Геннадий Шадрин. Светлынь1

СВЕТЛЫНЬ, или «МОИ ЗАМЕТЫ»

  Много лет мои друзья и знакомые пытались убедить меня, что из тех разрозненных сюжетов о природе, которые появлялись порой в газетах , журналах и радиоэфире, можно собрать нечто цельное. Короче – составить книгу.
Но я медлил. Мне хотелось из того разноречивого потока представлений о мироздании, которое ежедневно обрушивает на нас информационное « цунами», выстроить приемлемую схему равноправного диалога о биосфере. И сделать упор на предельно гуманное, святосыновнее отношение к Природе. Мне показалось, что эти мотивы, о которых так азартно заговорили в последнее время,- не очередная «причуда», не мистика или вынужденная декларация, а следование непреложным законам мироустройства.
     О том, что человеку пора образумиться и наладить четко продуманное, бережное и гармоничное взаимодействие с окружающей средой,- говорится давно. И многое делается. Но слишком велика наша вина перед Природой, усиленная пароксизмами рвачества, иждивенчества и даже саморазрушения.
Природоборческая истерия, которая бесчинствовала не только в нашей стране, но и на всей планете, не считалась  с какими-то «чувствами». А крики о том, что человек – властелин Земли  и почти Вселенной, служили и служат, на мой взгляд, прикрытием для тотального разбоя во владениях природы. И на то, чтобы полностью отвергнуть покорительские амбиции, мне, например, потребовались годы.
   Но была  и другая причина, связанная с  личными претензиями и заблуждениями. Рано, еще в пятилетнем возрасте, я овладел азбукой, еще в начальных классах прочитал двухтомник Альфреда Брэма «Жизнь животных», затем романы Дюма, Купера, Жюль Верна, Скотта, произведения Аксакова, Арсеньева, Пришвина, Бианки,  и мечты о великих странствиях захватили мое воображение. Так продолжалось долго.
    Но внезапно, словно по велению свыше, я устыдился своих честолюбивых замыслов,  стал отрекаться от них, внутренне ссылаясь на то, что вряд ли они окажутся востребованными. Смешно и грустно, но крайнее доверие к печатному слову подвело меня. В газетах, книгах и журналах постоянно встречалось беспардонное утверждение: «В СССР нет больше «белых» пятен. Значит, нечего  и мечтать о путешествиях?! Еще обманчивей оказалось  зловредная пионерская песенка о том, что «наша старая планета вся изучена давно». И у меня ослаб интерес даже к родным местам. Хотя преодолеть могучее обаяние таежной природы, конечно, не смог и вернулся под ее покровительство. С тех пор мы дружим.
Мне повезло – ещё в университетские годы я примкнул к величайшему движению современности, к борьбе за охрану и спасение природы, за экологическое благополучие  планеты.
    Мне  помогло и то, что детство и юность я провел  в центре уникального по красоте и щедрости таежного Прииртышья – на севере Омской области – среди крепчайших духом и телом жителей урманного края. Бесценным оказался и многовековой опыт народного природопользования, в основе которого высокие нравственные представления о смысле и порядке жизни на Земле. Нравилось мне и языческое почитание природы у коренных сибиряков: ханты, манси, сибирских татар,  коми-зырян и представителей других аборигенных народов.
   Все это позволило мне определиться с выбором профессии. В 1958 году я окончил факультет журналистики Уральского университета, несколько лет работал в Красноярском крае, а переехав в Новосибирск,  счастливо оказался в рядах истинных борцов за сибирскую природу и многому у них научился.
    И вот уже более полувека я стараюсь нести природоохранную службу на благословенной земле Новосибирска. За эти годы  опубликованы сотни экологических сюжетов: фенологических очерков и зарисовок, «лирических этюдов», критических статей, интервью и бесед с друзьями природы, рассказов о наиболее ярких представителях сибирской флоры и фауны.
   В 1964 году я организовал один из первых в стране общественных отделов охраны окружающей среды при газете «Советская Сибирь» и  несколько десятилетий участвовал в подготовке специальной полосы «Сибирь – мой край  родной». На областном радио был налажен выпуск следопытской передачи «Охотничьи зори». И здесь же более 15 лет я редактировал экологический журнал «Моя Сибирь» и длительное время готовил студию «Экос» в знаменитом «Микрофоруме» Правомерно упомянуть, что более 30 лет я входил в состав правления и президиума Новосибирского облсовета Всероссийского общества охраны природы, сотрудничал в других организациях, связанных с природопользованием.
  Не скрою, кроме замечаний и пожеланий, мне довелось услышать и добрые отзывы о своих сюжетах, благодарственные оценки. Все это подвигло меня попытаться составить книгу во славу сибирской природы, воспеть ее несравненную красоту, мощь и своеобразие. Я полностью разделяю мысли французского ученого Жана Дорста о том, что только человеческая любовь к природе спасет её от окончательного разрушения. А любовь – это яркое эстетическое чувство, цифрами да канцелярщиной его не вызовешь Автор обязан заботиться о языке и стиле.
 Я выбрал для книги несколько эпатажный, но дорогой мне по смыслу заголовок «Святыня». В ней нет увлекательных повествований, интригующих схваток, мудрых диалогов. Я стараюсь показать, что и рядовые явления – тоже прекрасны и значительны, что они – часть драматического величия и могущества жизни. Чувствую, что злоупотребляю «ячеством», пишу только о том, что видел или слышал. Но это следопытская привычка не прятаться за чужое знание и видение.
 Понимаю, что событийная основа природоохранной тематики – не только «трели соловья». Здесь сталкиваются, порой, масштабные и непримиримые силы, где «крутости»  и опасностей  не меньше, чем в ином криминале. И у каждого журналиста есть память о былых сражениях.
Я, например, горжусь, что не остался в стороне от борьбы  против  самоубийственного замысла о строительстве Катунской ГЭС, много лет пришлось воевать с амбициозным проектом по организации обширной госпромхозовской «империи»  в Новосибирской области. Не мирились мы и с другими авантюристическими  затеями.
    Но после баталий обязательно  появляются не только новые друзья, но и новые недруги.
Читатель вправе спросить о возможных  выводах из рассказанного. Но прежде я хотел напомнить несколько общеизвестных истин.
   Природная среда любого народа – это фундаментальная основа его бытия. Именно она во многом сформировала характер, культуру русского и других коренных народов России, воспринимающих природу как священное национальное достояние. Есть классическое высказывание: «Как бы человек не поднимался над природой – он всегда связан с ней крепчайшими узами родового происхождения и постоянного жизнеобеспечения». И «прыжок» через природу – падение в пропасть, небытие.
       Мы привычно говорили, что природа – Матерь человеческая, а вот о святосыновнем отношении к ней – помалкиваем. Хотя уже давно, словно аксиома, звучит предостережение: « Угробим природу – погибнет и человечество». 
 Правда, «гомосапиенсы» могут исчезнуть раньше окружающей среды. Подобное опасение вызывает показ фантастических возможностей человеческого интеллекта по уничтожению всего сущего на Земле. А космические вселенские угрозы даже и упоминать жутко. И, созерцая по «телику» устрашающие картины о будущем нашего «шарика», хочется воскликнуть: «Нет! Не допустят Всевышние силы такого бездарного конца! Могущество Разума и Любви обязано победить!»
 Когда-то был модным призыв: «Назад – к природе!». Сегодня важнее другой девиз: «Вперед -  к Природе! К разумному и гармоничному процветанию  земного Мира.»
  Почти  полвека в новосибирской прессе под заимствованными рубриками  -  «Времена года», «Силуэты  месяца», «Календарь природы» и другими  названиями  -   я вел  фенологические обзоры, которые встречали определенный интерес читателей, городских  и сельских. Чтобы избегнуть «ляпов», пришлось почаще обращаться к специалистам, более опытным авторам- природоведам, к сельским натуралистам. Помогла и центральная печать, особенно газета «Сельская жизнь».  Пригодились и собственные наблюдения   -  ведь почти с двухлетнего возраста  родители стали брать меня с собой в притобольские урманы.
 Когда пишешь о природе, то постоянно испытываешь два чувства: желание подробно и доказательно рассказать о том, что тебя взволновало, и боязнь утомить читателя, надоесть ему.
Понимаю, что краткий, лаконичный сюжет требует от автора особо  взыскательной работы над словом и образом. И предлагая подборку «Мои «Заметы», воспринимаю их как попытку освоить «малый жанр» этюдного, зарисовочного характера.
 
Геннадий Шадрин, член Всероссийского общества охотников и рыболовов с 1956 года.
               

«…И ПОЛОВОДЬЕ ЧУВСТВ»…

На апрельских просторах – весна. По сибирской земле идёт самая ослепительная пора года. Леса и нивы, реки и озера – всё залито неистовым солнечным ливнем. Перед его натиском сейчас – ни одной преграды. Нет ещё листвы, и новая трава только- только выдвинула кончики зеленых игл. И поэтому каждая веточка, каждая былинка -  в лучистом ореоле.
 Вдоль проселочных дорог, на околицах и в долинах – бесчисленные лужи. И солнечное золото горячо плавится в них. Чистейшей голубизной сверкает на весенних разливах снеговица. Стерневые поля радуют глаз теплым золотистым блеском жнивья, а по утрам на коричневых комьях зяби – нежная голубоватость изморози.
       Березняки прекрасны всегда. А сейчас - особенно. Их сиреневой теплотой заполнены овраги и мягко окрашен горизонт. И вершины березовых перелесков яро, словно петушиные гребни, наливаются густым малиновым светом. Веселые ивняки – в серебряной капели сережек, но сквозь нежные ворсинки уже проглядывает легкая позолота.
У каждого из нас свои, милые сердцу весенние заметы. И, конечно, обо всех не расскажешь. Но у каждого из нас в эти дни ярче и зорче глаза, светлее улыбка, стремительнее перестук сердца. И куда вернее самому выйти за околицу, пройтись по любимым с детства опушкам, послушать, как страстно соперничают птичьи хоры, порадоваться могучему взлету жизни, неуемному половодью чувств.
ТОРЖЕСТВО СВЕТЛЫНИ
               
…Вот и  завершилась первая весна третьего тысячелетия! И вопреки тревожным ожиданиям, возвратные холода пока миловали нас. А минувший май блестяще исполнил трудную роль сибирского предлетья. И даже во многом перевыполнил обычную программу. Так почти на десять дней раньше  привычного зацвел шиповник, уже стремительно осыпаются  жарки, а  на клубничных полянах столько лепестковой белизны, словно их присыпало неведомым снегопадом.
     Многим понятно, что главная причина такой поспешности  -  изобилие солнечной радиации  и грунтовых вод. Нынешней зимой, несмотря на жесточайший «прессинг» длительной стужи, но благодаря снеговому  «утеплителю», почва, особенно лесная, промерзла неглубоко, и почти все талые воды  ушли в нее.
   И в блистательной эстафете цветения наступил  ералаш. Одни запаздывают, другие рвутся вперед. Но природа, если не грянет климатическое «ЧП», всё уравновесит. Главная опасность  -  возможная  засуха, хотя по многим приметам ожидается щедрое, дароносное лето. И решающее слово скажет июнь.
    В солнечной  «поэме»  о двенадцати месяцах июнь наделен беспокойной,  порывистой   натурой, самоцветно красочным обликом. Словно стремительный бриг под зелеными парусами березняков рвется он в слепящее безбрежье голубизны, на легкие волны ясноликой светлыни. И на сибирской земле сейчас  -  неуемная юность лета, время праздничного торжества зелени и птичьих гимнов. Да, в «концертных залах»  перволетья немало достойных певцов, но уже стихает накал их песнопений: ведь надо заботиться о потомстве. Зато возрастает требовательный гвалт птенцов, у которых начались пробные полеты.
     В июне по таежным рединам, по закрайкам моховых болот появятся глухариные выводки, а тетеревиные семейства предпочтут  мелколесье, сенокосные поляны, земляничные косогоры. Наступит пора, когда лесное население пополнится пушным потомством, очаровательной молодью. Увы, мне никогда не доводилось встречать в тайге юных соболят. Вероятно, они  изумляюще грациозны. Так или иначе, но  эти своенравные зверьки , руководимые строгими мамашами, неизбежно пройдут все этапы суровой лесной  школы.
    В июне зацветают знаменитые сибирские ягоды: брусника, черника, клюква, морошка, голубика, княженика… Нередко к исходу месяца вдоль березовых опушек, на солнечных вырубках загораются рубиновые огоньки земляники, о достоинствах которой и говорить излишне. Июнь отмечен цветением зверобоя  -  самого целительного поселенца верховых лугов и суходольных полян, каменистых откосов и придорожного редколесья. В «джунглях» Сокурского нагорья, которое начинается сразу  за юго-восточными окраинами Новосибирска, я знаю несколько зверобойных куртин и  всегда запасаю их дары на целый год.  И особо отмечу, что в июне наши луга и долины затопляет серебряно-золотой  разлив нивяника  -  полевой ромашки.
   Но, заботясь о заготовках, надо видеть и красоту  повседневности, явные и тайные преобразования в природе. В июне, например, ростовые побеги деревьев и кустарников поднимаются, можно сказать, на глазах  -  до двух сантиметров в сутки.  Только буйная, взлохмаченная  зелень берез, осин, черемушников и других  лиственников  затмевает эти  успехи. Зато в посадках кедровника, на опушках соснового  молодняка, в рямовых болотах
хорошо заметна янтарно-светлая штриховка нынешнего прироста.
   Всем известно, что июнь  -  месяц самого высокого солнца и самых коротких ночей. Он как бы создан для наблюдений,  неявного созерцания, для травных и иных сборов, для первых грибных походов. А рыбаки, которым  довольно долго пришлось сдерживать свои страсти, теперь могут насладиться всем великолепием  «второй охоты». ( Пишу, а сам шепчу: «чур-чур-чур»,так как хорошо знаю, как страстно любит российская власть  обдавать разных «чудиков» ледяным финансовым душем.)
   Но,  не смущаясь никого, на потаенных озерах, как правило, в первой декаде июня, появляются золотистые, словно вербные сережки, утята. Они быстро взрослеют и встают « на крыло». Но разве перечислишь все изменения, которые происходят в мире июньской природы. И я традиционно отсылаю любознательного читателя к фенологической литературе, ибо убежден, что слитная сила любви и знания неизменно будет поднимать новых борцов за благополучие родной природы.
   Давно и благодарно приникая  к волшебным родникам сибирской земли, я с каждым годом всё глубже сознаю, что в ней гармонично совместимы нежность и мощь. Как совместимы доброта  и сила, которые нам необходимы в вечном обращении к родной природе.
   
СКАЗАНИЕ О ТАЙГЕ

Я стою на обрывистом берегу Иксы, родниковой речушки, упрятанной в глухоманных завалах Кунчурукской тайги. Внизу, на каменистом перекате. – легкое дыхание малахитовых струй. Я знаю, что они тончайше позванивают, словно задумчивый струнный перебор, но ко мне, на вершину, не долетает ни звука.
Окрест – невыразимо целительное безмолвие, какое возникает в таежное глухозимье перед восходом солнца. А утренник крепнет. И меня вновь захватывает знакомое чувство, что я извечно был и навсегда останусь в этом беспредельном мире, один перед судным ликом Вселенной. В такие мгновения смешными и даже пустяковыми кажутся честолюбивые порывы, смиряются и не ранят самые колючие, самые когтистые обиды…
 Но врачующая тишина не бескорыстна. И внимая себе, я чувствую, что исповедальный, молитвенный настрой мягко и настойчиво укрепляет в душе такие решения, на какие я бы никогда не согласился в надменном, раздражающем грохоте технократического содома. В такие минуты начинаешь понимать пустынников.
  Солнце взошло. На другом берегу, где вздыбилась ступенчатая громада Кругликовского бора, ответным пламенем заалели вершины самых высоких лиственниц. Я всегда, ещё на дальнем подходе, кланяюсь им и приветствую. Но главная моя любимица, многоярусная ель, пока еще в тени. Ее закрывает от солнца сосновый подборок, что взрос на останках деревушки Угловая и стоит теперь в десятке метров за мной. А ель кафедральным собором взметнулась на береговом уступе, оттеснив подрост. И он замер вокруг, словно дворцовая знать перед тронным выходом самодержицы.
  Но вот первые лучи коснулись её островерхой «короны», и жарко зазолотели на чеканных подвесках шишек. А тень, словно занавес, начала медленно опускаться.
   Как символична всё же граница света и тьмы! Одно дерево. Но  вверху – торжество жизни. И женственно-покатые «плечи» ветвей уже нежатся в ласковых объятиях солнца. А внизу – колдовской сумрак, неприязненный холод снеговых нависей, ритуальная угрюмость. На стволе – янтарная мониста смолы. В нижних сучьях запутались извивы хмелевника, и бордовые «кораллы» надломанных веточек – словно знаки былых камланий. Полный реквизит шаманского действа. Беги и ставь его в центр языческого капища. И падай ниц.
      Но я горько усмехаюсь. Пока мы собираемся на поклон, моя «королева» может в любую минуту рухнуть под натиском « новорусских» бульдозеров или пил. Я знаю, что   несколько выше, за следующим поворотом Иксы, в 1989 году была незаконно и с особой беспощадностью вырублена береговая таёжка из мачтового ельника и плодоносного кедрача. Мой друг-журналист, напарник по выходам в  Кунчурукскую тайгу, гневно откликаясь на это преступление, написал тогда горестный «Реквием по брусничной поляне». В ответ на газетную публикацию среди лесного начальства случилось некоторое беспокойство. Иных наказали, иных пожурили, и всё утихло. Не утих, вероятно, только шелест купюр, который для многих сейчас заглушает не только стон падающего кедра или ропот поредевшей тайги, а, пожалуй, всё остальное.
   Я вспоминаю, как впервые мы с моим другом открыли для себя Кунчурукские урочища и родниковую красавицу Иксу. Мы шли, восхищаясь новизной таежного мира и, словно первопроходцы, давали названия приметным местам. Увидели на березе каповый нарост, в котором смутно угадывались очертания неведомого зверя, и сказали: «Идолище!» Обнаружили непролазные хмелевники с навалом старых ветвей и назвали их «Домом лешего». Вышли на речное плёсо с удивительно зеленой водой – «Малахитовый омут»! А позднее в моих стихах о первом походе появились строки:
Вышит яростным хмелем
Лешачиный узор.
И стоит, словно терем,
Берендеевый бор.
     А я продолжаю стоять на краю обрыва. От меня до северной окраины Новосибирска – 125 километров. Почти двое суток пешего хода напрямик. И всего лишь несколько минут для реактивного истребителя, раскатистый гром которого тонет в потеплевшей голубизне. По охотничьей карте, которая всегда со мной, видно, что от былой деревушки Угловая до точки, где  «малые» реки Кунчурук и Красная, сливаясь, пересекают границу Томской области,- ровно 21 километр. И по рассказам, на всем пути – удивительный край: кедровые гривы и острова, клюквенники, брусничные поляны, черничники, рыбные озера, ключевые ручьи!
  Но я стою не только на берегу речки Иксы. Я нахожусь у самой кромки планетарно-неохватного океана – океана тайги. О, как я благодарен судьбе за причастность к её бытию. И в штиль, и в бурую, под раскатами грома и волчий вой метелей я всю жизнь, раз за разом, отправлялся в её зачарованную даль. Туда, где свободно дышится, где ярче голубеют глаза, сильней и напористее бьется сердце.
  Вероятно, у каждого из нас есть такое магическое слово, которое всю жизнь будоражит человека, учащает пульс и детонирует взрывом эмоций. Для меня такое слово – тайга. И первые образы, первые земные радости связаны с ней. Ещё двухлетним ребенком родители повезли меня в кедровый урман, благо он стоял в километре от деревни. Привязали меня к передку двуколки, этакой сельской «тачанки», и доверили весьма ответственную работу: отгонять березовой  веткой комарье от нашего воронка. И осталось в памяти из той фантастической дали: комариный звон, нетерпеливое фырканье коня и вершины елей в предосенней синеве.
   Возможно, с тех пор зародилась, потом созрела и окрепла моя главная, моя верховная страсть – какое-то языческое поклонение тайге. Помню, на первом курсе Уральского университета оказался я на грани психического срыва из-за отчаянной тоски по родным урманам. И потом трижды, на зимних каникулах, уходил  в двухсоткилометровый переход по таежным дорогам до родного села. В последний выход стояли  пятидесятиградусные морозы. И бежать на лыжах можно было только в туристском шлеме, который, словно рыцарское забрало, прикрывал лицо. Но, наблюдая в прорезь за дорогой, я успевал восторженно оглядывать заставы родимых елей и пихт, и сами собой складывались поспешные строки:
   Опять за плечами винтовка,
Вокруг – то безбрежье тайги,
То в темных сосновых дубровках
Разбойничий посвист пурги.
И шепчут таежные пущи,
Опушки берёз и осин:
Ты снова вернулся, заблудший,
Ещё не потерянный сын.
    И было, куда стремиться! Урманный край, где мне довелось взрасти,- уникальное место. Здесь встретились, противоборствуя, два могучих ландшафта. Лесостепь, которая вклинилась на север, вдоль берегов Ишима и былинного Иртыша. И великая таежная страна – Васюганье.
  Здесь медовый настой лугового разнотравья пронизан багульниковым дурманом моховых болот. Здесь под черной полировкой рямовых озёр таятся золотые слитки карасей. Здесь в урожайный год кедровые леса заваливало, словно самородками, рухнувшей шишкой. И какое же сердце не взволнует страстная музыка тетеревиных токов, трубный рев лосиных поединков, упругие выбросы нельм на иртышских плёсах!..
     Вот туда я и стремился всю жизнь. Презрев любые соблазны, любые помехи,- только туда, на север, на север!
   За сорок пять лет я побывал на малой родине почти полтораста раз. И не жалею. Хотя крепко обделил себя во многом другом. Увы, как шутят, «одна, но пламенная страсть». В какой-то мере эти подробности – мой ответ на давний спор с одним из радиослушателей, который после песни «Деревенька моя» расплакался и прислал в редакцию письмо с покаянием: а я всё не еду, дела и дела. А ехать-то ему надлежало всего за сорок километров от Новосибирска, в одну из деревушек Коченёвского района.
   А там, в моем родном краю, самой благословенной порой была осень. Щедрая, волнующая, опасная:
 По урманам звенит
           золотая метелица.
 И медвежьи семейства
                идут на овсы.
Хорошо бы увидеть,
               как бродит медведица,
Подминая отаву
                в созвездьях росы.
    Далекий, желанный, суровый берег! Молюсь о том, чтобы вновь причалить к тебе. А здесь, на второй родине, в Новосибирье, я все-таки нашел спасительную гавань, открыв, пусть с большим запозданием, другую таежную страну, что призывно шумит в салаирских отрогах, притаилась за древней Колыванью и вольготно раскинулась, как сине море, по всему пограничью Васюганских болот. Я побывал в этой стране и утверждаю, что мы живем с вами, друзья-новосибирцы, в благословенном краю. Так соревнуйтесь же в том, кто вдохновеннее воспоёт его!
 А я, пусть робко и неумело, поведу свою единственную песню:
О тайга! Голубая безбрежность.
И куда б ни бросала судьба,
Лишь тебе – неизменная
                нежность.
Ты, как мать, дорога и люба.
И в тоске по урманным
                раздольям,
По росистой прохладе жнивья,
Словно птицы, 
        В родные гнездовья
Прилетают твои сыновья.
О, поклон тебе, Родина,
              Здравствуй,
Родниковая речка Тава.
В эти дни я моложе на двадцать,
И в усталых глазах – синева.
     Перечитал весь сюжет и вижу: слишком много «ячества». Но ведь все свое, кровное, выстраданное. И таежники, лесовики поймут меня. А кто не поймет, пусть усмехается. Одно заверяю, что в каждом моем слове о тайге – правда!
               
ПОД  ЖАРКИМ  ИМЕНЕМ
               

   Почти три столетия он носит царственное имя, данное ему в честь героя
одной из трогательнейших  легенд  античности.
   Адонис весенний!  Символ верности и  любви… По преданию, древнегреческая богиня красоты Афродита полюбила кипрского царевича Адониса.  В совместных охотах она предостерегала юношу от  слишком опасных схваток со свирепыми хищниками. Увы, однажды самоуверенный красавец попал под  смертельные клыки дикого вепря.  Богиня долго оплакивала любимого и в память о нем  вырастила  цветок  редкой, солнечной красоты…
   Как расселился этот  цветок по всей срединной Евразии, вероятно знают специалисты. Но большинству читателей известно, что великий шведский ученый Карл Линней официально даровал ему  бессмертное название.
   А в нашей народной фенологии  -   у целителей и  флористов, травознаев  и фармацевтов -   знаменитое растение именуется по-разному: горицвет, черногорка, стародубка, купавник, лохматка … И у всех названий – свои достоинства и основания. Но победило самое блистательное, романтическое –горицвет!
   Ныне на просторах Евразии -  свыше двадцати видов горицвета весеннего.
Пятнадцать из них  -  на территории исторической России.  А в Сибири   - пять, в том числе  исконно     «нашенский»  -  горицвет сибирский. Он повыше ростом своего «августейшего»  собрата, к тому же не менее выразителен  и эффектен. Но мы подразделять не будем.
   Горицвет весенний  -  многолетнее травянистое растение высотой до пятидесяти сантиметров.  От корневища отходят 3-4 прямостоящих стебля. Их венчают одиночные цветки  ярко-желтого окраса. Горицвет светолюбив, избегает зарослей и вольготно чувствует себя на степных и лесостепных  луговинах, даже с примесью солончаков,  на каменистых склонах  и   придорожных насыпях, по березовым опушкам, вдоль колков и на  залежах.
   « О! Да  ему самое место в нашем краю!» -  воскликнет иной читатель. Совершенно верно! Например, Новосибирская область и есть главная вотчина горицвета в Западной  Сибири. Вдоль Транссиба  он благоденствует
на   размашистых просторах Новосибирья почти повсюду,  и особо  - на восточных и западных границах, уверенно проникая на территорию Кемеровской и Омской областей. А ведь между ними  -  почти тысяча  километров!  Я -  житель Новосибирска,  часто бываю в его пригородах и в ближних полесьях. И мне ясно, что когда-то  Новониколаевский поселок по весне был окружен золотыми россыпями горицвета. Особо привлекательно восточное взгорье около железнодорожной платформы Камышинская, ведущее к нашей любимице  -  Ине. В конце апреля, начале мая, иногда позднее,  -  здесь вспыхивают такие «самородки» горицвета, что кажется -  их блеск слепит даже сквозь окна электричек.
   Правда, на этом  массиве ведётся крупное строительство, особенно жилищное, что представляет для природной плантации горицвета очевидную угрозу, если заблаговременно не принять меры. А варварское ограбление целительной драгоценности уже началось! В апреле прошлого года мне пришлось беспомощно наблюдать из окна стремительной электрички, как молодая пара, по дороге вдоль  насыпи, тащила  огромную корзину, доверху набитую  охапками горицвета. Внезапно, словно повздорив из-за добычи, юноша и девушка  стали тянуть корзину  в разные стороны, но увидеть, чем это закончилось, не удалось: начался крутой поворот. А разговор о мерах, оперативных и предупредительных  - необходим. На мой взгляд, наиболее решительный удар по таким хапугам могут нанести  «зеленые патрули».  Но вернемся к нашему герою.
   Солнцеподобный блеск горицвета, возможно,  обусловлен строением  самого  цветка. У него 12-20 ровных,  нежно-изящных лепестков, в совокупности похожих  на детские рисунки солнца.  И, отражая лучистое сияние, они усиливают впечатление яркости. А фенологи утверждают, что такая яркость  -  это сигнал травоядным: « Не тронь! Ядовито!»
   Последняя особенность связана с главными лечебными достоинствами античной знаменитости.  Горицвет  -  непревзойденный целитель и надежный друг наших сердец. Опираясь на опыт народной медицины и разработки российских врачей и ученых, наши специалисты  создали серию препаратов для борьбы с сердечной недостаточностью и другими недугами современности.  Когда знакомишься с перечнем лечащих свойств горицвета,  так и хочется воскликнуть: « Да это же не растение, а фабрика милосердия!»
   Но и само прекраснейшее творение природы, которое под жарким именем продолжает свою славную историю,    -   нуждается в защите, охране,  в нашем милосердии.
   
Апрель, 2012 г., Новосибирск.          

   
 
ПЛАМЯ НАД СНЕГАМИ

Вероятно, каждому из нас приходилось видеть, как преображается порой неприметное, даже невзрачное лицо, как оно светлеет от незримого внутреннего накала и становится прекрасным. Но происходит подобное чудо только с хорошими людьми, по особым, возвышающим мотивам. И словно некий таинственный ореол окружает тогда человека. Нечто похожее усмотрел я на знакомой лесной тропинке.
   А растет там, в десятке метров от дороги, очень заурядный ивовый куст. Весь какой-то неказистый, с угластыми черными сучьями, частью обломанными, он давно уже видится мне несуразным изгоем, тем более, что растет  в стороне от основных зарослей ивняка. Будь я профессионалом, то, пожалуй, точно определил бы, к  какому виду ив относится мой куст. Вероятно, к иве пятитычинковой, черноталу. Напомню, что в России произрастает свыше ста видов ив, а во всем мире – их более шестисот!
          Но человеку великое множество чего-нибудь – самый удобный предлог для невнимательного и даже пренебрежительного отношения. Вот и я проходил мимо этого куста, лишь рассеяно оглядывая его. И вдруг мой замухрышка неожиданно похорошел! Иду на днях и вижу, ещё метров за двести, что над кроной его еле уловимо, ровно и спокойно, словно отсвет далекой, вполнакала, зари, алеет чуть заметное пламя. Подошел ближе и обнаружил, что концевые побеги чернотала будто окрашены в густо-бордовый цвет. Они-то и создают вокруг деревца подобие волшебного ореола. Правда, вблизи такого ощущения нет, но стоит отойти метров на сто – и куст снова начинает пламенеть. А причина ясна и прекрасна – весна!
 Хотя первые мартовские дни и выдались крутыми зимняками, но в последней декаде февраля не раз воцарялась солнечная оттепель, и чуткие ивняки поспешили принарядиться. И впрямь, когда я присмотрелся к тальниковым зарослям, то ахнул, восхищенный дивной цветовой палитрой. Казалось,  что над вербными вершинами пригасает северное сияние, одаряя эти песенные деревья переливами бордового, темно-алого, густо-малинового, золотисто-бронзового, приглушённо – изумрудного окраса и других оттенков разноцветья. Повторю – дивная картина! Но воссоздать подобное на  живописном полотне – трудная, на мой взгляд, задача даже для большого  художника. А солнце и тепло решают её запросто. Очевидно, под их воздействием пигментация коры, особенно на  ростовых веточках, претерпевает те волшебные изменения, которые так заметны для мало-мальски внимательного человека. Если кто-нибудь засомневался, советую побывать за городом и около любой согры, на берегу любой речушки постоять, понаблюдать в солнечный день, особенно ближе к вечеру, за нашими так примелькавшимися ивняками. И вы убедитесь, что чудодейственное пламя над снегами – не выдумка! Но надо спешить, пока тальниковые вершины охватит ресничатым золотом сережек нашего самого раннего сибирского первоцвета. А потом, в мае, ивовая листва прикроет их и, сливаясь с ликующей зеленью весны, обречёт моих любимиц на скромное прозябание.
   
ЛЮБОВЬ ЗАПОЗДАЛАЯ
 
Я понимаю, что воспользоваться готовым заголовком – не велика честь. Но он точно определяет суть моего отношения к одному из самых «песенных» деревьев России. Хотя по канонам лесоводства калина – это кустарник. Правда, великий знаток русского леса Дмитрий Зуев называет её деревом. Последуем его примеру.
 Да, я прошел этот путь – от полного пренебрежения «калиной красной» в детстве до любования ею, признания и запоздалого восхищения в очень зрелые годы.
                В нашей семье любили калину. Особенно, после того, как она потомится несколько часов в настоящей русской печи. Любили все, кроме меня. Она абсолютно не соответствовала гастрономическим пристрастиям моих мальчишеских лет. Какая там калина, когда бабушка Екатерина Елизаровна, суровая староверка с красивым иконописным лицом, приносила из тайги и ставила перед любимым внуком ведро урманной малины! Да меня в буквальном смысле оттаскивали за уши от такого лакомства.
  Это позднее, через десятилетия, я узнал и признал, что калина на Руси – извечный сельский десерт. И сейчас на ироническое присловье «Хвалилась калина, что с медом хороша», отвечаю: «Да она и без меда хороша!»
           «Ой, цветет калина в поле у ручья…» Калина «цветет» в десятках и сотнях песен, частушек, сказаний и легенд, в пословицах и присловьях, шутках и прибаутках.
            По народной мифологии калина – символ красоты и любви, скромности и невинности. Оказывается, букеты её цветов ставили раньше на свадебный стол перед невестой и женихом. Поэтому, видать, и зовут её в народе – невестницей. А ещё – «снежница», «белица»…
           Да, цветущая калина – несравненное чудо! Уже всё отцвело в наших полесьях( я говорю о деревьях и кустарниках), и вдруг в самых захламленных сограх, в мрачноватых оврагах, в непролазных поймах распускаются соцветья сокровенной нежности и белизны.
         Как тончайшие фарфоровые блюдца, словно кружевная вязь невестиной фаты они целый месяц украшают, романтизируют строгие, диковатые окрестности наших городов и селений. А в конце августа чистые и нежные, перворанняя пороша, соцветья оборачиваются неистовым накалом, жарким самоцветьем калиновых гроздьев. И каждая ягода – подлинный шедевр ювелирного искусства. И неспроста всё, что связано со сказочным бытием калины, щедро отразилось в творчестве, в художественных промыслах народа. Вологодские кружева и горячее самоцветье Палеха, мне кажется, тому доказательство.
       На нашей широте калина зацветает в начале июня и только в самые ранние вёсны – в конце мая. В России она растёт повсеместно, ухитряется даже соседствовать с Курильскими вишнями. Всего на планете – около двухсот видов калин. В нашей стране – окло восьми-десяти видов. И главное место среди них занимает калина обыкновенная. Хотя она, конечно, необыкновенная! Растет наша любимица почти повсюду, но особенно нравятся ей согры и тенистые овраги, берега рек и ручьёв, всевозможные понижения, закрайки болот и топей, приозёрные заросли. Не чурается и крупных боров.
        В хорошие годы калина бывает настолько урожайной, такой изобильной, что диву даешься, откуда такая сила? Но если речь идет о пойменных землях, то всё понятно – это заливные, удобренные места. Именно такую «калиновую пойму» мы открыли с Виктором Николаевичем Соболевым на берегах речки Канарбуги. За три часа мы набрали с ним четыре ведра изумительно спелой и сочной ягоды. Могли бы взять и больше, но как донести? Пока мы брали калину, прилетала стая свиристелей. Это первые «красавы», которых я увидел нынешней осенью. Вот уж они полакомятся вволю!
   Несколько слов о врачующих свойствах калины. На Руси она – извечный целитель. Я не буду заниматься пересказом того, что можно прочитать в специальной литературе. Но подчеркну, что в последнее время её чудодейственными свойствами всерьез заинтересовались онкологи. А настой ягод всегда применялся при всевозможных простудах и даже при истерии, что особенно немаловажно для наших окаянных дней.
    И ещё я очень жалею, что поздно оценил декоративные качества калины. А Дмитрий Зуев прямо сетует, что «нет догадки завести калину в саду, в парке», что мало её в живых изгородях, вокруг садов, около пасек, по обочинам дорог и просёлков.
   Правда, в последние годы калину всё чаще стали культивировать в наших пригородных садах, возле дач. Я тоже посадил несколько кустов, и надеюсь, что моя «любовь запоздалая» окажется благосклонной ко мне. 

                КОСТЕР РЯБИНЫ КРАСНОЙ

В саду у друга нет заметных рябин. Зато на соседней аллее выросла такая громадина, у которой вряд ли спросишь: «Что стоишь, качаясь,тонкая рябина, головой склоняясь до самого тына?...» Могучее дерево, в обхват толщиной, вознесло свою «голову» столь высоко и горделиво, что молодые березы, а тем более кустарники, оказались значительно ниже. И когда хозяйка сада разрешила нам воспользоваться толикой изобильного урожая, пришлось разыскивать довольно длинную лестницу.
   Рослые, внушительные рябины мне довелось встретить на лосиной охоте в урманах Салаира, возле самой высокой вершины нашей области – Пихтового Гребня. Вернее, у его подножья. Стояло лютое глухозимье, таежные междуречья были забиты метровым снегом. Наш вездеход нередко останавливался, и тогда я  любовался кумачовыми кронами этих гигантских рябин. Но, странное дело, они не вызывали у меня никаких поэтических ассоциаций, в том числе и песенных. А вот стоит только увидеть в пригородных полесьях тонкий силуэт огнеликой красавицы, и неодолимо  звучит в душе пронзительная мелодия о чьей-то трагической судьбе. Да так, что аж слезы проступают…
   Я знаю садовое место, где растет какая-то особая ель – очень грустная, очень разлапистая, с удивительно зеленой хвоей, без таёжной черноты. Вероятно, сказалось то обстоятельство, что ель взросла на солнечном пригорке, без помех, собирая щедрую дань всевозможной подпитки с ближайших садовых участков. А рядом с ней приютились три юные рябинки, и у каждой из них – своя расцветка. У той, что южнее, - страстная, знаменная красота такой силы, когда невольно отводишь глаза, боясь обжечься. Посредине – чуть темнее, словно стальная окалина в остывающей изложнице. А третья – вся в нежнейшей росписи алых, кремовых, лиловых тонов.
      «Три костра – и такие разные», - подумалось мне. И впрямь, со стороны казалось, что юная троица изо всех запредельных сил старалась поджечь рослую надменную ель, но, увы, безуспешно. В размашистых, словно крылья, ветвях не было ни единой пожелтевшей хвоинки.
   А память услужливо подсказывает:
 « В саду горит костер рябины красной,
  Но никого не может он согреть…»
               Эти есенинские  строки, я уверен, каждый знает со школьной скамьи.
 Мой путь к признанию рябины довольно долог. В детстве мне и в голову не могла прийти мысль положить рябиновую кисть в то роскошное молоко, куда я щедро, горстями насыпал малину и землянику, чернику или голубику, морошку, бруснику и даже черную смородину. И даже рябинового варенья я избегал. Впервые я изумленно стал присматриваться к этой ягоде осенью 1949 года. Тогда в наших урманах созрел, можно сказать, неслыханный урожай рябины. А где-то в августе из колонии к разгромленному дому вернулся отец. В местном «Винпроме» под сдачу рябины он получил сто рублей, и начали мы необычные для нас заготовки, наносили несколько центнеров красно-коралловой ягоды и заполнили громадный ларь. А когда отец заикнулся о сдаче, директор «Винпрома», папин друг, только засмеялся и махнул рукой. Потом мы увлеклись шишкобоем и, когда поздней осенью спохватились, из ларя шел густой винный дух. Но не пропадать же добру! И тятя надавил соку, заполнив им пару вместительных фляг. Уж как там бесновалась «рябиновка», можно только представить. Отец был уважаемым в районе человеком. И потянулись к нам многочисленные друзья, товарищи – поговорить, посочувствовать… Ну как тут без угощенья? Хлопнет гость пару-другую стаканов огненного зелья, и встать не может – ноги отказывают. Я, естественно, не пробовал, о чем сейчас сожалею. Но в убойной силе нашего напитка я убедился визуально.
          Это позднее довелось узнать, что коньяк на рябине – аристократическое питие, что рябина – самая желанная в кондитерском искусстве. Но пора дать хоть краткую справку об этой ягоде.
   Рябина принадлежит к семейству розоцветных. В современной России около 30 видов рябины и почти дюжина культурных форм. Растет  на любых почвах, исключая засоленные и торфяно-болотные. Теневынослива, но глухие, мрачные чащобы не любит. В нашей стране растет везде – от Кубани до таежных урочищ Колымы.
   По лекарственной силе рябина в первой пятёрке самых целебных ягод и растений. А некоторым можно намекнуть, что она – нежное слабительное. Рябина очень удобна при заготовках на запас. Вари варенье, готовь желе, мармелады или просто насуши её вдоволь. А самым нетерпеливым можно порекомендовать заливать ягоду водой, но не забывать о смене через месяц.
            Но не только люди лакомятся рябиной. Самые прекрасные птицы наших зимних лесов – снегири, клесты, свиристели – обожают рябину. Не пролетят мимо рябиновых кустов  и глухарь, и тетерев, и особенно рябчик. У меня, например, сложилась стойкая охотничья примета: где рябина, там удача.
   У рябины замечательная древесина, весьма прочная. Она применяется при изготовлении ударных инструментов, некоторых деталей машин.
  Рябина – изумительный медонос. И когда она цветет, то вся её крона наполнена пчелиным гулом. Рябиновый мёд – с легким красноватым оттенком.
   Можно ещё долго перечислять всякие прагматические свойства и утилитарные качества рябины. А мне  она по душе прежде всего страстной, порывистой натурой, изяществом и скрытою силой. Трудно возражать поэту, но греет, согревает нас «Костер рябины красной», печалит и радует песенное дерево России.

ИВОВЫЙ «БРЕД»
               

Я всегда с каким-то душевным трепетом, пронизанным сочувствием, даже состраданием, смотрю на это корявое, угластое, мрачноватое и растрепанное дерево. Ну ни грана привлекательности в темно-серой, почти чёрной коре, в распяленных, вечно обломанных сучьях, в тускловатой листве, в неприметных, по весне, сережках!
     - Да почему же ты такое убогое!- не раз сокрушался я на зимних охотах, взирая на это невзрачное существо, чернеющее в заячьих сограх, по тальниково-калиновым берегам ручьев и речушек. – Да и прозвание-то у тебя непонятное: «ива-бредина»…
 
 Но я бы слукавил, если бы не сказал о том, какое чудо происходит с ней в предзимье, в октябрьские дни. Поздней осенью она расцветает! Не впрямь, конечно, а в моем восприятии. Да, раз в году эта «девка-чернавка» превращается в прекрасную царевну! И словно покрывается бело-розовой невестиной фатой. И тогда кажется, что по угрюмым сограм, как в сказке, поднимаются есенинской красоты весенние яблоневые сады. После долгих влажных рассветов, под солнцем, она сверкает своими «пуховичками», словно вологодскими кружевами, а в пасмурные дни белеет грустно, туманно, одиноко…
 И сколько раз, созерцая её белые купы, я сожалел, что забросил живопись, и представлял, какая прекрасная могла бы получиться картина: над палой листвой, среди сумрачных кустарников стоит смуглокожая красавица в « белой накидке», горделивая, недоступная. Избранница!
       - Ивушка «бредит»,- улыбаюсь я.- Да пусть помечтает!


ПРИЗНАНИЕ
 
Ежегодно, в апреле, человечество отмечает планетарный праздник – День Земли. Естественно, он проходит без фанфар и победных реляций. Угроза всемирной экологической катастрофы не подвигает нас к песнопениям. Но этот день – не только рубеж тревоги Он залог надежды, признание в любви матери-природе. «Признание» - именно так я  и назвал свой сюжет.

 Она была рядом – дивная страна моего детства. Почти на околице, за пряслами крайних огородов, начинался кедровый урман. Тихими солнечными днями был он яснолик и добродушен. Теплом и покоем веяло от смуглой позолоты стволов. А в зеленом сумраке пушистой хвои таилась задумчивая голубизна…
  Но в чёрную непогодь, под буреломным ветром, он преображался. Он поднимал к тучам, словно сжатые кулаки, верховья кедровых ветвей, и тяжкий, угрожающий рык шёл из его глубин.
 Мы, дошколята, ещё не знали, что живем на берегу безмерного таежного океана, что за нашим селом – на сотни километров – безлюдье черневых урманов да гиблых васюганских болот.
 Но взрослые и не пускали нас туда. Для наших игр и походов они отвели своеобразный лесной остров. С одной стороны его обрывала излучина старицы, с другой стороны – ограничивал просёлочный большак. Так что не потеряешься.
  Красив и грозен был этот древний бор. Рядом с могучими торсами кедров и сосен ещё нежнее казались лебединые изгибы молодых берез. Сквозь серебряный блеск осинника рвались к небу черные минареты елей, а подлесок весь был во власти мальчишески вихрастого пихтача.
 Боровая громада, словно боясь обрушиться, замерла поодаль от крутояра, уступив место просторной поляне, на которой возвышалось несколько вековых берез.
Поляна эта была заповедным местом нашей ватаги. Здесь мы учились разжигать костры и запекать в золе молодую картошку из соседских огородов (своя-то казалась невкусной). Здесь, подражая взрослым, мы делили поровну лесную добычу. Здесь мы плели пастушьи бичи из мочала и соревновались - чей ударит над обрывом громче и раскатистее.
 И ещё мы любили свою поляну за то, что на ней появлялась первая в округе вешняя проталина. Помню, с каждым днем она увеличивалась, освобождая светло-русые пряди прошлогодней травы, пронизанной золотыми заколками хвоинок. Земля здесь нагревалась быстро. И мы припадали к ней, словно хотели ощутить мальчишескими сердцами, как зарождаются в её глубине тревожные, горячие токи весны…
 Именно здесь, на солнечном крутояре, возле родного села, перед синим безбрежьем урманов, меня впервые ранило острое чувство весны и родины.
     Идут годы. Я часто прихожу сюда, когда судьба открывает мне счастливую дорогу домой, под отчий кров. Я прихожу сюда на свидание с детством, с родиной, потому что для меня они начинаются здесь. У каждого из нас есть такая стартовая площадка, на которой завязалось, окрепло и возмужало сладостное до слез, горячее до боли чувство любви ко всей большой Родине, к её ближним и дальним пределам. Но каждый из нас очертил в своем сердце ту часть великой страны, которая особо любима и дорога, особенно волнует и тревожит.
 Для меня такой привязанностью стал таежный край в междуречье Оби и Иртыша, где вольготно разместилась величайшая мире озерная страна – Васюганье. Волею журналистской судьбы мне довелось побывать в разных местах «необъятной Родины своей», любоваться сопками Приамурья и ласковым накатом черноморской волны, дышать воздухом степей и тайги. Много чарующих, незабвенных мест на просторах России. Но, поверьте, им не уступает красотой и мощью наш древний богатырский край.
 Жителям северных районов Новосибирской области не надо объяснять, что это такое. Они хорошо знают суровый нрав васюганской тайги и сумели укротить его. Многие новосибирцы из горожан – геологи, поисковики, охотники, туристы, промысловики – побывали в этой загадочной стране, нефтяные подземелья которой таят глубинные сокровища.
   Но есть богатства и наверху. Мне могут возразить, что всего стало меньше в наших лесах и реках. Да, под напором технократической махины, из-за нашего равнодушия и сиюминутного рвачества, из-за тяжкого «оброка», которым обложила многолетняя война наши лесные сокровища, всего поубавилось, а кое-что оказалось под угрозой необратимой гибели. Конечно, само собой ничто не восстановится, если всенародно мы не встанем на защиту того, что осталось. Но и лишённую во многом былой красоты и мощи я все равно люблю эту землю и верю в её грядущий расцвет.
 А мне хотелось бы сказать и о том, что край этот по-своему романтичен и пригож. И особенно прекрасен он осенью, когда темнохвойные урманы охвачены пожаром осинников и березняков, когда извивы медленных рек оторочены золотом листопада.
  В первую университетскую осень, когда душа моя, лишенная целительного простора, маялась в громоздких, каменных коридорах учебного корпуса, сложились строки, навеянные образом октябрьской тайги :
Отпылали холодным пламенем
Золотые костры берёз.
Над тайгою, листвой захламленной,
Голубой опрокинут плёс.
Зеленеющий остров озими
Перворанней свежести полн.
И смеются на хмуром озере
Белозубые гребни волн.
Табунами казарка грудится.
На заре холодок знобит.
Первобытная дикость чудится
В отголосках лосиных битв.
Запасается зверь берлогою.
Стынет в дуплах пчелиный мед.
На таёжных протоках гоголи
По утрам разбивают лед.
Скоро-скоро на снег за соболем
Заструится хвоя сосны…
Забросает зима сугробами
Семена далекой весны.
 
Через полвека с лишним некоторые строки кажутся мне нарочито экзотическими, устаревшими. Но – поверьте- не стареет, а, наоборот, становится нежнее и крепче сыновнее чувство любви к родным раздольям.
   А судьба уготовила нам другие испытания, когда встать и сказать о любви к Родине – тоже позиция. И каждый, кто разделяет такую убежденность, может повторить,  слова знаменитой песни:
 Я люблю эту землю. Родные края.
 Земля – моя радость.
                Земля – моя радость
Любимая песня моя!
 И мне, не смущаясь повтора, в знак признательности за счастье быть сибиряком, хочется неукротимо воскликнуть; « Я люблю эту землю! Я люблю тебя, жизнь!»
 
И ЧЕЛОВЕЧНЕЙ ХОЧЕТСЯ БЫТЬ
    
Век за веком поэзия неустанно говорит о единстве человека и природы, о том, что земной мир уникален. Но  люди, особенно дети двадцать первого столетия, увлечены своим мнимым превосходством над всем сущим. И трудно лире пересилить спесивый грохот технократической махины. Но и поэты не отступают. Ведь поэзия насквозь экологична. И она была такой изначально, когда слова «экология» не существовало. Новейшая философия утверждает, что цельное экологическое познание мира «обнажает структуру бытия». Но одни устанавливают истину секирой, а другие – поэтической строкой. Как писал Сергей Есенин:
«Зато в глазах моих
Прозрений дивный свет».
   Дивным светом духовности, святосыновнего отношения к природе пронизана вся русская поэзия. Формируя идеальный образ человека, она мечтала о его божественном всеведении:
 «Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна».
      Эти строки написаны в первой половине ХIХ века. Но перенесёмся на целое столетие вперед. Один из самых нежных и мужественных поэтов современья Александр Яшин написал изумительные, на мой взгляд, строки:
  Не верю, что звери не говорят,
Что думать не могут певчие птицы
Что только инстинкты
                У хитрой лисицы.
И пчелы не знают, чего творят…
В сосновом бору, в березовой роще,
Где так многогранно желание жить,
Мне, сильному, только добрей и проще
И человечней хочется быть.
Мы видим не всё со своей горы.
Чудес неоткрытых ещё немало.
Боюсь, чтоб кичливость не помешала
Нам постигать иные миры.
       В стихах, написанных Яшиным в конце пятидесятых, есть такие слова:
 За все отвечать  настала пора:
За то, что когда-то я промолчал,
За то, что кричал во весь рот «ура»,
А «караул» не кричал.
           И хотя эти строки не связаны с экологическими мотивами, они, мне кажется, точно характеризуют степень нашей ответственности за судьбу природы. И тревожный набат в её защиту звучит всё громче, начиная от центральных изданий до стенгазет. Всё явственнее сатирические строки. Мне, например, чрезвычайно понравились стихи В.Небольсина, опубликованные под заголовком «Экологическая застойная»:
О, предки! Вам Россию не узнать
По карте, где кружком ваш град означен:
Названья городов переиначим,
И реки ваши мы направим вспять.
Мы вырубим тайгу с лица земли.
Лишим лугов Россию по декрету.
И песню лебединую «под смету»
Споют, прощаясь в нами, журавли.
И недалёк тот час, о, подожди –
Огурчики пойдут в бордовых крапках,
И станет фиолетово на грядках,
Когда пойдут кислотные дожди…
 
 И далее в таком же духе. Понятно, что гиперболизация – одно из самых древних поэтических средств, но многое в этих строках близко к истине. И не легче от того, что подобная «картина» носит планетарный, глобальный характер. К сожалению, в нашем обществе прочно утвердились «природоборческие» настроения. Конечно, корни их уходят в далекое прошлое, но особенно расцвели они в двадцатые-тридцатые годы, в годы гигантских социально-экономических преобразований. Было модным воспевать «покорителя». А давно ли гремела залихватская песня, в которой «сорок семь холостяков валят кедры в три обхвата»? Лет пятнадцать назад я послал в газету «Советская Россия» письмо, заявляя, что рубить такие кедры – преступление, и правильно делают девчата, что не едут к подобным разбойникам. Вероятно, были и другие протесты. Теперь «валят… сосны в три обхвата»
  В послевоенные годы был широко известен роман Василия Ажаева «Далеко от Москвы». Кто читал, может вспомнить финальную сцену книги. Охваченный «пафосом созидания» брыластый бульдозерист на громадной скорости направил свою машину прямо в тайгу, расчищая просеку. На его пути попалась медвежья берлога. Защищая свой дом, зверь вскинулся на дыбы и рухнул под «победные» гусеницы. Весьма символично!
 Всю журналистскую жизнь я занимаюсь экологической тематикой. Верю в силу природоохранного просветительства, но, пожалуй, нет ничего убедительнее поэтического образа, стихотворной строки. Мой любимейший после Есенина, поэт Дмитрий Кедрин в 1945 году написал стихотворение «Мышонок» о крохотном существе, как бы разделявшем одиночество поэта. Я привожу лишь  две строфы из этого произведения:
Чудится мне,
                одиночеством
                горьким
Блещут чуть
          видные бусинки
                глаз.
Не потому ли
                Из маленькой
                Норки
Ты выходишь
                в полуночный
                час?
Я – не гляди,
                что большой и
                чубатый,-
А у соседей, как
                Ты, не в чести.
Так приходи ж,
                мой мышонок
                горбатый,
В комнату
        к   нам -  и
подольше гости.
     Правда, в первых изданиях Кедрина последняя строка заканчивалась по-другому: « и подольше грусти». Пожалуй, так было лучше. И, вероятно, после этих строк не сразу возьмешься за мышеловку.
Мой университетский друг, а ныне московский поэт и философ Владимир Фалеев, написал в шестидесятые годы известную песню о «нефтяных  королях», во славу «покорительства». Но затем к нему пришли другие строки:
Забыли все о соловьях…
Геолог, не балуй!
Ведь это ж – родина моя,
Мой чистый поцелуй.
 
Как видите, успел замолить грехи. Когда-то в самом начале «застойного» периода, была сформулирована концепция «культурно управляемой природы». Следуя её логике, всех зверей и птиц надлежало загнать в вольеры, землю заасфальтировать, на полянах укрепить искусственную нейлоновую траву. Под истошные крики о «всеобщем благе» природа была подвергнута неслыханному насилию, и мы с вами ещё не уяснили масштабы разбоя, порожденного шкурными интересами ведомств. А с «диким рынком» настали для природы не менее дикие времена. И «новорусский ндрав» оказался похлеще «старокупеческого». По газетным материалам, по рассказам очевидцев, по собственным наблюдениям, то, что творится вокруг русского леса, можно назвать образно и кратко – лесорезня.
          Не хочется всуе упоминать великие имена. Но как-то, потрясенный тем, что довелось узнать о лесопромхозовских бесчинствах, я рискнул переиначить одну из строф Маяковского:
Под натиском непрошенного,
Бульдозерного врага
Аж за Байкал отброшенная,
Попятилась тайга.
       Она попятится ещё дальше или вообще исчезнет, если сырьевые ведомства будут прежними темпами уничтожать национальное сокровище России. Но это общая наша боль и беда. А есть местные «болевые точки». У нас, например, в Маслянинской тайге отведены под свал прекрасные пихтовые урманы. По-прежнему гремят взрывы на Буготакских сопках, разрушая уникальный ландшафт. Хорошо, что удалось отвергнуть идею гигантского госпромхоза, который, несмотря на благие замыслы его инициаторов, мог привести к тотальному ограблению обширной зоны.
               Многим сегодня хочется за счет природы потуже набить карман. Но вновь набирает силу природоохранное движение, нарастает протест против нынешних расхитителей наших богатств. И пусть на подмогу, на равных, словно бойцы экологического фронта, встают в ряды сражающихся неподкупные строки новых стихов о Родине, в её защиту.   

ЖИВАЯ ВОДА – СНЕГОВИЦА
 
Близилось предвесенье, а легендарные наши морозы не спешили. И мнилось, что январь и февраль – коренные  сибирские «зимняки»- поменялись ролями с ноябрем и апрелем. И только  снег, снег, снег… Белое безмолвие. Но вскоре после Сретенья немножко построжало. Да и март оказался жестковатым.
  А в завьюженных полесьях   шла своя, полускрытая жизнь. И  не было возвышеннее отрады, чем побывать на зазывных росстанях дивной  серебряной страны. И шагай, куда вздумается, безоглядно катись в голубые провалы долин и оврагов, спеши туда, где укрыты сугробами кусты краснотала, а чернолесье манит горностаевой опушью инея.
  …А на моей ладони- снежинка. И пока она не растаяла, я любуюсь совершеннейшим творением природы. Но сверху, из васильковой глубины Вселенной, изредка, неспешно и даже величественно приземляются новые посланцы неба. Это в снеговальные метели, в необузданную «падеру», под буранным натиском их сбивает то в хлопья, то в колючую алмазную крошку, а вот сейчас они явились мне в первородной нетронутости.
     Каждая снежинка – драгоценная частица непрерывного «солнцеворота» жизни. Созданные космосом для охраны почвенного тепла, для противовеса диктату стужи, они являют нам глубинную диалектику вселенского бытия голубой планеты. Но каждой из них уготована судьба Снегурочки. Зато растаяв, один сантиметр снегового покрытия на гектаре поля дает около 30 тонн воды!
      Я нарочито подчеркиваю свое почти детское восхищение этим язычески прекрасным явление природы. И сожалею, что в сонме древнеславянских божеств мне до сих пор не встретились названия тех, которые бы осуществляли мощь, красоту и магию снега. Но зато у нас есть глубоко поэтическая метафора, связанная с образом растаявшего снега – « Живая вода!» И никто уже не отрицает её воскресающей, целительной силы.
     В марте начинается весна света, которая завершится весной воды. Но ещё до того, как в яростных разливах водополья исчезнут мои милые «снегурочки», возможно постичь особое таинство: увидеть, как медленно, капля за каплей, заполняет приствольные чаши берез родниковый напиток, голубая вода – снеговица.
               
    ИВОЛГА – ЭТО ПЕРВОЛЕТЬЕ
 
Из милых суеверий деревенского детства мне особенно запомнились две приметы. Взрослые говорили: увидел иволгу – будешь счастливым, а если первая кукушка прокуковала за спиной, - жди неприятностей…
 Конечно, и радости, и огорчения приходили вопреки лесным предсказаниям, но до сих пор неизменно желание услышать иволгу на заре нашего лета. Иволга – не чета  сороке с её заполошным, трескучим криком. Мажорная «флейта» иволги полна чарующей гармонии, стремительной красоты. Если прибегнуть к музыкально-цветовым параллелям, то мне хочется сравнить её пение с импульсивными всплесками серебряно-голубой волны…
 Обычно иволги завершают прибытие перелетных птиц в наши леса. Они летят к нам над половиной планеты – из Южной Африки. Там они не поют. И неброская прелесть родного края становится ещё милей, когда осознаешь, что ради него эта яркая певунья и другие птицы покинули красочную чужбину.
    Иволга не позволяет себя рассмотреть. Негаданно взлетая, она мгновенно исчезает в ликующей зелени берез или в тенистом сумраке сосен. Для меня она – словно символ вешнего великолепия родины. В черно-золотом оперении южанки мне видится бархат весенней пашни и солнечный блеск горицвета. Да, иволга – это перволетье, начало самой улыбчивой поры нашего года, торжества июньской светлыни.
      Вот почему увидеть иволгу – значит порадоваться, почувствовать себя счастливым. И в этом правота древнего народного поверья.
               



                ЗДРАВСТВУЙ, СОЛНЦЕ!

Когда первая утренняя электричка, набирая скорость, тронулась с лесного полустанка – в березняке, по-над насыпью заметались огненно-красные сполохи. «Пожар!» - мелькнула суматошная мысль. «Да какой пожар? - усмехнулся я. – Какой пожар в зимнем березняке?» И впрямь попробуй-ка запали метровые снега. Тут и солнце пока бессильно. Но привстав над дальним увалом, оно, словно из опрокинутой изложницы, хлынуло в заснеженную долину таким пламенным потоком, что всё заалело окрест.  А я, повинуясь своему давнему ритуалу, трижды, с поклоном, произнес: «Здравствуй, Солнце!»
   Мы привычно утверждаем, что  солнце взошло. Хотя по сути, восхода, как такового, нет. Это любимая наша планета, как бы западая на восток, медленно открывает нам светило, до которого, простите, - 150 миллионов километров!
   Но упаси Бог заподозрить меня в желании переиначить наши устоявшиеся представления! Я и сам постоянно мурлыкаю начало любимой казацкой песни: «Ты взойди, взойди, солнце красное…» Или вспоминаю прекрасные никитинские строки : « Вот и солнце встает, из-за пашен блестит…»
 Нет-нет, пусть встает и дальше. Я, конечно, наслышан, что есть племена солнцепоклонников, что для северо-американских индейцев солнце было главным божеством, а древние русичи воспевали Ярило. И даже вослед за Горьким могу воскликнуть: «Краше солнца нету в мире Бога!», только пусть каждый день будет всходить над мирной землей, а я мог бы, чуть-чуть улыбаясь трижды повторить с поклоном: «Здравствуй, Солнце!»
               

   НОВОПУТЬЕ

Новогодье,  новопутье… Только раз в году нас всех захлестывает редкая по силе психологическая волна, когда мы ещё во власти тревог и радостей минувшего, а сердца уже распахнуты новым надеждам. И никакие социальные встряски, крушения и катастрофы не способны полностью сбить этот накал. И мы, приглушив на время остроту и радостных, и горестных замет, жаждем изменений.
  Обычно январь – особая пора в мире природы. Это период максимального покоя, уравновешенности. На завьюженных просторах, в заснеженных лесах возникает ощущение стойкой надежности, опрятности, чистоты и внутреннего достоинства коренной зимы.
   …Новогодье восхищает нас белоснежьем первопутков. И по их нетронутости мы уходим в серебряные чертоги глухозимья, в сказочную феерию вьюг и метелей, среди которых сама мысль о грядущем лете кажется неуместной. Но скрытое торжество жизни продолжается и в природе. Завершаются бобровые свадьбы. В самое лютое время года клесты выведут птенцов, а под крепкими январскими льдами налим отправится на икромет. И зимою бьют родники, дышит хвоя, а в бесчисленных почках таятся нежные, живые завязи весеннего возрождения.


  НА ТРОПАХ БЕЛОЙ ПЛАНЕТЫ

Иногда во сне я возвращаюсь из…космического полета. Но память не фиксирует объекты астрального путешествия. Зато взлет ракеты, спуск корабля и феерическая радость возвращения настолько достоверны, что поражаешься такому наваждению. Я даже вижу, как с меня снимают скафандр, я успеваю сказать: «Здравствуй, Земля!» - и просыпаюсь! И остается странная горечь неосуществлённости, сожаление и обида на сей виртуальный обман.
         Но есть, есть в моей жизни планета, каждый выход на которую – волшебный праздник, встреча с юностью, мифический обряд возрождения. И не надо никуда улетать. Моя планета – рядом. Это белая планета Зимы.
        Я давно уже не тороплю время. Не подгоняю и зимние дни, а стремлюсь даже в самые клятые морозы, в беспросветную «падеру» ощутить и почувствовать торжествующую радость, полноту земного бытия. Наоборот, именно на зимних раздольях я сознаю себе предельно свободным человеком, благодарным сыном родной природы, которой я смиренно поклоняюсь.
         Такое сознание сформировалось ещё в детские годы, когда зима распахивала восторженному мальчишке свои серебряные палаты и «звала, звала в неведомую даль…» Поистине, как в сказке, иди, куда хочешь, на все четыре стороны. Полесья и согры, реки и речушки, озера и старицы, болота и мочажины, тростниковые займища и кочкарники – ничто не преграда. Не зверствует овод, не обжигает ужасом черный блеск змеиной спирали, не тяготит духота… Вокруг – осиянный простор, по которому несут тебя дивные, могучие крылья охотничьей страсти.
            И впрямь, с особою силой это чувство нераздельной слитности с природой приходило и приходит ко мне на зимних охотничьих маршрутах. Увы, желанный трофей становится редкостью, но и горечь неудачи с каждым годом слабее. И без добычи есть чем восхититься на тропах  белой «планеты». И особо пригож для этого солнечно-морозный, безветренный день.
          Как далеко, порой на сотни метров, видна тогда колдовская роспись звериного нарыска, будоражит крестоцветная «вышивка» птичьих следов, легкое касание концевых перьев на снегу и надменные глубокие провалы от лосиных копыт. И каждый след – это чудо серебряной чеканки! Кому приходилось тропить лисиц, пожалуй, согласятся, что их ровный поисковый след – почти художественное творение. Такое впечатление, что кто-то незримый и бестелесный раскладывает перед тобой тончайшее алмазное колье. Или легчайшую серебряную цепочку. И сей образ усиливается тем, что срединный коготок лисьей лапы оставляет легкую прорезь между изящно суженными  отпечатками пальцев и будто нижет на нее одну драгоценность за другой. И вот километр за километром заманивает эта вязь в звенящую голубизну снегового поля, пока не полыхнет где-нибудь на опушке стремительное пламя лисьего броска. А там уж, как говорят охотники, «чёт или нечет». Кстати, гонный или настигающий след лисицы почти не отличается от собачьего. Страх или азарт погони напрочь лишают его обычного изящества.
    Прекрасен, особенно на голубой облицовке чарыма( так по-сибирски именуется наст) даже такой разнобойный след, как заячий. В охотничьем детстве он составлял для меня изрядную головоломку, и я не мог представить, как это он скачет? Но потом мне разъяснили, что заяц на бегу выбрасывает задние ноги вперед, и чем стремительнее скок, тем шире разрыв между парными отпечатками. Прыгает, словно искусственно заведенный механизм.
      Конечно, как охотника, меня волнует и «двучетка» колонка, и нежные отметинки горностаевых лапок, глухариные «трезубцы» да и любой дичиный след. Но особый азарт, напряженный и сжатый, как пружина, вызывают во мне куропаточьи тропы. Да, в них нет ни малейшей грациозности, будто  они прочерчены  размочаленным прутиком. А вся разгадка в особенности куропаточьей охоты. И следы, как правило, тянутся, петляют возле вербных кустарников. И вот идешь, идешь, затаив дыхание, и вот  уже видно, что следы исчезли, а никто не взлетает. И вдруг рванет ослепительно белым взрывом тальниковый куст, и словно трассирующие пули веером разлетятся бешено стремительные птицы. Некоторые следопыты не успевают даже и выстрелить. Могу похвалиться, что несколько раз мне удавался по куропаточьим стаям «королевский дуплет», то есть из одной стаи я выбивал двух куропаток. Но это было давно. А сейчас, пожалуй, вряд ли сумею. Да и Бог с ним!
   Ведь ничто не помешает мне заново пережить былой    азарт поиска и разящего выстрела только при одном взгляде на зверовой след, а порой достаточно и воспоминаний. Нет, я не отрекаюсь от охоты, но и не фетишизирую добычу. Я знаю, стоит мне вновь оказаться на волшебных тропах моей белой «планеты»,- и яростные страсти Ловчего поля вознесут меня над тихой серостью будней.    
   
  ТАЁЖНЫЙ РОДДОМ
               
Я родился в краю, где «медвежий фактор» придает особый колорит таежной экосистеме и решительно врывается в человеческую повседневность. Мое следопытское начало состоялось в притобольских урманах, в тяжкое лихолетье, когда местные зверобои, почти поголовно взятые на фронт, сражались с фашистами. И время подхлестывало наше возмужание. Мальчишки, мы быстро становились охотниками.
А пернатой дичи, зверья – было несметно! Но главным «фигурантом» всей следопытской бывальщины, всех шуток-прибауток, «ужастиков», вранья и правды – оставался медведь.
С трудом укрощая жажду поведать о самых красочных эпизодах противоборства медведя и человека, известных мне из общения  с охотниками, зоологами, с победителями и потерпевшими, хотел бы кратко ознакомить читателя с наиболее загадочным, зимним этапом в жизни нашего  «земляка», бурого медведя, то есть провести своеобразный «виртуальный репортаж» из берлоги, а конкретно – из логова медведицы.
По всем свидетельствам, хозяйка таежного «роддома» готовит свою палату искусно и тщательно, ликвидируя малейшие сквозняки, утепляя низ, создавая максимальный комфорт для своих будущих малышей. Как большинство сородичей, беременная медведица залегает  в конце октября, начале ноября. Возможны всякие вариации, ведь Россия велика!- а бурый медведь обитает в лесной зоне от западного пограничья до Курильской  гряды. И родовой период тоже растянут. Как утверждают сотрудники Сибирского филиала института охотничьего хозяйства и звероводства, наши медведицы становятся мамашами во второй половине февраля.
Давно не секрет, что медвежата появляются на свет, а вернее, во тьме берлоги совсем беспомощными  существами. По словам  известного « медведеведа» Валентина Пажетнова, ему удалось осматривать двухдневных медвежат- сирот весом от 475 до 560 граммов, то есть в 200 раз легче мамаши. Детеныши были покрыты короткой, редкой шерсткой, сквозь которую просвечивала розоватая кожа. В эти начальные дни глаза и уши у них были закрыты. Зато имелись довольно сильные передние лапы, с достаточно длинными и острыми коготками, чтобы цепко удерживаться на теле матери, которая в нормальной ситуации кормит их густым, вкусным молоком жирностью 17 процентов. Вот это забота!
По данным исследователей на 20-25 дне жизни медвежата начинают воспринимать звуковые сигналы, в полуторамесячном возрасте впервые «узревают» свою родительницу. В берлоге малыши чуть ли не с первого дня поддерживают связь с матерью и друг с другом через тепловые, осязательные и запаховые сигналы. Хочется верить, что несмотря на сонное состояние медведица иногда открывает глаза, чтобы полюбоваться своим потомством…
Увы. Уже в берлоге начинают действовать законы дарвинизма. Медвежата обнаруживают повышенную агрессивность в борьбе за обладание маминым соском. Еще в берлоге появляются малыши-изгои, особенно в многодетных семьях. В среднем медведица рожает от двух до четырех медвежат. Пусть редко, но бывает по пять!( И всё-таки им не положен материнский капитал). Безусловно, медведица – заботливая мать. Но после вынужденного подъема из берлоги, старается уйти, оставляя малышей на произвол судьбы. Конечно, она не «отказница», и, грубо говоря, спасает свою шкуру.

 Жаль, но надо завершать наш «виртуальный репортаж». Но у меня не исчезает сомнение, которое ещё в юности заронил знакомый охотник-медвежатник. Когда я стал запальчиво утверждать, что по научным  данным медведица  полгода беспробудно спит без воды и пищи, он насмешливо посмотрел на меня и саркастически воскликнул: «А они были там!»
               

   ЗОЛОТОЙ МЕСЯЦ
               
Осеннее первоначалье – это грусть и нежность расставанья, когда каждый день, словно память о недавнем, любимом… Ещё нет той острой печали, которая приходит порой в неуютном пасмурном октябре. Тем не менее замечено, что у людей улучшается самочувствие, что лица у них становятся чуть построже, но вдохновеннее. Возможно, как говорят психологи, – это своеобразная внутренняя подготовка к испытаниям долгой и суровой зимы.
Огнелик, самоцветен поэтический образ осени. Много чарующих строк написано о сентябре, той короткой, но дивной поре первоосенья, которая зовется золотой. Червонная прозолоть березняков. Самородный блеск жнивья, жаркие груды зерна на токах, янтарные  кулоны смоляных наплывов в сосняках – всё это грани и оттенки золотого месяца, занявшего особую главу в солнечной поэме года.
 « С берез неслышен,
                невесом
  Слетает желтый лист…»
Нынешний листопад начался давно, ещё в июльское полнолетье, в период знойных дней и необычно холодных ночей. В потом августовские дожди призадержали увядание наших лесов,  но во второй половине сентября уже никакие ливни не погасят яростного пожара березняков, не остановят багряной пурги осинников.
Менее видны осенние перемены в сосновых борах, в кедровых урманах, в ельниках и пихтачах. Хвоинки – игольчатые листья этих лесов – падают почти незримо, но с каждым днем  всё светлее становится в подлеске, всё больше золотых заколок в перепутанных прядях опушечного разнотравья, на юной отаве сенокосных  полян. Чем сильнее листопад – тем тише леса. Но это впечатление усиливается ещё и тем, что к сентябрю большинство певчих птиц покидает нас. Южнее экватора находят себе пристанище соловьи, ласточки, малиновки, кукушки… И только суматошный гвалт грачиных и галочьих стай, без которых немыслим звуковой образ осени, ещё долго будет тревожить опустевшие нивы. Скворцы же улетят позднее и скрытнее, как бы сторонясь людей. А из приполярной тайги вот-вот двинутся в нашу сторону северные гости – снегири, свиристели.
Ещё несколько слов о перелётных птицах. С чувством изумления я недавно узнал, что перепел – сугубо сухопутная птица, которой нельзя садиться на воду, отваживается на морские перелеты, что крохотная пеночка-таловка, весом в несколько граммов, летит с севера к Малайскому архипелагу почти 17 тысяч километров. А мы боимся иной раз тронутся с места, выехать за город, уйти за околицу села, так и проваляемся всё воскресенье на тахте перед заманчиво голубым оком телевизора.
          А есть другая голубизна – зазывно-тревожная, мечтательно-волнующая голубизна осеннего безбрежья! Надо поспешать на красочный праздник сентября, к его ещё щедрому столу. В таежных зарослях, на небольших вырубках, на заброшенных еланях, по обочинам полей всё ещё светятся переспелые гроздья малины, ягоды которой в сизоватом, как дым, налёте.
    В боровом разнотравье ещё сохранилась черника, ещё не осыпались голубичники, на рямовых болотах уже румянится клюква и петушиными гребнями полыхает брусника. Хотелось бы продолжить перечень тех щедрот, которыми балует нас дароносная осень, но столько уже написано – рассказано о сибирских ягодах, грибах и других сокровищах лесного царства, что просто неловко повторяться.
      Ближе к октябрю можно услышать, если удастся, осенние тока тетеревов. По-моему, нет ничего грустнее и печальнее в природе, чем та мелодия, которую исполняет косачиная стая на позднем лесном рассвете. Это подлинный реквием минувшей весне, недавнему лету.
      Понятно, что за осенью последует зима. Ещё не бывало наоборот. Естественно и то, что лесные травы и другие корма станут грубее, жестче, беднее. Вот и запасаются наши крылатые аборигены, особенно из семейства тетеревиных, мелкими камешками, заглатывая их, чтобы легче было потом справляться с березовыми сережками, с хвойными колючками. Потому и чаще они стали встречаться на галечниках, перекатах, каменистых откосах.
     На ягодных болотах и в кедровниках вволю жируют медведи. Начинаются семейные охоты волков. Очаровательнейший из наших лесных обитателей, запасливый и мудрый бурундук работает, можно сказать, весь световой день.
     Постепенно скатываясь в низовья ручьев и речушек, лакомятся изобильными кормами чебаки, окуни и другая белорыбица. Всё тяжелее золотые слитки карасей в могучих озерах подтаежной зоны, в бесчисленных водоемах Барабы и Кулунды.
   Несколько слов о заглавной осенней охоте – утином промысле, о походах за боровой дичью. Ещё в конце августа отпраздновали мы открытие охотничьего сезона. Конечно, не каждый встретил его в потаенных скрадках, на зябких утренних перелётах, но мысленно каждый побывал там. Потому что охота – это поэзия. Именно так говорил великий друг природы Пришвин.
   А 23 сентября наступит осеннее равноденствие и начнётся астрономическая осень. В эту пору, как и в марте, к земле устремляется равный поток солнечной энергии, но осеннее солнце, несомненно, теплее. Всё короче будет видимый путь солнца над горизонтом. Ночи длиннее и звездомётнее. Все ярче будет проступать в ночном небе звездный большак Млечного пути, все заметнее и  словно ближе к нам созвездие Лебедя, как будто напоминая о том, что вот-вот в прощальном отлете заиграют над нами серебряные валторны лебединых стай.


 НЕПОВТОРИМОСТЬ

Когда в истории народа и в жизни каждого из нас минет ещё одна весна, мы не сразу  фиксируем её своеобразие. С годами в нашей памяти создаётся обобщенный, канонический образ этого прекрасного времени. Праздник жизни, половодье чувств, буйное цветение мира! Вешнее неистовство природы звучит для нас ликующим, мажорным гимном. И мы не  замечаем иногда тревожные, контрастирующие аккорды.
 И вспомнилась мне одна из недавних вёсен. Воскресным днем я ушел в далекий березовый распадок, чтобы побыть одному, неспешно полюбоваться округой и подумать… Знакомая поляна, где я присел на крепкий ещё березовый пенёк, показалась мне в тот день  привычно необыкновенной. Над  юной зеленью лесного разнотравья синели дымные костерки медуниц, и у самой земли застенчиво таились фиалки. Около подлеска, где недавно растаял закрепший сугроб, нежно белела зведчатка, а на зеленом лике поляны густо, словно веснушки, сверкали под солнечным ливнем лютики. И  повсеместно готовился к блистательному «выходу на сцену» огненный цветок сибирской весны – жарок. Он был ещё невелик, высотою в ладонь, но на тугих бутончиках уже отслоились верхние листья, под которыми укрылось горячее золото лепестков. У куста черемухи наполовину распустился лист и упруго набрякли цветочные гроздья. Над лесом плыли бело-голубые облака с тревожной розоватинкой по краям, и снизу казалось, что вершины берез, покачиваясь, словно подгоняют их неторопливый полёт.
 И любуясь березовой опушкой, я почувствовал странное беспокойство, пока не осознал, что оно идет от контраста между праздничной яркостью поляны и почти мартовской оголенностью берёз. Да, на их ветвях не было ещё ни единого зелёного листочка. Но почему? В это мгновение что-то прошелестело надо мной и  рядом невесомо, словно стесняясь нарушить великолепие лесного цветения, прилег сухой березовый  лист. Вот ещё один сорвался, прочертив золотой зигзаг. Я присмотрелся и заметил в струистом мареве берёзовых вершин светло-русые пряди прошлогодних листьев. Да, над поляной завершался листопад минувшего года.
       Всю зиму тогда, в загородных походах, я слушал грустноватый звон необлетевшей листвы. Всю зиму над крутыми косогорами, в глубине тенистых оврагов, по северным опушкам березовых рощ и перелесков шла  тихая золотая «пороша». А когда налетала вьюга или занималась пурга, в их  серебряные струи вплетались янтарные листья.
 Но не только в лесах остались такие берёзы. Они долго звенели прокаленной морозом листвой на проспектах, в садах и парках Новосибирска. Я не раз любовался тем, как эффектна золотая березовая ветвь в красноватых лучах зимнего солнца над бело-голубым овалом сугроба. Но однажды укоризненно спохватился. Ведь  эта красота  - отзвук несчастья, свидетельство драмы, происшедшей в природе. А именно так и случилось предыдущим летом.
       Оно было сухое и жаркое. Опаленная зноем листва не торопилась с ростом. И только в августе пошли обильные дожди. Необычно теплым оказался сентябрь. Всё это привело к тому, что вегетационный период у деревьев, особенно берез, затянулся. Во многих местах они не успели до заморозков сбросить свой шумный  наряд и полностью сформировать листовые почки. И когда 14 октября нагрянула зима, ещё немало берез стояло зелеными. Почти вся листва осталась и на овражных черемухах. И до самой весны они «сигналили» сизоватыми «флажками» о своей беде. А зимой добавилось новое бедствие. Беспощадная стужа обожгла часть неокрепших листовых почек и задержала их весеннее раскрытие. Вот почему, вероятно, так неравномерно оделись тогда зеленью березовые леса. И на моей поляне, наверное, случилось похожее.
   Но природа – великий врачеватель. И в зеленом пламени весны она быстро уничтожила свои ошибки, словно заявляя, что все идёт по извечным законам мудрой целесообразности. Но мы не должны забывать её «зигзаги». И не только в утилитарных целях. Предопределенность основных явлений природы не висит кандалами на её возможностях. Она, как и человек, не терпит шаблона. Вот почему каждый её день неповторим. Каждое мгновенье – прекрасно своеобразием. И в контрасте соперничающих аккордов мы ощущаем драматическое полнозвучие жизни.

 ПОЛНОЛЕТЬЕ
 
Наступил июль – светозарный месяц, месяц «полного лета». В мире природы – царственная зрелость, буйная щедрость цветового разлива, чудодейственный праздник жизни.
          Изумительная пора! Только в июле такое слитное торжество тепла и света. Только в июле возникает особая, неповторимо животворная тишина лесов и полей, и властвует над нею неистовое могущество язычески прекрасных гроз.
   А ещё это время самого сильного «накала» земли, когда она больше, чем в любой другой период, запасает энергии солнца.
               Июль – ягодная пора. Он одарит нас  гранатовыми гроздьями костяники, заполыхает кострами малинников и красной смородины, а на рямовых болотах проглянет голубика и солнечно зардеет морошка. А потом поспеет  царственная ягода – княженика.
              Уже посмуглела рябина, но «звездный час» её ещё впереди…
               Ещё в конце июня заколосилась рожь. А когда вызреют озимые, к этому времени поспеет черника и позовет на поклон в коренные сосняки Приобья. Кстати, черничники - наиболее  долговечны среди ягодниковых кустарников и живут на земле до ста лет и свыше.
             Июль – пора взросления, пора возмужания пушной и пернатой молоди. В потаенных местах идет упорная натаска лисят и волчьих выводков. По утрам на росных полянах видны тёмные наброды тетеревов, а завидно послушные утята при первых сигналах опасности умело скрываются под водой, затаиваются в камышовых крепях. Постепенно замолкает птичий переклик. На изломе месяца утихнут соловьи, потом остановятся метрономы кукушек, исчезнет мажорная флейта иволги.
          Крепнут деревья, взрослеют травы, и незаметно, хотя неуклонно, растут купола муравейников. Подойдешь к такому террикону – и послышится неумолчный, напряженный гул, в чем-то схожий с прибойным рокотом высоковольток. Да, и там, и там – предельно интенсивная работа! Ведь муравей способен перетаскивать груз в пятьдесят раз больше собственного веса!
          Иногда в июле появляется редкий по щедрости слой белых грибов. Они редко оказываются на виду, словно сознают свою неповторимость, словно усмехаются про себя: «А ну, поищите!» И вот идешь, раздвигая березовым посошком заросли древнего папоротника или тенистые островки лесного разнотравья, не забывая об открытых полянах. И вдруг, будто что-то останавливает, завораживает твой взгляд. Ещё шаг – сердце гулко вздрагивает: вот он! Накрывшись листом дягиля, словно боевым плащом, стоит крутоплечий богатырь, уверенный и горделивый. Конечно, будет почётно и справедливо « сразить» его оружием – остро отточенным ножом. Снять его под корень и полюбоваться чистейшим срезом, ощутив терпкую крепость грибного духа. Правда, знатоки уверяют, что белый гриб можно и не срезать, а, обхватив пальцами ножку, слегка покачать и надломить. И тогда послышится негромкий сочный хруст. Грибница же останется целой.
 Родные леса зовут нас под свои зелёные своды, но везде мы должны помнить о непреложной истине: природа  - наш друг и нуждается в нашей защите.
 

МЕСЯЦ « ЖИВОЙ ВОДЫ»

Многолик апрель. И особо любим сибиряками. А в музыке слов, в стихии названий, которыми наделён этот месяц – горячее биение жизни, поэтическое видение народа.
 «Снегогон»! Будто стартовый выстрел, как удары гонга перед стремительным забегом звучит это слово.
«Цветень»… И мы видим золотые «гвоздики» мать–и- мачехи на глинистых берегах, нежно-белые островки зведчатки возле закрепших сугробов, самородный блеск горицвета вдоль березовых опушек.
«Пролетень» И мы слышим гортанные клики перелетных стай, волнующий посвист крыльев на инистых рассветах, серебряные валторны лебедей.
« Водополье». И перед нашим взором разливы рек, лесные лывы, затопленные поймы…
Мне нравится ещё одно сравнение: «Апрель – месяц живой воды». Таятся в этой метафоре  отзвуки древних сказаний, языческих легенд, крестьянских поверий, породивших присловье: где вода – там и жизнь».
Многим из нас по душе порывистый преобразующий характер апреля. Он – сторонник решительных, бескомпромиссных перемен. В неудержимом марше от снежной весны до весны зелёной апрель успевает полностью разрушить твердыню застойной зимы, открыть дорогу вешнему обновлению.
Но апрель избегает анархии, соблюдая извечный график весны. Если нет аномалий, то в строгом порядке проходят основные этапы месяца. Хотя на обширных пространствах нашего края, в разных почвенно-климатических зонах – своя динамика. По каноническим нормам в начале апреля обязательно прилетают скворцы, и с ними начинается «вербная капель» -набухание цветочных сережек. Первые песни жаворонков предвещают сокодвижение берез, а береста постепенно светлеет, теряя золотистый мартовский загар. Но особо выразителен завершающий период апреля. На сибирской земле тогда – самая ослепительная пора года. Города и села, леса и нивы, реки и озера – всё залито  неистовым солнечным ливнем. Перед его натиском – ни одной преграды. Ещё нет листвы, а молодая трава только-только выдвинет кончики зеленых игл. Не пылят суховеи, ещё не встают туманы – и воздух предельно ясен. Поэтому каждая веточка, каждая былинка – в лучистом ореоле.
На околицах, вдоль проселков, в каждой рытвине, в каждой низине – лывы талой воды. Стерневые поля радуют золотистым блеском жнивья. По утрам  на коричневых комьях зяби – нежная голубоватость инея.
Гибкие, веселые ивняки как-то трудно сопоставить с мужеством, стойкостью, крепостью. Но иву, например, не страшит половодье. Она поклонница вешних вод. И даже наполовину затопленная, всё равно зацветёт, упрямо вздымая усыпанную золотыми шарами крону.
Сибирский апрель – пора первоцветья. Хлынет тепло – и вдоль опушек, на солнечных косогорах раздвинут палую листву розовые стрелы медуниц, а потом раскроются их синеглазые бутоны. На каменистых откосах, на прогретых полянах вспыхнут созвездия сон-травы и рванется, набирая скорость, блистательная эстафета цветения!
Апрель – начало больших перемен в жизни пушных и пернатых обитателей нашего края. Словно лесное чудо появятся бельчата. Выйдут из берлог медвежьи семейства и отправятся таёжными тропами под шумным эскортом сорок и других крылатых «надзирателей». И почти весь месяц будут загорать на ледовых «пляжах» черные россыпи поклонников «второй охоты».
А с юга, волна за волной станут прибывать перелётные птицы, занимая родные гнездовья, грачевники и скворечни.
Сибирский апрель – прекрасен! Но любое описание бессильно перед ярким его полнозвучием. К тому же у каждого из нас есть свои, милые сердцу весенние приметы. И куда вернее самому уехать за город, выйти за околицу, чтобы послушать, как страстно соперничают птичьи хоры, порадоваться празднику жизни, неуёмному половодью чувств.
               
ВСЕ МЕЛОДИИ ЛЕТА…

Я невольно вздрогнул, когда нежная «флейта» иволги, словно стремительная голубая лента, плеснула в заснеженный березняк… Показалось? Но снова над лиловыми овалами закрепших сугробов знакомо прозвучал волнующий перелив: «Фиу-лиу! Фиу-лиу!» И тут я рассмеялся, быстро отыскав милого обманщика.  Он сидел на вершине одной из самых рослых берез и, не боясь обвинений в «плагиате», славил долгожданную встречу с родиной.
         Начинался второй месяц весны, но окрест ещё крепко стояла зима, и одинокий скворец, вопреки мажорному настрою, выглядел неуютно, даже сиротливо. Ах, как же я обрадовался его прилёту! С детских лет у меня особый зарок: как можно раньше обнаружить в своей округе весеннего скворца. И даже предлагал когда-то установить городской приз «Весна» для вручения тому, кто первым увидит в окрестностях Новосибирска голосистых полпредов вешней поры.
        Как правило, они прилетают, когда в сибирской природе – яростное противоборство тепла и стужи, когда рушится твердыня застойной зимы. Бывает, что скворцов встречают почти январские морозы, как это случилось в 1987 году. Но они летят! Какая изумительная верность своему долгу, своему дому.
Сорок два года назад, в последнее мартовское воскресенье, мы с московским поэтом Владимиром Фалеевым отправились смотреть ледоход на Ине возле станции Буготак. Погода с утра не ладилась. Над хмурыми бесснежными полями, словно громадные серые птицы, проносились облака. Порой накрапывал дождь. И, лавируя на ветру, стаями и в одиночку летели скворцы, «столбя» знакомые перелески. Вскоре небо очистилось, яростно засияло солнце, подгоняя ручьи и потоки, наполняя ими русло Ини. И к полудню она взорвалась грохотом двинувшихся льдин. Потом внезапно налетела пурга, и всё окрест побелело. Ледоход под снегопадом, черные скворцы на  горностаевой белизны березах – редкостная картина! Поздним вечером мы вернулись в Новосибирск и услышали скорбную весть о гибели первого космонавта планеты… Так и остался во мне образ той трагической весны: стремительный лёт скворцов сквозь сибирскую «падеру» в день, когда уже не было в живых героя Вселенной.
        Скворцы и весна – неразделимы. Представьте себе такой, пусть нереальный вариант: в наш край вернулись все перелетные птицы, кроме скворцов. Вряд ли мы согласимся, что наступила весна. Нет, нет!
         Знакомясь с орнитологическими справочниками, чтобы побольше  узнать о любимой птице, я ужаснулся собственному невежеству, хотя друзья меня считают в какой-то степени природоведом. Только в Сибири живут  постоянно или прилетают на лето сотни птиц. У них  самые разнообразные названия. Есть поэтические: свиристель, малиновка, соловей, снегирь, иволга… Но эти я по крайней мере знал. А  есть весьма ординарные, а то и пренебрежительные: перевозчик, бормотушка, вертишейка или, например, славка- завирушка. Невольно улыбнёшься.
          Сибирскому скворцу сопутствует научное название: обыкновенный. А для меня он – необыкновенный! Мужество и преданность отчему дому – вот главные достоинства крылатого существа, любимого сибиряками. Полёт скворца – это демонстрация силы, изящества и красоты. У него незаурядный окрас: по черному фону на голове, спине и грудке – блестящий зеленовато-фиолетовый отлив в розовую крапинку. В его натуре – доверчивое, я бы сказал, внимательное отношение  к человеку. Его песни – это самозабвенная страстность.  И меня болезненно кольнули формально справедливые, но какие-то высокомерные строки одной фенологической заметки:
     «Пение вестников весны подражательное, не гармоничное. В их песнях слышится и звук пилы, и мяуканье кошки, и даже стук топора. Некоторые солисты вставляют в свою песню звуки, явно заимствованные у лучших пернатых певцов юга».
      С последним утверждением трудно согласиться. Но суть не в нём. Да, скворец – пересмешник, великолепный имитатор, создатель своеобразных птичьих «попурри». Хотя у него есть собственные, очень выразительные аккорды. Ни у одной птицы нет такого «посвиста» - то умиротворенно-нежного, то исполненного силы и страсти. А  вы слышали «внутренний» разговор между скворцами? В нем столько взаимопонимания, взаимоуважения, мелодичности, что неловко становится за резкие, как правило, человеческие голоса, а тем паче перебранки. Кстати, чувствуется, что скворцы воспринимают участок, где находится скворечня, как свой, а с человеком согласны на нейтральное сотрудничество. Понаблюдайте, как действует скворцовая «госприемка» тех жилищ, что мы им поставляем. Она очень строга. Скворечня не должна быть слишком большой и уж, конечно, без малейших щелей, чтобы обогревать «квартирку» своим теплом. В последние годы – всё больше  « городских» скворцов. И среди них особые квартиросъемщики – «балконники». Но надо знать, что в скворечниках, установленных на высоких этажах, трудно выкармливать птенцов.
         Начало апреля, как правило, время массового прилета скворцов. Порадуйтесь им. Ведь нельзя равнодушно внимать вольным импровизациям чернявых солистов на весенне-летние  мотивы.
         Вот он сидит у скворечника, где сноровистая подруга уже налаживает гнездо, и вдруг, от избытка чувств, издает флейтовую мелодию иволги. Черно-золотая волшебница ещё порхает на юге, а он уже предвещает её царственное прибытие. Ещё ледяными настилами укрыты озера, ещё на пойменных лугах, на будущих разливах – пласты осевшего снега, а над трогательно оголенным березняком звучат грустные трели куликов, назойливые вскрики чибисов, тревожное кряканье селезней, атакующие «очереди» бекасов…
         Иногда скворцы до того смелеют, что пытаются «работать» под соловья. Но, увы, им далеко до филигранного мастерства этих знаменитостей. Вот так, сидя у весенней, ещё пугливо безлиственной березы, услышишь почти все основные мелодии лета. Поражает неутомимость скворцов, чаруют их родительские чувства. И я подумал, что необыкновенное чувство достоинство у этих птиц идёт от сознания того, что они – труженики!
        В любви, трудах и согласии пройдут у скворцов вешние дни. И к началу июня поднимется на крыло новое поколение наших любимейших птиц. А следующей весной они вернутся к своим домикам, с маленьких крылечек которых им довелось совершить свой первый в жизни полёт.

                ПРЕДВЕСЕНЬЕ