Моя любовь жила на первом этаже в старинном, уже вросшем в землю особняке, но я все равно не мог заглянуть в её окна, потому что мне было семь лет. И вряд ли бы я отважился на это даже при высоком росте. Главным чувством в моей любви был страх. (Много позже я понял, что он похож на страх Божий). Просто попасться ей на глаза было страшно: ноги прилипали к земле, сердце сжималось так, словно его схватили рукой. Посмотреть в её сторону значило увидеть расплывчатую вспышку света.
Тогда объяснить себе этот страх я не мог, и не уверен в правильности своего нынешнего объяснения. Теперь я так его понимаю: мне было слишком важно выглядеть в её глазах красивым или как-то иначе приятным, настолько важно, что в каждый реальный миг я ощущал себя недостойным её взора. Другими словами, мне было важно существовать в её сознании, но светлая бездна её души все-таки была для меня бездной, пропастью, а я боюсь высоты. (Оба объяснения полностью меня не устраивают, но так и должно быть, нам не дано объяснить всё.)
Невлюбленные запросто подходили к ней – как я им завидовал! – даже брали за руку. Или дёргали за толстую косу (в которую и я был вплетён).
Её зовут Света Лунина. Это имя написано во мне навсегда. Мы жили в соседних дворах, учились в одном классе, и от сердечного страха мне некуда было деться. С той стороны, где она сидела, у меня горело лицо. Когда она вставала из-за парты и отвечала, от её голоса у меня кружилась голова. Школа - это пытка счастьем и страхом, восторгом, благодарностью и ужасом (от мысли о том, что она умрет; это заставило меня очень рано задуматься о смерти).
Мой мир был заряжен ещё одним энергетическим полем – ею. Тут она сидела, за эти перила бралась рукой, сюда подолгу смотрела – оставались нефизические следы. Я нуждался в её лице, в её шагах, в звуке голоса, в любой черте и в любом проявлении, но страх не позволял подойти к ней, и мне оставалось подглядывать. Я выслеживал её – грандиозную дичь моего сердца и, как охотник, мог бы найти по каплям мороженого на асфальте. Пространство тех старых московских дворов имело хитрое устройство; двухсотлетние особняки, словно бы вылепленные руками, соединялись в странные группы. Несведущий прохожий, нырнув в подворотню и пройдя дворик-другой, мог вынырнуть совсем в неожиданном месте.
Секреты местного пространства я знал, но больше находил её по наитию: моя душа была намагничена и поворачивалась в нужную сторону. Забравшись на чердак, я наблюдал, как моя любимая играет с подружками в классики, в прыгалки, верёвочку, в мяч, и страдал от мысли, что девочки - существа самодостаточные, и поэтому она во мне, влюблённом мальчике, не нуждается. Звенит мяч о стену, Света подпрыгивает, пропускает мяч под собой, и юбка её опускается с опозданием. Я любил в ней всё, и мог бы впасть в дремотное блаженство, припав щекой к её ботинкам. (Неисполнимая мечта, детство – ужасное время, время томления и неисполнимости.)
Иногда я, закрыв глаза, видел её: она сидит за столом и, склонив крупную голову, охваченную тяжёлыми волосами, затенив очи ресницами, тихо лучась смугловатой щекой, смотрит в учебник, грызёт карандаш. «Ну, подумай обо мне, вспомни!»
Небо имело для меня особое значение, поскольку оно зияло её вселенским отсутствием. Сам тот факт, что миллионы лет небо обходится без неё, виделся мне угрозой и космическим абсурдом. Что это за мир без её лица, витого упрямого локона, падающего на щёку, без сердечного света, который излучает даже её тень! Я боялся неба и мысли о вселенной.
Любовь имела надо мной такую власть, что я сутками не спал - мама повела меня по врачам, те прописали таблетки, я их демонстративно клал в рот и втайне выплевывал.
По ночным обоям блуждали лунные тени листьев; чаще всего они качались в ритме движения «прощай», когда машут рукой. Слёзы медленно выкатывались из-под век, я сдерживал плач. И однажды в такую ночь поднялся, оделся и вылез в окно. Наш двухэтажный дом был обнесён лесами, и по опоре лесов я спустился. Мне предстояло окольным путём пройти в её двор - окольным, чтобы никому не выдать истинного маршрута (кому не выдать?).
Ярко и сухо светила луна, отчего все предметы стали однобокими; теневая их сторона растворилась в абсолютной тьме. От некоторых вещей осталась только часть силуэта. Мои шаги звучали слишком громко, хотя я старался идти бесшумно и, вообще, я мало весил в этом мире, но поскольку никого на улицах не было, всё внимание тишины сошлось на меня. Знакомые предметы совсем исказились. Вот куст, под которым я недавно впервые увидел, как мужчина и женщина делают это – нечто страшное, невероятное, но спрятанное подо всеми словами и во всех телах; ждущее всех, словно смерть. Незабываемое зрелище. Двое легли под кустом наших игр, они постелили под себя плащ. Прежде я об этом слышал какие-то выдуманные слова, а тогда увидел усилие двух тел, старающихся извлечь друг из друга наслаждение. Это выглядело, как стремление причинить взаимное унижение или боль. Я смотрел на страсть, а сам был полон любви, так ангел смотрел бы на трапезу свиней. И я уже видел, что страсть это корыстная сила, голодная, жадная; она хочет пребывать в непрестанном аппетите, чтобы насыщаться, хочет голодать и насыщаться. Она озабочена собой (признак демона) и в человеке поселяется как инородная сила, вот почему страстные люди несчастны.
Женщина стала поворачивать свой полуслепой глаз в мою сторону - я убежал. Сердцебиение. Теперь этот куст своим задумчивым видом отрицал все известные мне чувства и дела. Он стоял как взрыв тоски, напрасно ожидающей себе утешения. Над ним высился дом, вылепленный из тьмы, но в состав этой тьмы входило немного пудры, поэтому дом был виден во тьме. Тьма стекала с него, липла к нему и чуть отстранялась, чтобы на него посмотреть. Каждое окно – это квадратный рот чужого сна или прорубь в какое-то иное время. Все окна чего-то ждали, быть может, метеорита и звонкого шороха стёкол, осыпающихся и налету подмигивающих луне, или ждали моего крика, чтобы вспыхнуть изнутри человечьим вниманием. В доме сквозила подворотня, которая ведёт в её двор. В подворотне ещё темней, тут омут, но она арочная, и под ее втянутым животом сияют тонкие, тоньше спиц, лучи далекого фонаря.
Страшно. В подворотне была звуковая ловушка – так мечется мысль в голове, когда видишь нечто (чудо) и не веришь. Шершавый звук шага здесь обретал звонкость брошенной монеты. Эхо соблазняло меня походить внутри арки, потоптаться на месте; оно изображало чуткое внимание, хотя на самом деле смеялось надо мной. Это был бесовский, мёртвый смех.
Из-под арки я вышел в её двор. Всё знакомое выглядело незнакомым. Двор излучал угрозу, но не в том смысле, что на меня здесь кто-то набросится, а в том, что он сквозь закрытые веки подсматривал за мной. Я встряхнулся, потёр лицо и на тонких ногах подошёл к её окнам. Они всегда завешаны многослойным тюлем. Тяжелые узоры на этой фате – белые тюльпаны, завитушки, крестики - даже ночью были видны. Для чего я здесь стою? Чтобы быть ближе к ней. Для чего? Я не знал. На миг мне показалось, что я помешанный, поскольку не отвечаю за своё поведение. Она спит – спит здоровым сном невлюбленного ребёнка. Я могу только её напугать. Что мне нужно от неё? Я тогда не задавал себе таких вопросов, это я сейчас задаю. Тогда я стоял перед окном, на котором блестел, как масло, отсвет уличного фонаря, и глядел в непроницаемые джунгли женских кружев. Я был счастлив, потому что экспедиция в сторону Светы удалась. Пусть вокруг царит тьма, и несусветные поползновения тёмных сил пытаются завладеть этим старым миром - любовь непобедима. Это я знал своим ликующим и задыхающимся сердцем. Я состоял из любви, сплошь, включая кости. В затылок мне кто-то смотрел, отчего кожа на мне мёрзла, но я смотрел в окно, и само это смотрение было молитвой.
Все истории любви печальны, но это говорит лишь о том, что мы недостойны её. А любовь на свете есть.