Сына Соня придумала себе в шестом классе. Когда потрепанная голубая тетрадка под названием «Наши секреты», подписанная корявым Танькиным почерком и тайком (от учителей и мальчишек!) передаваемая под партами, попала наконец к Соне, она охотно приняла участие в повальном саморазоблачении. Нет, не полностью, конечно. Настоящее она скромно оставила в тени. И на вопросы «Кто тебе нравиться из мальчиков?» и «Сколько раз ты цыловалась?» ничего не ответила. А вот вопросы о будущем ее вдохновили. Отчего бы, в самом деле, не помечтать было о том, какой у нее будет муж, какой будет дом… и дети?..
Проблемы образования и карьеры девчонок не волновали. Единственный вопрос, хоть как-то относящийся к деловой сфере, следовал сразу за вопросом «В сколько лет ты женишься?» и был сформулирован так: «Кто у тебя будет муж и сколько он будет получать (ты бы хотела)?» Соня честно написала, что она не знает, когда «женится» и добавила: «Когда полюблю». Зато на вопрос о детях ответила совершенно определенно: «У меня будет сын Саша».
И с этого момента сын по имени Саша стал ее главной мечтой. Девчонки писали в тетрадке «секреты» о неземной любви, с пылкими признаниями и неуемными страстями – как в индийских фильмах, только гораздо счастливее! Их герои были похожи на известных киноартистов или певцов, только еще красивее, и любовь у них тоже была красивой. И вечной.
Танька, самая близкая подруга, тоже мечтала о великой любви, но только ее героем был не выдуманный персонаж, а вполне конкретный Славик из десятого класса. Танька каждый день рассказывала Соне, сколько раз она сегодня видела Славика, что он покупал в буфете; как она шла в школу, а он шел впереди («В двух шагах, представляешь? Можно было дотронуться!») И как она, Танька, не замедляла и не ускоряла шаг – старалась сохранять дистанцию, чтобы всё время видеть его…
В особо счастливые дни Танька хватала Соню под ручку и громко шептала:
– Сончик, представляешь, он идет, а я навстречу, смотрю на него, а он тоже на меня посмотрел и спрашивает: «Опаздываем?»
Соня послушно радовалась Танькиным новостям и жалела ее, когда горюющая Танька сообщала ей, что «он опять шел домой с этой шваброй из их класса!» И охотно бегала на переменах вместе с Танькой на третий этаж «подглядывать» за Славиком.
Сама же Соня почему-то думала не о возлюбленном, а о сыне. Он с каждым годом всё больше обретал реальные черты. Был бы у нее художественный дар – она, наверно, могла бы его нарисовать. Саша был круглолицым улыбчивым мальчиком, с мягкими светлыми волосами, аккуратно зачесанными «на бочок». Он рос вместе с ней. Сначала он был щекастым белокурым младенцем, она завязывала ему под подбородком тесемки пушистой голубой шапочки, застегивала на нем голубой комбинезончик и шла с ним гулять. И все прохожие засматривались – какой чудесный у нее мальчик. Или она кормила его кашей, а он сидел на высоком стульчике и послушно открывал рот навстречу ложке.
Потом он начал ходить, и когда падал, Соня подхватывала его на руки, целовала ушибленную ладошку и приговаривала: «Всё-всё-всё, у Санечки всё прошло!» Потом он подрос, Соня водила его по ярко-зеленой майской траве и говорила: «Смотри, Сашок, это одуванчик. Видишь, это маленькое солнышко. Солнышко на травку побрызгало лучиками, и выросли одуванчики».
Иногда Саша представлялся ей первоклассником, он стоял у доски и звонко, с выражением декламировал: «Мороз и солнце – день чудесный!» Почему именно эти стихи Сонино воображение вложило в Сашины уста, она не знала. Может, потому, что он Саша. Как Пушкин.
Она ни с кем не говорила о Саше. Как-то попыталась поведать о нем Таньке, и та первым делом спросила: «А от кого ты хочешь родить?» Как будто это было главное.
Впрочем, со временем Соня поняла, что это тоже не праздный вопрос. Школа была окончена, теперь она училась в медицинском училище, а претендентов на роль Сашиного папы что-то не наблюдалось. Не то чтобы она не нравилась парням… Но те, которые проявляли к ней интерес, ну никак не годились Саше в отцы. Они были глупыми, или некрасивыми, или развязными… Она выбирала тщательно. Хотя выбора-то особого не было. Какой уж выбор в ее училище…
Каждый день Соня ехала на занятия или с занятий и рассматривала в троллейбусе пассажиров. Иногда ей попадались на глаза лица, которые ей явно нравились. Как правило, это были взрослые, ухоженные мужчины, хорошо одетые, с умными интеллигентными лицами… Но эти мужчины, конечно же, не обращали на нее никакого внимания. Она понимала, что все они «заняты» – да и чем она могла привлечь их? Обыкновенная из обыкновенных.
Дома она подолгу разглядывала себя в зеркале. Всё в ее лице было на месте. Правильные, даже, пожалуй, приятные черты лица, ровная нежная кожа без всяких там угрей и прыщей. Прямые русые волосы – конечно, заурядного оттенка, но хорошо вымытые, оттого блестящие и пушистые… Не красавица, нет. Но не хуже других. Отчего же ей никак не встречается тот, кто ей нужен? Который ей предназначен… Не может быть, чтобы его не существовало. Как же тогда Саша?
Странно, но она почти никогда не думала о семье и тем более – об "этом". Конечно, она знала, что без "этого" никак. Но мысли эти ее стыдливая девическая душа ханжески гнала от себя. «Ничего, – думала она. – Когда придет время, всё будет как надо. Надо просто подождать». И успокаивалась.
Танька тем временем выскочила замуж. Не за Славика, конечно, а за невесть откуда взявшегося милицейского сержанта Лёшу. Она никуда не поступила, да и не рвалась – ей нравилась роль домохозяйки, «хранительницы газовой плиты», как говорила сама Танька. («Какой теперь очаг? Плита! Вот я ее, значит, и храню!») Ей нравилось кормить по утрам своего Лёлика, провожать его до двери, целовать в щечку и потом еще долго махать ему рукой, пока он шел по двору и поминутно оглядывался на свой балкон. А потом ждать его, встречать поцелуем и кормить каким-нибудь новым невиданным ужином под его одобрительное посапывание.
Но больше всего ей, как понимала Соня, нравилось другое… Соня ни о чем таком никогда не расспрашивала Таньку, но Танька сама охотно делилась подробностями, приговаривая:
– Ты слушай, слушай, Сончик, тебе всё это еще предстоит!
Она прибегала к Соне по вечерам, когда Леша дежурил, и они всласть болтали и хохотали, вспоминая, как выслеживали Славика.
– Какое детство! – изумлялась самой себе Танька. – Что я тогда знала о любви?.. Ну, а ты как? – спохватывалась она. – По-прежнему никого? Может, тебя познакомить с кем-нибудь? Хочешь, я Лешке скажу, у них там молодых-неженатых пруд пруди…
– Да ну тебя! – смеялась Соня. – Сама справлюсь.
– Да вижу я, – горевала Танька, – как ты справляешься…
У нее была добрая душа, и ей было неуютно оттого, что у нее всё хорошо, а подружка «не пристроена».
Волновалась не только Танька. Антонина Сергеевна, Сонина мама, тоже начинала потихоньку беспокоиться… Конечно, ей с дочкой повезло, что говорить! – все подруги наперебой завидовали Антонине и вздыхали: «Дает же Бог кому-то нормальных детей!»
Но то, что Соня ни с кем не встречается…
С одной стороны – хорошо, конечно, грех жаловаться на девочку: по вечерам нигде не болтается, всегда дома, сидит над своими книжками.
А с другой стороны, она вроде и не влюблена ни в кого. Может, она вообще холодная по мужской части? Или время еще не пришло? О-хо-хо, знаем мы это время – кинется, неопытная, нецелованная, какому-нибудь прохвосту на шею… Да не дай боже – еще и женатому…
А в девках засидится – тоже плохо. Всё должно быть вовремя – вон Танюшка того гляди внуков матери подарит. А ведь ее Соня куда лучше: и лицом, и фигуркой – не то, что Танюшка. И учится…
А может, Соня безответно влюблена и страдает, бедная девочка, а матери не говорит? У Антонины Сергеевны сжималось сердце.
– Сонюшка, – начинала она издалека, подсев к Сониному письменному столу. – Ты мне всё про учёбу да про учёбу. Ты мне бы хоть про жизнь свою рассказала. Как там у вас в группе, кто с кем дружит.
– Да я не знаю, мам, – легко отзывалась Соня. – У девчонок романы на стороне, я только про Таньку всё знаю, а из группы – ну, кого-то видела из их парней, а где они их нашли – спрашивать неудобно… А мальчишки наши – ну ты сама знаешь, они же мальчишки. Вроде взрослые, а забавы у них – сумку спрятать, или записочку девчонке на спину прицепить: «Не влезай, убьет!»
– А ты? – Пора было переходить к самому главному. – У всех на стороне, ты говоришь, а у тебя-то где?
– Мам, – Соня смеялась и чмокала ее в щеку. – Да не переживай ты за меня. Во-первых, не у всех. Таких, как я, у нас половина. Да и вообще, я тебе что, перестарок, что ли? Будет у меня всё, я тебе обещаю. И внук у тебя будет, точно.
А время шло. Соня училась старательно, немногочисленные ребята-однокурсники относились к ней хорошо: нормальная девчонка – умная, не вертихвостка, но и не зубрилка, не мымра заученная, и поговорить можно, и спросить что хочешь. Но «крутили» они с другими девчонками. Теми самыми вертихвостками… На праздничных вечерах и дискотеках они непременно приглашали Соню танцевать: жалко же девчонку, она же не виновата, что у нее нет парня, пусть потанцует, чем она хуже? И во время медленного танца придерживали ее уважительно за талию, не пытаясь прижиматься и «распускать руки».
Соня на своих однокашников, конечно, и не смотрела никогда как на возможных «претендентов» – это были свои, родные пацаны, с ними хорошо было болтать, слушать их «непохабные» анекдоты («похабных» они при Соне не рассказывали) – но разве можно было себе представить, что тощий балагур Юрка Грищенко или маленький, вертлявый Васёк Измайлов станет Сашиным отцом?
Саша из ее фантазий никуда не исчезал. Теперь он был подростком. Возвращался из школы, снимал отутюженные брючки и белую рубашку и, наскоро переодевшись, хватал ракетку и убегал на теннисный корт…
Он был настолько реален, что она почти не тяготилась отсутствием «личной жизни». Только ждала. И присматривалась.
Она высмотрела ЕГО в последний учебный год, на торжественном вечере в честь юбилея училища. Праздник отмечался пышно, с размахом. И соседи были приглашены – дружественный строительный техникум.
Парня, стоявшего у стены в «наполеоновской» позе, она заметила сразу. Он был серьезен, черняв, тщательно выбрит – эта безукоризненная выбритость и аккуратные темные усики придавали ему «взрослый» вид. Похоже, он действительно был старшекурсником. Может, даже выпускником. Соня разглядывала его, наверно, чересчур пристально – он почувствовал ее взгляд, обернулся к ней и улыбнулся. Она ответила спокойной улыбкой – не смутилась, не засуетилась, не отвела взгляда. Даже подвинулась поближе к нему, стала рядом.
Потом, когда она вспоминала этот вечер, ей казалось, что она с первого взгляда узнала свою судьбу. Кто знает, может, так оно и было. А может, он просто понравился ей. И она решила, что он «годится»…
Он пригласил ее на первый же танец, и весь вечер они танцевали вдвоем. Удивительно, что она почти не волновалась. Всё казалось ей естественным, «идущим по плану». Только радостная, тоненькая нота звенела внутри нее: наконец-то, наконец-то она дождалась!
Толик – так его звали – пошел ее провожать, они всю дорогу говорили, и говорить с ним было легко, не надо было придумывать темы, они сами находились… И уже возле самого дома он спросил, не обидится ли она, если он ее поцелует.
– Не обижусь, – улыбнулась ему Соня. – А ты не обидишься, что я совсем неумелая?
– Надо же когда-то учиться, – он тоже улыбнулся, и они стали целоваться, и Соня доверчиво тянулась к нему и радостно думала о том, что у них всё получится…
– Знаешь что? – сказал вдруг Толик. – Я хочу тебя попросить. Давай ты будешь моей девушкой.
– В каком смысле? – Соне казалось, что раз они целуются, то она уже и есть «его девушка».
– У меня скоро призыв, – объяснил Толик. – Нас не призывают до окончания, дают доучиться, а диплом защитим – и всё, пойдем долг отдавать Родине… Я хочу, чтобы ты была со мной на проводах, а потом ждала бы меня из армии, ты не против? Знаешь, как это солдатам нужно?
– Конечно, – ни секунды не колеблясь, ответила Соня. – Конечно, я буду тебя ждать.
Она сразу всё рассказала маме. Чтобы та не волновалась. Сказала, что познакомилась «с хорошим мальчиком» и будет ждать его из армии.
Антонина Сергеевна всю ночь не спала. Мысли – разные, противоречивые! – клубились в ее голове, она вертелась с боку на бок и думала то «слава богу», то «не дай бог»… Под утро она задремала, успокоив себя привычным заговором: «Что ни делается, всё к лучшему…»
Соня ждала Толика легко, без тоски и нетерпения. Она знала, что «всё идет по плану» и полагалась на судьбу. Не то чтобы она совсем не скучала по нему – конечно, ей хотелось его видеть, но какое-то взрослое, мудрое понимание помогало ей радоваться тому, что есть, и не торопить дни. Она была счастлива, что всё у нее складывается именно так, как она хотела. Дни ожидания тоже входили в какой-то высший, справедливый план, и Соня не тяготилась ими.
– Ты любишь его? – тормошила ее Танька. Ей позарез необходимо было знать, что подруга действительно счастлива. – По-настоящему?
– Конечно, – уверенно отвечала Соня. Она и сама не знала, любит ли она его по-настоящему. Ей достаточно было знать, что Толик – это ее судьба, а раз всё неслучайно, значит, и не надо себя спрашивать, настоящая это любовь или нет. Даже мама одобряет ее выбор. Да и не Сонин это выбор вовсе. Она не выбирала, просто так сложилось. Как надо.
Увольнительную Толику дали за полгода до «дембеля». Он пришел к Соне, едва забросив дорожные вещи домой, – в щегольской форме, загорелый, крепкий. Красивый. Соня любовалась им и гордилась. И думала: «Конечно, я люблю его по-настоящему. Как же иначе?» И на его ласки, на его жадные, неуемные поцелуи отвечала радостно, не мешая ему и не торопя его…
Через месяц его убили.
Соня – потрясенная, растерянная – беспомощно смотрела на деловых мужичков, сноровисто забрасывавших в яму землю и укладывавших венки на холмик. И только когда Вера Семеновна, Толикина мать, до того не очень-то жаловавшая будущую невестку, обхватила Сонину голову и запричитала: «Ой, детонька моя, как же мы с тобой будем…» – только тогда Соня заплакала.
Она ничего не понимала. Чувство, которое владело ею в эти дни, больше всего было похоже на изумление: как же так? Этого ненормально, нелепо, несправедливо, этого не может, не должно быть. Ведь всё шло по плану. Кому понадобилось разрушать такое налаженное, правильное течение событий? Она не могла разговаривать ни с Танькой, ни с матерью – ни с кем. Они жалели ее, горевали о ее беде, но она не могла им объяснить, что дело даже не в гибели Толика, а в том, что разом рухнуло всё… Как же ей теперь? Неужели всё начинать сначала?..
Днем она ходила, как говорила мама, «на службу» – она уже работала в районной больнице – и старалась не думать о своей рухнувшей жизни, и это ей почти удавалось, благо дел каждый день хватало. А вернувшись домой, она ложилась на свой диванчик, закидывала руки за голову и думала, думала, думала, пока, обессилев, не засыпала. Собственно, и не думы это были – просто горе заполняло ее, и обрывки воспоминаний, картинок, чьих-то фраз беспорядочно роились в бедной ее голове. Она не знала, как жить дальше.
И в одно прекрасное утро она, как обычно, вскочив с постели под ненавистное попискивание будильника, потянулась за одежкой – и вдруг почувствовала слабость и дурноту. Она едва успела присесть на диван, чтобы не упасть.
И в следующий момент неудержимая, невероятная радость нахлынула и затопила ее с головой, у Сони перехватило дыхание от этой радости и полились слезы – она поняла, что означает эта дурнота. Несколько минут она сидела, закрыв лицо руками плача от счастья, а потом поднялась и, пошатываясь, отправилась в ванную. Она умывалась долго и тщательно, плескала себе в лицо холодной водой, чтобы прийти в себя и успокоиться.
В тот же день она сбегала в соседнее – гинекологическое – отделение, и пожилая доктор Анна Петровна всё подтвердила: «Да, деточка, будешь мамой, а ты как хотела?» – «А я так и хотела, Анна Петровна!» И Соня расцеловала ее в обе щеки.
…И опять Антонина Сергеевна не спала всю ночь, ворочалась, вставала и пила валерьянку – и снова уговаривала себя: «Что ни делается, всё к лучшему…»
Сашка родился совсем не таким, каким он представлялся Соне. Он оказался темноглазым, кончики его мягких темно-каштановых волосенок закручивались в кудри («Лохматенький!» – умилялась бабушка Тоня), бровки взлетали правильными темными дугами – одним словом, он был еще в сто раз лучше того, которого нафантазировала себе Соня!
Привычные мечты ее сменились иными: теперь она мечтала не просто о сыне Саше, а вот об этом, живом, настоящем: каким он будет через год, через три, через десять… Но иногда, завязывая тесемки шапочки под Сашкиным подбородком или гуляя с ним, она ловила себя на смутном воспоминании: это уже было с ней. И тогда ей казалось, что не фантазии сопровождали ее с детства, а догадки. Предвиденья. И чувство, с которым она встречала очередной день, погружалась в нескончаемые хлопоты – сначала празднично-новые, а потом уже привычные, повседневные – было теплым и радостным. Оно называлось «Мне повезло в этой жизни».
Жизнь сосредоточилась на Сашке. В магазинах она равнодушно проходила мимо женских отделов, но с увлечением и восторгом рассматривала детские вещи – мысленно одевала малыша. Ему всё шло! Он рос здоровым и жизнерадостным; редкие простуды проходили у него быстро и без последствий. К тому же он был доверчиво-общительным. Всем улыбался, ко всем охотно шел на руки. Всем улыбался. Может быть, потому, что почти не видел другого выражения на мамином лице.
В один из дней, когда Сашке было полтора года, Соня катила коляску по зимней аллее – день был яркий, белый, безветренный, только птицы, перелетая с одной заснеженной ветки на другую, обрушивали с веток комья снега, которые тут же рассыпались, разлетались сверкающими облачками. «Мороз и солнце!» Сашка разрумянился, темные кудри выбились из-под теплой шапочки. Соня улыбалась. Вся окружающая красота существовала не сама по себе, а была чудесным, сказочным фоном для этой – лучшей на свете! – картинки: вот она, Соня, везет в коляске своего – самого красивого на свете! – малыша. И люди засматриваются на них, улыбаются…
Ее окликнули. Какая-то женщина подошла к коляске и, не сводя глаз с ребенка, медленно поднесла ладонь к своему лицу, к приоткрытому рту, как будто хотела остановить рвущийся крик.
– Вы меня? – запоздало спросила Соня.
Женщина с трудом оторвала взгляд от Сашки и вдруг обняла Соню, повисла на ней и затряслась в рыданиях.
– Детонька моя, – заговорила она наконец, всхлипывая и не выпуская Соню из объятий, – прости меня, дуру, я ж не верила. Мне говорили, а я на тебя сильно обижалась: не успели схоронить, а ты уже и другого нашла, ребятеночка завела. Недолго, думаю, горевала. А вот глянула на маленького – и всё. Внучок мой. Толенька вылитый. Я тебе его детские фотокарточки покажу, доченька… Как назвала-то? – она наконец оторвалась от Сони, снова обернулась к коляске и стала гладить дрожащими пальцами Сашино одеяльце, рукава шубки, рукавички…
– Саша, – хрипло от неловкости пробормотала Соня.
– Сашенька, – Вера Семеновна робко дотронулась до темно-каштановой кудряшки и осторожно заправила ее под шапочку. – Александр Анатольевич, значит… Ты и в метрике так записала?
– Конечно, – Соня даже удивилась. Неловкость постепенно отпускала, уходила.
– А как же иначе?
– Подержать можно? Не испугается?
– Нет, – Соне стало совсем легко. – Он у нас храбрый.
Вера Семеновна вытащила Сашку из коляски, взяла на руки, прижала к себе.
– Баба, – серьезно сказал Сашка.
Она опять заплакала, затряслась, отдала малыша матери:
– Возьми. Не удержу, не дай бог. Руки не слушаются… Ты бы хоть заходила к нам с Сашенькой. Родня ведь… – она прерывисто, судорожно вздохнула – или всхлипнула – и прикоснулась губами к Сашкиному лбу. Сашка азартно подпрыгивал на Сониных руках – будто радовался, что обрел еще одну бабушку, которая станет любить его столь же самозабвенно и неразумно…
Теперь портрет Толика висел в спальне на стенке; Соня подносила Сашку поближе и учила говорить его: «Папа». И сама часто смотрела на фотографию. И думала. Думала без боли, без скорби – просто жалела юного отца, не дожившего до своего отцовства, а себя – нет, не жалела. Горе отошло в прошлое, она всё чаще ловила себя на мысли, что, может быть, и это было частью плана, по которому выстраивалась ее судьба. Они почти не знали друг друга. Кто знает, каким мужем он был бы – да и не говорили они всерьез о женитьбе. Может, им было бы плохо, трудно вместе… Она станет рассказывать сыну, каким прекрасным, редким человеком был его отец – и это вовсе не будет ложью.
Не кощунствую ли я, думала Соня, не радуюсь ли, что так вышло?
Нет, это не было радостью. Это было другое – благоговейное, светлое, щемящее чувство. Благодарность Толику – за то, что появился, промелькнул в ее судьбе, выполнил свое предназначение и безгрешно исчез…
– Сончик, – говорит Танька, – сколько лет тебя знаю, а всё удивляюсь: как у вас тихо! Как в храме!
Соня смеется.
– Танюха, не кощунствуй!
Но вообще-то она понимает, о чем Танька говорит. По сравнению с ее, Сониным, домом – у них и правда всё иначе. Громогласный Леша, болтушка Танька, несмолкающая музыка из Лёлькиной комнаты. И сама Лёлька, подпевающая этой самой музыке или чирикающая по телефону. И неугомонный пудель Минька… К Таньке приходишь – и сразу тонешь в сумбуре звуков. Может, так и надо жить – шумно, звонко, во всю прыть!
Соня так не умеет. Она с нежностью смотрит на подругу и в который раз думает: как хорошо, что мы разные. У нас всё есть! – а чего нет у одной, то есть у другой. И нам друг для друга ничего не жалко. Мы никогда не раздружимся. А если еще мой дурачок заметит, как смотрит на него Лёлька…
Мысли ее сворачивают на привычную колею: как славно, что так всё сложилось. Она смотрит в окошко на сырое апрельское небо – бледно-серое, но с явной близкой голубизной, проступающей сквозь эту непрочную бледность. Как будто оно, это небо, изо всех сил пытается напустить на себя серьезность, притвориться унылым, но вот-вот уже рассмеется, рассияется, дохнёт вишневым цветом и зазвучит птичьей радостью… Ветки подрагивают и задевают открытую форточку. И это тоже радостный звук – не скучный скрежет зимних холодных сучьев, а мягкое постукивание оживших веток, еще безлиственных, но уже отяжелевших от соков и почек.
Когда-то, еще в школе, Соня прочитала про какого-то древнего мудреца, который советовал не задавать себе глупых вопросов о смысле жизни. Её смысл – в ней самой. В том, чтобы жить и наслаждаться каждым днём. Каждым мгновением. И ничего не ждать. Потому что настоящая жизнь – это сейчас. Прошлого уже нет, будущего еще нет, а то, что сейчас – есть. Вот оно-то и есть настоящее. Не зря же так и называется: настоящее. Истинное.
Танька тогда на это фыркнула:
– Тоже мне умник! Как я могу не ждать? Ну, вот, например… весны! Я же знаю, что мне сейчас холодно и противно, а скоро будет тепло, вот тогда я и буду наслаждаться! А сейчас я наслаждаюсь не холодом, а своими мыслями, что скоро будет тепло!
Соня вспоминает этот разговор каждый год. Вот в этот самый сезон: когда тепла еще нет, но оно так близко, что его предощущение – едва ли не бо;льшая радость, чем само тепло, которое вот-вот наступит.
Танька и сейчас вся в ожиданиях и планах. Это её жизнь, её счастье: ждать, что будет завтра. Или послезавтра. Или через пять лет.
А я не тороплюсь, думает Соня.
Даже тогда, давно, когда она жила мечтами… Даже тогда она не торопила их исполнение. И оттого удивляется она, когда Танька говорит: «Батюшки, когда уже эти каникулы? Отправлю Лёльку к бабушке, хоть отдохну!» Соне непонятно, как можно устать от самого главного в жизни. От самой жизни.
Приходит Сашка – здоровенный, лохматый. Мордаха довольная, но косится в сторону плиты: что там у нас? Нагулялся с ребятами до румянца и голода. А может, со свидания?..
– Ты кого там выглядываешь, мамань? – любопытствует сын.
– Тётю Таню только что проводила – да ты её, наверно, встретил.
– Ага, – откликается Сашка, – встретил. Она велела мне тебя веселить. А то ты грустная, говорит. Ты грустная?
– Что это вы с ней выдумываете? – удивляется Соня. – С чего бы мне грустить? Наоборот: весна начинается. Вон как хорошо.
Сашка наваливает себе полную тарелку – это называется «всего помножку» – и продолжает уже с набитым ртом:
– Нет, мам, правда: ну что ты всё одна… Давай тебя женим?
– Дурак ты, Санька, – говорит Соня. Во-первых, когда я тебя научу? Женятся мужчины. А женщины выходят замуж. А во-вторых, сам подумай: нам что, плохо? Нужен тебе чужой человек в доме?
И, помолчав, продолжает:
– Вот женишься ты, останусь я одна, тогда уж…
Сашка от возмущения даже жевать перестаёт, наспех сглатывает и выдаёт тираду:
– Ну, мать, ты даешь! Ну ты размечталась! Ну, женюсь. Допустим. И что? Куда я её, по-твоему, приведу? Сюда и приведу! Будешь моих детей нянчить. Или?
Соня улыбается. Счастье, живущее внутри постоянно, прячущееся за делами и за тайными, смутными тревогами, поднимается из глубины и окатывает ее тёплой волной.
Всё хорошо. Жизнь продолжается.