ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Икону Христа в тяжелом серебряном окладе принимает Василий Михайлович, небольшой образ св. Николая достается Маргарите Ивановне, а молодая девушка из хора, опекаемая регентом и ее спутником, робко вызывается нести изображение Пресвятой Богородицы.
В общем-то, организовывать больше нечего. В городе все давно знакомы и сами знают, кто за кем пойдет, и что понесет. Единственный вопрос, который у меня остался нерешенным – кому вручить свечной фонарь? Атаман казаков, колоритный мужчина с серьгой в ухе, когда я к нему подхожу, говорит, туманно улыбаясь, что он не сможет оправдать столь высокое доверие.
Я попадаю впросак, и спрашиваю у Кости, кому вручить фонарь.
– Только не мне! – говорит он, показывая, что у него уже есть чаша со святой водой.
– А кому тогда? – интересуюсь я, испытывая раздражение от того, что, похоже, есть местный нюанс, связанный с ношением фонаря, который мне неизвестен, и вместо того, чтобы объяснить, новые знакомые ставят меня затруднительное положение.
Неожиданно Костя меняется в лице, словно хочет о чем-то предупредить. Я понимаю его так, что он заметил подходящую кандидатуру, и оборачиваюсь. Однако против ожидания я вижу бывшего мэра Павлова. Конечно, это не тот человек, который может идти во главе процессии.
Но у меня возникает желание посмотреть ему в глаза. Если, как меня уверяли Марчуки, он причастен к смерти брата, я непременно это пойму. Скрыть участие в убийстве не под силу даже опытному лицедею. Старательно копируя Женю, я спрашиваю у Павлова:
– Желаете ли нести фонарь на крестном ходе? Большая честь!
Не отводящий глаз от хористки с иконой Богородицы, Павлов реагирует на предложение очень странно. Услышав мой голос, он нервно скользит по мне взглядом, после чего, не издав ни звука, разворачивается и уходит, как я понимаю, прочь из собора. Я остаюсь в недоумении относительно мотива его поступка, хотя считаю себя неплохим физиономистом.
Поскольку я так и не нашел, кому отдать фонарь, то обращаюсь к человеку, с которым Павлов перебросился парой фраз перед тем, как я подошел:
– А вы, не желаете?
Свита Фетисова, за исключением невзрачной девушки в последнем ряду, смотрит на меня так, будто я предложил что-то неприличное. Но как раз мнение советников не интересует главу района. Он склоняет голову так, словно не хочет, чтобы кто-то заметил это движение, и смотрит боковым зрением на невзрачную девушку, ища ее одобрения. Она стеснительно улыбается ему уголками губ, и он тотчас берет у меня фонарь.
Я оборачиваюсь, и вижу неодобрительный взгляд Кости. Хочу шепотом спросить у него, в чем дело, но тут дверь алтаря открывается, и из алтаря выходят о. Мефодий с гостями.
Настоятель остается на солее, а губернатор и Каганович направляются к выходу. Заодно с ними, тянется и большая часть народа. Хор по знаку настоятеля, чтобы как-то скрасить возникшую неловкость, связанную с тем, что люди покидают храм без благословления священника, поет праздничные тропари. Губернатор и новый градоначальник, предположив, что их чествуют на прощанье, машут руками, словно после митинга прощаются с избирателями.
Храм становится полупустым, что вызывает, с одной стороны, грусть, а с другой – сам не знаю, почему, облегчение. У настоятеля, как мне кажется, тоже камень с души свалился. Однако это не мешает ему раздраженно спросить:
– Кто Фетисову фонарь дал?
– Я, батюшка! А что? – спрашиваю я, опять почувствовав себя виноватым.
– Да ты хоть знаешь, кто он? – крайне недовольный, говорит о. Мефодий, благо, за еще продолжающимся пением хора, его, кроме меня, никому не слышно, – это же у нас главный колдун и погубитель человеческих душ! Запретить ему ходить в храм я не могу, а вот участвовать в церковных мероприятиях, ни в коем разе не дозволяю! Иди, отними у него фонарь, скажи, что ошибся, сам пойдешь!
Фетисов, судя по выражению его лица, знал, что так и будет. Когда я подхожу к нему, он без каких-либо слов с моей стороны, протягивает мне фонарь. Однако я замечаю странную вещь: в глубине души он сожалеет, и в нем, по, казалось бы, такому пустячному поводу, вспыхивает внутренняя борьба. Еще больше меня удивляет, что глава района опять, стараясь не афишировать, смотрит на «невзрачную» девушку.
Впрочем, через секунду Фетисов перестает меня волновать: начинается крестный ход. Я на ходу открываю задвижку фонаре, чтобы зажечь его зажигалкой, но внезапно рядом со мной, напугав меня, возникает алтарник. Вздрогнув, я интересуюсь у него:
– Сергей Алексеевич, ты как та потусторонняя сила, о которой в храме непринято вспоминать. Каким образом ты перемещаешься?
– За всеми глаз да глаз нужен, вот и приходится чудеса показывать! – отвечает он, и спрашивает, – ты почему зажигалку в руке держишь?
– А зажигалка чем тебе не угодила? – со вздохом спрашиваю я.
– Ею не благоговейно фонарь зажигать! – погрозив пальцем, говорит он, и подает с подсвечника горящую свечу, – на¬-ка, зажги ею, так будет лучше!
По исполнении я закрываю фонарь и собираюсь вернуть свечу Сергею Алексеевичу, но обнаруживаю, что он исчез, а вместо него позади меня идет настоятель. Растерявшись, я гашу свечу и засовываю ее в тот карман Женькиных брюк, где и так уже много стеарина.
– Ты чем там занимаешься? – недовольно шепчет мне в спину о. Мефодий, – тебе на пятки наступают, поспешай!
Выйдя из собора первым, я имею возможность по достоинству оценить солнечный день, и необыкновенно красивый вид с соборной горы на Серпухов. Кроме того, на свежем воздухе мне становится значительно легче. Находясь в храме, я постоянно думал о том, что необходимо молится об упокоении брата, но не мог себя заставить: мучили спазмы и дыхание перехватывало. А теперь понял, почему – не могу привыкнуть к мысли, что больше не увижу Женю.
Неожиданно я думаю, что исполнение мною пономарских обязанностей дает то, что люди на меня смотрят так же, как и на брата, и он продолжает жить, но уже в моем служении церкви. Ведь не зря верующие говорят: у Бога не мертвых, у него все живы.
– Да когда же ты проснешься, – слышу я стон настоятеля в свой адрес, – иди уже! – я озираюсь, понимаю, что опять задерживаю всех, и двигаюсь вперед.
Крестный ход сопровождается беспрерывным потоком настоятельской речи:
– Кто ж так ходит? Ну, кто же так ходит? Казаки, вы что, в армии не служили? А–а, служили? Тогда почему ходите, как цыплята за курицей на заднем дворе? Где чинность, где торжественность? Хор, почему не поем? Дыхание не хватает? Хватает? Тогда поем! Крылов, Тихая, как вы несете иконы? На моих похоронах будете ходить с такими лицами! Татьяна Яр, ты икону Богородицы несешь, и в праздник! Слышишь, в праздник! От чего носом землю роешь? Так, Костя, ты где? Почему с кропилом слева от меня? Какой рукой, Костя, по–твоему, я верующих кропить должен? О. Андрей, читай Евангелие! Да кто ж так читает? Дьякон, держи ровно святую книгу, у священника перед глазами буквы прыгают! А что тогда прыгает? Очки? Надо же! А ну–ка, пусть о. Наум читает! Отец Наум, ах, отец Наум! Почему у тебя крест на груди завернулся к нам обратной стороной? Нет, почему? Все приходится делать самому! Нет, ну, абсолютно все! Хорошо, прочитал, теперь так: этих покропил, деток покропил, хор покропил, идем дальше. Нет, это не фонарщик, это наказание нам на грехи! Позор, такого еще ни на одном крестном ходе не было! Ни на одном! Как он идет! Анатолий, внимай моему слову! Вот левая шеренга казаков, вот правая, ты должен идти точно посередине! Просто, как на Луну слетать! Нет, Анатолий, скажи мне, что у тебя с ногами? Да, с твоими, твоими…
Несмотря на то, что о. Мефодий ничего приятного не говорит, настроение у него, как и у всех прихожан, приподнятое. Я вижу повсюду улыбки.
После того, как крестный ход заканчивается, и мы приходим в алтарь, настоятель, уже без шуточного тона, распекает дьякона:
– Нет, о. Димитриан, скажи мне, зачем ты полез целоваться к Кагановичу?
– Как же! – с «наивными» глазами объясняется дьякон, – хотел показать, что в соборе служат доброжелательные клирики.
– Ты не это хотел показать. Ты намеревался меня позлить! – возмущенно произносит настоятель.
– Да нет, что вы! Я стремился совершить правильный поступок! – настаивает о. Димитриан.
– Я тебя прошу, отец дьякон, запомни: больше к тем, кто приходит ко мне, ты не подходишь! Вот, станешь священником, заведешь благодетелей, тогда с ними обнимайся и целуйся, сколько пожелаешь! – говорит настоятель, резко взмахнув рукой.
– Так для этого сначала нужно, как вы правильно заметили, о. Мефодий, стать священником! А я, сколько лет в дьяконах хожу! – с вызовом говорит о. Димитриан.
– Все, достал ты меня! – побагровев, произносит настоятель, – я устал от тебя это слушать! Думаю, тебе за дерзость следует вымыть окна в алтаре.
– Хорошо, – легко соглашается о. Димитриан, определенно считая, что добился того, чего хотел, а теперь можно и пострадать.
– Так, где остальные бездельники? – раздраженный разговором с дьяконом, настоятель отворачивается от него, поворачивается к нам, и говорит – о. Андрей, ты вместе с нашим новоявленным «факиром» чистишь обожжённый ковер! И не так, как на литургии, когда сверху щеткой помахали, и все! Чтоб теперь ковер был у меня, будто вчера из магазина принесли!
О. Андрей, как обычно, теряется не от сложности задания, а от настоятельского бушевания. А о. Мефодий, уже позабыв о нем, говорит о. Науму:
– А ты, обалдуй, чего микрофон не выключил? На весь город опозорил! Теперь наверняка до митрополита дойдет, о чем мы тут беседовали. Вот, искупай – бери салфетки, и чисти престол снизу и доверху!
– Хорошо, батюшка! – без энтузиазма произносим мы.
– А чтобы вы и взаправду работали, я пока оставлю здесь о. Онисия. – Говорит настоятель, и, зашнуровывая поручни, оправляется в притвор, читать над мамочками молитву очищения после родов.