Теплым летним вечером выдающиеся художники современности Иванов и Вагин угощались в ресторане «Центральный» водочкой, и перебрали чуть больше нормы. Другими словами, пропились культурные работники до последней копейки, и вышли на улицу в соответствующем некультурном виде. Но форсу хватило, чтобы улечься на покой культурно. Они сняли туфли, аккуратно пристроили их к голубой ели, и прилегли на травку возле памятника вождю мирового пролетариата за номером 2.
Ночью дежурный краевого исполкома заметил возле памятника странную возню и немедленно позвонил в милицию. Наряд приехал буквально в ту же минуту и обнаружил мирно похрапывающих мужчин. Нашлись документы возле храпунов, но туфли пропали. Сержант с правой пятерней в затылке, и с удостоверениями личности в левой руке, стукнул ботинком в двери голубого здания. Вышел дежурный лейтенант.
– Что будем делать? – протянул сержант документы дежурному. – В трезвяк?
– Окстись, бедовый! – охладил служебное рвение лейтенант, заглянув в паспорта. – Хлопот будет полна кобура.
Он был калачом тертым – знал, что трогать данных товарищей опасно. Завтра же вся городская интеллигенция поднимет хай о возвращении 37-го года. Отписываться замучаешься.
– Пусть спят. В сторонке дежурьте.
Сержант наполовину внял – вернул документы в карманы почти заслуженных и почти народных, а наполовину не внял – утром указал в рапортичке причину вызова на центральную площадь.
Можно было и нужно было спустить происшествие на тормозах, да виновники сами дело усугубили. А поутру они проснулись. Вознамерились опохмелиться, но их финансы истощились еще в ресторане. Не обнаружив обувки, в носках перебрались к автобусной остановке возле универмага, уселись в клумбу и шляпу пристроили в ногах.
– Подайте, Христа ради…
Шло время, о занятном приключении двух приятелей забылось. Председателя краевой организации Союза художников вызов в крайком партии весьма озадачил. Будкеев начал нервничать, поскольку не знал причины вызова, а секретарь парткома, почуяв неладное, в тот же час слег в больницу на сохранение партбилета.
Будкееву пришлось отдуваться одному. Он долгое время потел в предбаннике, томясь неизвестностью. В кабинете тем часом шли дебаты об отторжении корпуса химфака политехнического вуза, стоящий обочь монумента номер 2, в пользу создаваемого классического университета. Закончились, наконец, прения.
Будкеев буквально вполз в кабинет Георгиева на подгибающихся ногах и вытянулся по стойке смирно, состроив болезненную физиономию. А за длинным столом хмурые мужи восседают, и самый суровый из них, секретарь по идеологии Седешев буровит огненным взглядом насквозь. Напротив него сидел Неверов, отвечавший за науку, образование, за создание университета, и еще попутно – за культуру. Бледный вид у него был. Белизна лица Василия Ивановича, его жалкий вид, говорили Будкееву, что пахнет жареным именно в его епархии. И он сник.
В глазах присутствующих Георгиев виделся асфальтовым катком, а Будкеев – бездомным котенком.
– «Пипец котенку! – подумалось испытанным в интригах бойцам, – срать не будет».
Вступление к теме Георгиева было стандартным – о происках империализма. Буржуи, дескать, наущают советских художников морально и физически разлагаться. К примеру, Иванова и Вагина. Будкеев покраснел, потом побелел, захотелось в уборную.
– Почему стоим? – голос Первого показался Будкееву зловещим. – Садитесь, разговор будет долгим.
Председатель забился в самый темный угол, слившись с обоями.
Фамилию следующего героя Георгиев не назвал, ибо лично был замешан в даровании тому правительственной награды.
– А ваш, этот самый, ваш заслуженный и вовсе распоясался! – отложив бумажки в сторону, загремел Александр Васильевич. – В полночь, в одних трусах выписывал кренделя на проспекте и орал благим матом: «темные силы нас злобно гнетут!» Перся от первого Ленина…
– От первого памятника товарищу Ленину, – неосторожно поправил его Седешев, рискуя получить по мозгам за беспорядки в идеологической сфере.
– Я и говорю: от первого памятника и до третьего Ленина вопил во всю мочь о вихрях враждебных. Так или не так было дело, товарищ Налетов?
Генерал хрустнул карандашом и кивнул головой утвердительно. Всхрипнул:
– В бой роковой собрался идти. Студентов распугал…
– Вот, именно! – выскочил Георгиев из кресла, зашелестел бумагами. – Советская власть, понимаешь, все предоставила! Все блага. Только работайте! Они пьют и хаят режим… То есть, Советскую власть. Интеллигенция вшивая… Нашел! Зарплата Иванова по месяцам. Отродясь таких деньжищ не видел. Он, что, по совместительству за Киевское «Динамо» играет? Оттуда деньги переводят?
Будкееву хватило ума промолчать.
– Так, дальше. Цесулевичи. – Глаза Георгиева вылезли на лоб, – тысяча восемьсот на двоих за май. Ну-у-у…
– Они не пьют, – не хватило уже ума Будкееву промолчать.
– Я по фамилиям вижу, что не пьют! – рявкнул Георгиев.
К Будкееву пришел задний ум и шепнул:
– Кажется, пипец котенку!
Неверов попытался спасти положение. Но ничего хорошего придумать не смог, брякнул очевидную глупость:
– Творческие люди в большинстве своем пьют в периоды творческих неудач.
– Или пьют после творческих успехов, – перебил его Георгиев, задумав поставить умника на место. – Шукшин по какой причине в Бийске шлялся пьяный в стельку?
Ответа не последовало, поскольку Василий Иванович растерялся. Шукшин – птица высокого полета и к местной культуре отношение имеет косвенное. За его моральный облик должно нести ответственность столичное киношное руководство, а не местное. К тому же случай произошел давно и напился человек по причине ссоры с супругой. Бывает с каждым.
Георгиев разошелся, нахмурив брежневские брови, продолжил воспитание культурных работников.
– Вы мне на простой вопрос ответьте. Почему самые великие мастера отличались трезвостью? Вот, Лев наш Николаевич, или тот же Репин хмельного не пили, и народ от пьянства отвращали.
– В молодости Толстой того… – брякнул Неверов и прикусил язык, увидев гневный оскал Первого.
А тот разошелся, раскипятился, помянул Дали, Пикассо и других буржуазных художников, спившихся, и на почве алкоголизма вдарившихся в абстракционизм.
Присутствующие поняли, что Первый подготовился к разбору полетов основательно и защищать Будкеева опасно. Неверов, чтобы выпутаться из передряги с малыми личными потерями, начал записывать высокомудрые слова руководителя в блокнот. Эта уловка подхалимов особо ценится вождями.
– Теперь точно, пипец! – шепнул задний ум Будкееву.
Задний ум ошибся. Александр Васильевич был человеком отходчивым и терпеливым. Устный выговор за слабую идеологическую и воспитательную работу в коллективе Михаилу Яковлевичу, конечно, влепили.
Как тут не вспомнить Пушкина, Баратынского, Давыдова и иже с ними. Пили. И еще как пили! Правда, на клумбах с протянутой рукой не сидели, когда проматывались – царского неудовольствия боялись.
А памятник вождю номер 3 убрали. Кстати, Ленин не пил. И творческая жилка в нем присутствовала. Да еще какая! На его место водрузили Сеятеля с зубчатым колесом за спиной. Что хотели этим деянием местные бояре сказать аборигенам непонятно. Если бы вместо колеса царя Александра III пристроили, тогда у горожан меньше было сарказма. Хоть царь не имел талантов, и пил безбожно, но при нем началось массовое заселение кабинетских земель.