Это было в начале 80-х годов прошлого века. Мы прибыли в подшефный подмосковный совхоз, расположенный в Волоколамском районе. Нас распределили по объектам работы. Меня направили на пилораму.
В больших штабелях лежали широкие необрезные доски хвойных пород. По продуваемой всеми ветрами пилораме разносился душистый запах смолистой хвои. Моя задача состояла в том, чтобы на циркулярной пиле из этих досок сделать обрезные.
Из всех совхозных работ, которые предлагались нам, сотрудникам одного из московских научно-исследовательских институтов, эта была самая непыльная, квалифицированная и интеллигентная. А первогодкам – «молодым», кто впервые приехал в совхоз, такие работы не поручались. Они проходили курс « молодого бойца» на свинарнике, молочнотоварной ферме, на погрузке ядохимикатов и других подобных работах.
Я приехал сюда уже в третий раз, но попасть на пилораму удалось только теперь, удостоившись высшей чести для научного сотрудника, быть разнорабочим. Как и положено, серьёзную работу начали с большого перекура. Вышли на солнышко. Задымили. Вдруг к нам стремглав подбежал мальчуган лет пяти и бросился на шею, прижимаясь своими пухленькими щёчками к моей небритой физиономии.
- Что, дождался папку? Папа приехал, да? – рассмеялся Пашка – «первогодок», пришедший сделать заказ на несколько досок для свинарника.
- Ты – р…й! Закрой рот! – зло прорычал Гаврилыч, местный сельхозраб.
- Ну, чё вы? Пошутить нельзя, что ли? – растерялся Пашка.
- Он первый год. Не в курсе. Успокойся, - сказал я Гаврилычу, заступаясь за Пашку.
- Забери меня отсюда в Москву. Мне здесь плохо, - шепнул мне на ухо мальчуган.
- Видишь, ребёнок не может без отца. Какой ты бессердечный. Забирай его в Москву, - продолжал подтрунивать надо мной Пашка.
- Я те щас покажу, - захрипел Гаврилыч и привстал, пошатываясь от утреннего самогона, по-братски сжившегося с вечерним, - я те заберу.
- Угомонись! – прикрикнул я на Гаврилыча и встал между ним и Пашкой. Гаврилыч почему-то подчинился и сел на место.
У Гаврилыча умерла жена, и он остался вдвоём с милым мальчуганом, которого звали Костиком. После её смерти Гаврилыч запил ещё страшнее, хотя страшнее уже некуда. Я познакомился с ним и его сыном в прошлом году, когда, как и Пашка, приходил за досками для свинарника. Любознательный мальчик быстро привязался ко мне и очень плакал, когда, отбыв срок в совхозе, я уезжал в Москву.
- Это сын Гаврилыча. Жена у него умерла, мать Костика, - шепнул я Пашке. – Ты иди, я сам доски принесу.
Перекур закончили.
- Иди домой, - сказал Гаврилыч сыну и, не дожидаясь выполнения своего приказания, поплёлся в мастерскую. Ему не было и тридцати. Но его осунувшееся лицо, тусклые глаза, сгорбленная фигура указывали на все пятьдесят.
В мастерской работали трое кадровых рабочих и я. Старший, Кузьмич, маленький, кругленький мужичок, лет сорока, объяснил мне задачу:
- Берёшь доску. Плотно старайся прижимать к столу и держи прямой курс на пилу, обрезая кору на расстояние зазора… Он выставил зазор, включил пилу и показал на первой доске. Потом я сделал то же самое, обрезав свою первую доску.
- Пойдёт. Не дёргай доской-то, плавненько, ровненько, пальцы береги. Давай! – сказал Кузьмич и хлопнул меня по плечу.
Я постепенно приловчился. Вдруг пила дрынкнула, как по металлу. «Что такое?» Я остановил её. Вроде всё нормально. Сучка тоже нет в доске. Я опять включил свой станок. Опять тот же звук. «Что за чёрт?» Остановив снова, я вытащил доску и, приглядевшись в прорезь, увидел кусочек металла. Я подумал, что гвоздь. Но изорванный кусок металла размером два на три сантиметра даже отдалённо не напоминал гвоздь, или же остаток другого крепёжного соединения, когда я его выковырял стаместкой и внимательно рассмотрел.
- Мужики! Смотрите, что я нашёл, - крикнул рабочим, показывая свою находку, стараясь их заинтересовать.
- Да тут их полно, - спокойно сказал Кузьмич.
- Чего их? – спросил я.
- Осколков, - тем же тоном ответил он.
- Каких?
- Да разных.
- Что за осколки? Толком расскажи, - просил я.
- С войны.
- Вы что здесь, воюете? – рассмеялся я, потом осёкся, вглядываясь в осколок.
- С той самой, что ли?
- С той. Тут же страшные бои были в сорок первом году, когда немцы рвались к Москве, - сказал Кузьмич.
- Так уже больше сорока лет прошло. Неужели?.. – вслух размышлял я.
- Да. Вот деревья хранят память.
Я спрятал осколок в нагрудный карман рубашки и пошёл к сложенным штабелями ещё не обработанным доскам. Присмотревшись к ним внимательно, заметил, что многие из них напиханы осколками, как филипповские булочки изюмом. Я невольно стал гладить доски. «Сколько же вы приняли в себя железа, милые мои. Ведь где-то здесь и отец мой воевал. Может быть, один из осколков предназначался и ему… Скольких солдат вы спасли, заслонили собой?!». Я собрался взять обработанные доски и направиться к свинарнику.
- Можно, я с тобой? – спросил, прибежавший Костик.
- Пойдём, - погладил я по голове мальчугана. « На соснах появляется смола. А может, это не смола? Может, это кровоточащие раны сосен-инвалидов или слёзы здоровых, не сумевших спасти солдата, защитить его от осколков войны?..» Я нащупал осколок, лежащий в кармане. « Вот она, слепая железяка… И не только железяки ранят и убивают человека. Иногда, а может, и не так уж иногда, события или слова ранят и убивают…». Я присел на корточки перед Костиком. Внимательно посмотрел ему в глаза. «Пусть никакой осколок не попадёт в тебя, никогда. Ни железный, ни словесный…».
- Ты чего так смотришь? – спросил растерянно Костик.
- Да показалось, что ты вымазался, - соврал я. - Ну, пошли.
- Я сегодня умывался, - сказал Костик и потёр нос грязной рукой.
- Ну молодец, - улыбнулся я, глядя на его только что вымазанный нос.