Всё это было давно и поэтому не страшно. Хотя перед командировкой в Калат жути нагонялись по полной программе. Из тихого, домашнего Кабула это место, где от отеческой опеки мудрого командования скрывался третий батальон, казалось банальной преисподней. «Группу спецназа положили… Самолёт сбили, гражданский, девочка одна выжила или пилот ещё… Вчера в Калате рекорд — более двухсот эрэсов упало… Убит, ранен…» — приносил с совещания новости начальник службы.
— Ты не переживай, Максим, — напутствовал он перед командировкой, — там ни одного штатного не убили, только так, разных прикомандированных, то реалиста, то…
— Я тоже реалист.
— Нет, реалист — это спец по установке «Реалий», системы такой охранной…
— Я потому реалист, что я тоже прикомандированный и иллюзий по этому поводу не питаю.
— Да? — рассеянно произнёс майор. — А я уж подумал, что тебя попутно попросили эти «Реалии» поставить… Боец-то не успел...
— Прапорщик Сидоренко, Сергей, — представился он то ли на вятичском, то ли на кривичском наречии. Однако был мелковат и худ даже для офицера. Прапорщик — он ведь в ВДВ вырастал из солдата, которому смогла приглянуться служба и который прошёл курс в специальном заведении при учебной дивизии, прозванном за брутальную простоту нравов «школой абвера». Там от шести до десяти месяцев (в зависимости от срока обучения) бывший десантный «дедушка» мечтал просто пройтись пешком (не в строю и не бегом), не получив за это взыскания. Серёга был явно не из этих и явно понял, что вызвал лёгкое недоумение у собеседника:
— Радиомастер я из Костромы, края Берендеева. Вот и призвали меня, — стал объяснять он, но тут раздался вопль:
— Обстрел!
И вскоре серия из четырёх эрэсов короткими «бум» обозначила своё прибытие. Вылетевший из помещения впереди собственного визга Макс, уже облачённый в тяжеленный бронежилет с керамическими пластинами (подарок искренне любящей Советский Союз Чехословакии) и болтающаяся на голове каска (ношению которой в ВДВ за неимением последних в мирное время так и не обучили), услышал крик наблюдателя:
— Пуски!
До укрытия ещё метров сорок, однако знакомого пения небесных гостей не слыхать. Только со стороны гор будто легковушка с выключенным мотором наезжает — шум ветра и шелест шин. Тело тяжестью бронежилета без уговоров впечаталось под массивный каменный столб. Сзади, за листом профнастила, изображающего ограду в промежутке между столбами, присел на корточки Сергей. Голый торс он прикрыл курткой, а свой короткий автоматишко положил на колени. С перелётом, в полусотне метров, неправдоподобно тихо на фоне уханья гаубиц, полыхнуло бело-оранжевым, тень человека на корточках чётко очертилась на оцинковке забора, причём свисающий ремень автомата повис между проекцией пятой точки и землёй. По щебню пустыни, не принося ему ни малейшего вреда, разбежались горящие ошмётки, потом по камням трижды звякнул корпус ракеты. Стихло. Только Макс в пароксизме хохота не мог оторвать броник от земли.
— Чаво душу рвёшь! Думаешь, от осколочного твой куль с кирпичами да горшок на голове помогли бы? Ты на броневик во дворе посмотри, как его посекло, да успокойся.
— Я не про то! Ты не видел, что на заборе нарисовалось! Совсем не то, что на хиросимских стенах после ядерного взрыва. Там люди, по крайней мере, умирали достойно.
Продолжали разговор уже в укрытии. Прапорщик влёгкую иронизировал над собой: когда Макс в деталях описал ему картину, он долго смеялся.
— А раз ты такой фаталист, почто за жестянку присел?
— Чтоб всему в картинку влезть. Представь: осколочный — и я, как в Хиросиме, силуэт мой, окружённый осколочными пробоинами запечатлён навеки на стене. Тень Калата! И ко мне идут толпы туристов. А ты помер на пенсии в Захудалине, и на твою бурьяном поросшую могилу даже воробьи не садятся!
Наверху происходила артиллерийская игра в непопадайки, а в укрытии пехота лежала пластом, слушая историю Серёгиного дебюта в войсках.
— Я на второй прыжок поехал, — повествовал он, — с «соломотряса» Ан-22, что в быту именуют «Антеем». Там меня и изловил в группу выпускающих какой-то крупный ВэДэЭСник*. Тащит меня за шиворот на инструктаж. Я ему: мол, второй раз прыгаю, а он говорит: вы все — как на выпускающих, так перворазники, а как за вознаграждением, так мастера. А что, от солдата я ремнём отличаюсь, а от офицера — ничем: шлем тряпичный да комбез на трусы. Вот и заинструктировали. Понял, что ничего страшного нет: есть выпускающий, а я его помощник. Моя задача — за ним выпрыгнуть, а до того смотреть за тем, как бы он чего не пропустил. Завели на посадке в закуток коридора в обтекателе шасси, показали, как по сигналу открыть турникет, и полетели. Перед сигналом объявился прапорщик из экипажа, открыл дверь и турникет. Заверещала, перекрывая завывание восьми пропеллеров, сирена, и наш зелёный народ бодро убежал в пустоту. Последним пробежал мимо выпускающий. Крикнул в ухо: «Давай!» и, хлопнув турникетом, усквозил за остальными. Как освободить себя из закутка с защёлкнутой наглухо трубой, меня не инструктировали. Потому объявившемуся закрыть воротину прапорщику я возопил:
— Пустите, дяденька, на землю!
Тот же, почесав репу, спросил меня:
— Ты знаешь, сколько мы уже пролетели от площадки приземления?
Глянул на часы, наморщил лоб, пошевелил губами и выдал:
— Километров двадцать пять, хотя, пока я считал, пожалуй, уже поболее.
— А когда мы в Костроме-то приземлимся?
— В Костроме? — задумался собеседник. — По плану — через месяц. А сейчас мы домой, в Иваново.
Вкис-таки, подумал я. Иваново — оно, конечно город невест, но когда на тебе из личного имущества только носки и трусы… Хотя портупея — она тоже из личного, но это ситуацию кардинально не меняло. Деньги вместе с документами остались в каптёрке радиомастерской.
— Оказии до дома ожидал две недели, — продолжал путешественник поневоле, — в общежитии ткацкой фабрики. Кормили там меня по очереди, поскольку никакого продаттестата для официального питания в части у меня не было. Однако домой вернулся я обстиранным и побритым, а жене о приключениях в городе Иваново предпочёл умолчать…
Разрывов давно не было слышно, и Андреич (замкомбата, командовавший гарнизоном) рявкнул в японскую радиостанцию артиллерии помолчать. Тут же крышу бокса напротив разметал залётный снаряд.
— Кабы на фугас поставили, — сказал Андреич толкающемуся здесь с инспекцией заму командира полка, — пробил бы на хрен потолок.
— А у меня предчувствие, что оттуда сейчас выйдет солдат, — как-то невпопад ответил тот. — Что у вас там?
— ПХД*, кухня, а бойцы все в укрытии…
Тут отворилась калитка в воротах бокса, и вышел солдат в чёрном танковом комбинезоне, заменяющем ему поварскую форму. Он осмотрел темнеющий небосвод, взъерошенную обрешётку крыши, пнул кусок шифера и засучил ногами в ответ на резкий призыв командира: «Ко мне!»
— Тебе жить надоело? Почему не в укрытии? — Полковой дядька грозно шевелил рыжими тараканьими усами.
— Так они каждый вечер того… А я пищу, кашу… Процесс приготовления. Процесс нарушишь — каша заклёкнет..
— Что — каша?
— Да всё… Каша… и я с ней… Было уже…
— Убьёт же придурка! Тебе что — мать свою не жалко?
— Убьют! Каша дня три клёклая будет — убьют. А от снарядов у меня там щель перекрытая, я сам сапёр… Яма смотровая, бетонная, плитами перекрытая…
— Ну, смотри у меня! — грозно, но очень неопределённо сказали тараканьи усы и пригласили замкомбата: — Пойдём, Бортников, щель его поглядим, половую, в которую я вас всех засуну. Если что не так.
Где-то доходила каша, а Серёга, вращая рукоятку настройки на железном гробу всеволнового приёмника, выуживал из него всякую чушь.
— А ты, Серый, зачем тут? Где твоя мастерская?, — прервал его общение с астралом Макс.
— Диверсант (скорее «дивярсант»), — ответил тот. — Диверсант я с особо секретным заданием.
— …?
— На горке за колючкой машину связи видел?
— С антенной до неба?
— Её, проклятую. Я её взорвать должен.
— Зачем?
— Так её иначе не спишешь. Вот и прислали меня с ней под снаряды.
— Так взорви!
— Нельзя так. Приличия соблюсти надо — пусть хоть что-нибудь рядом упадёт. Тогда уж и я свой «перезаряженный» РС дистанционно подорву, чтобы никто не видел.
— И никто — ни-ни?
— Ты последний из «ни-ни», а я тут уже третий месяц… Мы её на самое видное место.. с гор видное… Мы её переставляли уже туда, где чаще снаряды падают. Нет. Заговорённая!
— Так раз все в курсе…
— В курсе. Думаешь, зря тут замы толкаются? Это головная боль полка!
— Рви…
— Начальник связи не хочет в кутузку — конспирируется… Комиссий, если что, будет, сколько не надо. И мне тоже ещё жить — детишек растить, быть может, — резко сбавил тон связист и крутнул ручку на зелёном гробу…
«Мы рады, — сказал оттуда голос, елействующий поверх «Подмосковных вечеров», — что после смерти Брежнева и ухода из власти его клики отношения между нашими странами всё более налаживаются, и наши русские братья смогут применить знание китайского языка в Китае. Итак, продолжаем… Сесе — хорошо… Сесе — хорошо…»
Макс вышел в ночь, не доучив китайского. У штаба сержант руководил подъёмом упавшего во время обстрела сооружения, которое называлось спутниковой антенной. Солдат целился собранными на большой решетке футуристическими уловителями космического сигнала в ночное небо, а тот инструктировал:
— Ты на звёзды не пялься: тучи будут — чё увидишь? Вон ветка, от неё три пальца вверх, а от угла крыши две ладони…
— Стоять! Нормально! — завопили из штаба.
— Крепи, — сказал сержант.
— Это вы на спутник целились? — спросил Макс.
— На спутник.
— А если он улетит? — удивился недогадливости бойцов старлей.
— Куда? Он геостационарный, над одной точкой висит. На такой орбите, что его угловая скорость совпадает с угловой скоростью Земли …
— Да в курсе я — мать писала, — отшутился офицер. — У вас что, все солдаты такие грамотные?
— Вы про спутник? — спросил сержант. — Да зачем ему теория? Просто я знаю это, а он знает, сколько пальцев от карниза. И результат один — телевизор работает…
Да. Телевизор работает. Андреич смотрит на экран, не скрывая гнева:
— Чё лыбится, чё лыбится? Водят по улицам как цыгане медведя, а он лыбится! С бабой ещё этой, змеёй антиалкогольной… Тьфу!..
На экране Горбачёва с незаретушированным пятном на голове водят по улицам капиталистического рая. Аборигены тычут в него пальцами и флажками и вопят:
— Горби, Горби!
На русском звучит, как «горби эту страну». Генсек и жена глупо улыбаются, за леерное ограждение летят то ли цветы, то ли лакомство.
Из темноты зовут на ужин. Верно, каша не заклёкла…
Макс вынырнул из омута воспоминаний, улыбнулся им на прощание, и представил, что вот сейчас по Костроме идёт где-то постаревший Серёга с прыщавым и долговязым сыном-подростком? И тот спрашивает его:
— А правда ли ты, бать, в спецах служил? Ну, диверсантом был, как давеча дядька рассказывал?
— Правда был.
— А не мелок ли ты для спецов?
— Да не было тогда спецов таких, как в сериалах, плечистых в заду, — жара и горы поджарых любят. Да и спецами у нас в войсках спецчасти называли — сапёров, связистов, ремонтников…
— А задание диверсионное ты выполнил?
Тут мысли Макса споткнулись. Выполнил ли его Серёга? Взлетая из Калата, Максим видел качественно стоящую антенну объекта, ласкающую своей несгибаемой прямотой лоно небосвода, а чуть далее — оттопыренную на три пальца и две ладони от крыши штаба антенну спутниковую…
— Сынок, ты вот закон Ома знаешь?
— Я не юрист, папа!
— Значит, выполнил. Ты ведь компы ремонтируешь на три пальца и две ладони…
— Экран измерять дюймы уже придумали. Не нужно пальцами считать...
Не нужно. И искать не нужно. Настоящее и так хорошо придумано. А вдруг Сергей не вывелся тогда? Он же тоже был прикомандирован… Потом была Чечня, а он, предположим, не успел уволиться? И сына никакого нет! Ну и что? Будь тот первый в рассказе снаряд осколочным, и самого рассказа бы не было.