхозной женщины было имя, предлагаю её так и звать. Простая колхозная женщина настоятельно советовала дяде Боре с семейством (к тому времени у них с тётей Галей появилось потомство) приехать к ней в деревню на лето.
- Приезжайте, Борис Ефимыч, с Вашей деткой погостить. Изба у нас просторная, тёплая. Всё хозяйство своё. Вам понравится. Вот увидите, - умасливала следователя (моего дядьку) мать уголовника Витьки Калинина.
Дяде Боре было несподручно гостить у пейзан. Он, как оказалось, был исключительно городским человеком. С урбанистическими устремлениями. Отрезок жизни в Волосово в расчёт не брался.
- Все мы где-то выходцы из народа, - не мешало разглагольствовать ему. Под «выходцами из народа» д. Боря в первую очередь подразумевал мою Бабушку и мать. – Думаю, вам отдых в деревне придётся по вкусу.
Мой папа, никогда не видевший подвоха в сказанном, принял предложение брата охотно. Машина к тому времени у нас была. Договорились. Поехали.
Простая колхозная женщина, наверное, не задумывалась, каково положение автомагистралей во Псковской губернии. Потому указала маршрут, совершенно непригодный для путешествия на легковушке. Бороздить просторы Скобаристана (так называли родину Виктора Калинина в просторечье) можно было только на МАЗе. Или КАМАЗе. На худой конец, на тракторе Беларусь.
Доехав до районного центра (что в шестнадцати километрах от пункта назначения), папа нашёл сговорчивого тракториста, который посадил наш бежевый жигулёнок на трос и тащил до деревни с пугающим названием Ярилово.
Водитель трактора не особо заботился о пассажирах, находящихся в прицепе. Шёл напролом, с лёгкостью преодолевая рытвины, наполненные доверху грязной жижей. Наша машинка очень скоро окрасилась в цвет, именуемый в гуаши как сиена жженая. Мокрая грязь разбрызгивалась из-под тракторных колёс, залепляя стёкла нашей машинки узором - сродни тому, который Дедушка Мороз наносит на окна в зимнюю пору. Мамочка всё боялась, что вода хлынет в салон. Но обошлось.
- Что за название такое? – подъезжая к деревне, поинтересовалась я у Бабушки.
- Значит, такое название, - буркнула Бабушка.
Вот тебе и весь сказ.
- Яр, - пояснил папа, - это овраг, ров. Видимо, Ярилово – производное от «яр».
Действительно, Ярилово стояло на возвышенности. Под ним – море разливанное. Речка-говнотечка, которая и имени-то не имела, по весне превращалась в бурлящий поток, смывающий всё на своём пути.
Ожидающая нас семья находилась по ту сторону моря. Вот бы нам развернуться и уехать. Но преграды только сильнее разжигают желание. В данном случае – желание увидеть предмет наших злоключений, просторный терем простой колхозной женщины. Поэтому мы доверились механизатору Фёдору и, оставив машину в Ярилово, двинулись по сельской тропе навстречу новым невзгодам.
Утопая в грязи, мы прошли деревню (деревня-то деревня – всего восемь домов) и подошли к навесному мосту. Фёдор вступил на мост и, угрюмо топая кирзачами, пошёл себе на другой бережок. Будто и не чувствовал, как раскачивается туда-сюда под ним ветхое сооружение, гордо именуемое МОСТ. Как скрипит этот МОСТ под его тяжестью и как проседает от каждого его шага. Того и гляди свалишься в этакий холод в несимпатично-рыжую воду. Тям и сям из речушки торчали серо-бурые камни. Не убьёшься – так изувечишься.
Глядя на напряжённые лица домашних, я поняла, что подобные мысли посещают их головы тоже. Особенно паниковала Бабушка. В конечном итоге, Фёдор вернулся и, взяв её за руку, повёл за собой. Подвывая, она всё же вручила свою жизнь волевому селянину. Мало-помалу переставляя свои толстенькие ножки, Бабушка перебралась-таки на другую сторону. Дальше предстояло миновать полосу препятствий нам. Мы выстроились гуськом: папа, мама, я. Двигаясь шаг в шаг, мы очутились в огородах Замостья. В испарине и с трясущимися конечностями. А кое-кто (как призналась потом Бабушка) и в подмоченных трусах.
Замостье – нужная нам деревня. Все огороды в ней (так же, как и в соседних деревнях) обращены к реке. В низинах – картофельные поля. Огромные. Такое расположение не случайно. Так работает естественная система орошения. В результате чего поливать картофельные плантации не нужно. Главное, чтоб в дождливые года картошка не сгнила. Как выяснилось, картофель - овощ очень капризный. Никогда бы не подумала.
Как раз в то первое лето погожие дни по пальцам можно было пересчитать. Но из этого факта мы тоже не сделали выводов. Напротив, прикупили по соседству с Калиниными свой собственный домик.
- Участок вам не принадлежит! – гаркнула тётка, оформлявшая куплю-продажу. – Вы не имеете права застраивать его или занимать зелёными насаждениями. Ферштейн?
Далее – суровый взгляд из-под очков.
- Земля колхозная, - сама же и ответила она на немой вопрос.
То, что колхозник на своей земле царь, бог и господин, мы усвоили быстро. Так же, как и то, что мы («дачники») – бесправные, жалкие прихлебатели колхозного добра. Приезжала автолавка – нас ставили в конец очереди. Проезжала подвода с хлебом – возница останавливался и начинались продолжительные дебаты.
- Не положено, - бубнил бородатый старик, не глядя в глаза Бабушке.
Но стоял. Чего-то ждал.
- Хлеб – колхозникам, - бросал он всем известный лозунг, не торопясь раскуривая папиросу.
- Да нам всего-то одну буханочку, - униженно просила Бабушка.
В разговоре с малознакомыми (тем более, с мужчинами) она преображалась: поблёскивала глазами, посмеивалась, поигрывала усатой губой.
Мужичонка тоже вроде бы усмехался в ответ. Но гнул свою линию.
- Дам одну буханочку – значит, правило нарушу.
- А Вы не нарушайте, - кокетничала бабушка. – Просто дайте – да и всё.
Она фыркала и прикрывала уголком платка смеющийся рот.
- Ну, да, ну, да, - брал под сомнения бабушкины аргументы возница.
Мне надоедала их перебранка с элементами заигрывания, и я отходила. Наблюдая со стороны, я мало понимала, что происходит. В тогдашнем моём понимании либидо пятидесяти семилетней женщины не только успевало помереть, но уже и основательно разложиться. Так что и памяти не должно остаться, как происходят всякие там легкомыслия.
И когда Бабушка, прижимая к груди, как дитя, буханку, спешила с ней в дом, я не понимала, чем она так довольна. То ли выторгованным хлебушком, то ли самим торгом. Удивительно: то, что возмущает нас в других, в себе мы воспринимаем, как норму. Так, пытаясь снова и снова завязать отношения, я не оставляла свои попытки и тогда, когда мне было далеко за сорок.
В первое лето, проведённое в деревне, я составила вполне определённое мнение о её жителях. Как потом оказалось, сие мнение универсально: и на Дальнем Востоке, и в лесах Забайкалья – всё одно.
Деревенские в кино и в жизни – две большие разницы. В первом случае они прекрасные снаружи и добрые внутри*. На деле обитатели села – существа, по сути, среднего рода. Даже если не брать в расчёт моду как таковую (о которой в нашей стране знали только жёны дипломатов неприсоединившихся стран). Возьмём облик советского колхозника в целом. Знаете, что удивительно? Что более он смахивает на антисоветский шарж: ватник, кирзовые сапоги и нечеловеческая чумазость. Плюс к этому устойчивый запах земли и навоза. Но, как говорится, без говна хлеб не родится. Вот, если б условия выживания хлебоделов ещё не были сродни «Голодным играм»*… Различить баба перед тобой али мужик можно только:
• по наличию платка сверху и юбки снизу у бабы (в деревнях женщины брюк не носят),
• по кепке и порткам - у мужика (мужчины, напротив, в платья не рядятся).
А то ещё бывает баба в два платка накутается: вниз хлопковый, а сверху шерстяной повяжет. Ну, и мужичина может заместо кепи украсить себя ушаночкой, невзирая на летние погоды. Вот такие модные тенденции процветали на селе, да-с. Впрочем, упоминала уже. Когда про хохляцких жителей гутарила.
Городские весьма озабочены своим внешним видом. Стоит на одежде завестись даже малому пятнышку, готовы волосы на себе рвать. Всячески стараются это пятнышко извести: застирывают, химчистят. При неудавшемся истреблении откладывают вещь, а то и вовсе выбрасывают. В деревне – будь их униформа унавожена до черноты – переодеваться не спешат. Порядок строгий: смена только в банный день. Испачкался – сам виноват. Ходи в грязном. От этого запашок-то и происходит. Я лично старалась держаться от местных на расстоянии. Но паритет всегда понимала. Зажав нос, пила даже их парное молоко, которым они гордятся без меры.
Если в городской квартире нас осаждали клопы и тараканы, то в деревне настоящей бедой явились крысы. Нахальные и прожорливые. Они вскрывали банки в подполе (не металлические, конечно, - пластмассовые), пожирали крупы, портили бельё и обувь. Особенно грызуны обнаглели в тот год, когда мы уже приобрели альтернативную дачу в Ленобласти. Крысы бегали по потолку и падали в постель. Ужас.
В общей сложности мы просуществовали в деревушке Замостье целых семь лет. «Лет» - буквально. Так как проводили там только лето.
Как обосновались, начались контакты с аборигенами Псковщины. С налаживания товарно-денежных отношений, естесс-но. Деревенские входили в означенные связи охотно и настороженно одномоментно. Охотно – потому как не прочь были срубить лишнюю копеечку. Настороженно: «А ну, как обманут городские пройды?» Стараясь не попасть впросак, пейзане наглели. Цены на сельхозпродукцию назначали, как на рынке.
Надо сказать, что и заработки простых советских колхозников набегали почти академические – под триста рубликов. В то же самое время местное население пребывало в твёрдой убеждённости, что городские (тем паче московские да питерские) – миллионеры, все без исключения. Из чего сметливый крестьянский ум приходил к выводу, что на дачниках не грех и поднажиться.
Отличались неблагодарностью и своего рода высокомерием. Любое подношение воспринимали, как само собой разумеющееся.
- У-у, - принимая в дар отрез ткани, кроила недовольную морду Тонька.
К тому времени «простая колхозная женщина» приобрела имя - звали её Антонина (она же Тонька). И отчество - Ивановна. Фамилия, соответственно, Калинина.
- Маркое*, - пояснила она причину своего недовольства.
- На праздник можно, - подсказывала ей Бабушка.
- Где ж они у меня, праздники-то? – шамкала Антонина горестно (извечная причина прибедняться да сетовать – тоже привычка простого люда).
Во рту у Антонины Ивановны неразбериха – то ли недобор зубов, то ли перебор. Не разбери поймёшь. Резцы, клыки и коренные росли как попало: не только сверху и снизу, но и сбоку, и наискось. Оттого и дикция со свистом да пришепётыванием. Впрочем, у гражданки Калининой всё было, как у всех деревенских. На фоне других жителей деревни выделялись мы со своими ровными белыми зубами. И в данном случае отступление от нормы применимо было, скорее, к нам, а не к ней.
На примере Антонины Ивановны можно было изучить селянина вдоль и поперёк. Она являла собой образец этого вида. Будь то точка зрения антрополога или психолога.
Все местные жители помимо ф.и.о. по паспорту имели ещё и непочтительное прозвище: Кривая, Косой, Горбуха, Выпивоха (на мой взгляд, Выпивохи там все). Калинины имели кличку не такую обидную. Почему-то их прозвали Клычками. Кто такие Клычки? Почему Клычки? То ли от слова «клочки», то ли от «клыков»…
Для простоты повествования я буду звать Антонину Ивановну Калинину отныне Тонькой. И жизнь у Тоньки была не сахар. Муж – первый умелец на селе – предпочитал трудиться не в колхозе, а зарабатывать частным промыслом. То чайник кому запаяет, то бочку законопатит. Ясно, что в такой помощи нуждались главным образом одинокие бабы. ;Муж на час; одним словом. Пользовался дядь-Миша бабьим расположением. Тоньку, знамо дело, это нервировало. Иногда она громко выясняла отношения. Деревню тогда лихорадило. Несколько дней после того дядя Миша прятался. Гулящая бабёнка прикрывала битую морду платком. Тонька ходила гоголем. Потом снова начинала никнуть, вспомнив, что сын в остроге. А ведь ещё имелась и невестка, зараза.
По моим тогдашним понятиям Женька (так звали Витькину жену) была красоткой. Нежный цветок на навозной куче. Лет ей всего-ничего – семнадцать. А уж ребёночек имелся, Лёшенька. Рахитичный и золотушный. Многие девицы полагают: стоит только родить – непременно растолстеешь. Потому объёмистому Женькиному заду я не придавала особого значения. Впрочем, и зад, и короткие ноги не могли затмить красоты её ангельского лика. Лицо Евгении – хоть иконы пиши.
В семье Клычков Женьку не любили. Называли курдюпистой* лентяйкой. Но и делать ничего не доверяли. Знакомая ситуация. Оттого, может, я к ней и привязалась. Женька, конечно, была особенной. Не такой, как её грубое окружение. Видя мою к ней симпатию, она охотно болтала со мной о нарядах, поверяла мечты. Как заживут они с Виктором, когда того отпустят.
Однажды, раскрыв передо мной маленький блокнотик, она мне показала три заветных слова, написанных мужским почерком. В рамочке из сердечек.
- Смотри, - толкнула она меня локтём. – ОН написал.
Ничего во мне не дрогнуло. Не умилилось. С романтизьмом* у меня на то время было не очень. Но я искренне считала Женьку хорошей.
И когда Бабушка сплетничала с мамочкой, что Витька, быть может, вовсе и не Лёшкин отец, вступилась за бесправную Женьку.
- Виктор её любит! – сказала я. – А она – его.
- Эт-то ещё что? – нахмурилась мама.
В Бабушке интерес выразился острее:
- С чего это ты взяла?
- Женя мне показывала, что ей писал Виктор.
- Чего?! – ахнула Бабушка.
- А чего? – мне тут же захотелось взять свои слова обратно. Почувствовала, что каким-то образом я подвела Женьку.
- Ну, и чему ещё она тебя учила? – как танк, надвинулась на меня Бабушка.
«Чем нравом кто дурней – тот более кричит и ропщет на людей». Иван Андреевич Крылов. Классик. Потому и актуален. Тогда я ещё не была знакома с тонкостями человеческой психики. Как то: вор во всех подозревает склонность к мошенничеству, а шлюха - к ****ованию. С возрастом я заметила, что под старость мы становимся этакими столпами нравственности, оставаясь при этом бесконечно снисходительными к самим себе. Где-то это явление перекликается с тем, что я наблюдала в семьях с чрезмерно строгими родителями. Вырвавшись из-под их опеки, «ребёночек» пускался во все тяжкие.
- Так что там, говоришь, она тебе показывала? – наседали на меня мать с Бабушкой.
- Ну, было написано «Я тебя люблю», - и, немного подумав, добавила: - и сердечки рядом нарисованы.
- А ещё что? – пытали меня.
Я пожала плечами:
- Ничего.
Наставницы мои удалились на совещание. Обсудить сложившуюся ситуацию. Чем потчуют безнравственные девицы (которой, без сомнения, являлась Женька) невинное дитя (кем, несмотря на сомнительные ночные видения, всё-таки была я). Постановили информировать обо всём Тоньку: как её бессовестная невестка развращает девочку. Цель: ограничение нежелательных контактов.
Они нажаловались Клычихе, та прочла нотацию Женьке. Последняя, поделившаяся со мной сокровенным, не простила.
- Иди отсюда, - прошипела она, раздувая ноздри. – А то я тебя испорчу.
Я поняла, откуда ветер дует. Первый раз всколыхнулась обида на мать с Бабушкой.
- Зачем, зачем вы всё рассказали тёте Тоне? – плакала я навзрыд.
Понимала, что я предала Женькино доверие. Хоть, вроде, заветная страничка в блокноте и не была тайной. Во всяком случае, меня никто не просил держать это в секрете. О таком не просят. Сама должна понимать, кому и что говорить.
Подобное происходило со мной не раз и не два – до тех пор, пока я не зареклась говорить маме и Бабушке хоть что-то, представляющее для меня ценность. Ибо тут же сказанное обрастало грязью и нечистотами.
Тогда же я впервые ощутила, как можно ударить словом – так, что обида жжёт глаза и разъедает грудь. На Женьку я не сердилась. Но что удивительно: прошло время, и я приняла бабушкину позицию. Женька - бедовая и никудышная. И хорошего от неё не жди. Психологическая защита: столкнула вину на ближнего – стало легче дышать и проще жить.
Женька дружила с девчатами младше себя. Дело в том, что её ровесниц в деревне не водилось. Как только местные заканчивали школу, под родительские наставления их отправляли в Питер. В Ленинграде они получали образование сообразно количеству мозгов, помещённому в их незамысловатые (большей частью) головушки. Так что с проблемой «молодёжи на селе» я столкнулась воочию. Культурная столица, наводнённая молодняком Замостья, теряла петербургскую интеллигентность. Что поделать.
Коренное население удерживалось в деревнях исключительно памятью предков. Закрывало глаза на неприглядности проживания в местах, где полгода грязь непролазная, а другие полгода - снега по пояс. Однако нельзя обвинять их в том, что для своих отпрысков они хотели лучшей доли. Чтобы дети сняли унавоженные ватники и кирзачи, тулупы да валенки. Чтобы не бежали посреди ночи на ферму, где стонут от холода недоенные коровёнки. Жаль, конечно, горемычных животинок. Стоят они в дощатых сараюхах, именуемых коровниками, по колено в навозе. А своих деток жальче.
Рядом с «коровниками» вонь непереносимая. И такая же грязюка. А всё потому, что время от времени авгиевы конюшни всё же расчищаются. Удобрения вывозятся не на поля, а сваливаются неподалёку. Перенасыщенная фекалиями почва в радиусе километра приобрела вид выжженной пустыни. Верхний слой в жару ссыхается, имитируя солому. Встанешь на такую «солому» - и рискуешь провалиться по щиколотку в коровье говно. Дождь вновь заставляет экскременты разбухнуть – тогда бурыми струями они утекают в реку.
Кладбище отходов продуктов жизнедеятельности крупного рогатого скота соседствовало с фазендой Нины Модной. Высокой безгрудой бабки, видом напоминающей старого китайца. Бабка имела в супругах мужчину значительно моложе себя. Который, несмотря на затрапезный вид, походил всё же на мужчину, не на старика. Сей факт заставил меня удивиться первый раз. Во второй я удивилась, увидав дочь Нины Модной. Девочка была всего на год старше меня. Настоящим же шоком явилось открытие, что старая Нина ещё имеет собственную мамашу. Вот уж пришелица с того света, прости господи! Развевающиеся серые лохмотья на древней старухе роднили её с мумией египетской. Мумия передвигалась по огороду, почти не отрывая ног от земли – точно так, как зловещие мертвецы*. В случае бабули из позапрошлого века виной навевающей ужас походки были сваливающиеся галоши. Забыла упомянуть: непременным атрибутом деревенского житья-бытья были калоши настоящие, красивые, блестящие. Ладно резиновые сапоги (которых, кстати, до того момента у меня никогда не было; Бабушка считала вредным для ребёнка ношение резиновой обуви)… Но галоши! Мне они казались творческой выдумкой Зои Петровой*, давно вышедшим из обихода архаическим предметом.
За чудовищной бабкой шлейфом тянулся запах старушечьего тела. Так (только слабее) пахло в доме моего деда. Марина Борзова (дочка Нины Модной) – представительница моего поколения – вся ровно коренастенькая. Жопка торчком. Довольно выпуклая и низко прилепленная. Ножки тоже некрасивые. Бабушка про такую их конфигурацию говорила: «Ноги бутылками». То есть с чрезмерно развитыми икроножными мышцами. Но пуще всего меня пугал её нос. Сверху носа обыкновенного этакая пимпочка. Будто пятачок у поросёнка.
В первый год меня иногда отпускали погулять к Маринке. И мы ничего, дружили. Может, под давлением Нины Модной, не знаю. Родителю всегда приятно сознавать, что твой ребёнок вхож в элитарное общество. Коим, к величайшему заблуждению деревенских, являлись Радкевичи. Годом спустя, освободившись от влияния матери, Маринка играла со мной уже не столь охотно. А после и вовсе начала фордыбачить. Пряталась даже, когда я к ней заходила. Когда мы стали девушками, я спросила, почему она так делала. И получила неожиданный ответ:
- Ты была не как все дети… Злая какая-то.
Интересненько. Я считала злыми их, они – меня.
Суббота на деревне – бабья работа. Всё перестирать, помыть, баньку истопить. Детки на деревне приучены к работе. Они и на сенокос со взрослыми хаживают, и земли не чураются, и в избе помощь оказывают. Ребята с отцами дрова пилят и колют. А потом укладывают в «костры» - высокие красивые поленницы. Архитектурой напоминающие чум. Сложить его – целое искусство. Дочери помогают матерям. Ранним утром да к вечеру женщины сами доят своих Бурёнушек, а вот днём на пастбища бегают девчоночки. Девочки и на кухне подмога, и в уборке по дому. Полы намывают всё они, малые. Матери не корячатся.
Как-то раз, на них глядючи, я выпросила у Бабушки ведро и тряпку. Так она за мою работу так на меня орала, что от ужаса Танюшкины ушки чуть к голове не приросли. Когда я пугаюсь, ушные раковины прижимаются к головёнке – всё равно как у кошки.
- А воды-то налила! Вот ведь безмозглая! – кричала Бабушка. – Сгниёт дерево – это ж понимать надо! Не-ет, добра от такой девки не жди: ума нет – считай калека!
Между прочим, мои деревенские подружки точно так делали. Я видела. Но никто на них не кричал и не обзывался.
Со мной всю дорогу так. Возьмусь посуду мыть – Бабушка тут как тут.
- Долго ещё дрызгаться будешь? Посмотри, всё кругом мокрое: и пол, и стенка… Вот помяни моё слово: коли девка льёт воду бестолку – наверняка муж пьяницей будет.
Именно в ту пору я поняла: с моим внутрисемейным укладом что-то не так. Уклад, может, и правильный. Да только способ его ведения оставляет желать лучшего.
Вот, казалось бы, истина всем известная: критиковать родителей в присутствии детей строго запрещено. Однако мама с Бабушкой особо не стеснялись в выражениях, когда речь заходила о моём отце:
- Безрукий!
- Уродливый рыжий чёрт!
И боже мой, какими только эпитетами они не награждали зятя, мужа и отца!
Опять же всем знакомая сентенция: приучать девочку к хозяйству следует с младых ногтей. Меня же в этом плане старательно задвигали:
- Не лезь!
- Не трогай!
- Отойди!
- Не мешай!
- Лучше сразу выбросить, чем тебе что-либо доверить!
Мало того, что от этих слов разрушается детский миф о собственном всемогуществе, так ещё и отбивается напрочь охота притрагиваться к чему-то, напоминающему формой кастрюлю или сковороду. А уж к какому финалу мы приходим, имея на руках такие карты, и говорить не стоит…
Были, правда, на селе и такие бездельницы, что и я. Дети уже устроившихся сородичей – тех, кто успел перебраться в город. Ленка Кузбаева и Лариска Суслова. Ленка - очень позитивная, мажорная личность. Была, во всяком случае. Мы переписывались потом довольно долго. После рождения первенца от Ленки пришло письмо, содержащее такие строки: «Больше не могу. Не затыкается ни днём, ни ночью. Не сплю совсем. Думаю избавиться от него. Может, подскажешь чего?» Я, на тот момент уже имеющая крикливого братца, представляла не понаслышке, что такое «не затыкается ни днём, ни ночью». Поэтому, недолго думая, предложила придушить младенца подушкой. Все остальные методы ликвидации новорождённых уголовно наказуемы. А так всегда можно сказать, что «заспала» ребёночка. То есть задавила во сне по неосторожности. Такое бывает, если мать с дитём спят вместе.
Вот и гадай потом, кто из нас более бесстыжая: я-советчица или ополоумевшая мамаша. В оправдание последней можно сказать, что у неё:
а) послеродовая депрессия
и
б) смертельная усталость.
В оправдание меня:
а) юношеский пофигизм (мне ещё и семнадцати не было)
и
б) ненависть к народившемуся братцу, отбирающему те крохи привилегий, коими до его рождения располагала я.
С письмом однако казус вышел. Мой ответ с рекомендациями попал в руки домочадцев. Как вы догадываетесь, то были мать с Бабушкой.
- Ты что, с ума сошла? – потрясая перед моим лицом рукописью в четыре листа, визжала мамочка.
- Хочешь в тюрьму, как соучастница, сесть? – вторила ей Бабушка.
- Из-за тебя, бесстыжей, и нас к ответственности привлекут! – не снижала обертоны мама.
- Наверно, и сама уже огонь, воду и медные трубы прошла, раз такие советы даёшь! – клокотала Бабушка.
Если в нашем доме хочешь что-то сохранить в тайне, не держи ЭТО в нём. Полагаю, я всё ж колебалась в отношении правильности данных мною советов. «В правильности» именно с моральной точки зрения. Поэтому и не выслала письмо сразу.
Так или иначе, я не стала отвечать на бесстыжие просьбы бесстыжими советами. Замолчала. Это было последнее письмо в истории нашей переписки. С моей стороны. Но не со стороны Кузбаевой. Расчухав, что дала маху, поверяя почте таки дела, Ленка стала осаждать меня письмами, где признавала, что и «не права она была», и «просто устала очень» и тыр-пыр, восемь дыр… А мальчишечка-то её умер, сердечный. Отчего? Почему? История об этом умалчивает.
Но в те дни златые, на которые пришлось моё знакомство с Кузбаевой, она являла собой симпатичнейшую Лолитку*: очаровательное беззаботное создание. Уже сексуальное.
Стоит также сказать пару слов о Лариске Сусловой. Карельской красавице (родом Лариска из Петрозаводска). Я-то, если честно, поначалу никакой красавицей её не считала. В моих глазах она была точно таким, как я, неспортивным и полноватым ребёнком. На мой взгляд (взгляд тринадцатилетнего подростка), любая, заслуживающая внимания девица, должна уметь небрежно закурить, лихо опрокинуть стопку самогонки и щегольнуть матерным словечком. Как выяснилось, женщина не может быть членом жюри в конкурсах красоты. Так как парни думали иначе. Мы же, как не крути, полностью зависим от их мнения. Как сказала та же Суслова: «Не будь на свете мужчин, я бы ходила в драном халате, неумытой и непричёсанной».
Лариска состояла в родстве с «Сусликами». «Суслики» - от их фамилии (Сусловы). И не было в Замостье ни одной такой беспутной фамилии. Ведь как заведено? Мужик пропащий – так баба справная. Иль баба никудышняя – так мужик головастый. А тут всё семейство гнилое: мужик - алкашня беспробудная, хозяйка у него вздорная да ленивая, дочка - дурочка. Не так, чтоб совсем. Скорее, полудурок. Грязнуля – каких свет не видел. Её прекрасные белокурые волосы вились крупными кольцами и могли украсить любую другую. Но в её случае выглядели, как шубка старого плюшевого медвежонка – свалявшийся колтун. Да и ладная длинноногая фигурка пришлась бы по вкусу самой взыскательной девушке. Но Рипу (производное от «Рита», как её звала бабушка) ничто не красило. Обветренное лицо, сухие до изморози губы, красные в цыпках руки, чудовищно запущенные ногти… и одежда – тряпки засаленные. Когда Рипа вступила в пору девичества, быстро смекнула, в чём её козыри. Расчесалась, отмыла грязные ноги – и тут же их раздвинула. Не отказывала никому из желающих. Доставляла удовольствие всяк туда входящему. За что получила славу честной давалки на семнадцать вёрст в округе.
В семье Сусликов был ещё один представитель – старший братуха. Не дурак. Но на подозрении. Известно: яблочко от яблоньки недалеко падает. В тринадцать лет я первый раз поцеловалась именно с ним. Вообще-то, было достаточно противно. Сами посудите: чужой язык гуляет у тебя во рту, как у себя дома. Посторонний человек дышит тебе в лицо и копошится рядом на непозволительно коротком расстоянии. Мне не понравилось. И нечему тут нравиться. Кто только выдумал эти поцелуи?
После Суслика я перецеловалась почти со всей деревней (подходящих мне по возрасту). Каждый раз – что-то новенькое. Вот, например, Миха Павлов открыл глаза на тот факт, что мужчины сплетники ничуть не меньшие, чем женщины. Следом за Михой был как раз Волчок. Как сейчас помню, дело было на его сеновале.
Волков с сельским простодушием уламывает меня ему отдаться:
- Ну, ты чё? – недоумевает молодой колхозник. – Миха говорил, ЧТО ты можешь сделать…
- И что? – я силилась припомнить, что делала с Михой. Ни о каком половом акте не могло идти речи. На тот момент я считала себя девственницей.
На ум ничего не приходило. Я даже не помнила, чтоб дотрагивалась до органа, коим они так дорожат.
- Давай, - сердился Волчок, расстёгивая ширинку.
- Ничего давать тебе я не собираюсь - это вообще не обсуждается.
Ухожу. Но чувствую себя скверно. Гадко и стыдно.
Своей девственностью к семнадцати годам я стала тяготиться. Хоть, как выяснилось потом, от неё остались одни лохмотья.
Надо мной подстёбывались подружки, более опытные в амурных делах. Их молодые люди тоже норовили уколоть:
- Татьян, всё девствуешь?
Я смеялась. Но смешным мне это не казалось. В своих собственных глазах я по-прежнему оставалась прыщеватой толстушкой-рохлей.