Ну, вот, забросил в нет очередной кусок воспоминаний, и теперь буду ждать, сколько еще друзей меня покинут из-за любимой песни моего отца, про «дорогую мою столицу». Одной из любимых, потому, что самая-самая, та, с которой он всегда начинал свои застольные песнопения, была вот эта: «По мосткам тесовым, вдоль деревни, ты идёшь на модных каблуках и к тебе склоняются деревья, звёздочки мерцают в облаках…».
Так и вижу, как он, положив, почему-то, руки себе на колени и, откинувшись всем телом назад, на спинку стула, неспешно и уверенно, немного восторженно, начинает выпевать этот, любимый свой гимн самой главной женщине в его жизни – моей дорогой матушке. И она мгновенно подхватывает и поддерживает своего дорогого Ванечку - в пении, как и во всём остальном…
Только благодаря этому терпеливому и безотказному, надежнейшему из тылов, отец мог работать, как проклятый, как сумасшедший берсерк-трудоголик, который, тем не менее, не мыслил своей жизни без семьи, без обычного, самого простого, совместного ужина в нашей милой и привычной, сразу становившейся уютной, до приторности, кухоньке. Он даже недолюбливал открывать двери своим ключом, и всегда звонил в дребезжащий наш звонок, чтобы его, уже у порога, радостно и с любовью встречал кто-нибудь из нас, а он, точно так же – сразу же погружался бы в радость встречи с кем-нибудь из своих родных…
Триста! Триста заводов он выстрадал, выпестовал и наладил, как точнейшие, безостановочные часики по всей своей, искренне им любимой Украине. Даже в футбольных бдениях, этот русак до мозга костей, с наслаждением и до сердечной, не шуточной боли, отчаянно страдал за своё дорогое, родное Киевское Динамо.
И каково же ему было, на старости лет, потеряв любимого старшего сына, наблюдать, как рушиться, уходит в какое-то межеумочное, отвратительное болото всё то, чему он посвятил свою жизнь, всю и без остатка… А жирной, блистательной итоговой точкой стало заявление новоявленного чинуши из пенсионного, что ли, ведомства, по поводу мизерного повышения пенсии, куда отец обратился с какими-то справками в дрожащих руках, с книжечкой ордена «Знак почета», и услышал: «А що вы зробылы для розбудовы нэзалэжности, що тэпэр вымагаетэ вид нас пидвыщення?».
Иногда я думаю - а хотелось ли бы мне посмотреть в оловянные глаза того самого чинуши? Просто – посмотреть?.. Нет. Отвратительно! Да ну его к...!
А что, действительно, дорогой мой отец, ты сделал для этой самой, дивной и непонятной, нам с тобой, розбудовы-то?.. Помню, как горько посмеялись мы, с моим неунывающим папкой, над этим удивительным итогом всей его жизни, да и давай себе выживать дальше…
И я хорошо помню, что, несмотря на чрезмерную свою загруженность, на еженедельную, неизменную, как смена дня и ночи, командировку, отец всегда находил время для бесед со мной, терпеливо выслушивал мои скоропалительные выводы о течении жизни и её причинах и основах, и, очень осторожно, мягко и ненавязчиво, подправлял и подсказывал очевидное направление.
Да и сам он, вся его жизнь, была каким-то живым и надёжным компасом, не дающим нам с братом убрести совсем уж куда-нибудь, в непоправимые дебри и урочища. Так, немного с краю побродить, поблуждать, всё время имея в памяти, в сердце, в уголках глаз яркий и негасимый маяк душевной чистоты и правильности – ну, это - сколько угодно!
И, некоторые мои недоумения, по поводу одноклассников, отец тоже, с большим интересом выслушивал и давал, всегда точно и ёмко, какую-нибудь необычную, для меня, точку зрения на происходящее. Вот это его умение - всегда и при любых обстоятельствах видеть всю совокупность путей, причин и закономерных результатов, неизменно зачаровывало и озадачивало мою простую и черно белую, детскую душу, добавляло, постепенно и неуклонно добавляло, сначала оттенки серого, а, потом, в дальнейшем, и всю радугу, всё многоцветие и разнообразие жизненных ситуаций и обстоятельств.
Обстоятельства же создаются людьми, теми, которые нас окружают, а, стало быть, и всё теми же моими одноклассниками, перечень которых я все тяну и тяну, оттягивая неизбежное его завершение…
Вот ясно и четко стоит передо мной образ Сашки Комарницкого, нашего флегматичного Комара, чей батя занимал какой-то неслабый пост в тогдашней чиновничьей рати. Мне, почему-то, больше всего знаменитый наш Комар запомнился по его совершенно дикому невосприятию иностранного, английского языка, который мы, вдруг, как гром с ясного неба, начали изучать, не помню, в каком уж классе.
Я вообще, о многих явлениях, имел своё, собственное, иногда довольно-таки химерное представление. Не была исключением и моя дивная трактовка иностранных языков вообще и, английского, в частности. Так, думал себе это очкастый Сократ, допустим, в этом ихнем языке есть слова, и тогда они же должны же соответствовать же нашим же? Вот, к примеру – «стол». И у них – «стол», только буквы, наверное, другие! Вместо буквы «с» - «к», например, почему бы нет? Вместо «т» - «б», «о» - «а», «л» - «п». Что там получается? «Кбап» получается? Ну, пусть будет «кбап», раз им, почему-то, не по нутру такой простой и привычный наш «стол». Чудаки они, конечно, это иностранцы, но, что уж с них взять-то?.. Вызубрю эти самые буквы, чего бы это мне ни стоило, вернее, чего бы это ни стоило моей бедной матушке, и дело в шляпе!
И как же я был поражен и возмущен, когда эта, моя, такая стройная и понятная система, вдруг, в одночасье, с грохотом обрушилась на моих глазах на первом же, вступительном уроке! Учительница, англичанка Неля Марковна, начала знакомить нас с языком Шекспира сходу, минут на пять закатив монолог на совершенно непонятном, неслыханном, каком-то квакающем и смешно шипящем в концовках, удивительном, тарабарном наречии.
Весь класс сначала благоговейно замер – во, тётка, даёт! И ведь, не поперхнётся, не собьётся же нигде! – а потом, всё больше, и шире, и громче со всех сторон послышались обидные смешки, и, наконец, неудержимый хохот! Рано смеялись, ох, рано! Неля Марковна, тот еще железный педагог, который, железной же рукой, начала настойчиво вдалбливать в наши головы новую, языковую премудрость.
А как же я от этого всего страдал! Зубрить слова, совершенно, ну совершенно же ничем и никак не привязанные к тому, что они означают! А правила! Я совсем не обращал внимания на родные-то правила, вылезая на своем врождённом чутье, еще усилившемся за счет неуёмного чтения, а уж это… Выручало меня только моё сносное произношение, уж, и не знаю, откуда и почему оно у меня обнаружилось. Так что, какое-нибудь «май нэйм из…», я всё-таки неплохо осилил. А вот Комар…
А Комар, с трудом, вызубрил только одно, свое, постоянное: «Ай донт Кноу!». Я прямо сейчас, здесь, явно слышу это его четкое - «…Кноу!». И Неля Марковна, столкнувшись, на своём немалом жизненном пути, с таким неслыханным камнем преткновения, относилась к нашему Комару даже с некой долей удивлённого уважения… И как же она его только не тащила – и за язык, и за уши, и за шиворот, а он, знай себе, вместо попахивающего инцестом выражения: «Ай хэв э систер» (Я, мол, имею свою сестру) заявлял, еще хуже, что он, Комар, и есть эта самая сестра: «Ай эм э систер!». Эх, Комар, Комар, сестрёнка ты наша дивная…
А уж кто готов был иметь не только свою младшую сестрёнку, но и, вообще, всё, что движется и блестит – на словах, конечно, только на словах! – так это наш потрясающий староста, Серёжа Ковалёв. Вы, наверное, замечали, что эти самые, вездесущие и неизменные Ковалёвы, постоянно попадают в верхние эшелоны школьных и прочих сообществ – они и старосты, и комсорги, и вожатые, и председатели каких-то там дружин, и, кто его еще знает, что и кто! Наш же неунывающий Коваль, кроме своих прямых, мне совершенно непостижимых и неинтересных обязанностей, взял на себя еще и миссию постоянно и неуклонно вводить нас, подрастающую пионерскую массу, в загадочный и жутко притягательный мир сексуального просвещения!
Коваль первый, таинственно и заговорщицки подмигивая, ознакомил нас с вершиной восточной сказочной литературы, с дозволенными и не очень, речами дивной этой развратницы Шехерезады. Мы, с замиранием своих чистых, бьющихся под пионерским алым шелком сердец, внимательнейше слушали о том, как некая особа, помещённая в высоченную башню, в глазах некого же принца, казалась последнему необъезженной кобылицей и незаряженной пушкой, каковую он, не теряя ни минуты, и с большим энтузиазмом бросился объезжать и многократно заряжать, да так рьяно, что оная пушкоподобная кобылица немедля понесла от него!
Помню, как наша, довольно-таки полная учительница украинского языка – они, почему-то, на моей памяти, все были несколько полноватыми - знакомила нас с этим, как его, у которого еще шапка бырка, сверху дырка? Ну, вот. Идёт она, значит, по рядам, а Коваль дождётся, пока изрядные учительские ягодицы проплывут мимо его парты и показывает, жестами, как, на его взгляд, происходил этот самый загадочный процесс заряжения пушки с тыльной её части, и весь класс, вся посвященная его часть, укатывается от смеха, а добрейшая наша Олэна Пэтривна оборачивает своё милое, какое-то, домашнее лицо и говорит, что она знает, знает, что это нас всех так рассмешило - дырка в шапке, вот что! Мы, совершенно согласно киваем, и просто мрём со смеху!.. А когда, наконец, звучит звонок, наш сексуально озабоченный Коваль провозглашает: - И тут пушка выстрелила и разнесла, наконец, башню вдребезги!..
Но, при этом, я, ржущий до слёз вместе с остальными, прекрасно помню, как, в тот же самый момент, какое-то невыносимое и острое чувство жалости, вдруг, больно ужалило меня в самое сердце и, с тех пор, я не мог, без сострадательного умиления, смотреть в глаза этой милой женщины. Даже тогда, когда с трудом бубнил очередную, какую-нибудь, байку Глибова –придумают же такое! Крылова им мало, так еще и Глибова подавай! – и тогда я видел перед собой не взрослого человека, Олэну нашу Пэтривну, а маленькую, трогательную, толстенькую девочку, которая болезненно, не менее самого страдальца, переживает эти его мучения, и шевелит беззвучно губами, и всеми движениями своего пухленького, потеющего тельца пытается как-то помочь, дотянуть, дотащить!.. «Ну, досыть, досыть вжэ, Снакин! Сидай! Добрэ, все добрэ!»
Милая, милая наша Олэна Пэтривна! Простите нам, простите мне этот наш дурацкий смех – но, ведь невозможно, ну, просто же невозможно было удержаться!
И я, прямо сейчас, отчетливо вижу, как эта удивительная женщина, которая так трогательно и самоотверженно пыталась, и достигала того, чтобы в нас перелилась эта её благоговейная любовь к соловьиной своей мове, как она испуганно и торопливо замашет на меня своими пухленькими ручками и тут же всё простит, всё-всё, как она неоднократно прощала это своим любимым, больше жизни любимым, ученикам…
А неутомимый наш Коваль ни на минуту не прекращал своей просветительной деятельности. И в какой же шок, он, наш заботливый староста, поверг всю свою неискушенную и жаждущую новых откровений, паству некими неясными намёками на анальный секс, каковым, якобы, повсеместно занимаются горячие горные джигиты со своими девами! Догонит он, значит, её, отхекает, а на конце - полкило кала! Я тут, как вы понимаете, щажу ваш нежный, непривычный к таким натурализмам слух, применяя эвфемизмы, но смысл мною передан верно. И весь класс, вся его значимая, мужская часть, с некоторым недоумением долго разбиралась с анатомией и физиологией этого, не совсем понятного, процесса, и пришла к однозначному выводу – брехня! Не соответствие размеров узенькой скважины и мощного ключа - полный нонсенс! И сам Коваль не смог опровергнуть такую очевидную вещь, и, в задумчивости, чухал свою изрядную, как у всех этих Ковалёвых, рэпу, и обещал перепроверить первоисточники…
И только один лишь, постоянно размышляющий о чем-то Снакин, который и помыслить не мог, что наступят такие времена, когда каждый уважающий себя писатель, если он только желает прослыть современным и продвинутым, обязательно и неизбежно должен будет живописать свою страстную любовь к этому самому аналу со всеми своими, не подлежащему никаким подсчетам, подругами, этот Серёга, это самый прозреватель загадочных архитектур иностранных языков, вдруг, к ужасу своему, догадается, что нет ведь никакого такого несоответствия размеров! Достаточно только этим великовозрастным детям глянуть на габариты того, что из них регулярно выходит, на свет божий, каждый день…