из цикла "Это было недавно"
Затащил меня к Ситникову Марк Уральский, всех заводящий, напористый, глубоко и благоговейно чувствующий поэзию и живопись, мой по тем временам недавний друг.
Василий Ситников жил тогда на Малой Лубянке в обшарпанном, пропахшем стариной доме. Ситуация была абсурдной и тривиальной одновременно: Вася творил запретные шедевры в трехстах метрах от Главного Заведения страны. Причём Заведение, в отличие от Васи, такая ситуация вполне устраивала, потому что Ситников был на виду и как бы под контролем.
Вася очень не любил, когда его раз или два в год по праздникам сажали, на всякий случай, в каталажку. Но я думаю, что внутри он понимал, что это - доброе дело, такое безобразие ясно подтверждало, что Ситников не какой-то кухонный болтун-диссидент, а действительно опасный для власти мученик. И мы, посмеиваясь над Васиными всегда живописными проклятьями, в душе одобряли и уважали его.
Рукастый, самобытный и жадный до работы, Василий Яковлевич был весьма мастеровит. Под потолком его мастерской висели изящные, как будто сделанные из прутиков, невесомые деревянные каркасы байдарок от его прежних подработок. И руки у него были рабочие, но не убитые, а сильные и по-мужски красивые.
В качестве инструментария для своей живописи Ситников часто применял сапожную щётку либо острый предмет, краешек сломанной бритвы, которым точечно вскрывались определённые слои заранее устроенного красочного бутерброда на картине. Эффект был неотразимый, воздух щемяще вибрировал - этот приём маэстро использовал, когда передавал воздушную дымку, полутьму интерьера или пластичную женскую плоть, клубящуюся в воздухе, но всегда хорошо прописанную в интересных местах.
На Лубянке естественного света для работы не хватало даже в солнечные дни. Поэтому им была продумана и сотворена мощная прожекторно-ламповая система. Когда же он переехал в сторону Измайлова, света стало побольше, но шарм богемного бытия на двенадцатом этаже новостройки немножко потерялся, несмотря на все Васины старания.
Ситниковские фокусы на людях с ненавязчивым снятием штанов, а чаще с закатыванием вверх рубашки, в то время как, кроме этой самой рубашки, на маэстро абсолютно ничего не было - это были милые Васины шутки, позерство и озорство, не более. Голова у него была здоровая, умнющая, но нервы, понятно, были, как сказал поэт, обожжены. Так ведь это нормально для художника.
Раз, правда, приехав на урок к маэстро, я застал его на неубранной постели, расстеленной прямо на полу, ползающим на четвереньках с голой задницей, но зато с повязанной тряпкой головой - и этому было основание: Вася неудачно наведался к дантисту. И теперь он, злобно и жалобно матерясь, кричал: "Зубы мне рвать!.... Да я сам ей, суке, вырвать могу!... Её мать!... Мать!...Мать...".
Вот в чём я не сомневаюсь ни на минуту, так это в том, что он действительно мог бы вырвать ей зуб и вполне качественно. Он был, как я сказал уже, необычайно мастеровит...
Как бы я хотел увидеть в живую своими теперешними глазами тогдашние ситниковские картины. Детали их я помню не вполне точно, но общее впечатление от заснеженных монастырей, голых и богатых на неприличное дунек кулаковых, парящих женских тел, осталось такое: мастер он был добротный, хорошо понимал душу плотского человека. Неодушевлённые предметы его интересовали меньше и как дополнение к людским страстям. Мазок не был его призванием. Объёмом же он владел в совершенстве, глаз его обладал такой уникальной памятью, что, не выходя из своей конуры, он мог писать абсолютно всё, как с натуры.
Иногда Ситников казался мне хватким купцом. Одним из его любимых занятий было выцыганить картину или эскиз у неизвестного художника - он всегда знал, кто будет знаменит и сколько эта картина будет стоить послезавтра. Причём он по-детски хвастался не столько значимостью предмета, сколько способом его добычи...
Через пару лет после окончания технического вуза, я пытался поступить в Литературный заочный, но не тут-то было. Вернулись ко мне стихи, поданные на конкурс, перечёркнутые красными чернилами. Такие слова, как "причастие", "кадильница" - были жирно обведены. Погрустив, я собрал свои рисунки карандашом и тушью и отправился к Ситникову в ученики. Он к этому времени только что перебрался в нелюбимую многоэтажку.
Надо сказать, что Ситникову я ранее был представлен как поэт-авангардист, хотя стихов моих он, разумеется, не читал.
Посмотрев мои сюрреалистические рисунки, Ситников радостно взволновался и потёр руки.
- Чего же вы раньше-то не показывали? - деловито заметил он и, взглянув ещё раз, уверенно продолжил: - Ну, эту дурь мы из вас быстро выбьем. Будете знаменитым художником российского масштаба!
Я скоро узнал, что такие слова к новообращённому - обычное для Ситникова дело. Таким образом он начинал вколачивать энергию и уверенность в душу своих учеников. У него это здорово получалось - и это дорогого стоило.
Ещё порадовал меня незаметный ученик-подмастерье, назовём его Д., правивший в своём углу какую-то работу на деревянной доске. Взглянув на мои рисунки, он тихо и с завистью произнёс неожиданные для меня слова:
- Ну у тебя техника!...
Обучение моё состояло поначалу в выслушивании Васиной критики методов Суриковки, учащихся которой на порог не пускали (хотя обмануть учителя было нетрудно); потом, в бесконечных рисунках шаров, сосисок и их различных сочетаний, мелом по затемнённому листу оргалита или фанеры, установленному на мольберте.
Маэстро энергично подходил ко мне и определял задание: "Вот здесь -шар, с ним рядом вот так - сосиска. Свет падает сзади, слева и чуть сверху. Вот оттуда. Поняли? Пишите!". Надо было нарисовать предметы так, чтобы и дураку было понятно, что они, обладая осязаемой плотью, невесомо парят в воздухе. Непросто, когда в руках только кусочек мела и чуть влажная тряпка.
Минут двадцать тщательнейшим образом я выписывал предметы. Вася работал на кухне, процесс его труда мне был не виден, но, как всегда, рядом с ним что-то бубнил радиоприёмник, настроенный на западную волну. Д. беззвучно корпел в своём уголке. Такая идиллия.
Вдруг Василий Яковлевич громко, нараспев, взывал неожиданно мощным голосом:- Твою мать!!!...
Мелким бисером, как малый валдайский колокольчик, Д. отзывался жалостливым тенорком:-...Мать!... мать!... мать!..
На один удар Васиного колокола приходилось пять ударов колокольчика Д.! Песнопение продолжалось минут пять, затем перерыв. Сильное впечатление.
Потом Вася стремительно появлялся в дверном проёме и, внимательно изучив мой рисунок, торжественно заявлял:
- Ну, вы - баран!
Он мастерски правил рисунок и назначал новую композицию. И так столько часов, сколько выдержишь. Хочешь пять, хочешь - десять, а стоимость занятия одна и та же - трёшник.
Это Васино "Ну, вы - баран" было обычной оценкой моего труда. Я не обижался, тем более что Вася произносил эти слова достаточно доброжелательно, а иногда даже как бы с уважением. Но не всегда.
Помню, на третьем занятии Вася меня полюбил настолько, что доверил мне сбегать за хлебом для нашего стола - трапеза состояла из бутербродов, рыбных консервов; в хорошем настроении учитель мог отварить картошку в мундире или побаловать нас супчиком - из чего сварен супчик понять было совершенно невозможно.
Итак, я выскочил на улицу, булочная была почти напротив, добрый Д. успел мне тревожно шепнуть на дорогу: - Халу бери!
А я халу не жаловал. Невелика размером и дорогая. А вот за 28 копеек был огромный батон белейшего хлеба... Купив два батона я сдал их на кухню Ситникову. Он посмотрел на меня с каким-то скучным и заторможенным видом.
Я отметил про себя, что встретившийся в дверях Д. как-то скоренько и плотно забился в свой угол. Встав за мольберт завершать портрет очередного шара, я кишками ощутил опасность, в воздухе что-то нависло.
- Баран! - зловеще-приглушенно донеслось из кухни.
Полминуты напряжённой тишины.
- Баран!!! Твою мать!!! - вдруг взвыл Вася с невиданной силой. На кухне что-то упало и разбилось. И ещё раз. И ещё.
Я оглянулся, ища поддержки, но Д. в его углу не было - он куда-то исчез окончательно. Я понял, что дело моё плохо.
... Ну и ладно, ну и ничего страшного. Проехали. Сходил я еще раз в эту булочную окаянную. За халами.Ну и всё об этом...
Высшим своим признанием в живописи я до сих пор считаю предложение Васи остаться у него подмастерьем. Дело было так.
Отпуск мой кончился, работа на заводе держала меня капканом и через месяц-другой стало ясно, что пора заводить разговор об окончании наших встреч.
Я расплатился с учителем по таксе. Вытащил какой-то подарок, уже не помню, скорее всего, бутылку сухого вина или коробку хорошего чая. Без лукавства и насмешки я любил и уважал Василия Яковлевича всем своим тогда ещё довольно-таки наивным сердцем. Наверное, он чувствовал мою преданность и ему это было важно. Иначе я никак не могу объяснить его неожиданное предложение, последовавшее, когда я стоил в дверях на выходе из его квартиры.
Поморщившись и глядя в сторону, он, как бы с сомнением, пробурчал:
- А не хотели бы вы остаться у меня учиться дальше... ну и помогать...
Я, молча, остолбенел. Вася это растолковал по-своему:
- Да нет, я вам буду платить... - и, подумав, продолжил: - Сто двадцать рублей...
Это были хорошие деньги для ученика-подмастерья по тем временам. Зная выдающуюся практичность и даже скупость учителя - это было невероятно! Я переваривал предложение, потому что мне было двадцать пять лет и ответ означал для меня слишком многое.
А сказал я глупую правду:
- Василий Яковлевич, у меня ведь семья. И меня только что назначили старшим технологом с окладом сто шестьдесят рублей.
- Таких денег я вам платить не могу, - чуть-чуть поразмышляв, негромко, но внятно, проговорил учитель.
Мы попрощались, сердце моё щемило.