Койташ. Золотая молния

               
                Описывай, не мудрствуя лукаво,
                Всё то, чему свидетель в жизни будешь…
                Пушкин,“Борис Годунов” 

     Мне в моей путаной и неясной жизни довелось однажды побывать в небольшом поселке, расположенном в горах Нуратау. Посёлок назывался Койташ.
     Ко времени настоящего рассказа я переменил много мест, подыскивая работу по душе, и вот теперь инженером-наладчиком системы Энергоцветмета ехал на новый для себя рудник. За полгода частых командировок я повидал с десяток горнорудных предприятий, всегда живописно расположенных; везде воображение поражали удивительно остроумные инженерные решения, придававшие всем техническим сооружениям своеобразную красоту, законченность и даже некоторую утончённость. Рудничные постройки так органично вписывались в пейзаж, что казались неотъемлемой его частью, созданной одновременно с горами, небом и облаками.
     А пока по обе стороны шоссе расстилалась ровная степь под низкими плотными тучами. Зима в тот год выпала запоздалой, на редкость холодной и длинной для Средней Азии; в конце марта вдоль дорог лежал высохший, от старости почерневший снег.
     …Мы выехали из Ташкента до рассвета; сделали пересадку в Джизаке, затем в Галляарале, и во второй половине дня рейсовый автобус вполз на дорогу, проложенную вдоль невыразительного русла мелкой речки. Холмы вокруг постепенно превратились в невысокие горы и километров через пять автобус тяжело остановился возле двухэтажного здания.
     Мы вышли и огляделись.
     Моросило.
     Перед зданием лежала круглая площадь с такой же круглой клумбой посередине, за площадью угадывался овраг и мост через него. За зданием, в нём, судя по вывеске, размещалось рудоуправление, круто вздымалась могучая гора, над которой клубилась не менее могучая туча.
     Автобус развернулся и уехал, попутчики исчезли. Мы, то есть мой напарник и я, остались одни.
     Дверь в рудоуправление – “в контору” – как выразился напарник, была растворена; просторный вестибюль пустовал. Висела стенгазета с необычным и неожиданным названием “За металл”. Проказливые чертенята, с детства живущие в моей душе, насмешливо запели: “Люди гибнут за металл, люди гибнут за металл…”, и дальше, криком, почти забытое: “Сатана здесь правит бал!!!” Я топнул ногой, чертенята смолкли, но исподтишка злорадно бормотали: “На земле весь род людской /Чтит один кумир священный, /Он царит по всей Вселенной, /Тот кумир – телец златой!” 
     Рабочий день закончился, было тихо.
     Прослышав о прибытии командированных, явился вахтёр. Мы поговорили с ним о том, о сём, что за посёлок Койташ, много ли народу здесь живёт, что добывается на руднике. Когда речь зашла о металле, вахтёр сделал вид, что не понимает нас, лицо его стало строгим, даже суровым. Этот вопрос здесь не обсуждался; мы, очевидно, нечаянно затронули государственную тайну. Однако на географических картах, развешанных повсюду в книжных магазинах, откровенно показывался Койташ со своим секретом. На руднике добывали вольфрам.
     Что сказать о вольфраме? Красивое слово, не правда ли?
     Вольфрам фон Эшенбах – замки, рыцари, турниры, цветок от прекрасной дамы. Высокая поэзия. А теперь это прозаичный, но ценный редкоземельный металл, тяжёлый и тугоплавкий. Цвет светло-серый. Процессы получения и обработки вольфрама весьма сложны и трудоёмки.
     Вольфрам обозначен латинской буквой W и расположен в побочной группе VI B таблицы Менделеева под номером 74, атомная масса 183,85, плотность 19 300 кг/м3, то есть один кубометр вольфрама весит более девятнадцати тонн. Температура плавления 3 387 градусов, а температура кипения 5 660 градусов Цельсия. Удельное электрическое сопротивление вольфрама при двадцати градусах Цельсия равно 0,055 * 10 – 6 Ом * м. Изо всех металлов вольфрам имеет наивысшую температуру плавления. Он обладает небольшой скоростью испарения, малым коэффициентом линейного расширения, значительной теплопроводностью и относительно низкой электропроводностью. Последние два свойства позволяют нагревать вольфрам до высоких температур при малом расходе электроэнергии. Области применения вольфрама весьма обширны: электротехника, радиотехника, в металлургии этот металл используется для изготовления инструментальных сталей и твёрдых сплавов. В обыденной жизни вольфрам не редкость – из него делается нить накала электрических ламп самых разных конструкций.   
     Надо устраиваться на ночь. Мы кому-то звонили, объясняли, спрашивали, просили, и вот некто важный разрешил идти в гостиницу.
     К этому времени дождь прекратился, облака поднялись, посветлело.
     Вахтёр проводил нас до моста:
     – Прямо до последней улицы, потом направо. И до конца.
     Мост металлический; железо на перилах, там, где его касались руки пешеходов, было натёрто до блеска; оно блестело в колеях на проезжей части. Глубоко в овраге пенилась речка, взбухшая от дождя.
     Мы шли по чистенькому рудничному поселку в указанном направлении и с любопытством присматривались к новому месту.
     Вдоль тротуаров – штакетник, за каждым – ухоженный, вскопанный по весне палисадник, в глубине – аккуратные белёные домики под высокими деревьями. Ничего особенного, разве что небольшие светло-серые валуны, разбросанные по мокрой земле, да кое-где афишки: “Сегодня в ДК кинофильм…”.
     Напарник вёз из Ташкента две сумки с приборами. Сумку потяжелее он вручил мне, она рвала руки и я косился на своего товарища.    
     На последней улице мы свернули направо и вскоре оказались у цели.
     Гостиницей служил барак, расположенный несколько ниже проезжей части; пять или шесть деревянных ступенек вело вниз. Наружная дверь не заперта – похоже, в Койташе не знали замков; вещи мы сложили на скамейке у входа.
     Никто не появлялся.
     По другой стороне улицы тянулся кирпичный забор с колючей проволокой в несколько рядов поверху. Вместе с улицей забор заканчивался у огромного валуна, лежащего на краю пустыря. За пустырём теснились жилища, каждое пряталось за глиняной оградой. Примерно в середине пустыря расположился легкомысленный сарайчик, как выяснилось через пятнадцать минут, весьма серьёзного назначения, а ещё ближе – водопроводная колонка, служивая нам впоследствии умывальником. 
     Мы так и стояли у валуна, когда нас окликнула хозяйка гостиницы, русская женщина. В бараке по обе стороны тёмного и прохладного коридора располагались комнаты; выбор пал на двухместный номер с окном на северо-запад, с видом на уже знакомую улицу.
     – Ну, хорошо, – сказала  женщина, – теперь гостиница пустовать не будет. Надолго?
     – Месяц.
     Она записала прибывших в амбарную книгу, выдала постельное бельё; мы заправили кровати, сели и посмотрели на часы: всего-то полпятого вечера.
     Дождя не предвиделось; мы переглянулись, поняли друг друга и скакнули на примеченную за валуном тропинку.
     Два забора сошлись, оставив узкую щель.
     Скользнув сквозь щель, мы попали в новый мир.
     Он представился просторным, покатым в нашу сторону склоном холма, поросшим травой и усеянным крупными белыми камнями. Одни из них целиком лежали на поверхности, другие, подобно тем, что в посёлке, напрочь вросли в землю. Камни были округлых очертаний, ни одного резкого излома не бросалось в глаза. По левую руку тянулись в линию плановые участки. На склоне царило оживление – бегали дети, кричали, гоняли коз и баранов.
     Выглянуло заходящее солнце и отразилось от ярко-зелёной травы, покрытой паутиной выбитых в ней тропинок.
     Завидев незнакомцев, дети остановились. Они смотрели на нас без всякого любопытства, просто смотрели и всё, на всякий случай отгоняя баранов подальше. Молчаливые собаки недобро отходили в сторону, делая вид, что не видят непрошенных гостей. Из ворот вышли женщины; они, приложив ладони козырьком ко лбу, наблюдали за чужаками, которые своим появлением, очевидно, нарушили царившее здесь равновесие.
     Мы поднялись на холм. Солнце скрылось за тучами, потемнело, стало мрачно. В шуме холодного ветра терялись возгласы детей и блеянье баранов.
     Под холмом проходила явно выраженная линия раздела между строгой планировкой рудничного посёлка и привольной застройкой старого селения. Прямо под нами расположились гостиница, пустырь размером с футбольное поле и часть кишлака. Справа над посёлком на фоне отдельно стоящей горы, возвышалось громадное здание, по стилю принятое нами за Дом культуры. В дымке сумрачного вечера оно казалось грязно-розовым и контурами своими вызывало какие-то смутные воспоминания.
     С холма в ясный день можно обозреть почти всю долину Койташа, такое случалось позже, но сегодня из-за плохой погоды просматривались только часть посёлка и могучей горы за рудоуправлением, над которой по-прежнему висела туча. Гору усеивали строения, расположенные по горизонталям, связываемые между собой разорванными вертикальными штрихами лестниц и наклонными линиями автодорог. Угадывалась железнодорожная ветка. Кое-где вились тугие клубы пара, а в нескольких местах чернели входы в шахту. Вдоль подошвы горы, обозначая дорогу, по которой мы приехали, тянулись промышленные постройки.
     – Ну, что? Вперёд? – сказал напарник.
     Пелена густого тумана наползала на рудник с верховьев долины.
     В горах инстинктивно выбирается быстрый темп; мы почти бежали.
     Необычная страна открывалась нашим глазам. Я говорю “нашим”, потому что и мой товарищ не скрывал удивления.
     Насколько позволял видеть туман, местность была обильно усеяна камнями, точнее, валунами самых причудливых форм, а размерами – не зная, какое сравнение выбрать, скажу просто: от очень маленьких до очень больших. Иногда над землёю слегка выступали чуть волнистые пласты породы более тёмной и твёрдой, чем та, из которой сложены камни. По таким поверхностям тонким слоем сочилась вода. Местами с северной стороны валуны контрфорсами подпирал слежавшийся снег. Обнажённой почвы почти нет, она поросла короткой жёсткой травой. Изредка, в защищённых от ветра местах, дрожали обесцвеченные холодом кусты верблюжьей колючки; они ждали тепла, чтобы вновь скромно зазеленеть.
     Ветер, ветер дул безостановочно; то стихая, то налетая порывами, он создавал постоянный шум, подхватывал наши голоса и уносил в гущу тумана.
     Временами туман рассеивался, тогда взгляду открывалась просторная холмистая долина. И везде рассыпались, громоздились друг на друга белесые каменные тела.
     Мы с изумлением рассматривали лежавшие перед нами валуны.
     Порода светлая, почти белая, с чёрными мелкими вкраплениями. Отсутствие острых граней, и разбросанные повсюду кучки мелких, с горошину, камешков – всё, что оставалось от раскрошившихся валунов, приводило к мысли, что порода очень мягкая. И, действительно, от удара камни легко раскалывались.
     Время, солнце, вода, ветер, холод и жара расщепляли камень, разрывали на части, вымывали слабые места, стирали выступы. Богатство и разнообразие форм, приданных валунам действием сил природы, поражало.
     Вот кресло, вот две гигантские и откровенные, извините, ягодицы, естественная расщелина между ними – мы невольно рассмеялись; вот маленький Стоунхендж. А здесь природа проточила в камне почти идеально круглое сквозное отверстие и ветер, меняя скорость и направление, выпевает какую-то мелодию; вот валун, на вершине которого образовалась ямка, а в ней плещется вода… Изогнулась рыба на песке. Собака присела. Птица застыла перед взлётом. Голова ящера. Оскал неведомого чудовища. Слоновый бивень, вкопанный вертикально. А вот…, но можно бесконечно описывать представавшие перед глазами удивительные фигуры. Часты ванночки, выветренные в камне, они заполнены водой и ветер гонит рябь по чудесному озерцу размером с блюдечко… Вода чиста и безвкусна. Вдруг протянулась цепочка следов – миллионы лет назад некий гигант, боясь обжечься, прошёл на цыпочках по раскалённой лаве. Остановиться бы и внимательно рассмотреть каждое образование, потрогать руками, но там, впереди, ещё столько неизвестного…
     И кругом пусто, голо, ни деревца, только ветер; ветер своим свистом заполняет долину и обрывает голоса.
     Похолодало, стало зябко.
     Застегнули куртки.
     Путь преградил туман, точнее, облако, лёгшее на землю. Видимость сократилась до расстояния вытянутой руки, но мы не снижали темпа движения, наслаждаясь угрозой, исходившей от тёмных пятен, вдруг возникавших в теле облака и налетавших на нас бесформенными каменными чудовищами. В каждом чувствовался жестокий и безжалостный хищник, готовый прыгнуть и растерзать неосторожного путника. И со смехом мы уворачивались.
     Так прошло минут двадцать; наконец, остановились на небольшом пространстве, с трёх сторон окружённым узкими и высокими в рост человека камнями. Они росли из земли, словно зубы из дёсен.
     – Здесь, должно быть, случается что-то невероятное, – сказал я, слегка подавленный необычностью обстановки.
     – Да, – кивнул головой напарник, – возможно.
     Ветер не проникал сюда, голоса увязали во влажном воздухе и звучали глухо.
     Наскоро покурив и, уже не торопясь, двинулись дальше.
     Туман между тем рассеивался.
     Вскоре мы сдержали шаг окончательно, натолкнувшись на скелет какого-то животного. Он неплохо сохранился, из позвоночника шпангоутами выгибались ребра. Скелет лежал недолго – время ещё не выбелило кость.
     Усталость от дороги и обилия впечатлений, а также инстинктивное чувство опасности, охватившее нас с той минуты, как мы вошли в туман, заставило, наконец, призадуматься и вернуться через щель в привычный мир. Мы даже успели поужинать в столовой в центре посёлка; местные спрашивали: кто такие, откуда приехали, надолго ли?
     В комнате напарник достал из своей сумки чайник и две пиалы. Ох, как помнится мне эта  посуда!
     В длинном гостиничном коридоре, возле окна на табурете, стоял титан, так называли большой, на несколько десятков литров, электрокипятильник; возле него хлопотала хозяйка. На стене висела табличка: “Ответственный за титан – товарищ …”. Нахальные чертенята дёрнули меня за язык, с которого чуть не сорвался глупый вопрос: “А кто у вас ответственный за вольфрам?”, но хозяйка серьёзно глянула, я осёкся, а чертенята стушевались и помалкивали до конца командировки. Однажды, правда, выступили, но, выслушав нотацию, будто бы поняли.
     – Вы, наверное, устали, – произнесла женщина. – Выпейте горячего чая и отдыхайте. Мусор кладите вот сюда, – она показала на ведро у табурета.
     Уже в постели, в темноте, напарник сказал:
     – Что же здесь происходит? Что странного здесь можно ожидать?
     Я вспомнил скелет, лежавший на траве, и неприятное осадок, оставленный расcыпавшимися конечностями, вновь ожило. В скелете не хватало частей.
     Наутро в рудоуправлении мы представились главному инженеру. Одновременно он занимал должность старшего электрика рудника.
     Организация, в которой я работал, занималась обслуживанием электротехнического оборудования предприятий горнодобывающей промышленности; наше подразделение выполняло пусконаладочные работы, а мы числились в группе, налаживающей электрооборудование различных механизмов, например, систем пуска и управления электродвигателями шаровых мельниц, конвейеров, насосов и подобных им машин. Это довольно сложные системы, наладка которых требует значительного опыта и специальных знаний. Напарник обладал таким опытом, я же только осваивал новую профессию.
     Главный инженер, плотный мужчина лет сорока пяти, объяснил задачу, выдал документацию – несколько толстущих папок, определил объём работ: ревизия электрической части новой компрессорной установки и запуск высоковольтного двигателя.
     Назначение компрессора – выработка сжатого воздуха. Сжатый воздух нужен в шахте для работы отбойных молотков и вентиляции выработок.
     – Компрессорная у нас в горном цехе, – главный инженер показал в окно.
     Окно выходило на могучую гору.
     Официальная часть беседы исчерпалась.
     Почти всю стену за спиной главного инженера занимал огромный чертёж – шахта давалась в разрезе. Картинка напоминала крону перевернутого многоствольного дерева. От стволов – они называются “восстающими” – разбегались многочисленные ветки-штреки; вся гора истачивалась подземными ходами. На вопросы главный отвечал уклончиво.
     – Завтра принесите паспорта, – заканчивая разговор, сказал он.
     – Зачем? – насторожился напарник.
     – Оформим вас на работу на время вашей командировки. Месячный оклад электрика. Обычная наша практика.
     Я мысленно приветствовал столь благородный и разумный обычай, даже прикинул размер приработка, но напарник весьма невежливо отказался. По лицу нашего собеседника пробежала тень. Он сказал:
     – Поднимайтесь в компрессорную, сейчас туда подойдёт электрик горного цеха. Завтра с утра пройдите инструктаж по технике безопасности, здесь в рудоуправлении, на первом этаже.
     На следующий день я захватил с собой паспорт, но главный молчал.
     Горный цех оказался не единым гигантским корпусом, а комплексом небольших построек, расположенных на разных уровнях. По одной из лестниц, что вчера представлялись вертикальными штрихами, мы поднялись к компрессорной станции. Она размещалась в кирпичном здании с большими обрешечёнными окнами и воротами в торце. Справа у ворот стояла широкая удобная скамейка. Войдя, я подивился чистоте и порядку, царившим в помещении, что было странно, так как мы смолоду привыкли, что везде и на всём лежит печать запустения, небрежности и равнодушия. Но в Койташе, похоже, дела обстояли иначе.
     Итак, в компрессорной царила чистота, ощущался даже некоторый уют. Несмотря на непогоду окна были вымыты и, когда из-за туч прорывались солнечные лучи, в помещении становилось даже весело. На белых стенах не виднелось грязи, на тщательно выметенных цементных полах ни соринки. Компрессоры, судя по мягким обводам, устаревшей конструкции, лоснились, как хорошо ухоженные лошади. Один из них, у входа, привлёк внимание. На его теле выделялись крупные литые буквы – “PULLARD”.
     Пуллард, Пуллард… Сэр? Мы знакомы, чёрт возьми? Позвольте спросить, откуда?
     Нас встретили два слесаря, такие же аккуратные, как и компрессоры, и станция. Один из них, поменьше ростом, не выпускал из рук промасленную ветошь, поминутно вытирая ею воображаемую пыль на машинах. Через несколько минут появился электрик горного цеха, черноволосый молодой человек по имени Эдем.
     Новый компрессор с синхронным двигателем на шесть киловольт (шесть тысяч вольт) находился в глубине помещения, шкаф управления разместился рядом в простенке.
     Я открыл дверцу, заглянул вовнутрь и похолодел. Бесчисленные проводочки разного цвета, предохранители, выключатели, пускатели и прочая дребедень плотно заполняли шкаф. Проводочки множились, переплетались, перекрещивались, перепутывались ещё страшнее, чем на мудрёных схемах, сложенных в папках. А папки лежали рядом и терпеливо ждали, когда господа наладчики примутся за изучение документации.
     Напарник вздохнул.
     Внешний осмотр шкафа принёс облегчение. Всё кажется в порядке – ничего не разбито, не сломано, не украдено. Эдем положил на компрессор коробку с рукоятками переключателей и колпачками сигнальных ламп.
     На предложение снять защитный кожух с двигателя и проверить состояние контактных колец напарник буркнул: “Зачем?” К сожалению, я на своём не настоял.
     Ещё одна деталь запомнилась в первое посещение места наших будущих трудов: за новым компрессором вдоль глухой торцовой стены стояли высокие чёрные шкафы, весьма старомодные, по виду высоковольтные ячейки, но с непривычным расположением элементов на лицевой стороне. Чтобы подтвердить свою догадку, я спросил Эдема о назначении чёрных шкафов. Он небрежно махнул рукой:
     – Да. Это браши, высоковольтные ячейки.
     В Койташе на каждом шагу странности; теперь вот вместо привычных названий “Серп и Молот”, “Красный пролетарий”, “Завод имени Кирова”, “Электросила”, “Электрощит”, – какие-то сомнительные пулларды и браши.
     – Что такое “браши”? А откуда у вас “пулларды”?
     – По ленд-лизу, – ответили слесари.
     – Вам надо получить допуск у инженера по технике безопасности, – напомнил Эдем.
     – Завтра с утра, – решил напарник и энтузиазмом предложил: – Посмотрим схемы.
     Смотрел он схемы до четырёх дня.
     – Пойдём? – спросил я, когда мы вышли из столовой.
     – Можешь не спрашивать, – ответил напарник, и мы нырнули в щель между заборами.
     Небо сегодня не прояснялось, накрапывал дождь.
     Склон пустовал.
     Повторялся вчерашний маршрут. Просторная холмистая долина лежала перед нами, отдалённые склоны терялись в пелене дождя и сливались с серым низким небом. По плоскому галечному дну долины толстой волнующейся плёнкой струилась речка. На другом берегу высились груды валунов. Многие достигали исполинских размеров.
     Опять в глаза бросилась верблюжья колючка. Растеньица дрожали. Сердце кольнуло – так напоминали они плохо одетых женщин, мерзнущих в одиночестве в дурную погоду.
     Мы быстро шли, слушая завывания ветра. Достигнув места, где лежал скелет, остановились, чтобы внимательно рассмотреть останки. Матово блестели ребра под дождём. Глубокомысленный анализ находки показал: скелет принадлежит недавно погибшему домашнему животному, козе или барану. Напарник передёрнул плечами, такую имел он привычку, и сказал:
     – Черепа нет.
     Это была незамеченная накануне деталь.
     Двинулись дальше, миновали очередной пригорок, спустились в седловину и начали новый подъём. На предыдущем пути валуны были широко разбросаны и пройти между ними не составляло труда, теперь же они лежали тесно и приходилось прыгать по округлым верхушкам. Пока везло – камень был шершавым, и обувь не скользила даже по мокрой поверхности.
     Подъём становился круче, валуны, громоздившиеся друг на друга, – больше, но мы карабкались вверх.
     На вершине ветер бил в лицо дождевыми каплями.
     Горка, которую мы покорили, представляла собой груду гигантских валунов и венчала гряду постепенно повышающихся плоских холмов. Гряда начиналась от одинокой горы, тянулась вдоль речки, и, прижимаясь к западному склону долины, делила её на две неравные части. Большая часть хорошо просматривалась – ровное дно, вздувшаяся от обилия воды речка. Примерно на одном уровне с нами речка раздваивалась и в плане, очевидно, получалась латинская буква игрек, на ножке которой лежал посёлок. Притоки расходились в разные стороны и исчезали в дальних ущельях. 
     Темнело. В сумерках над посёлком нависал картонный силуэт одинокой горы, на фоне которой угадывался размытый прямоугольник розового здания.
     Где же я видел его, где? когда?
     Тишину в гостинице нарушал шум дождя, полившего как из ведра с наступлением ночи. Спать не хотелось, мы лежали не раздеваясь поверх покрывал и болтали обо всём на свете. В городе мы почти не общались, так как работали на разных объектах, теперь же производственная необходимость вынуждала пожить некоторое время бок о бок. 
     С разницей в несколько лет мы закончили Политехнический институт, получив одну и ту же специальность инженера-электромеханика, и сейчас с удовольствием вспоминали студенческие годы, преподавателей, анекдотические ситуации на занятиях и во время экзаменов. В разговоре выяснилось, что в мы детстве жили на соседних улицах и даже учились в одной школе. Могу, однако, сказать, что взаимного интереса не возникало. 
     Между прочим обсуждался важный вопрос: как планировать рабочий день? Мне нравился стандартный режим: рано вставать, рано приходить в присутствие и трудиться до тех пор, пока не выполнишь намеченное, либо, отработав положенное время, освободить себя от служебных обязанностей. Последнее означало многое, главное – отвлечённое чтение и путешествия по окрестностям. Я даже развил теорию, что неплохо было бы наладку компрессора выполнить за неделю, затем отправиться в Самарканд и провести там пару дней. Однако предложения напарнику не понравились, он отвечал, что, во-первых, командировка рассчитана на месяц и уезжать раньше никто не имеет права, во-вторых, вставать рано утром он не может, он любит поспать подольше, часов эдак до десяти – одиннадцати, зато вечером желательно лечь попозже. Возражений напарник не принял и весьма свирепо настоял на своём. Спорить не хотелось, распорядок дня не имел особого значения, приспособиться нетрудно, а маленькая победа, возможно, придаст моему другу уверенности в себе. Впоследствии выяснилось, что уступать не следовало.
     Кто-то прошёл по коридору по направлению к выходу; хлопнула дверь.
     Бесплодный разговор сам собой закончился.
     Таким образом, отбой откладывался до того времени, пока напарник не пожелает спать. Он порылся в своей дорожной сумке, вытащил книгу на английском языке, застенчиво сказал, что достиг уже седьмой страницы, и углубился в чтение. Я же лёг поудобнее, заложил руки за голову и стал смотреть в потолок. Скудная обстановка комнаты – редкая побелка на стенах, две кровати, стол на железных ножках, два алюминиевых стула, ветхие занавески на окнах – не вызывала удивления, бедность студенческих общежитий и заводских гостиниц привычна многим. Я был полон иных впечатлений; яркие своей новизной, они вызывали в памяти виденное раньше или прочитанное когда-то, и, смешиваясь с ним, всё же резко обособлялись. То, что встретилось сегодня в горах, было необычно, а пасмурная погода придавала окружающему оттенок некоторой нереальности. Клочья тумана, окутывающие валуны и спускающиеся в низины, напомнили историю о собаке Баскервилей – такие же долговязые фигуры шли навстречу наползающей бесцветной пелене, таившей в себе неизвестную опасность.
     От неосторожно выпитого на ночь чаю потребовалось на двор.
     На улице ни огонька. Уборная была тот самый сарайчик на пустыре, что поразил нас своим легкомысленным видом в день приезда. Чертенята усмехались: сооруженьица такого типа, правда, жилые и сдающиеся отдыхающим за приличные деньги в летнее время, не редкость на черноморском побережье Кавказа, прошлогодние впечатления о котором ещё были свежи в памяти. А здесь подойти к уборной и днём непросто из-за обилия луж и грязи, а в темноте под дождём об этом и не мечталось. Остановившись на краю пустыря, я решил не соблюдать условностей и на всякий случай огляделся.
     На тропинке за валуном мелькнула тень.
     Померещилось…
     За пустырём зажглось окно.   
     Передёрнув плечами, я поспешно вернулся в гостиницу. В коридоре царил полумрак, под последней дверью на полу лежала полоска света. В комнате инстинкт заставил накинуть крючок на петлю, согнутую из гвоздя.
     Напарник читал, шевеля губами. Было за полночь. За окном хозяйничали дождь и ветер. Мысли путались, глаза слипались, я с усилием поднимал веки, и мне чудилось, что лампочка под потолком мигает. Снова послышались лёгкие шаги, но теперь в конец коридора, а вскоре кто-то каменный – Командор? – прошёл в ту же сторону. “Плохой контакт…”, – подумал я, проваливаясь в забытьё. – “Пожать ему руку… Утром подтянем лампочку… Сам придёт…”
     Сон состоял из коротких отрывочных видений, но связанных в один сюжет: мы бредём по долине Койташа, совсем не похожей на настоящую; бушует гроза и слепящие молнии бьют в валуны.
     В семь утра напарник безмятежно спал. Дождь прекратился. Опять кто-то прошёл по коридору мимо нашей двери. Я повертелся на постели и забылся до половины десятого. 
     Наконец и мой друг открыл глаза. В одиннадцать – очень поздно – нас принимал инженер по технике безопасности. Во время инструктажа, обязательной процедуры на каждом новом предприятии, между инженером, а она была женщина, и напарником возник учёный спор по поводу трактовки одного из пунктов инструкции по технике безопасности. Они разгорячились и повысили голоса. Мне, не очень искушённому в профессии наладчика, суть расхождения во мнениях оставалась непонятной и неинтересной; слушать я не стал и занялся своими мыслями. Мысли на беду оказались смешными и в этот момент напарник обратился ко мне. Я повернулся не успев сделать серьёзное лицо и произошло непоправимое. Спор заканчивался, как можно было понять по реакции нашей собеседницы, не очень чистой викторией командированных и раздосадованная женщина восприняла мою улыбку как улыбку победителя. Её глаза потемнели, она сухо сказала:
     – Распишитесь вот здесь. Покажите список, – речь шла о необходимом оборудовании для наладки компрессора. Мельком просмотрела перечень: – Позвоню позже. Ждите в компрессорной. – И отвернулась.
     В дальнейшем она, как выражались простоватые ребята из нашей конторы, нас “в упор не видела”.
     Мы поднялись в горный цех по деревянной лестнице, разбитой на длинные марши. Слева за перилами всей высоте росли вишнёвые деревца и на тёмно-фиолетовых веточках набухали почки.
     Компрессорная стояла на обширной площадке довольно высоко над долиной. Хорошо различались прямые улицы поселка, неуместным исполином смотрелось розовое здание Дома культуры. За кишлаком возвышались груды валунов.
     Погода была переменчивой, высокие облака бежали над миром.
     Работать не хотелось, со мной всегда так; под каким-то предлогом я остался снаружи.
     Вдоль компрессорной проходил настоящий железнодорожный путь; он упирался в постройку складского типа в дальнем углу площадки. Сюда же подходила и очень узкая шахтная железная дорога, на рельсах стояли вагонетки. Пропорции вагонеток были выбраны настолько удачно, что они, несмотря на ощутимо чугунный вес, воспринимались игрушечными. Они и в самом деле невелики, по пояс. После толчка крайняя, покачиваясь, легко покатилась.
     Колея привела ко входу в штольню, небрежно заколоченного деревянными щитами.
     Площадка загромождалась всякой всячиной. Повсюду валялись поломанные механизмы, литые детали крупных горных машин, части вагонеток, сгоревшие электрические моторы, шпалы и многое другое, перемешанное с мусором и грунтом. Привычная картина.
     За скамейкой у входа в компрессорную возвышалось любопытное сооружение. По углам квадратного кирпичного основания стояли четыре деревянных бруска, сходившихся кверху и образуя усечённую пирамиду. По всем четырём граням были набиты дощечки, как на оконных жалюзи. По центру пирамиды восставала водопроводная труба, оканчивающаяся душевой насадкой, разбрызгивающей горячую воду. Капли воды падали на дощечки, стекали с одной на другую и в основании собирались в ручеёк, сбегавший в ямку под частой сеткой. Cооружение окутывалось тёплым облаком – безвестный инженер построил градирню, устройство, предназначенное для охлаждения воды. Метра два высотой, игрушка-градирня радовала глаз изяществом, и я, пожалуй, впервые похвалил себя за то, что окончил технический вуз, где учили видеть красоту вещей, поверенную алгеброй. Механики говорят: если красиво – значит правильно. Градирня была по-своему прекрасна, как по-своему прекрасна Венера Ботичелли. Я даже подумал, что художественное видение мира, пусть в несколько иной форме, у инженеров ничуть не менее развито, чем у поэтов или художников. Последние отражают мир, воздействуя на наши органы чувств, а инженеры преобразуют мир, наполняют новой сущностью, создавая предметы, органично входящие в состав реальности, существующей вне нас. Возьмите изделие, созданное рабочими и инженерами – почти любое из них великолепно, закончено и красиво, Разумно и рационально, подчинено законам природы; оно есть рукотворная часть природы. Эмоции мимолётны, законы материи вечны. В технике возможен только классицизм, тысячи раз просчитанный строгой математикой, классицизм, поверенный упорным и долгим трудом. Так и градиренка – маленький шедевр, чудный каприз мастера. Впрочем, мысль эту я оставил: чтобы видеть скрытую красоту вещей, необходимо серьёзное и глубокое образование, в то время, как броский поверхностный образ воспримет каждый почти без подготовки и, разумеется, со мной не согласится. А как доказать, что не будь удобного мольберта, сработанного неучем-плотником, никто, даже с насмешкой, не произнёс бы: “Здравствуйте, господин Курбе!”?
     Должен признаться, что, приблизившись к деревяшкам градирни, я увидел, что они покрыты слоем отвратительного серого мха, растущего под тёплой водой.
     Однако надо идти…
     Слева от входа старенький компрессор скромно и настойчиво выставлял литые буквы “PULLARD” и дату изготовления – “1941”. Затем стоял ещё один англосаксонский компрессор, также начала сороковых годов; оба старательно гнали воздух внутрь шахты. За ними располагалась машина такого же назначения значительно более позднего периода, других очертаний, других технических традиций – советского производства. Наконец, четвёртым по счёту был новый, наш с напарником, компрессор, только что выпущенный на одном из уральских заводов.
     Мой друг уже развернул бумаги. 
     Я не любил свою специальность и плохо разбирался в ней. От вида чертежей мне становилось дурно. 
     Зазвонил телефон. Один из слесарей взял трубку.
     – Спускайтесь в рудоуправление, – обратился он к нам, закончив разговор. – Она, – имелась в виду инженер по технике безопасности, – всё подготовила.
     Мы отправились вниз по лестнице. На стёртых ступеньках собирались лужицы. Весна только приближалась; посёлок, долина, горы мокли под дождями.
     Природа ждала. 
     В вестибюле рудоуправления было сложено несколько приборов, лабораторный автотрансформатор, ещё кое-какие мелочи. Приборы были в прекрасной сохранности, недавно прошли госповерку – так называется официальная проверка на работоспособность электрических измерительных устройств. Я ещё раз обратил внимание на действия персонала рудника; чувствовалась хорошая организация, квалификация, уважительное отношение к работе и людям. И, конечно, сознание собственного достоинства, не выставляемое, впрочем, напоказ. Люди работали грамотно и уверенно. Лично мне было приятно иметь с ними дело.
     Слесари освободили для нас единственный в компрессорной стол, которым они пользовались как обеденным. Стол стоял у окна, на солнечной стороне. Напарник сразу же расстелил чертежи, жестом пригласил меня и склонился над схемами.
     Вот уж действительно начались трудовые будни, никуда не денешься.
     На наладку и пуск компрессора отводился месяц, однако, по моим предположениям данную работу можно выполнить значительно быстрее, за неделю, скажем. Кабельные разводки и монтажные работы давно закончены, обмотка статора подключена к брашам. Нам следовало подсоединить шкаф управления к источнику питания и к обмотке возбуждения, опробовать регулировки и включить компрессор. Шкаф не имел повреждений; можно рискнуть и сократить объём наладочных работ.
     Выслушав мои соображениями, напарник отвечал примерно так: он работает в наладке, не в пример некоторым, десять лет. И его профессиональный опыт требует организовать работу так, как он считает нужным, а именно: читаем схемы, разбираемся, затем, досконально изучив устройство, подаём напряжение. Это несколько сложнее, чем рисовать картинки в институте, но что поделаешь, здесь работа такая. Не следует забывать и о том, что именно он назначен старшим в командировке, и принимать решения есть его обязанность. Сказанное звучало справедливо, но форма изложения задевала. Не очень она, как и в первый раз, товарищеская.
     Со временем я понял, почему напарник организовал работу по всем правилам. Объём работ следовало завысить, чтобы увеличилась сумма договора за наладку. В этом, кстати, не было ничего предосудительного, а вдруг и в самом деле шкаф оказался бы в таком состоянии, что пришлось бы перебирать все его цепи. В данном случае, к счастью, не так, но сумму договора необходимо подтверждать трудовыми и временными затратами.
     Меня устраивало всё, кроме аристократического распорядка дня, предложенного напарником. Он спал до десяти утра. Мы шли в столовую, оттуда в компрессорную, приступая к работе не ранее одиннадцати, что по меркам рудника очень поздно, в это время здесь начинался обеденный перерыв; заканчивали же в полной темноте и прогулки в долину прекратились. Свет в нашей комнате горел далеко за полночь, друг читал английскую книжку, а я, полулёжа на кровати, пытался записывать свои впечатления о Койташе.
     Так прошло несколько дней. По-прежнему стояла неустойчивая погода, солнце выглядывало редко, шли дожди, а ночами разыгрывались настоящие бури. Длинные томительные вечера заставляли прислушиваться к любым звукам, доносившимся извне. Я надеялся познакомиться с той прекрасной незнакомкой, которой принадлежали шаги в коридоре.
     Дело в том, что кроме нас, в гостинице обитала какая-то девушка; она отрабатывала на руднике три года по распределению как молодой специалист. Узнали мы о ней, когда спросили хозяйку Наталью Павловну, зачем она так часто и так поздно делает обход барака. В ответ Наталья Павловна улыбнулась, объяснив, что она по ночам сидит дома, а гуляет по гостинице постоянная жилица. Хозяйка явно недолюбливала постоялицу и говорить о ней не желала. Девушка занимала дальнюю комнату, под дверью которой часто лежала полоска света. Заслышав движение в коридоре, я поспешно вставал, надеясь как бы нечаянно встретиться с таинственной дамой, но не успевал. Только однажды край тёмного плаща мелькнул во входной двери; пойти же следом нельзя по вполне понятным причинам – общественная уборная, о которой я говорил и о которой ещё не раз скажу, была одной-единственной на всю округу. Утром же неизвестная уходила рано, вдобавок по утрам представляться девицам, как ясно смолоду знатокам женского сердца, не имеет смысла – до вечера забудут.
     Тем не менее, познакомиться с этой особой удалось просто – я сел на подоконнике возле титана-кипятильника. Примерно в девять вечера она пришла за кипятком. Лет двадцать пять; очень миловидная казашка, на круглом подобном полной луне лице разлетелись как бы нарисованные брови. Чёрные волосы перехватывала широкая необычного оттенка красная лента, завязанная на затылке кокетливым узлом. Имя у девушки было своеобразное и красивое – Сары-Гуль, Жёлтый Цветок, то есть вовсе не Дона Анна. Пока вода нагревалась, мы разговаривали. Отвечала она односложно и не очень охотно, возможно, стеснялась. В прошлом году Сары-Гуль закончила Чимкентский технологический институт, на руднике работает инженером-технологом. В ответ на вопрос, не скучно ли без родных, она грустно кивнула головой. Вскоре вода вскипела, мы набрали кипятку и разошлись.
     Непогода швыряла капли дождя в окно. Под порывами ветра где-то стучал плохо прикреплённый лист железа.
     Через некоторое время раздались звуки лёгких шагов по направлению к выходу из гостиницы, затем ударила входная дверь. Время: двадцать один сорок. Вернулась девушка в начале первого. Где была, чёрт возьми? Дождливой холодной ночью, одна, в пустынном посёлке? Вспомнив чужую тяжёлую поступь в коридоре, я приревновал Сары-Гуль к неведомому кавалеру.
     …Наша скромная обитель. Комната узкая и неуютная. Возле окна стоял, шатаясь, казённый стол, такие же казённые кровати стояли по бокам вдоль стен, тускло светилась лампочка под потолком в чёрном патроне. Вместо вешалки у двери в стену вбит ряд гвоздей и приколота газета. Часто казалось, что свет мигает. Мигание совпадало с порывами ветра, видимо, в уличных проводах нарушался контакт.
     Напарник уставал от чтения. Он откладывал книжку и разговаривал со мной. Речи наши, естественно бессодержательные, казались нам наполненными глубоким смыслом. Мы рассуждали о многом, сейчас даже не помню, о чём. Однажды одно высказывание напарника показалось уж слишком наивным для взрослого мужчины и я улыбнулся. Улыбка вышла обидной, такая частенько проскальзывает у неумных учителей – снисходительная и самодовольная. Собеседник заметил. Человек он был развитой и наблюдательный, понимал слабость своего суждения и поэтому чувствовал себя задетым вдвойне.
     Извиняться не имело смысла.
     Я очень огорчился своим поведением и до сих пор чувствую себя неловко. Честно говоря, я был равнодушен к своему напарнику и даже прощал ему некоторое высокомерие, то и дело сквозившее в его речах. Он меня не простил. Особой симпатии друг к другу мы не испытывали, более того – неуловимая взаимная неприязнь, разделявшая нас со дня знакомства, со временем превратилась в открытую вражду, начало которой положил описанный эпизод.
     Итак, дружбы не получилось, каждый из нас замкнулся в себе и остался в одиночестве. Жить, однако, приходилось дальше.
     Установившееся однообразие побуждало меня внимательно всматриваться в окружающее.
     Поднявшись к компрессорной, я не спешил войти в помещение, хоть там и приятно пахло машинным маслом и от разгорячённых корпусов тихо стучавших механизмов исходило ровное тепло. Дождь и ветер привлекали больше.
     С высоты птичьего полёта интересно рассматривать видимую часть долины, ровные улицы рудничного посёлка, цепочку строений вдоль дороги, ведущей в долину Зеравшана, путаную застройку кишлака, за ним серые груды валунов и отвесные стены далёких скал. Очень часто мой взгляд останавливался на розовом здании Дома культуры. Какие-то неуловимые воспоминания связывали меня с этим огромным домом. Я точно знал, что никогда его не видел, но в памяти прочно запечатлелась следующая картина: волнистая зелёная равнина, на холме, освещённый заходящим солнцем, высится гигантский корпус, пыльный и заброшенный, величественный и ненужный памятник давно минувшей эпохи.
     Так ничего и не вспомнив, я входил в компрессорную. Меня встречал старенький компрессор, настойчиво выставляя литые буквы  “PULLARD”.
     Пуллард, Пуллард, где ты был? Кто же вы, мистер?
     “PULLARD” – знаменитая машиностроительная фирма. 
     Напарник усердно читал чертежи. Я же не считал для себя обязательным разбираться в документации, считая, что опыта и желания у меня маловато. Опыт набирается постепенно, годами; когда же он появится, в изучении конкретной схемы уже нет смысла. И так всё ясно. Другое дело, когда приходится искать причину неисправности. Впрочем, глядя на напарника, я подумывал, что ошибаюсь, настолько увлечённо он разбирал на бумаге схемы сигнализации и управления, водя пальцем по перегруженным линиями чертежам. Я несколько раз предлагал не мудрить и включить шкаф, отложив умственное исследование схем, однако товарищ серьёзно отвечал: “Это непрофессиональная точка зрения”. Спорить было не о чем и с профессиональной точкой зрения приходилось мириться. Несомненно, мой друг хотел выполнить работу как можно лучше. Правда, он уехал через две недели, оставив на меня одного испытания непонятной и враждебной электрической части компрессорной установки.
     Итак, мой товарищ представлялся человеком самоуглублённым и самодостаточным. От природы, видимо, он был не разговорчив и сохранял дистанцию между собой и окружающими. Мои попытки восстановить отношения успеха не имели. Я томился, вздыхал, бродил вокруг компрессора, заглядывал за решетчатые двери брашей и общался со слесарями.
     Они оказались приветливыми, своеобразными и интересными людьми. В последние годы поток приезжих в Койташ иссяк, командированные стали редкостью, представляли определённую ценность, поэтому слесари прислушивались к нашим разговорам, охотно разговаривали с нами. По своим приметам они решили, что мы приехали из Свердловска, и заметно разочаровались, узнав, что ошибаются.
     В обязанности слесарей входило обслуживание компрессоров, но они не очень походили на привычный и распространённый тип работников, отбывавших смену спустя рукава. 
     Слесари не пили, курили, но редко; лица были чисты и свежи. Одевались аккуратно. Им была свойственна та особая неторопливость и продуманность движений и мыслей, которую замечаешь у рабочих-металлистов высокой квалификации. К работе они относились с уважением и рассуждали, я бы сказал, честно и правильно. Им была присуща строгость и в мыслях и в поведении – качества, которые в последние годы наше общество стремительно утрачивало.          
     Один был маленького роста, с очень живым и подвижным, как у непоседливого мальчишки, лицом; он никогда не выпускал из рук тряпки, беспрестанно вытирая тугие бока лошадок-компрессоров. Второй, выше и покрепче, очевидно, страдал полнокровием, по его тугим гладким щекам разбегалась сеть лопнувших прямо под кожей кровеносных сосудов. Возможно, именно поэтому его лицо казалось холёным.
     А мы не придерживались распорядка дня, согласованности в наших действиях хозяева компрессорной не видели. Мы курили, курили много, бросали окурки по углам или на пол под ноги. Наутро возле нашего компрессора было выметено, но господа ташкентцы подобных мелочей не замечали.
     Вскоре выяснилось, что наши слесари по национальности крымские татары. Эдем, кстати, тоже.
     Сначала меня это удивило, но потом посчитал, что вид работы определяет образ жизни, а, следовательно, направление мыслей и стиль поведения, в конечном итоге, даже внешность. Одинаковый труд делает одинаковых людей. Военного, одетого в штатское, мы опознаём хотя бы по взгляду. Так и с людьми, работающими с металлом и механизмами. За предыдущие годы мне посчастливилось повидать немало машиностроительных предприятий, где вызывали удивление необычайно остроумные технологии, станки и целые производственные комплексы. Понимая, что всё создавалось упорным, непрерывным и однообразным трудом в течение многих лет, я внимательно смотрел на людей, творящих такие чудеса, наблюдал за ними, учился тому, что мог перенять в объёме своего небольшого житейского опыта. Люди, посвятившие свою жизнь технике, были разными и вместе с тем одинаковыми. Разными они были по происхождению, возрасту, темпераменту и другим природным свойствам, но одинаковыми по отношению к работе. Особенно заметно это проявлялось у рабочих, имеющих дело с металлом и механизмами. Порой я думал, что они люди особенные, и им остальное человечество должно быть благодарно. Металл не понимает человеческой хитрости и сам не хитрит, всё должно быть сделано в соответствии с законами природы, а, значит, безукоризненно. Железо не обманешь. У таких работников вырабатывается определённая психология, неторопливость в мыслях и точность в действиях, они некорыстолюбивы и честны. С годами они становятся похожими друг на друга, как члены одной семьи, и я даже думаю, что между ними стираются национальные различия – они превращаются в один народ, молчаливый, грамотный и организованный, в котором конкретная национальность теряет смысл. Остаётся одно – металлист, рабочий, мастеровой, труженик.
     Изучение трудов Маркса считалось обязательным для советского студента; так вот, читая путаные абзацы, я не находил никакого смысла в нагромождениях слов великого провидца и успокаивал себя тем, что время понимания столь глубоких истин для меня не наступило. Тем не менее, следовало твёрдо придерживаться неочевидной и не находящей подтверждения в окружающей жизни мысли о движущей роли пролетариата в мировой истории, и к пониманию этой роли я привёл себя достаточно странным путём, таким вот, как написано выше.
     Маленького звали Рифат, второго – Энвер.
     В Койташе крымские татары появились после войны, они были выселены из Крыма в Туркестан. Здесь они живут и уезжать не думают. Рифат и Энвер приехали сюда малыми детьми с родителями, всю жизнь прожили в Койташе. В армию не призывались, дальше Ташкента не бывали, в больших городах им не нравится. Может быть, они умрут здесь, среди гор, таких же серых и бесплодных, говорили они, как и в Крыму.
     Они рассказывали нам, точнее, мне, об истории рудника; изложу её чуть позже.
     Так в скучных трудах тянулось время. Бездеятельность тяготила меня, я томился и настаивал на включении. Давай, говорю, подадим напряжение на шкаф управления и посмотрим, как он работает. В пятницу вечером напарник не устоял. Мы договорились с Эдемом проделать такую штуку назавтра. Поставили в известность главного инженера, он нехотя согласился и развёл руками: “Но в воскресение отдохните и вы”.
     Суббота – день нерабочий на руднике; малыш Рифат обещал прийти к одиннадцати.
     С утра моросил дождь, к полудню наполз туман. А мы только-только притащились в компрессорную. Стонали, охали, потягивались, наконец, собрались подать напряжение на шкаф. Первым делом подключили однофазное напряжение в 220 вольт, питающее цепи световой сигнализации и некоторые цепи управления. Замыканием контактной системы релейных элементов, на жаргоне называемых “релюшками”, мы имитировали срабатывание соответствующих цепей, в ответ загорались сигнальные лампочки. Опробование прошло нормально, шкаф управления, или просто “ящик”, работал исправно. 
     Рифат ушёл домой, напарник продолжил изучение схем, я же, не зная чем заняться, бродил по компрессорной. Заглянул сквозь сетку в британское нутро чёрных брашей, потрепал по боку мистера Пулларда, отвесил ему шелобан, чтоб не больно здесь зазнавался, вышёл на улицу под снова начавшийся дождь, полюбовался градиренкой, пересчитал шпалы на площадке. Обходя лужи и вагонетки, я напевал: “Пуллард, Пуллард, где ты был? На Койташке водку пил…”
     Сел на скамейку у входа:
     – Пуллард, Пуллард, где… ты…
     Ба! Царица Небесная! это же буларда! вот как!
     Вот так встреча!
     Я подпрыгнул возбуждённый.
     Есть город Владимир на крутых холмах над Клязьмой.
     Работал там я на электромоторном заводе во время летней практики.
     Что мне было? Двадцать лет, мальчишка, студент, жил беззаботно и счастливо.
     На заводе меня определили в механический цех. Я обслуживал станки, обрабатывающие подшипниковые щиты электродвигателей. Щиты приходили из литейки и подвергались механической обработке: сверлились отверстия и нарезалась резьба, обтачивались посадочные места под подшипники и крепления; эти разнородные операции выполнялись на полуавтоматическом станке. Щит зажимался в центрах на круглом вращающемся столе и последовательно проходил все операции. Одновременно обрабатывалось восемь или десять деталей, точно не помню, и каждые пять – шесть минут приходилось снимать обработанный щит и устанавливать новый. Иногда работало два станка, темп ускорялся. При обилии деталей включали третий станок, тогда я с трудом успевал менять щиты, а вокруг громоздились чугунные горы готовой продукции. Ритм работы захватывал.
     За проходом на другом участке работала белокурая миловидная девушка по имени Вера. По крючкам цепного конвейера я отправлял ей записки: “Вера, пойдём в город погуляем!”, “Вера! Давай встретимся на Полины Осипенко в пять вечера!”, “Вера, я тебя люблю!”, “Вера, почему ты не ходишь на свидания?”
     Вера, фабричная девушка, или не понимала моего почерка, или понимала любовь не так, как я. Однажды, получив очередную записочку, она скомкала бумажку, бросила в мусор и, глядя на меня, покрутила пальцем у виска.
     Работе умственных усилий не требовалось: принёс деталь, поставил, закрепил; затем снял, унёс, сложил. Я напевал под нос разнообразные песенки, обучая своих чёртенят искусству бельканто; беготня же между станками не угнетала, потому, что всё это было не надолго, не на всю жизнь, и после смены спешил в город Владимир, где ступал по лужам летнего дождя, прикладывал руки к стенам древних соборов, насыщался золотом куполов, горящим в небесной синеве.
     Наладчиком при станках числился Капитон, рыжий молодой мужчина. Иногда он появлялся хмурым, недовольно бросал железки и матерился – трезвый, значит; но чаще же ему удавалось похмелиться, тогда и работа спорилась, и разговаривал он весело. Капитон был хороший мужик, из-под Суздаля. В разговоре он застенчиво прикрывал рукой рот, хотя зубы у него были целы.
     Я спросил Капитона:
     – Как называются эти станки?
     Трезвый Капитон что-то сердито буркнул. После нескольких переспрашиваний он по слогам произнес:
     – Бу-лар-да. 
     – Чего?
     Надсмехается?
     – Бу-лар-да. Отстань от меня.
     Тэк-с, смотрим заводские таблички: два станка отечественные, третий, с мягкими обводами, самый любимый, таблички не имел.
     – А этот станок чей? – Капитон как раз копался в нем.
     – Американский.
     О-о, американский! Уважаем. У меня появились новые песни про волшебную американскую  машину с прекрасным заграничным именем “Буларда”. В этой машине много колёс, шестерёнок и рычагов, она послушна и работоспособна. Быть может, так зовут дочку капиталиста, производящего и продающего эти станки. Да, точно; её зовут Дженнифер. Miss Jennifer-Boulardah. Я уже довольно хорошо представлял, как устроены владимирcкие девчонки, и было бы Интересно разузнать, чем в конструктивном отношении отличаются буржуйки от наших комсомолок.
     Моя Дженнифер стройна, у неё синие глаза и чёрные волосы. Кельтская красота. И она богата. Шекспира в подлиннике читает. У папы длинный автомобиль. Дорогая, я люблю Вас!
     Вот уеду в Америку и женюсь на Дженнифер.   
     Лето катилось на убыль; вскоре практика закончилась и пришла пора покидать стольный град Владимир.
     Поздним вечером скользил автобус по засыпающим холмам моего города. Прощайте, голубое небо, золотые купола, белые стены древних соборов! Прощайте, дрожащие тени листвы на тротуарах, ночная тишина, огни в Заречье, прощайте недоцелованные девчонки! Другие вас доцелуют…
     Прощай, лето! Прощайте, волшебные месяцы!
     Уезжать не хотелось и непроизвольные слёзы текли по лицу.
     Я шептал: “О, Русская земля, уже ты за холмом!”
     Давно это было.
     И вот ответ на задачку, заданную Капитоном Фроловым, отыскался в другой части света ровно через пятнадцать лет. Я вспомнил высокий рассеянный свет над гречишным цветом Владимирско-Суздальского ополья, вспомнил Дмитриевский собор, вспомнил силуэты княжеских хором в Боголюбове, вспомнил старицу у церкви Покрова на Нерли и чужой компрессор “PULLARD” стал мне родным и близким. 
     Отныне, входя в компрессорную, я подмигивал своей новой буларде.
     Она такая прелесть. Вся ладная, светло-зелёного цвета (“Ни разу не красили!” – хвастался Энвер), вычищенная до блеска. Но старенькая…
     Имя напарника для нашей повести значения не имеет. Несколько моложе, одного роста со мной, он был значительно шире в плечах, на смуглом лице полукругом, по-гуцульски, росли усы. Он носил вязаную, как у спортсменов-лыжников, шапочку, придающую даже самому интересному лицу довольно нелепый вид. Говорил он красивыми чёткими фразами, часто употребляя слово “приятный”. Мне нравилось, что он не пил и не матерился. От него я перенял привычку зябко поводить плечами. Он приходил на работу, раскрывал папки с документацией, медитировал над ними и сурово отчитывал за попытки оторвать его от этого бесполезного занятия.
     Так было и сегодня.
      – Так когда же мы всё-таки крутнём двигатель? – наивно спросил я, получив очередную отповедь.         
     Напарник небрежно ответил:
     – Я уеду через неделю, но сначала запущу компрессор, – он так и сказал в единственном числе: “Запущу”.
     – Как так?
     – А вот так. Я с прорабом договорился.
     – А как же я?
     – Проведёшь испытания, подпишешь протокол и поедешь домой.    
     – Один?
     Он пожал плечами.
     Сначала я растерялся, но быстро оправился. Пусть я не Бог весть какой наладчик, но обойдусь и без вас, молодой человек. Но, честно говоря, довольно странно.
     Мы закончили работу в четыре часа, спустились к рудоуправлению, перешли через мост и остановились возле столовой. У крыльца стояли два порожних забрызганных грязью грузовика.
     Просторный полутёмный зал обычно пустовал, здешние работники нас запомнили с первого дня и встречали по-свойски, но сегодня ташкентская мелюзга для них не существовала, ибо они суетились вокруг небольшой компании. Взяв еду, мы устроились подальше от гостей, видимо, почётных, и незаметно принялись наблюдать за ними. Гостей было шестеро, кавказцы. Они пили коньяк и громко разговаривали. Повара радостно подносили им невиданное нами в Койташе дымящееся мясо. Мы сидели молча, но явно мешали, так как кавказцы то и дело оборачивались, щурились и грозно шевелили усами. Один генацвале, пристально глядя на моего напарника, что-то шепнул буфетчику. Тот вскоре подошёл к нам и негромко сказал:
     – Ребята, уходите от греха подальше. За вас никто не заступится.
     Мне понравилось, что напарник не оробел, но с реальностью приходилось считаться. Мы неторопливо доели, неторопливо встали и, чувствуя неласковые взгляды в спину, вышли на улицу.
     Возле грузовиков я нагнулся, и, делая вид, что завязываю шнурок на ботинке, принялся рассматривать автомобили, зачем-то стараясь найти и запомнить особые приметы. Номера запачканы, может быть, специально, но фары и лобовые стёкла тщательно протёрты. У одного грузовика стоял импортный протектор на правом переднем колесе, не новый, но с необычным рисунком.
     – Пойдём, – сказал  напарник, – нас пасут.
     На крыльце стоял буфетчик и качал головой.
     В ночь на воскресенье шёл дождь, пожалуй, самый сильный за время нашего пребывания в Койташе. Он прекратился часам к одиннадцати утра, тут и напарник проснулся. Мы оделись и поспешили в столовую завтракать.
     Столовая, как и всё в Койташе, производила необычное впечатление. Она напоминала привокзальный ресторан большого города высокими окнами, планировкой зала, скатертями на столах, потугами на богатство – лепными украшениями на фальшивых пилястрах и тяжёлыми гардинами цвета бордо, что входило в контраст с нескрываемой бедностью мебели. Но претензий на размах не чувствовалось, ибо здесь ощущался самый настоящий размах, как и повсюду на руднике. Всё делалось основательно, будто строилось на века, навсегда.
     Готовили плохо.
     В дверях грудились кавказцы. Они поглядели весьма недружелюбно и мы снова внутренне приготовились к стычке. Но обошлось.
     Свои машины они поставили на вчерашнем месте. Автомобили сегодня были нагружены и кузова накрыты брезентом. На грузовике с импортным протектором одна фара дальнего света за ночь разбилась.
     Рядом со столовой находилось несколько магазинов на широкой короткой улице с набережной над речкой, текущей через посёлок в глубоком овраге. Освещение набережной представляло из себя не обыкновенные столбы с лампами под плоской тарелкой, а выполнялось с фасоном – светильники, стилизованные под газовые фонари начала девятнадцатого века, висели на литых с завитками чугунных опорах.
     Однако причуды старинного европейского города вовсе не выглядели нелепо в маленьком посёлке среди азиатских гор, напротив, чувствовалась какая-то соразмерность с окружающим и Койташ воспринимался как первичный задел богатого поселения. Многое свидетельствовало о больших намерениях, обещало стать громадным, но внезапно обстоятельства изменились и будущее оборвалось в самом начале.
     Здесь находилась телефонная станция и мой друг пожелал позвонить домой. Зашли; в маленьком домике тепло и уютно, та же бедность бросилась в глаза. Ждали больше часа, но Ташкент так и не дали.
     Времени – час дня.
     За прошедшую неделю погода не изменилась, по-прежнему было холодно и сыро, но снег растаял. Наступал период неустойчивой погоды, обычный за равноденствием.
     В гостинице посидели на кроватях с полчаса. И решили пойти в горы.
     Щель между заборами вела в странный мир.
     Мокли валуны на безлюдном склоне.
     Мы поднялись на вершину холма.
     С высоких туч падал редкий дождь, видимость была неплохой.
     Решили: обходим кишлак по холмам, а там спускаемся на дно долины. Так и сделали. Вскоре мы шли вдоль речки, полноводно переливавшейся по камням.
     Под холмами рассыпались небольшие валуны; возле одного из них лежали останки довольно крупного животного. И это существо, видимо, погибло недавно – обглоданные блестящие кости валялись вокруг. Впечатление было неприятным, ибо и здесь череп отсутствовал.
     – Начинаем счёт скелетов, – неловко пошутил напарник. – Этот будет номер второй. Кстати, такое впечатление, что кто-то собирал валуны. Видел, да?
     Я тоже заметил свежие, неоплывшие ямки.
     По плоскому берегу вилась размытая автомобильная колея; порой вдавливался свежий узор импортного протектора. Незаметно колея исчезла, а затем мы достигли точки слияния двух речушек-притоков в одну речку, которую мы насмешливо называли Койташкой. Притоки уходили в разные стороны.
     Долина была небольшой, но какой-то просторной. Не могу сказать, что именно создавало ощущение простора: то ли полное отсутствие кустарника и деревьев, то ли открытое ровное место за речушками. Нагромождения валунов, скалы вдали и дно долины были одного невыразительного цвета, но пейзаж оживился – трава набирала силу и зелёный цвет тонкими узорами лёг на серое полотно.
     Потоптавшись у воды, мы повернули к гряде холмов, по верху которой проходили уже дважды, и через несколько минут были у последней её горки, насыпанной из огромных валунов. Здесь подтвердилась наша догадка о существовании прохода между грядой и западным краем Койташской долины, обследование которого было отложено на следующий раз.
     В посёлок отправились привычным путём – по гребню. Капли дождя, падавшие в симпатичные озёрца-блюдечки, вызывали там настоящий шторм. В сквозных отверстиях в камнях замысловато пел ветер.   
     Обособленная группа валунов привлекла внимание.
     Узкие и высокие, в два – три человеческих роста, валуны стояли тесным кольцом; пробравшись между ними, я оказался в замкнутом пространстве диаметром метра полтора. Валуны перекрывали друг друга так, что сюда не проникал даже ветер. Ровное дно усыпано чёрно-белым крупным песком. Что-то зловещее чувствовалось здесь, какие-то непонятные и враждебные существа таились в камнях. Реальной угрозы будто бы не ощущалось, но состояние моё было исключительно неприятным.
     – Ну, как? – протиснулся между валунами мой друг. – Что здесь интересного? Что с тобой?
     Мы стояли рядом, почти касаясь друг друга. Выражение его лица изменилось, он побледнел.
     – Пойдём отсюда, – сказал он.
     Мы поспешно выскользнули из кольца камней.
     – Действительно, что-то странное в этих горах, – обронил он на улице возле гостиницы. – И очень недоброе.
     Сегодня мы сильно утомились, легли и нечаянно проспали до шести вечера.
     …Напарник достал из-под подушки свою книжку, я же не зная, чем заняться, взял чайник, отправился в коридор, включил титан-кипятильник и сел на подоконник. Пришла Сары-Гуль.
     – Сары-Гуль, откуда у вас такая красивая лента в волосах?
     – Жених подарил, – чуть смущаясь, ответила она. – Целых две. Одну я взяла себе, а другую оставила ему. Пойду.
     В нашей комнате стояла угрюмая тишина, напарник от чая отказался, на обращения отвечал коротко и сердито. Я оделся, вышел на улицу, поднял голову. Низкие тучи, освещённые огнями посёлка, обещали дождь и нависали над крышами домов, ветер стучал голыми ветками. Стук был глухим, не звонким, соки новой весны исподволь бродили по наливавшимся жизнью стволам. Забор напротив пропитался водой и не выделялся светлой полосой в темноте, как прежде.
     Я вернулся в гостиницу, сел за стол, раскрыл конторскую книгу, предназначенную для дневника, взялся за ручку. Но за выпитый чай наступала расплата. Гостиница не имела ни водопровода, ни отхожего места. Данные учреждения размещались на пустыре. С умыванием мы особых неудобств не испытывали, поскольку умывались практически днём, а вот в темноте пойти на пустырь граничило с подвигом. Можно предполагать, что место, ставшее пустырём, задумывалось парадным, а именно, центральной площадью. На площади, чаялось, воздвигнется памятник вождю и трибуна начальников, настелится брусчатка и, чеканя шаг, пойдут по ней красноармейские части, а следом и демонстрации трудящихся. Для украшения вокруг поставили несколько домов, смотревшихся настоящими особнячками. Но по неизвестным причинам работы отложили и не возобновили. А чтоб место не пропало и не забылось, поставили общественную туалетушку. И теперь пустырь усеян грудами земли, изрыт ямами. Дорожек никаких, подойти к уборной, привлекательному издалека бетонному домику, нет возможности, уже на подступах к нему громоздились кучи человеческих экскрементов, а уж о недоступности заветного отверстия и говорить не стоит. За три недели, проведённых в Койташе, мне приходилось частенько посещать сей укромный уголок, но я никогда никого не встречал. Но свежих приношений всегда было достаточно. Всякий раз я испытывал физическое отвращение и поражался неумению или нежеланию общества хоть как-нибудь скрыть негативную сторону действительности. Конечно, можно слукавить и не писать об изнанке жизни, но это часть воспоминаний о Руднике, без которых свидетельства мои будут неполными. Перед отъездом главный инженер спросил меня о койташских впечатлениях, я сказал, естественно, упомянул и злосчастную уборную. Замечание ему не понравилось. 
     Одним словом, днём здесь неприятно, а ночью ещё и жутко. К шуму ветра и дождя добавлялось журчание воды, текущей из сломанной водоколонки. Темнота ночи наполнялась лаем и казалось, что из мрака вот-вот вынырнут мерзкие собаки с жёлтой слюной на зубах. Поэтому каждое движение теней, которыми всегда полны безлунные ночи, наполняло душу инстинктивным страхом. И я, передёрнув плечами, торопился в гостиницу.
     Итак, я постоял на краю пустыря и поспешил назад, но, вспомнив напарника за книжкой, остановился у лестницы. На улице горело всего два огня – наше окно и уличный фонарь вдалеке. Собаки замолчали, поднялся ветер, начался дождь.
     Мне нравилось ненастье, когда дождь готов залить землю водами и ветер стремится разорвать её на части. И чем сильнее бушевала непогода, тем романтичнее у меня было настроение. Именно в таком разгуле стихий безумец Лир поднимал руки к небу и восклицал: “Дуй, ветер! Дуй, пока не лопнут щёки! Лей, ливень и затопи вершины флюгеров и колоколен!”   
     Однако для продолжения трагедии требовалась другая одежда. Вдобавок за валуном у тропинки кто-то стоял и наблюдал за мной.
     …Вечер продолжался. Лампочка под потолком освещала страницы английской книжки и пустые листы конторской книги. Я утешал себя тем, что впечатления слишком свежи, чтобы хорошо лечь на бумагу.
     Изредка мы откладывали свои занятия и вежливо пытались устроить интересный для обоих разговор. Не получалось. С самого начала я не очень нравился своему напарнику, а после той неудачной улыбки разонравился окончательно. Родившись под разными звёздами, мы не сходились – и не сошлись. В будущем прораб, будучи извещён о наших взаимоотношениях, посылал нас на один объект – такой он придерживался кадровой политики; работа выполнялась, но какими усилиями!
     К полуночи разразилась настоящая буря.
     Мы уже не раз обращали внимание на странное мигание электрического света, но не придавали этому особого значения, намереваясь завтрашним днём починить патрон. Наутро оказывалось, что и так светло; конечно, подобный пустяк забывался.
     – Подкрутить сейчас, что ли?
     Напарник влез на стол и, обернув полотенцем раскалённую колбу, как он выражался, “лампочки Ильича”, ввернул её потуже. Ничего не изменилось.
     Выглянули в коридор: два светильника вспыхивали и гасли в такт с лампочкой в комнате.
     – Значит, на входе в дом контакт нарушается. Ветер провода качает. Завтра посмотрим.
     Однако товарищ не успокоился. Среди имущества, привезённого нами из Ташкента, был и осциллограф. Мы ни разу им не пользовались и сейчас напарник с удовольствием вынимал прибор из сумки.
     Включили осциллограф в сеть, подождали минут двадцать.
     После прогрева на экране осциллографа должна появиться светящаяся точка, при помощи делителя времени точка разворачивается в сплошную зелёную линию, называемую лучом или развёрткой, теперь можно подавать сигнал.
     – Что-то развёртка не работает, – сказал напарник, пытаясь выставить луч. – И делитель, похоже, барахлит. Непонятно. Попробуй ты, – обратился он ко мне.
     По экрану, меняя скорость, пробегала точка и не хотела превращаться в непрерывную линию.
     – Из-за дождя, что ли? – пошутил напарник.
     – Давай проверим форму напряжения в сети.
     Мы присоединили к осциллографу измерительный кабель.
     – Включаю, – сказал напарник и вставил щупы измерительного кабеля в розетку на стене.
     Луч развернулся, но как!
     Вам, разумеется, известна синусоида, гармоничная волнообразная кривая с бесконечным числом совершенно одинаково повторяющихся волн. Такую форму имеет стандартное промышленное напряжение действующее в наших квартирах. Одну полную волну электрики называют периодом, один период в секунду называется “герц”. В стандартном напряжении в секунду укладывается пятьдесят периодов, говорят – “частота пятьдесят герц”. Электрогенераторы строят так, чтобы они вырабатывали напряжение практически идеальной синусоидальной формы заданной частоты. Отклонение формы напряжения от синусоидальной губительно сказывается на работе потребителей электрической энергии и при сильных искажениях последние могут выйти из строя. Но синусоидальная форма напряжения или тока обычно нарушается самими потребителями. Причины и характер подобных нарушений хорошо изучены, синусоида искажается вполне определённым образом, но частота, то есть число волн в единицу времени, обычно не меняется, так как определяется скоростью вращения генератора. Очень важное положение.
     Так вот: на экране появилась кривая напряжения, искажённая совершенно странным образом. На каждой вершине синусоиды, положительной и отрицательной, вырисовывался флажок, лучше сказать, хоккейная клюшка, повёрнутая в сторону движения луча. Луч описывал удивительную траекторию, получалось, что он как будто возвращался обратно.
     Мы изумлённо смотрели друг на друга.
     – Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, – произнёс мой соратник. – Или, может быть, лишь…, – он замолчал.
     Дело в том, что по правилам луч движется по экрану осциллографа слева направо, но мы видели, что в какой-то промежуток времени он двигался справа налево. Так могло быть только в том случае, если на данном отрезке периода время повторялось и текло назад.
     Мы смотрели на экран и на каждой полуволне видели странный выброс.
     – Неужели непогода так действует? – сказал напарник, прислушиваясь к буре за окном. – Неужели у нас галлюцинации? Давай нарисуем графики по отдельности, потом сравним.
     Рисунки получились одинаковыми.
     Если напряжение сети таково, рассуждали мы, то как работает осциллограф? Он и должен показывать всякую чепуху. Но ведь он даёт правильную синусоиду. За небольшим исключением. Значит, идёт странная помеха. Откуда она берётся? А почему развёртки нет без внешнего сигнала?
     Однако лампочка мигала скорее от снижения частоты.
     И, действительно, частота напряжения сети оказалась около сорока герц. Таким образом утверждения старых учебников, что человеческий глаз замечает мигания ламп накаливания при частотах ниже пятидесяти герц, получались справедливыми.
     Вскоре частота восстановилась, флажок на полуволнах синусоиды исчез, и она превратилась в гармоничную кривую, лампочка загорелась в обычном режиме. Буря несколько утихла. Не знаю, правильно или нет, но эти четыре события мы связали между собой.
     Утром нам нездоровилось.
     Мы с другом обменялись мнениями относительно ночных экспериментов. Он думал, что наше неважное физическое состояние вызвано колебаниями частоты электрического тока в сети, обусловленными магнитной бурей, совпавшей с обыкновенной, настолько мощной, что даже мы, довольно молодые люди, испытали её негативное воздействие. Я же полагал, что сегодняшние недомогания есть результат неправильного режима.
     Рифат и Энвер уловив, что мы говорим о событиях прошедшей ночи, удивились. Спать они ложились в девять вечера и полночь для них была немыслимым временем. Мы поделились с ними своими наблюдениями, но они просто не знали, о чём толкуют наладчики.
     Покрасневшие глаза наших собеседников заставили поинтересоваться самочувствием слесарей. Они спали плохо, жаловались на слабость и головную боль. Рифату снилось, что он шёл по степи, и солнце то вспыхивало до нестерпимого блеска, то погасало вовсе, и ему резало глаза от чередования света и глубокого мрака. Энвер видел себя бредущим по шпалам на непослушных ногах навстречу локомотиву. Локомотив мчался быстро и мигающим лучом прожектора слепил Энвера. Мы призадумались – нам тоже снились дурные сны.
     Часам к двум дня почувствовали себя немного лучше. Я уговорил напарника опробовать шкаф по полной программе. Он нехотя согласился. Сделав необходимые подключения, приготовились подать напряжение на входные клеммы управления шкафа.
     – Включаю, – говорил мой друг и поочередно щёлкал вводными автоматическими выключателями, или попросту, автоматами, цепей управления и сигнализации. Сетевой выключатель, подающий питание на силовой трансформатор, не трогали. 
     На переменном токе все цепи работали исправно. С “постоянкой”, как на жаргоне электрики называют постоянный ток, вышла заминка.
     Постоянным напряжением двести двадцать вольт питался ряд цепей, входящих в систему управления выпрямительным устройством. Напарник включил соответствующий автомат, но сработала токовая отсечка и автомат “выбило”. Неисправность обнаружилась довольно быстро – cгорело два маломощных диода на входе цепи управления, но почему – не выяснили и посчитали, что совершили какую-то ошибку в действиях.
     Я настоял на том, чтобы на следующий день начать работу пораньше и во вторник с утра до трёх дня мы возились с проклятой постоянкой. Ничего не получалось. Заменив сгоревшие диоды на новые, мы подавали напряжение и диоды опять выходили из строя. Напарник раздражался и, не скрываясь, сердился на меня, хотя я ни в чём не был виноват. Ясно, что он, как говорят психологи, компенсируется, то есть срывает зло на других. Что ж, не повезло ему с партнёром. Он сказал что-то грубое, промолчать я посчитал опасным и ответил.
     Напарник швырнул отвёртку и удалился. Что делать? Опыта мне действительно не хватало. Взяв папку с документацией, я развернул нужную схему. Как не хотелось разбираться в ней! Измерить, что ли, приходящее напряжение?
     Тестер, милый сердцу электрика прибор, показал величину напряжения в двести шестьдесят вольт на вводном кабеле постоянного тока – намного выше номинальных двухсот двадцати. Я позвал Эдема, присутствовавшего в компрессорной, окликнул друга. Факт был неприятным. Эдем, хозяин, затруднился сказать что-либо определённое. В итоге решили поставить балластное сопротивление, чтобы снизить напряжение до требуемого значения.
     Сделали, поставили новые диоды, включили. Порядок. Прогнали шкаф управления в режимах, предписываемых инструкцией по наладке.
     Напарник молчал. Пришлось взять инициативу на себя и договориться с Эдемом на пробный пуск компрессора. В среду на девять утра. Краем глаза я следил за своим другом. Он выразил неудовольствие, к счастью, не вслух.
     Наутро, в среду, в компрессорной собрался народ – слесари, Эдем, главный инженер, механик горного цеха и мы. 
     Напарник на всякий случай прогнал шкаф вхолостую и посмотрел на главного. Тот кивнул головой.
     Я самолично подал питание на обмотку возбуждения двигателя.
     Раздался мощный удар, отдавшийся в теле компрессора долгим мелодичным звоном.
     – Ротор залип! – неосторожно воскликнул я, радуясь возможности проявить свои знания. –  Надо выставить воздушный зазор!
     – Нет, – живо возразил мой коллега, – это неисправность в схеме управления. Или ты не ту кнопку нажал.
     – Хорошо. Вы тут разбирайтесь, – снисходительно сказал главный инженер. – Эдем, после обеда позвони.
     Напарник занялся документацией. Теперь я удалился, сел на скамейку у компрессорной, посмотрел на свою любимую градиренку и закурил.
     Был тёплый облачный день. В трудах и хлопотах никто не заметил, как закончилась зима и настала весна. Дожди шли по-прежнему, солнце появлялось не часто, но снег растаял даже в самых укромных уголках; ветра не пронизывали насквозь. Почки на вишнёвых деревьях вдоль лестницы набухли. Сегодня неплохо пораньше закруглиться и пойти в горы.
     Вышел Энвер.
     – Кожух сняли, – он говорил о защитном кожухе двигателя, – сейчас придут механики, проверят зазор, у нас нет такого щупа. Но и так видно, что ротор перекошен.
     Рифат подсел к нам, по обыкновению вытирая руки ветошью.
     – Весна, – сказал он и его живое лицо осветилось детской улыбкой. – Механики идут.
     Пока механики выставляют зазор в двигателе, напарник дуется и читает схемы, Энвер и Рифат протирают компрессоры, а до обеда остается целый час, поясню, что означает выражение “ротор залип”.
     Электрическая машина имеет две основных части: неподвижную – статор, и подвижную, вращающуюся – ротор. Ротор имеет цилиндрическую форму и помещается в такой же формы внутреннюю расточку статора. Воздушный промежуток между статором ротором называется воздушным зазором. Если воздушный зазор одинаков по всей длине окружности, то электромагнитные силы в зазоре распределены равномерно. Если зазор неравномерен, то есть ротор перекошен, тогда ротор “залипает” – за счёт сил электромагнитного тяжения притягивается к статору в том месте, где зазор наименьший. Что мы и получили. Это плохо, а совсем плохо то, что напарник обиделся на меня.
     Смотрим на часы. Объяснение заняло семь минут. Слушайте дальше.
     За прошедшую неделю мы, точнее я, сблизился со слесарями. Словоохотливый Рифат умел внимательно слушать, а Энвер – молчать, время от времени вставляя весьма уместные замечания. Мне они сразу понравились добросовестным отношением к работе, а теперь испытывал к ним даже симпатию. Они оказались хорошими собеседниками и не замечали натянутых взаимоотношений между командированными.
     Окончив восьмилетку, они пошли на работу, в молодости многие пути были для них закрыты, но я не слышал жалоб и не видел выражения какого-либо недовольства. Они принимали данность такой, какая она есть и не спорили с ней. В том, что они говорили, не содержалось ничего, что хотя бы отдалённо напоминало обычные разговоры советских людей, суть которых сводилась к беспредметной ругани в адрес власти. Напротив, им был присущ здравый смысл, они гордились Койташом и всей Великой Советской Родиной.
     После того, как основная часть нашей работы была выполнена и мой напарник уехал, напряжённость в компрессорной спала и я мог свободно общаться с новыми сотоварищами.
     Они рассказывали о Койташе и руднике, рассказывали бессистемно; из отдельных фраз я сложил цельную историю и передам её так, как услышал и понял, ничего не добавляя и не обсуждая, не зная, что правда в рассказах Рифата и Энвера, не зная, что примешалось по мере удаления от начала истории рудника. Наверное, всё-таки людская память сохраняет главное, общее; конечно, нарушается точность деталей, но если прошлое в памяти людей осталось именно таким, значит, таким оно и было на самом деле.
     “Койташ был маленький кишлак, судьбой заброшенный в горы. Люди жили спокойно и размеренно, летом готовились к зиме, а зимой ждали лета. То, что происходило в мире, жителей кишлака не затрагивало. Но перед войной в Койташе нашли вольфрамовую руду. Месторождение было невелико, но запасы вольфрама преувеличили и кто-то получил высокие награды. Вольфрамовая руда – сырьё стратегическое и было принято решение построить рудник. Начальника рудника назначил сам Сталин. Денег и людей не жалели и в сорок втором году рудник заработал на полную мощность. То оборудование, которое вы здесь видите, – слесари показывали на американские компрессоры и английские браши (браш – по названию английской электротехнической фирмы), – это поставки по лендлизу, привезены в сорок четвёртом году и с той поры работают исправно”.
     – Вот, гоним воздух в шахту, – говорили слесари, – сорок лет. Мы в компрессорной двадцать лет работаем. И ни разу ничего не ломалось. И не слыхали, чтобы здесь были неисправности.
     Я принимал эти слова за своеобразную гордость ленд-лизовским оборудованием, но, позже, поразмыслив, пришёл к выводу, что они гордятся постановкой дела на руднике. Не ломается, значит – берегут, значит – следят. И действительно, уважительное отношение к работе чувствовалось на каждом шагу.
     Мои размышления были прерваны появлением механиков, собравшимся на обед. Незаметно настало одиннадцать утра. После перерыва, сказали механики, подтянем болты, и можете запускать компрессор. Обед на производстве есть святое дело.
     Мы с напарником впервые решили пообедать в столовой горного цеха, размещавшейся в маленьком домике за железнодорожной веткой. В столовой, где в небольшой комнатушке с трудом помещалось три стола, нас встретила улыбчивая дородная женщина.
     – Вот и наладчики пришли, – сказала она, ласково улыбаясь. – Сюда садитесь.
     Такого вкусного в общепите давно не встречалось. Когда напарник взялся убрать за собой посуду, поварихи замахали руками:
     – Что вы, идите в компрессорную, а наша работа здесь.
     В Койташе ещё сохранялась доброжелательность.
     Есть ещё полчаса обеденного перерыва; доскажу историю рудника.
     “Первый начальник рудника командовал здесь более тридцати лет, всё успевал, обо всём заботился. Шахта уходила глубже и глубже в недра земли, а металла больше не становилось. Наконец стало ясно, что большие надежды не оправдались. Поток средств, оборудования, людей резко сократился, и теперь рудник перебивается сам. Мизерное количество концентрата не оправдывает затраты и рудник потихоньку погибает. Уезжают люди, хиреет посёлок, работы всё меньше и меньше. Вот так и живём”.
     Здесь не говорили – “вольфрам”, говорили – “металл”.
     Я встал со скамейки и прошёлся по площадке.
     Не сегодня-завтра зацветёт вишня.
     Продолжаем.
     …Верховный главнокомандующий прохаживался по кабинету вдоль длинного стола, неслышно ступая мягкими кавказскими сапогами по глубокому ворсу ковра. За столом сидело несколько человек, один был в штатском, остальные в военной форме. Они смотрели на будущего начальника вольфрамового рудника, высокого крепкого тридцатипятилетнего красавца.   
     Будущий начальник вольфрамового рудника стоял посередине кабинета. Изо всех присутствующих он знал только двоих, хозяина кабинета и человека в штатском, остальных раньше не видел. Очевидно, это были наркомы.
     Хозяин кабинета Иосиф Виссарионович
     (– Сталин, Сталин, – засуетились чертенята. – Цыц! – распорядился я)
Иосиф Виссарионович Сталин (настоящая фамилия Джугашвили) остановился у карты страны.
     Сжав трубку в кулаке, Иосиф Виссарионович повёл рукой в сторону будущего начальника вольфрамового рудника и сказал, обращаясь к наркомам:
     – Нам рекомендовали товарища на должность начальника вольфрамового рудника. Как ви думаете, товарищ справится? – и, не дожидаясь ответа от присутствующих, повернулся к будущему начальнику вольфрамового рудника: – Ми посылаем вас на вольфрамовый рудник. Стране нужен вольфрам.
     Человек в штатском, Вячеслав Михайлович Молотов (настоящая фамилия Скрябин), беспартийный, – будущий начальник вольфрамового рудника хорошо знал его по фотографиям в газетах, – протянул руку к высокой вазе на изящной ножке, стоявшей на столе, и взял плод фейхоа.
     (– О, фейхоа, фейхоа! – застонали чертенята. – Хотим! – Хватит! – я рассердился. – Нечего! Скоро вишня поспеет! – Фи, вишня, – скривились чертенята. – Кислая! – Кислая? Зато наша, советская!)
     Сталин огляделся, ища, обо что бы выбить трубку. Кто-то из наркомов любезно подставил каблук.
     – О-хо-хо-хо-хох, – вздохнул Иосиф Виссарионович, разгибаясь. – Соратники…
     Молотов аккуратно чистил толстую фиолетовую кожицу экзотического плода.
     Сталин подошёл к столу.
     Наркомы переглянулись.
     Молотов кушал сочную мякоть нежного субтропического фрукта причмокивая, кадык мерно двигался по тонкой шее; нарком иностранных дел совсем не вспоминал свою жену Полину Жемчужину (настоящая фамилия как будто Перельштейн), которую Хозяин посадил в лагерь. Может быть, в эту минуту бедняжка мечтала о пайке чёрного.
     – Приложу все силы, товарищ Сталин, – твёрдо сказал будущий начальник вольфрамового рудника, –  чтобы оправдать доверие партии.
     Нарком Каганович (настоящая фамилия Каганович)
     (– О! Настоящая! – удивились чертенята. Я не выдержал: – Кому сказано – молчать! Надоели! Причём здесь фамилия? А у вас какая? – Настоящая. И ничуть не хуже, – нахально ответили чертенята)
Лазарь Моисеевич одобрительно посмотрел на будущего начальника вольфрамового рудника.
     – Так вот, – произнёс Сталин. Взяв из коробки папиросу “Герцеговина-Флор”, он разминал и крошил её тонкими пальцами. – Так вот, – он набил папиросным табаком трубку, – спгавитесь, товайгищ Кайташов? – и хитро, по-ленински, прищурился.
     – Справимся, товарищ Сталин, – уверенно ответил будущий начальник вольфрамового рудника. – Слово коммуниста.
     “Нет таких крепостей, которую не смогли бы взять большевики”, – с гордостью подумал я.
     (– Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей! – патетически продекламировали чертенята. – Замолчите, ради Бога! В Магадан захотели? – Иди к чёрту! – ответили чертенята. – Они давно все на пенсии! – Да, – вздохнул я, – вот почему и гвоздей хороших-то нет… Но, мальчики, смотрите – другие придут.)
     – Ты знаешь, Коба, думается, много-таки металла у нас будет, – сказал Молотов, выплёвывая косточку на изящную тарелочку, единственным украшением которой был платиновый ободок…
     Вернулись механики, затянули последние гайки.
     Я настоял на запуске без проверки схем.
     Запуск прошёл успешно, стрелки на манометрах компрессора пошли вправо – одна атмосфера, две, три…, вышли на номинальную производительность.
     Народ облегченно вздохнул. Рифат довольно улыбнулся.
     – Молодцы, – сказал он.
     – В принципе я свою работу закончил, – обратился ко мне напарник, когда мы с ним устроились на лавочке покурить. – Завтра уеду.
     По инструкции компрессор следовало поставить на обкатку на семьдесят два часа при работе на магистраль, то есть в течение трёх суток машина должна работать на полную мощность в эксплуатационном режиме под наблюдением наладчиков. Если за этот срок сбоев не произойдёт, то пуско-наладочные работы считаются выполненным. Оформляют протокол испытаний, акт приёмки-сдачи, подписывают, ставят печати и можно возвращаться домой.
     Мы спустились в рудоуправление к главному инженеру. Наши варианты были ему безразличны.
     – На обкатку компрессор поставим в понедельник. Завтра в компрессорную придут механики, там осталось довольно много монтажных работ. У меня к вам просьба – каждый день включайте компрессор на час – полтора, пусть машина прирабатывается, – он говорил, а на стене висел план шахты. Огромная гора изрыта подземными ходами в поисках металла. Восстающие, штреки, штольни. Сорок лет ежедневного труда. План – закон. Одна из штолен выходит к компрессорной. – После обкатки подпишем протокол. Остальное решайте сами.
     Повернувшись ко мне, он добавил:
     – Думаю, что в следующую пятницу уедете и вы.
     Я уловил в его голосе насмешку.
     Мы вышли на площадь. Шёл весенний, хороший дождь. И у меня радость – впереди маячила целая неделя, каждый день которой можно свободно планировать. В выходные можно съездить в Самарканд.
     Мой соратник решил позвонить домой. Сегодня повезло, город дали быстро. Пока напарник разговаривал со своими домашними, я беседовал с телефонисткой, милой симпатичной девушкой, мечтающей, наверное, о другой жизни. Но жила она в маленьком посёлке и работала на телефонной станции. А какие могут быть мечты при скудном заработке?
     Здесь всё чистенько и сияет от постоянного ухода. Коммутатор старой конструкции. Переключения делаются вручную; девушка наша переговаривалась с телефонистками за много километров отсюда. Они знали друг о друге многое, но, возможно, никогда не виделись.
     – Наша станция работает с сорок седьмого года (надеюсь, что правильно запомнил дату), –  рассказывала девушка, – и ни разу не выходила из строя. – Мощному фундаменту, на котором покоилось основание рудника, можно только удивляться. – Ни разу, – гордилась она.
     Койташ в течение многих лет держала твёрдая рука. Крепкий, разумный человек стоял во главе. Добросовестность работников рудника удивляла. Как было привито такое отношение к труду – личным примером, необходимостью, приёмами, нынче забытыми? Или сказалась сравнительная уединённость Койташа? Каким-то образом время здесь замерло.
     Отзвонились. Поели в столовой поселка. Пришли в гостиницу. Напарник решил поспать.
     – Пошли, пошли, – растормошил я его. – Дома отоспишься.
     – Дождь идёт.
     – Пройдёт.
     При всех моих недостатках он был неплохим парнем.
     Под лёгким дождём мы помчались в другой мир.
     Запах свежей травы заполонил долину началом новой весны.
     Знакомый путь по гребню гряды то поднимался на вершины холмов, то опускался в мягкие седловины. Белесые валуны, омытые дождями, стадами лежали на траве.       
     Незаметно мы добежали до последней горки, вскарабкались на вершину. Облака поднялись, дождь совсем прекратился. Время дневных туманов прошло, долина открывалась взору вся сразу. Поворачиваясь вокруг, если можно так выразиться, собственной оси, мы разглядывали скалы и нагромождения валунов. Под нами протекал правый приток Койташки, на другом блеснуло озёрко. На юге по склону взбегали ввысь постройки горного цеха, собирались в единое целое домишки посёлка и кишлака, довлело над ними здание Дома культуры, над которым, в свою очередь, нависала одинокая гора. Эта гора стояла поперёк долины, как бы запирая её и оставляя по бокам два прохода в степь, один широкий – для речки, другой – узкий, вдоль западного склона долины. 
    Собираясь спускаться вниз я ещё раз взглянул на юг.
    Дождевая пелена опала и далеко-далеко виднелась степь. Видимость была отличной, на километры.
     Две недели назад степь была голой, сырой и угрюмой, а теперь она преобразилась.
     Я окликнул напарника, прыгавшего по валунам. Он поднялся.
     И в эту минуту тучи над степью разошлись, выглянуло солнце, залило лучами далёкие просторы.
     Мы вскрикнули.
     У Александра Грина есть роман “Блистающий мир”. Я не читал роман, не знал, о чём он и полагал, что данное сочетание слов всего лишь метафора и образ, навеваемый названием, представлялся размытым и нереальным.
     Но оказалось, что “блистающий мир” не просто красивый оборот, а существует в действительности и мы его видели…
     Всхолмленная равнина – отсюда она казалась волнистым ковром невероятно чистого изумрудного цвета. Ещё не все капли прошедшего дождя упали на землю и воздух, насыщенный медленно оседающими частицами воды, освещался и лучами клонящегося к закату солнца и лучами, отразившимися от влажной, только что пробившейся, травы. Прямой свет и преломлённый смешивались в каждой частичке влаги, висевшей в воздухе, и снова отражались, заполняя пространство мириадами крошечных зелёных солнц.
     И мир действительно блистал, сиял каждой своей частичкой, каждой капелькой дождя, каждой травинкой, каждым лучиком света, пронизывающим толщу воздуха…
     Минуты шли, солнце садилось, чёрные пятна теней перемещались и волны пробегали по степи, дождинки оседали, и сверкающий зелёный мир неуловимо изменялся, меняя форму, оттенок, яркость, но он существовал, в чём не было никакого сомнения…
     Нашло облако на солнце, блистающий мир погас.
     Вот посчастливилось! Природа нечаянно выдала свою маленькую тайну.
     Мы не хотели уходить, хотя и понимали, что ничего больше не увидим. 
     Домой возвращались боковой долинкой. По дну её вилась утоптанная тропинка, приведшая в распадок, застроенный крепкими индивидуальными домами. 
    Мужчины трудились по хозяйству. Нас удивили неглубокие рвы, больше похожие на окопы, длиной двадцать – тридцать метров, выкопанные поперёк склонов. Кое-где работы продолжались; обнажённые до пояса мускулистые молодые люди выбрасывали лопатами мокрую глину изо рвов. Коренастые фигуры с короткими руками и ногами ритмично двигались; завидя пришельцев, парни оперлись на заступы. Широко расставленные большие и выпуклые глаза на плоских лицах смотрели вдаль.
     Перевалив через гряду, засветло подошли к огромному кубу Дома культуры. Подобные здания привычны возле крупных заводов. Своеобразная и эклектичная архитектура, вырабатывавшаяся до начала пятидесятых годов, носила некую монументальность, но не подавляла. Сталинский ампир.
     Рукописная свежая афишка: давали фильм – странная моя память! – “Закон вечности”. 
     В огромном зале кроме нас несколько человек. Продавленные деревянные полы, ряды жёстких, но удобных деревянных кресел. Чистота и бедность, как и повсюду в Койташе, только подчёркивали былое возможное величие.
     Погас свет, начался фильм, в темноте пробегал сухой скрип дерева, казалось, что даже потолки рассохлись; на экране мелькали холёные герои в давно вышедших из моды японских нейлоновых рубашках. Ничего не происходило в фильме кроме бессмысленно многозначительных разговоров. И здесь мне почудилась та же самая инерция, что поддерживала жизнь в Койташе, во всей огромной стране, та же самая бессодержательность нашего существования. Громадное государство впустую расходовало потенциальную энергию, полученную семьдесят лет назад. Конец был очевиден, но никто не знал, когда он наступит.
     Остаток вечера мы провели в гостинице. Мысли мои блуждали. Новые звуки извне донеслись до нашего слуха.
     Я накинул куртку и поспешил на улицу.
     Мерцали звёзды, кое-где прикрытые редкими облаками.
     Журавлиные клинья тянулись на север…
     За ночь расцвела вишня. Лестница в компрессорную стала узкой.
     Среда промелькнула незаметно. Целый день мы провели на работе. После обеда полил холодный дождь.
     …– Наконец-то! Завтра я уезжаю, – потирал руки напарник, укладывая вещи в сумку. – Осциллограф не возьму, вдруг тебе понадобится, – он приятно улыбался, перебирая приборы, привезённые из Ташкента.
     – Это, пожалуй, тоже пригодится, и это, – бормотал он.    
     Мне оставалось всё. Возник спор. Напористость напарника в ненужных вещах удивляла. Сошлись на том, что осциллограф остаётся, остальное он увозит. Тем не менее, мой друг не забрал почти ничего.
     Около десяти вечера раздался знакомый клич.
     Освещённые звёздами летели журавли. Птицы в клину взмахивали крыльями одновременно, издавая на выдохе мягкий мелодичный звук. Они будут лететь до рассвета и утром окажутся за горами, у озёр, проведут там день, набираясь сил, и с наступлением темноты двинутся дальше.    
     Ночь обещалась быть тихой.
     Долго сидел я на скамейке у нашего барака; затем прогулялся по улицам посёлка, на мосту оперся на перила, слушая шум воды, вернулся назад, к гостинице. Тревожно лаяли собаки и, как всегда, за пустырём желтело одно и тоже окно. В неверном свете звёзд кипела жизнь.
     Инстинкт заставлял быть настороже. На краю пустыря я передёрнул плечами, как делал здесь, почему-то резко повернулся к улице и заметил, как в щель, ведущую в мир валунов, метнулась тень.
     Мне стало не по себе, однако, чтобы доказать, что я не робкого десятка, заходить в гостиницу не стал, а снова сел на скамейку у входа и закурил.
     Один за другими летели журавлиные клинья.
     На дорожке неожиданно кто-то появился. Коричневый плащ – Сары-Гуль?
     – Добрый вечер, – сказал я, когда она проходила мимо.
     Девушка не ответила и сделала как бы отталкивающий жест. В свете сильной лампы, горевшей над дверью в гостиницу, стало заметно, что изящные сапоги у неё сильно запачканы.
     Сары-Гуль задела обувью входной порог и оставила на нём жёлтый мазок. Глина такого цвета ещё не встречалась нам ни в посёлке, ни в окрестностях.
     Не знаю, долго ли напарник дочитывал книжку, но это был последний тягостный день; я заснул под переливчатое и однообразное пение журавлей.
     Наутро мой друг собирался домой.
     – Ты забыл посуду, – я протянул ему чайник.
     – Ладно, – великодушно сказал он, – оставляю тебе.
     …Прощание получилось неловким.
     Поезжай!
     Автобус исчез за поворотом.
     Накануне вечером я намеревался напомнить напарнику золотые слова, сказанные им самим же: “В электроустановках не принято работать одному”, но теперь испытывал удовольствие от того, что промолчал. Он уехал, и с души свалилась тяжесть.
     …Лестница в компрессорную. На рассвете прошёл лёгкий дождь, в лужицах на стёртых ступеньках плавал вишнёвый цвет. К мокрым перилам прилипли нежные лепестки.
     На каждой лестничной площадке перспектива менялась, менялась и долина, оставаясь той же и всё-таки оказываясь иной.
     Койташ подёрнулся лёгкой и нежной дымкой зацветших вишнёвых деревьев и плоские, вытянутые облачка неуловимого сиреневого тумана заскользили над землей. Выглядывало из-за туч солнышко и тогда чуть заметные такие же сиреневые отсветы блуждали по горам.
     О чём я думал в то чудное утро? О жизни, о работе, о недавнем разводе с женою, о наступившей новой весне, о будущем? – не помню, да или не всё ли равно?
     Вот площадка, разбитые вагонетки, кучи грунта; вот компрессорная, где отчаянно скучно; вот бедный посёлок; вот горы, а там степи и города, и повсюду разруха, повсюду равнодушие и запустение… И власть, от которой все устали… Где исход?
     Но здесь же и простор, здесь же быстро, на глазах, поднимающиеся облака, здесь же солнце, с каждым днём все уверенней озаряющее землю.
     Дождя днём не будет; закончим дела и пойдём в долину, где много интересного заготовлено природой в причудливых горах.
     И Эдем, и слесари, и главный инженер замечали трения между наладчиками; возможно, они посмеивались, возможно, недоумевали, но, скорее всего, им было безразлично. Однако язвительные замечания напарника в мой адрес, без сомнения, отложились в памяти рудничных. Следовало ожидать трудностей. Понимая, что с “ящиком” –  шкафом управления – произойти плохого не должно, я, тем не менее, испытывал некоторое смущение, объясняемое недостатком опыта, но, если говорить честно, был уверен в себе и полагал, что справлюсь с любой задачей. Что же касается отношения ко мне местных товарищей – что поделаешь… Не впервой.
     За столом сидели слесари и Эдем. Они удивились раннему приходу наладчика, даже посмотрели на часы. Я объясним им, что это мой обычный режим и предложил:
     – Давайте запустим компрессор, погоняем. Сегодня вхолостую, а завтра на магистраль.
     – Хорошо, – ответил Эдем. – В десять придут механики, будут готовить агрегат к обкатке. Есть полтора часа.
     Итак, в десять утра наступит свобода.
     Эдем подготовил к включению браш – высоковольтную ячейку, к которой присоединялась обмотка статора нашего двигателя, отошёл в сторонку от распределительного устройства и подал мне знак.
     Я выполнял необходимые включения; после каждого на лицевой панели шкафа загорались  сигнальные лампы: сигнализация – включена; питание цепей управления – включено; силовой выключатель – включён; питание на сетевой трансформатор – подано. Пуск! – и на всякий случай переложил руку на кнопку аварийного отключения.   
     И ничего не запустилось.
     В распределительном устройстве какая-то железка звонко упала на пол.
     – Это браш! – воскликнул я и повторил для пущей убедительности, учитывая свою плохую репутацию, блестяще сейчас подтверждавшуюся: – Браш неисправен.
     – Нет, – возразил Эдем, – вы что-то натворили. Смотрите ваш шкаф. Браши не ломаются, –  обидчиво добавил он.
     Но я уже подходил к ячейкам.
     За решёткой на полу валялся чёрный металлический поводок – тяга от механизма привода высоковольтного выключателя, помещённого в герметичный масляный бак в соседней ячейке.
     – Вот видите, Эдем, как можно рукоятками на шкафу управления сломать поводок в ячейке? Никак нельзя. Вон на полу болт лежит, выпал. Гайки там раскрутились. Здесь чисто механическая поломка и мы (я так и сказал “мы”) абсолютно ни при чём.
     Странно.
     – Да, – покачал головой электрик. – Никогда не слышал, чтобы браши ломались. – (Я мысленно пожал плечами). – Чинить придётся.
     Он остался недовольным. Грех нашептал ему мой напарник.
     Пуск на сегодня отменялся.
     Я проверил системы шкафа вхолостую.
     На скамейке у входа в компрессорную заложил ногу за ногу, выдохнул струей табачный дым.
     Градирня вызывала умиление. Некоторых досок не хватало, но всё-таки было в ней нечто особенное, утончённо-простое, как в совершенном живом существе, как в стройной милой девушке.
     Слесари сели рядом, вскоре присоединился Эдем.
     – Монтёры идут, – сказал он. – Главный очень удивился, – имелась в виду поломка в распределительном устройстве, о которой уже знал весь рудник. – Завтра пустим.
     – Ну, что ж. По-моему, до завтра во мне нет никакой необходимости.
    В гостинице я переоделся и, будучи теперь вольным в маршрутах, выбрал нашу улицу, по которой и помчался в горы. Улица пересекла пустырь, быстро пробежала кишлак, испорченный чужой цивилизацией, и выродилась в колею, тянущуюся вдоль речки. В субботу мы здесь проходили с напарником. Следы, оставленные грузовиками, сохранились.
     Речка опала; я легко перескочил на левый берег, где сразу от воды начинались валуны. В одном месте они отступали и здесь образовался плоский продолговатый участок, огороженный колючей проволокой. На одном из кольев висела табличка с надписью “Опасная зона”. Ничего особенного в опасной зоне нет – такая же серая галька, как и везде; но смелую мысль перелезть через ограду удалось отогнать.   
     На холмах левого берега лежали валуны из той же, светло-серой с чёрными вкраплениями,  породы, что и по всей долине. Гигантские, значительно выше человеческого роста, они не имели каких-либо ярко выраженных форм и тесно прижимались друг к другу.
     Протискиваясь между валунами, я поднимался в гору и с неприязнью прикасался к холодным, непросохшим поверхностям; попадая же в тупик и поворачивая назад, чувствовал, что явно враждебные камни неохотно выпускают то, что уже считали свой добычей.
     Довольно скоро я выбрался на открытое место, окружённое со всех сторон валунами, закрывавшими обзор, лишь на западе виднелись верхушки скал западного края долины. Напрямую стену валунов пройти не получилось, я двинулся вдоль неё, отыскивая проход. За очередной полосой валунов снова встретилось открытое место, несколько меньшее предыдущего. И опять я искал проход. Так повторялось несколько раз, пока я не вышел к обрыву.
      Запыхавшись во время подъёма, я сел на камень над кручей и лишь после того, как дыхание восстановилось, и прошли неприятные ощущения, вызванные невольными прикосновениями к шершавым валунам, осознал картину, представшую перед глазами.
     Я находился довольно высоко над долиной. Подо мной матовым свинцовым кружком – тучка закрыла солнце – на притоке лежало озерко. На севере со дна долины стеной вздымались скалы.
     Не было дня, чтобы в долине было безветренно; вот и сегодня ветер на все лады свистел между камнями. Он теребил воротник куртки, с наветренной стороны прижимал одежду к телу, а с подветренной вздувал, словно парус; он ерошил волосы на голове и запутывался в извилинах ушных раковин, да так, что в ушах стоял беспрерывный шум. Порой ветер усиливался до такой степени, что приходилось продвигаться вперёд боком, а сейчас на обрыве он прилагал все усилия, чтобы подхватить меня и унести в свои тайные владения…
     Я спрятался за огромным камнем.
     Кажется, мы уже говорили, что речка с притоками в плане представляла собой латинскую букву игрек, ножкой которой является Койташка, а боковыми штрихами – притоки. Правый штрих вытекал из ущелья, начало которого хорошо просматривалось с моей позиции – плоское дно и крутые склоны. Отлично: экскурсия туда, отложенная на следующую неделю, будет нетрудной и не займёт много времени.
     Северный край долины, казавшийся издалека сплошной стеной, теперь распался на отдельные скалы, каждая из которых походила на конусообразный столб. Глубокие расселины начинались от вершин и змеились до основания по всей высоте.
     День выдался пасмурным, но не дождливым. Над долиной слоями с разной скоростью перемещались облака.
     Верхние, крупные и кучерявые, проплывали не торопясь, как бы уверенные в своей значимости; облака второго слоя, чуть пониже и чуть побыстрее, не имели такой белизны, уже наметился сероватый оттенок. Чем ниже шли облака, тем мельче и темнее они становились, обретали большую скорость. Наиболее эффектным был самый нижний слой. Быстро летящие, мелкие, вытянутые в длину тёмно-серые акварельные мазки облачков неслись подобно волчьей стае мимо скал. Мне потребовалось некоторое усилие, чтобы понять, что это не живые существа, а мёртвые бестелесные клочья взвешенной в воздухе воды. Разная скорость у облаков была не только по высоте, ближние двигались очень быстро, дальние – медленно.
     Не знаю, сумел ли я точно описать необычайно прекрасное зрелище, что открывалось передо мной. Вы тоже помните китайские ксилографии с видами Хуанхэ в тот час, когда бесцветный утренний туман клубится над быстрыми водами, когда предрассветная дымка окутывает громады гор, превращая их в неясные пятна – так художник дает возможность почувствовать неулавливаемую в повседневных хлопотах красоту мира. Пользуется он при этом самыми простыми красками, теми же, что и природа.
     Просторная долина, каменные столбы перед сплошной стеной гор и несущиеся неведомо куда облака – никогда не догадывался, что оттенков серого цвета так много и что они могут сложиться в такую выразительную картину. Мне вдруг показалось, что скалы меняют очертания и бегут вместе с облаками, а с ними и я… 
     Так и время мелькнуло…
     За полдень; пора домой.
     Спуск к озеру не отнял много времени, я просто спрыгивал с валуна на валун, стараясь быть осторожным, но, тем не менее, дважды поскользнулся и чуть не сорвался.
     Края небольшого озера, метров десять в поперечнике, обрамлялись песком – признак мелкого водоёма. Какой-то инстинкт заставлял опасаться озера, подойти к воде я остерёгся и издали бросил камень в воду. Звуки падения и всплеска не соответствовали ожидаемому, камень упал так, словно озерцо было глубоким, значительно глубже, чем казалось.
     Перебравшись через приток и направившись в сторону конусообразных скал, я остановился – что-то важное было у озера и теперь это что-то заставляло вернуться.
     В одном месте на берегу в песок вклинилось глиняное пятно, на его поверхности виднелись  следы, оставленные изящной женской обувью.
    Настроение испортилось. Мне стало боязно. Пустая долина, ни одного живого существа, шум ветра. Камни, летучие облака да пятно жёлтой глины, следы на которой принадлежали девушке из гостиницы.
     Солнце тем временем клонилось к западу.
     …Мой организм решительно не принимал снедь, изготовленную по рецептам общепита; ужинаем в гостинице. Запивая чаем хлеб с рыбными консервами – знаменитой муйнакской килькой в томатном соусе по тридцать три копейки за банку, я рассматривал глиняный чайник, великодушный подарок уехавшего друга. Вместо отбитого носика неизвестный мастер приладил сужающуюся к концу жестяную трубочку; пиалы по краям имели сколы, одна разбита, но починена при помощи свинцовых скобок; видимо, посуда, немало послужив в бесконечных разъездах, была чем-то дорога владельцу.
    Забегу вперёд. Возвращаясь в Ташкент, я забрал чайник с пиалами с собой, принёс на работу, поставил напарнику на стол:
     – Вот, спасибо.
     – Да? – удивился напарник. – Молодец. Только это не моё. В Койташе дали, в гостинице.
     Он улыбнулся.
     Что сказать?
     Сотрудники внимательно смотрели на меня.
     Изучив чайник, я принялся читать заголовки в расстеленной вместо скатерти газете. Они не менялись десятилетиями: “В Центральном комитете…”, “Труженики Нечерноземья начали сев…”, “Трудовая вахта…”, “Ширятся ряды сторонников за мир…”, “Трудовой почин…”,
     Напившись чаю, лёг. Проснулся в семь, вышел на неосвещённую улицу. Вокруг пустыря стояли молчаливые тёмные дома. Чиркая спичку за спичкой я добрался до уборной. В Койташе мне выпало много ярких и незабываемых ощущений, но отхожее место на пустыре одно из самых сильных.
     Долгий вечер светил одинокой лампочкой под потолком. Ни читать, ни писать не хотелось.
     Я один в гостинице, не считая девушки, о которой часто думаю.
     Лёгкие шаги. Мужчинам свойственны вздорные фантазии; я выскочил в коридор, постучался к Сары-Гуль и когда она приоткрыла дверь спросил:
     – Можно поболтать с вами? 
     Девушка внимательно оглядела меня и хотела отказать, но задумалась, потом кивнула:
     – Сейчас я надену плащ, и мы с вами погуляем по улице. Только недолго.
     Пока она одевалась, я прибрал на столе у себя в комнате, бросил свёрнутую газету в мусорное ведро у титана.
      Мы прошлись по посёлку, вернулись к гостинице и сели на скамейке у входа. Я стал расспрашивать Сары-Гуль о работе. Она работала в обогатительном цехе.
     – И вы сразу добываете металл? – местная терминология усваивалась хорошо.
     – Нет, мы получаем концентрат и отправляем его на Большую землю.
     – А к вам можно прийти в цех?
     – Можно.
     – Вам, наверное, скучно здесь одной. Вы всегда после работы дома и никуда не выходите.   
     – Это не совсем так, – не сразу ответила Сары-Гуль. – В Койташе хорошая библиотека, я много читаю. А потом я единственный химик-технолог на руднике и на мне лежит контроль процессов измельчения, флотации, одним словом, всего обогащения. Каждый вечер приходится работать с технической литературой, – она строила фразы как преподаватель. – Перед сном я гуляю, поброжу по посёлку и спать.
     – А в долине вы бываете?
     – Однажды была, ещё прошлой осенью, но мне страшно одной, – призналась она. – Я заметила, что вы с вашим товарищем любите горы. А почему его не видно?
     – Он уехал. Скажите, Сары-Гуль, а если в следующее воскресенье мы с вами вместе пойдём в долину? Мне вот одному не страшно, но без спутников неинтересно. А вы всё покажете. Мы с моим товарищем поднимались на холмы, вот в ту сторону, а дальше не пошли. А слесари из компрессорной, – я не давал ей возможности возразить, – говорят, что в верховьях долины есть озеро.
     – Да, так говорят, – согласилась она равнодушно. – Рассказывали даже, что в этом озере однажды утонула девочка.
     – А озеро большое и глубокое? 
     – Не знаю, – ответила Сары-Гуль с заметной нетерпеливостью. – Я там не бывала.
     – Значит, мы с вами пойдём в воскресенье?
     – Почему вы так решили? Я согласия не давала.
     – Ну, хоть часа на два.
     – Не знаю. Нет, наверное. Нет.
     – Что ж, жаль. Но если вы решитесь, я готов.
     Она улыбнулась в ответ.
     Мы поговорили ещё немного, Сары-Гуль объяснила, где находится обогатительный цех; зайду, полюбопытствую.
     Девушка вошла в дом, оставив меня одного. Вечер был тихий, красавица луна озаряла бегущие облака и журавлиные клинья – простое, в общем-то, зрелище, но как волнует душу, – в такие минуты хочется бессмертия. 
     Я лёг в постель примерно в половине одиннадцатого, но внезапно проснулся. В окно проникал свет от уличного фонаря, часы показывали 12.48. 
     Хлопнула входная дверь и в коридоре почудились тяжёлые шаги; так, должно быть, ступал Командор.
     Он шёл в конец коридора и барак сотрясался в такт шагам. 
     На рассвете пели журавли.      
     Мягкий переливчатый звон заполнял долину. Журавли спешили до наступления дня достичь озёр Арнасая, расположенных за хребтом Нуратау.
     Только утром я вспомнил наказ Натальи Павловны не оставлять мусор в ведре на ночь. Но ведро было пустым.
     В восемь я был в компрессорной, чуть позже поднялся Эдем. Неполадки устранили, наш компрессор запустился просто отлично и мерный стук новой машины влился в общий ровный шум работающих агрегатов.
     Слесари довольно улыбались, они говорили, что шахтёрам будет легче, ведь давление в магистрали сжатого воздуха повысится и производительность труда забойщиков увеличится. Незаметно мы заговорили о более интересном предмете – об озере в долине. Рифат рассказывал страшные вещи, а Энвер в подтверждение кивал головой. Действительно, в верховьях долины есть озеро на одном из притоков речки. У этого озера дурная слава. Купаться в нём чрезвычайно (именно так они сказали – “чрезвычайно”) опасно. Например, в позапрошлом году в озере утонула десятиклассница перед выпускным вечером. Озеро обшарили баграми, но тела не нашли. Девочка была не единственной жертвой; однако, несмотря на запреты, люди прельщались чистой водой и как будто хорошо просматриваемым дном, но редко обходилось без несчастных случаев. Геологи говорят, что на дне озера есть скрытые отверстия, ведущие в глубокие подземные пещеры. История показалась фантастичной, однако и на Кавказе рассказывают нечто подобное, а именно: по дороге на Рицу есть небольшое озеро, два – три метра диаметром; наш автобус специально остановился и экскурсанты, сдавши по рублю темпераментным южанам, услышали: дна нет.
     Пришли механики послушать работу нового компрессора, разговор прервался. Позвали меня. Новая буларда шумела в такт ленд-лизовским. Американские машины очертаниями напоминали общий стиль вещей сороковых – начала пятидесятых годов: абажуры, слоники, подушки горкой, мягкие, уютные, домашние. Но странная история была у этих машин. Сделанные на заводах Северной Америки, они были привезены на морской берег и погружены на корабли. Корабли собрали в караван, придали конвой и бесконечная вереница судов вышла в Атлантику. Шли в несколько кильватерных колонн, по краям метались сторожевые суда. Тяжёл путь через океан, в бездонных глубинах которого ходят подводные лодки Великой Германии, умные, коварные, безжалостные. Вздымаются холодные волны, к перископам приникают обросшие подводники. Есть цель! – и пенный след торпеды тянется к обречённому судну. Попадание! Полыхает огонь, летят обломки, кричат утопающие. Кончено, только волны бегут неспешной чередой. Но вот сторожевики окружили неосторожного охотника, закидали глубинными бомбами и пятно мазута расплывается на поверхности океана.
     Прорывались. Караван приходил в Мурманск. Суда разгружались.   
     Наши пулларды закрепили на железнодорожных платформах и состав отправился на юго-восток. Через гигантскую воюющую страну. Тысячи километров. Навстречу эшелонам, спешившим сгореть в пламени сражений. От железной дороги доставляли компрессоры в глубь гор, поднимали в горный цех, монтировали, пускали, ухаживали, спускались в забой, брали в руки отбойный молоток, пуллард напрягался – и сыпалась руда каменным дождём в игрушечные вагонетки… Сколько лет сейчас Смиту, точившему детали компрессора, сколько лет стало бы Смиту, тонувшему с кораблём? Кем вы стали сейчас, солдаты, рабочие, моряки, умерли или ещё живы? Для чего вы трудились? Гансы, Джоны, Иваны… Инженеры, грузчики, шахтёры, дорожники… Кому достались плоды вашего труда? Где тот вольфрам за сорок лет? На каких свалках гниёт ваш металл?
     Механики распорядились остановить компрессор, что-то им не понравилось.   
     Мой рабочий день закончился.
     Обогатительный цех находился на пригорке возле дороги на Большую землю, как бы логически завершая производственный цикл. В тёмном здании вращалась небольшая шаровая мельница, по лоткам бежал чёрный поток пульпы. Сыро и зябко; Сары-Гуль куталась в платок из верблюжьей шерсти. Выйдя на свежий воздух, мы немного поговорили. Я впервые видел Сары-Гуль при естественном освещении; не так уж она молода. Ей было за тридцать, морщинки в уголках глаз – как гусиные лапки.            
     Предвещая дожди, высокие облака, неслись над рудником.
     Пойду в горы.
     Повторяя вчерашний путь, я пробирался между огромными валунами и испытывал ставшее привычным чувство опасности.
     Неожиданно полурастерзанный труп собаки словно бросился под ноги; вездесущий ветер разметал клочья шерсти по травянистой площадке.
     Холод волной прошёл по спине.
     На обрыве я испытал облегчение. Внизу блестело озеро. Тени скользили по горам.
     День выдался тёплым, я разделся до рубашки, расстегнул пуговицы. Ветер забирался под одежду, скользил по телу. Несмотря на наступившую весну, пору душевного подъёма, особо весёлого настроения у меня не было. Обыкновенный день в череде дней не очень удачно складывающейся жизни. Вялые мысли в голове, что-то несвязное в уме. Вот ущелье дальнего притока, вот мятая ленточка воды, исчезающая между скалами, вот бесплодная долина, по которой рыщут волки. Вечная неподвижность гор и неуловимость капризного ветра. Ничего не меняется с годами. Рудник и кишлак со своими сиюминутными хлопотами находились в двадцати минутах ходьбы отсюда, а здесь нет и следа человеческой деятельности. И я вовсе не первый и не последний, кому приходит в голову мысль об эфемерности наших усилий по преобразованию природы. Что там рудник! Сколько труда, но чья-то ошибка – и всё напрасно. По всей стране требовали дань ненасытному плану-молоху; сколько нервных срывов, сколько инфарктов, сколько партбилетов выложено на стол, сколько ссор между людьми, сколько преждевременных смертей. Требования государства не совпадали ни с естественными устремлениями масс, ни с нуждами природы; провозглашаемые властью цели не должны быть возвышенными. Инстинкты важнее.
     В ненужных размышлениях прошло несколько часов. Пора назад. Я надел куртку и двинулся домой, плутая между валунами. Попадая в тупик, я нервничал, поднимал голову, и тогда высоко над головой виднелся кусочек неба, обрамлённый серыми полукружьями верхушек валунов. Развернуться удавалось с трудом, а проходы будто сужались – так не хотели валуны расставаться с добычей.
     Дело шло к вечеру, похолодало, ветер усилился и жёстко засвистел между камнями, надвинулись серые облака. Неприветливо стало вокруг. Пробравшись через очередное нагромождение валунов я остановился от жуткого зрелища. На траве валялся свежий труп собаки с прокушенным горлом, кровь даже не успела впитаться в землю.
     Ещё одна.
     Где спрятались убийцы? Волки, да?
     Валуны стояли плотно и угрожающе.    
     В который раз в Койташе мне стало страшно. Я находился в замкнутом пространстве, быстрого и безопасного выхода из которого не знал. Чересчур богатое воображение уже рисовало  ужасающие картины: я становлюсь жертвой волчьей стаи или каких-то невозможных чудовищ, которыми наполнены окрестные горы.
      Я торопливо бросился к валунам. Нашёлся подходящий просвет, очень узкий, боком я стал протискиваться вглубь, к сожалению, он оказался тупиковым. Зажатый жёсткими массами валунов, я с тоской вертел головой. Застрял.
     Серые поверхности сомкнулись.
     В щели г-образной формы я находился в соответствующем положении, выпрямиться не было никакой возможности. Если волки учуют поживу, то они подбегут и начнут терзать левый бок.
     Я втянул живот, выдернул полы куртки из-под тела, сделал змеевидное движение и немного сместился к более широкому месту. Подобно ужу я извивался, постепенно выскальзывая из холодной хватки валунов.
     Наконец удалось высвободиться; с облегчением вздохнув, по проходу, которым попал на это страшное место, я выскочил по другую сторону каменной цепи и поторопился уйти в сторону речки. Проталкиваясь меж камней, перелезая через непроходимые завалы, опираясь на валуны, я с отвращением взглядывал на серые с чёрным поверхности.
     Резкий, неприятный ветер напильником скрежетал по валунам; расчленяемый каменными массами, он задувал как бы порциями, то стихая, то вдруг порывом толкая в грудь – в скопищах валунов была какая-то организация, не понимаемая мною. Вскоре камни помельчали и высились беспорядочными грудами, очевидно, приближалась долина. И, действительно, через несколько минут я вышел к речушке.
     От ветра здесь защиты не было. Начинался дождь.
     Водный поток вспухал на глазах; я поспешно перебрался на правый берег. Не скажу, что дождь был проливным, но к дому моя одежда изрядно промокла.
     В гостинице хлопотала хозяйка.
     – Не замёрзли? – дружелюбно спросила она.
     – Да. Нет, наверное. Ничего, дождь не холодный.
     – Поставьте ваши туфли возле титана. Там они быстрее просохнут. Где вы так испачкались? – Наталья Павловна увидела мою обувь, которую я уже три дня ленился вымыть. – У нас в посёлке чисто.
     – Я был в долине, смотрел на озеро.
     – Вы как Сары-Гуль, она тоже любит гулять по горам. Вам нравится в наших горах?
     – Да. Знаете, такое ощущение простора и одиночества. Удивительно. Одиночество как-то возвышает душу.
     Женщина согласно кивнула головой:    
     – Это так. Но в горах вы не один.
     Не придав значения её словам, я спросил:
     – А что за странные люди живут на выселках за грядой?   
     – Вы их видели? Мужчины работают на руднике, а женщины никогда не приходят в посёлок. Странное племя. Детей в школу отдают очень неохотно и только мальчиков. Замужние женщины в мае уходят в горы на две недели, а мужья носят им еду, оставляют между скал, а на следующий день забирают посуду. 
     Я лежал на кровати и прислушивался к звукам в коридоре. Около семи вечера Сары-Гуль прошла к выходу из гостиницы. Схватив чайник, я стремительно выскочил в коридор. Там было пусто.
     Что ж, подождём на подоконнике…
     Девушка вскоре вернулась; я поздоровался:      
     – Добрый вечер! – и после ответа продолжил: – Сары-Гуль, я собираюсь завтра в Самарканд. Компанию в столицу мира составите? Заодно посетим университетскую библиотеку.
     Улыбка мелькнула на её лице, и значение улыбки осталось неясным. Она ответила, как и на прежнее моё приглашение, с некоторым опозданием:   
     – Нет, не поеду. Назавтра у меня есть дела в Койташе.
     Так и думал: отказ. А зачем она так тепло оделась?
     В начале одиннадцатого она снова покинула гостиницу.
     Вскоре дождь прекратился, я вышел на улицу. Небо очистилось, облака поредели и поднялись к звёздам. Запоздалый журавлиный клин летел на север мерно взмахивая крылами.
     За пустырём, как обычно, лаяли собаки, тени метались между домами.
     Напротив щели между заборами было тёмное укромное место. Я стоял там минут двадцать, ожидая возвращения Сары-Гуль, но напрасно.
     В субботу, в шесть утра, возле рудоуправления скопилось множество народу, с сумками, мешками, вёдрами, свёртками, один я – беззаботный, с пустыми руками. Переполненный автобус сотрясался на ухабах, резко притормаживал на поворотах, масса людей качалась из стороны в сторону, поклажа мешалась между ногами, но никто не брюзжал, выражая неудовольствие водителю.
     Самарканд, автостанция. Шофёр объявил, что в три часа дня автобус отправится назад и открыл двери.
     Я ступил на землю древнего города.
     В ранний час библиотека университета пустовала. Я обратился к старушке-библиотекарю и вскоре склонялся над книгами.
     На листе бумаги я начертил подобие орографической карты, где расходящимися линиями показал далеко выброшенные в степь хребты, контрфорсами подпиравшими Памир, кружочками отметил населённые пункты Джизак, Самарканд, Галляарал, Койташ, Фариш; между Нуратинским и Мальгузарским хребтами оставил разрыв, обозначающий Джизакский проход по реке Санзар.
     Тут старушка протянула ладный томик:
     – Мы вчера получили новые книги, может быть, эта вам подойдёт.
     Тэк-с: И. С. Щукин, “Геоморфология Средней Азии”, 1983 год. Листаем… Научный труд нравится… Всё, что непосредственно относится к Койташу, выписываем дословно:
   “Алайско-Зеравшано-Гиссарская горная страна.
     Эту обширную область можно назвать также Кухистаном. Под именем Кухистан (страна гор) у местного населения известна часть Памиро-Алая, расположенная по верхнему и среднему течению рек Заравшана и Ягноба…
     Хребет Нуратау является как бы северо-западным продолжением хребта Мальгузар. От западного конца последнего он отделяется к югу от города Джизак рекой Санзар. Наиболее узкое место этого ущелья, по которому проходит железная дорога, известно под названием “Ворота Тамерлана”.
     Невысокие, пустые и скалистые, лишенные древесной растительности горы Нуратау протянулись от долины Санзара на 200 км к северо-западу, далеко вдаваясь в область Туранской низменности. Они отделяют, таким образом, часть пустыни Кызылкум от выполненной аллювием долины Зеравшана и лёссом Самаркандской котловины. Общая площадь, занятая горами не менее 8 000 км2. Горы Нуратау состоят из двух параллельных гряд, разделённых широким (на северо-западе до 25 км) продольным понижением, имеющим наклон в двух противоположных направлениях – к северо-западу и юго-востоку от слабо выраженного долинного водораздела. Русла периодических речек протягиваются по этому понижению не вдоль его оси, а пересекают в поперечном направлении и выходят через сквозные долины в южной гряде Нуратау в Самаркандскую котловину.
     Горы Нуратау невысоки. Северная гряда достигает наибольшей высоты в средней части, в районе перевала Хаят 2 300 м, откуда горы понижаются на восток и на запад. Северные склоны обоих гряд более круты и коротки по сравнению с южной. Южная гряда гор распадается на ряд отдельных массивов…
     Горы Нуратау маловодны. Поверхностные водотоки имеют течение лишь весной, в период дождей. Населением широко используются подземные воды, добываемые системой кяризов”.
     Это краткое и выразительное описание позволяло увидеть Нуратинские горы как бы с высоты птичьего полёта. И среди безлесных вершин в усыпанной валунами долине лежал посёлок Койташ.
     И в других книгах писалось много интересного. Один из отдельных массивов Нуратинского хребта назывался “Горы Койташ”. Речка, которую мы в шутку окрестили Койташкой, официально именовалась Саврюксай. Саврюксай стекал с юго-восточных склонов горы Тунгызлытау высотой 1 905 метров. А самой высокой точкой Нутатау была гора Хаятбаши, поднимавшаяся в поднебесье на 2 169 метров.
     А вот как можно перевести некоторые названия: Койташ, точнее Куятош –  Бараний камень, Нуратау – Горы огня, Галляарал – Пшеничный остров, Хаятбаши – Источник (или Начало) жизни, Тунгызлытау – Гора диких кабанов, Саврюксай: от арабского “савр” – телец? Сай – горная речка. Интересно, как перекликаются слова: савр – завр. Мальгузар: я долго размышлял, пока не сообразил, что это Мол Гузар – бойкое оживлённое место на дороге, богатое крупным рогатым скотом. Санзар – не могу удачно перевести: “сон” – число, количество, номер, “зар” – золото, позолота. Самое узкое место в Санзарском ущелье – Ворота Тамерлана; такое имя дано, оказывается, русскими на основе рассказов местных жителей, по-узбекски это место называется Илонотти (точнее Илон Утди: “Змея прошла”). 
     Я взглянул на часы, с сожалением отложил книги, подарил старушечке шоколадку и вышел на заполнившийся людьми бульвар.
     Вот Гур-Эмир. Вот Регистан. Вот Биби-Ханым. Вот Шахи-Зинда. Вот Афросиаб. Вот базар. Вот народ Самарканда. Вот тонкая пыль – от начала веков.
     Есть на свете моря, горы, реки, равнины, есть прекрасные города, но Самарканд – это столица мира. Слава его справедлива.
     Средоточие Вселенной.
     Три часа дня. Койташские люди в том же составе ещё плотнее – объём багажа увеличился от покупок в городе – набились в автобус; сосчитались, все ли собрались, и двинулись домой, в Койташ. Как и утром, на поворотах, при торможениях волны гуляли по салону – стоящие наваливались друг на друга или на сидящих, но, несмотря на усталость, недоброжелательности или взаимного недовольства не выказывалось, как это обычно бывает в общественном транспорте больших городов. Напротив, пассажиры улыбались и шутили.
     По прибытии в Койташ случилось мелкое событие, о котором не стоило бы и упоминать, если бы оно не представилось мне характерным и симптоматичным.
     Проезд в одну сторону стоил рубль девяносто копеек; билетов, разумеется, водитель не отрывал. Утром расчёты производил его помощник, видимо, сын, а сейчас он сам стоял у дверей и собирал деньги. Я выходил последним и молча протянул водителю два рубля, он так же молча сунул бумажки в карман.
     Потеря десяти копеек огорчила меня.
     – А сдачи? – вызывающе спросил я.
     Водитель опешил, но быстро оценил ситуацию и решил не связываться с командированным. Он взял пачку билетов, оторвал один на заданную стоимость, а именно, на рубль девяносто, и вручил мне. Теперь я уже был в немалом удивлении – отдай десять копеек, и всё; но водитель предпочёл потерять почти два рубля, чем честно рассчитаться с пассажиром. Но поступил он правильно, в соответствии с модным лозунгом: “Деньги – государству!”.
     Я взял билет, бросил его на асфальт, наступил и повернулся на каблуке.
     Подобные мелочи ежеминутны; окружающие, чужие и знакомые, поступали так нередко, возможно, я и сам совершал нечто схожее. На душе оставался неприятный осадок, как будто прикоснулся к чему-то недостойному, грязному, но являющемуся негласной нормой поведения.
     Мои товарищи по поездке разошлись, автобус развернулся и уехал; я, как и две недели назад, остался на пустой площади перед рудоуправлением. Ничего не изменилось: та же круглая клумба, тот же блеск металла на мосту, но пришла весна, на деревьях развернулись первые листочки и немного теснее стало на улицах посёлка.
     Поездка утомила меня; не раздеваясь, я лёг и заснул.
     Спал недолго – разбудил шум дождя.
     Примерно с полчаса я просидел на подоконнике у титана, напрасно ожидая Сары-Гуль.   
     Хозяйка заглянула в гостиницу с обычным вечерним обходом.
     – Как вы съездили в Самарканд?
     – О, грандиозно.
     – Что вы там видели? – ей хотелось поговорить.
     – Интересный город. Я звал с собой Сары-Гуль, но она сказала, что у неё есть дела в Койташе.
     Наталья Павловна внимательно, даже загадочно, посмотрела на меня.
     – Она вам нравится?
     – Не знаю, но суть не в этом.
     – Вы когда уезжаете?   
     – К концу недели, скорее всего в четверг. Если ничего не случится. У вас в гостинице будет совсем мало работы, – я кивнул головой в сторону комнаты Сары-Гуль.
     – Работы всегда хватает, – ответила, улыбаясь, моя собеседница; она прекрасно понимала смысл моих слов. – В горах будьте осторожны, горы у нас опасные.
     На улице шумел ветер, начиналась буря. Наталья Павловна заторопилась домой.
     …Лампочка под потолком мигала. Причину мигания мы с напарником так и не выяснили.
     Со стуком распахнулась входная дверь, каблучки остро били по полу. Интересно, о чём говорил загадочный взгляд хозяйки гостиницы?
     Минут через десять ко мне постучались: Сары-Гуль.
     – Извините, что я вас беспокою. У вас не осталось чаю? –  спросила она.
     – Есть, прошу вас, садитесь. Вот сюда, на стул. Чай ещё горячий.
     Она села, я примостился в изголовье свободной кровати.
     Чёрные волосы девушки влажно блестели. Она повязала голову красной лентой. Конец ленты был оторван.
     – Пожалуйста, один чай, – как принято в Средней Азии, до половины налил чай в пиалу, протянул гостье, наломал лепешки, открыл специальным консервным ножом, оставляющим аккуратный срез, баночку кильки, стандартной производственной закуски командированного пролетария. – Угощайтесь.
     Она поблагодарила кивком головы и принялась за еду.
      Я молча ждал. Сары-Гуль переоделась в сухое платье, но не могла согреться, похоже, она сильно продрогла под дождём.
     – Как же вы сумели так промокнуть? Разве можно в такую погоду выходить без зонта?
     – Я была у подруги, она живёт за Домом культуры. Сегодня суббота и меня пригласили в гости. Ну, мы там заболтались, а зонтик я дома оставила, вот и промокла, – она кокетливо улыбнулась.
     – Зря вы не поехали со мной в Самарканд, там немало интересного. А давайте завтра всё-таки пойдём в долину. Хочу побывать у озера.
     Мне показалось, что она вздрогнула.
     – Зачем? Ничего интересного там нет. Не пойду.
     “Потому что ты сейчас оттуда”, – подумал я.
     Наверное, Сары-Гуль могла читать чужие мысли – она проницательно взглянула на меня. Впервые в её глазах мелькнул интерес к моей персоне.
     – Да не бойтесь, Сары-Гуль, приставать я к вам не буду. Это не в моих правилах, вы прекрасно видите. Мы пойдём днём, завтра будет хороший весенний день, вы не пожалеете.
     Она взяла консервный нож, провела пальцами по воротку и задумалась.
     – Вы когда уезжаете?
     “Что это всех вас так интересует?” – чуть ли не вслух подумал я. – “Что они здесь скрывают?”– и сдержанно ответил: – Надеюсь в четверг уехать.
     – Можно взять этот нож до завтрашнего вечера? – как-то неожиданно спросила она.
     – Возьмите. 
     Девушка согрелась, на щеках появился румянец. Когда она улыбалась, её можно было назвать даже красивой, но красота эта была красотой другого народа. Народа более древнего, чем мой, народа, владеющего знаниями, нам недоступными. В неподвижных зрачках Сары-Гуль я не мог уловить какого-либо выражения.
     Но держалась Сары-Гуль по-европейски.
     – Так что, пойдём?
     – Я подумаю, – сказала она, – и утром отвечу.
     Но я уже знал, что она опять откажется.
     Воскресное утро выдалось чудесным. От ночного дождя не осталось и следа, вода сошла, тёплый ветер высушил горы и траву. Эоловы арфы, спрятанные в расщелинах, пели на все голоса. Валуны мирно лежали под безоблачным небом. Дойдя до конца гряды я спустился на дно долины, перебрался на противоположный берег Саврюксая, поднялся на террасу и расположился на обрыве над озером.
     В отказе Сары-Гуль пойти со мной в горы была какая-то недоговорённость. Очевидно, мне стоило ждать неприятностей. Пожалуй, с ней лучше не общаться.
     Я сидел, лежал на камне под весенним солнцем; иногда вставал на колени или в полный рост, ни о чём особенном не думал; словом – бездельничал. Сегодня время значения не имело.
     Порой мысли мои возвращались ко вчерашней поездке в Самарканд, я вспоминал, как впервые пришёл к Регистану. Лет восемь тому назад, начало сентября. Рассвело, розовые лучи коснулись голубых изразцов. Много необыкновенного повидал я в своей жизни и мог бы не удивиться, но неземная красота площади поразила меня.
     К полудню пачка сигарет почти закончилась.
     На обратном пути через цепи валунов я испытывал целую гамму чувств: предвкушение опасности, страх, удовольствие от сознания, что опасность нереальная, о растерзанных же собаках забыл. Иногда в узкой расщелине, когда камни тесно сжимали меня, плечом или животом толкал каменную массу – на, мол, тебе, – прекрасно понимая, что мёртвая материя сдачи дать не может. Таким образом я преодолел около километра по террасе в сторону посёлка. Терраса постепенно понижалась, вскоре из-за валунов показались постройки горного цеха, а затем и крыша Дома культуры. 
     Но вот я набрёл на удивительный уголок. В Койташе полно чудес и новое явление не уступало виденному ранее. Если все предыдущие прогулки можно было представить как хождения по анфиладе прекрасных и соединенных таинственными коридорами покоев великолепного белостенного дворца, то сейчас мы попадали в театр. В моих словах нет никакого преувеличения: актёры давали представление, не хватало лишь занавесей, кресел и светской публики. Я не удержался и воскликнул. Актеры удивлённо посмотрели по сторонам и продолжили свою игру.   
     Так вот – театр. Описать его сложно. Представьте себе зал, например, венской оперы, или, если за венскую вам станет обидно, то одесской, полуразрушенный таким образом, что пострадала лишь правая сторона ярусов, они оплавились и превратились в груду камней, а левая сторона, где ложи и балконы по-прежнему украшены прихотливой резьбой, сохранилась. Чуть покатый пол партера – полянка – покрывала ровная трава. Ни в оркестровой яме, ни в особой сцене театр не нуждался. На заднике изображался подёрнутый дымкой вид на горный цех и посёлок. Вместо люстры светило солнце.
     Я вошёл в зал на уровне бельэтажа и, пробравшись по цепочке лож, соединенных между собою, облюбовал одну поближе к сцене. Здесь лежал камень с ложбинкой, похожий на кресло; сидеть оказалось удобно; устроившись, я стал смотреть необычный спектакль.
     Там, где должен был быть проход между первым рядом кресел партера и оркестровой ямой, в землю врос небольшой валун с плоским верхом, на нём и развёртывалось действо.
     В театральной баталии сходились две враждующие армии; в одной – два барашка, в другой – козлёнок. Козлёнок, захватив выгодную позицию – вершину валуна, отбивался от нападавших, старавшихся столкнуть захватчика. Когда это им удавалось, они грудились на валуне, отражая атаки козлёнка. Но барашки мешали друг другу, козлёнок успешно сбрасывал противника на землю и сам забирался наверх. Ребятня бегала, суетилась, визжала от удовольствия, дружелюбно бодалась, радостно подпрыгивала и взбрыкивала ножками, порой кто-нибудь валился на траву и заразительно, как мне казалось, хохотал. И тогда смеялись все трое, смеялись так счастливо, как умеют смеяться лишь дети. Детвора радовалась погожему дню, солнышку и теплу.
     Поодаль и взрослые упивались прелестями жизни: робкие овечки, необидно толкаясь, неутомимо щипали свежую травку, нагуливая нежный жирок на рёбрышках, которому суждено растаять во рту гурмана; круторогий баран, напуская на себя строгость и равнодушие, оценивающе поглядывал на соблазнительно переваливающиеся дамские курдючки и предвкушал чудные мгновенья перед сном.
     Но дети, дети были неповторимы. Выражаемые ими эмоции проявлялись настолько ярко, что я забывал, что вижу бессловесную скотину, – словно человеческие детеныши играли в песочнице.
     Я засмеялся так искренне и весело, как не смеялся уже давно.
     Акустика в зале была великолепной. Смех долго затихал в кружеве скал. Детвора испугалась, отбежала к отаре, протолкнулась вглубь. Откуда-то вышел директор театра – угрюмый пастух, отыскал незваного гостя глазами, сердито махнул в мою сторону палкой и прогнал труппу за кулисы.   
     Карабас-Барабас.
     Спектакль окончился.
     Я сидел в ложе долго, слушая шум ветра и с улыбкой вспоминая увиденное.
     Опять счастливый билет дала мне судьба!
     Солнце клонилось к западу.   
     Ветер стих. Наступила тишина.
     Я вернулся в гостиницу, когда длинные тени гор, обрамляющих долину, легли на землю.
     В моей дорожной сумке хранилась пачка сигарет; первым делом я развалился на кровати, пустил в потолок тугую струю табачного дыма и задумался – как скоротать вечер. Заняться чем-либо не хотелось, накопившиеся за два дня впечатления не позволяли сосредоточиться.
     Я включил титан, подождал, пока вскипит вода, заварил чаю, остаток кипячёной воды слил из бака. В комнате Сары-Гуль было темно, наверное, девушка опять у подружки. 
     Несколько раз я выходил на улицу. Небо заволокли тучи, обещая на завтра дурную погоду.
     Около десяти вернулась Сары-Гуль. Она прошла в свою комнату. Потом к кипятильнику.  Представляю её разочарование. Она постучалась ко мне.
     Сары-Гуль опять продрогла и была голодна. Я понимал, что она обратилась ко мне не случайно, а с какими-то намерениями; но угадать, какие затаённые мысли возникли у неё, не мог; мы из разных миров. Сегодня девушка была очень возбуждена, хотя и старалась скрыть это. Принимая во внимание туманные замечания хозяйки гостиницы о Сары-Гуль, я чувствовал, что ничего хорошего мне ждать не приходится. Но любопытство преодолевало инстинкт самосохранения и я весело болтал с черноволосой девушкой не жалея комплиментов.
     Мы пили чай, я расспрашивал Сары-Гуль о подружке, где та работает, что за работа, как живёт в поселке, давно ли; любит ли подружка гулять по горам и не боится ли, правду ли говорят, что многочисленные волки бродят по окрестностям, и так без конца. Сары-Гуль отвечала, что в маленьких посёлках больше услышишь, а вот в больших городах больше увидишь.
     Я заметил у Сары-Гуль на безымянном пальце правой руки обручальное колечко червонного золота; хотел задать глупый вопрос, но вовремя спохватился.
     – Ой, – сказала Сары-Гуль, – чуть не забыла. – Хочу сделать вам подарок. – Она достала из кармана платья белесый камешек и протянула мне.
     Это был осколок валуна, на свежем зернистом изломе весело играли огоньки.
     В пустых разговорах прошло около часа, перед сном мы вышли на улицу. Сары-Гуль посмотрела на беззвёздное небо и сказала, что завтра, быть может, пойдёт со мной на озеро. После смены и если дождя не будет.
     Утром, в понедельник, я с удовольствием собирался на работу, сегодня ставим новый компрессор на обкатку, значит – скоро домой.
     Мусорное ведро было пусто.
     Тучи шли под самым небом.
     Запустим буларду, уйду в долину – мечтаю – поднимусь вверх по ущелью Саврюксая; что там такое?
     В столовой посёлка, открывалась она очень рано, меня спросили:
     – Где твой напарник? Что-то его не видно.
     Как приезжие примечаются – можно только удивляться. Весь посёлок знал, что мы наладчики из Ташкента и работаем в горном цехе, в компрессорной.
     – Уехал. Через два – три дня и я уеду. Закончу вот.   
     – Приходи обедать.
     Не ждите, не приду.   
     К восьми утра я поднялся в компрессорную. Эдем позвонил главному инженеру, потом обратился ко мне:
     – Разрешили включать. Вас просил зайти Главный.
     Мы внимательно проверили механическую и электрическую части компрессора – наставал самый ответственный период нашей работы – и Эдем запустил агрегат.
     В тёмные тихие штреки новый компрессор погнал воздух.
     Пуск прошёл нормально, вышли на номинальный режим. Стрелки приборов встали жёстко. Прошло пять минут, десять, пятнадцать… Ничего не менялось. 
     Итак, впереди семьдесят два часа, трое суток ожидания.
     На лице у меня было написано такое отчаяние, что Рифат с Энвером сочувственно переглянулись.
     – Пойду, чего здесь сидеть.
     – А вдруг что-нибудь случится?
     – Не случится. Эта красная кнопка – аварийная, – я беспечно улыбнулся. – К концу смены вернусь.
     Главный инженер стоял на ступеньках возле входа в рудоуправление. Мы поздоровались.
     – Запустили? – спросил он.
     – Да. – Момент был удобный и я в свою очередь спросил: – А почему вы в нашем случае нарушили вашу славную традицию?
     – Какую? – но он прекрасно понял, что имеется в виду.
     – Ну, эту…, с паспортами.
     – А, – протянул Главный. – Обстоятельства не сложились. Мы подготовим протокол испытаний и, если всё будет хорошо, в среду после обеда подпишем у директора.
     Утро стояло пасмурное, временами накрапывал мелкий дождь. Но тучи поднимались и там, где должно быть солнце, на сером высвечивалось светлое пятно. Распогодится.
     Я проскользнул в щель между заборами. Конечно, ни в какой другой мир мы не переходили, но щель явно разделяла две вселенных – организованное, построенное по линейке технологическое пространство цивилизации, и свободный, хаотичный, полный неожиданных капризов мир природы. С напарником мы обсуждали философский вопрос – чему следует больше удивляться: возможностям Мироздания или возможностям его странного продукта – человека. Я почему-то мельком вспомнил наши размышления, поднимаясь по склону на вершину холма.
     Дождь прекратился, но в воздухе ещё стояла дождевая пелена, скрадывающая расстояния и размывающая очертания гор. Как всегда, над посёлком довлел величественный объём Дома культуры и как всегда я задумался – где я видел его, где?
     За две недели хорошо я узнал местность и свободно ориентировался в долине.
     Выбирая путь не самый короткий, а самый интересный, такой, чтобы пройти мимо валунов, что поражали воображение своими формами, я пошёл по плоскому гребню гряды, спустился к речке в том месте, где мы когда-то увидели обглоданный скелет номер один. Кости ещё лежали, но матовая свежесть с рёбрышек уже сошла.
     У места слияния Саврюксая с притоком я, словно в раздумье, поковырял носком туфли гальку на бережку, затем направился к ущелью.
     Серые скалы приближались; приблизились; остались позади.      
     Сплошные скальные породы встречались только в начале ущелья, затем по обе стороны начались грунтовые склоны, покрытые травой и усеянные валунами, такими же, как и в долине. Валуны располагались то в одиночку, то живописными группами в пределах довольно широкой по высоте полосы. Вершины гор, окаймлявших ущелье Саврюксая, покрывались скалистой массой, отделённой от валунов травянистым промежутком.   
     Идти было нетрудно, за двадцать минут я забрался довольно далёко. Склоны ущелья заходили друг за друга, как кулисы в театре.
     Внезапно потемнело.
     Я поднял голову.
     Огромная мрачная туча наползала на ущелье, вершины скал вспарывали её брюхо и пропадали в глубинах небесного чудовища.
     Тучу оторачивал клубящийся чёрный туман, космами выбрасываемый в разные стороны. Космы скользили по скалам, цепко обволакивали белый камень, сжимались и волокли тучу за собой. В её свинцовых недрах клокотала могучая сила, рвущаяся наружу, и дрожали от напряжения готовые распрямиться свёрнутые в спираль молнии.
     Выше по течению уже лил дождь и вода в Саврюксае прибывала на глазах. 
     Надо было что-то предпринимать. Я озирался по сторонам в поисках укрытия и над нагромождением белесых камней заметил углубление в скале, возвышавшейся над валунами.
     Подъём, как назло, оказался крутым. Сначала пришлось двигаться наискосок по склону, а затем пробираться среди валунов, преграждавших путь. Я сильно ушибся об один из камней и с досады пнул его ногой.
     То, что снизу представлялось простым углублением в скале, на деле оказалось весьма глубоким гротом, не скажу – пещерой, со слегка покатым наружу дном. Я ощутил себя в безопасности и спокойно наблюдал за надвигающейся грозой. В гроте было неожиданно тепло; интересно – почему? Поток воздуха шёл от задней стены грота, скрытой в полумраке. Пламя зажжённой спички качнулось к выходу.
     Я израсходовал почти всю коробку спичек, зато обнаружил много интересного. Задняя стена грота была усеяна мелкими трещинами, из которых с хорошо слышным свистом вырывался воздух. Перед стеной находился небольшой камень со стёсанным верхом, на нём в ряд лежали кости. Какому существу принадлежали они? Между костями на промасленной газете стояла аккуратно открытая консервная банка, а в ней оплывшая свеча. На выступах стены были развешаны монисто и пучки трав. В стороне, на уровне пояса находилось отверстие, в которое мог бы ползком пролезть человек. Подставленная ладонь ощутила напор тепла.
     Снаружи тем временем назревали события; я поспешил к выходу, где чуть не наступил на обрывок ленты. Я поднял его – знакомый оттенок! – сунул в карман куртки и забыл.
     Вход в грот наполовину преграждал вертикально стоящий плоский, как бы сдавленный с боков, камень; я удобно опёрся на него и выглянул наружу.
     Метрах в семидесяти на противоположном склоне напротив грота стоял валун, перевязанный красной лентой словно портупеей.
     Мир не выдержал и раскололся.
     Огромная молния вырвалась из тучи, вонзилась в скалы, отразилась золотым блеском. Раскатился по ущелью адский грохот. Задрожали горы от ужасного удара, вздрогнула твердь. Ударная волна толкнула в грудь, не дав выдохнуть.
     Я невольно сжался в комок и втянул голову в плечи, но не отрывал глаз от ущелья.
     Следующая молния, её тысячекратно отраженный отблеск, гром.      
     Молния, блеск, гром.
     Они сыпались одна за другой.
     Ущелье заполнилось дрожащей тьмой, рассекаемой яркими вспышками. Многоголосое эхо, заточённое в тесном пространстве ущелья, придавленного тучей, металось, не смолкая, между небом и землей, между выступами скал, между камнями; даже самая маленькая трещина в стенах грота издавала голос.
     Волосы стали дыбом от электрических зарядов, растекающихся по воздуху.
     Но что я видел!
     В прыгающем, нервном свете грозовых разрядов валуны, лежавшие на склонах ущелья, меняли очертания и приходили в движение. Из-за неравномерности и неустойчивости освещения изменение положения камней представлялось не в виде цельного законченного движения, а было фрагментарным, как в примитивном кукольном кинофильме.
     Сначала валуны превращались в человеческие фигуры, застывшие в разнообразных, порой  весьма неудобных позах, вписанных в контур валуна; затем фигуры разгибались, расправляли затёкшие от неподвижности члены, вставали в полный рост и протягивали короткие руки навстречу летящим с небес молниям.
     В блеске молний фигуры казались отлитыми из золота. Сложением и одеждой они напоминали буддийские изваяния – лёгкие одеяния, плотно прилегающие к телу, руки и плечи обнажены и украшены браслетами. Лица у них были круглые и плоские; глаза, большие и выпуклые, слепо смотрели на грозу.
     Будды, золотые будды! Тысячи золотых будд усеивали склоны ущелья!
     Широко расставленными глазами они с жадностью и злобой следили за сверканием молний. При каждой вспышке невероятные существа подавались вперёд навстречу молнии, всё это я успевал увидеть, пока молния догорала…
     Вдруг я почувствовал на себе чей-то взгляд, недоброжелательный и жестокий. Инстинктивно отыскав источник беспокойства, я замер. Тот валун, что я пнул ногой, тоже ожил, превратился в живого будду и теперь он пристально смотрел на меня. 
     Гладкие навыкате глаза без зрачков не выражали ни любопытства, ни угрозы; так смотрят на вещь, которую хотят запомнить, просто запомнить. Но и неподвижный взгляд нёс ужас. Золотой будда перевёл свой взор на камень, к которому я прислонился, и мне показалось, что в глазах истукана промелькнуло злорадство. На моё счастье он отвернулся и устремился к очередной молнии. Но страх в душе остался.
     Небо разрывалось на части. Стволы молний, разветвленные подобно виноградной лозе, одна за другой вспыхивали над ущельем, сотнями отростков опираясь о скалы.
     Одной из фигур удалось схватить молнию на лету.
     Страшным усилием она направила горящую молнию себе в грудь.
     Возникший в воздухе проводящий канал не разрушался, молния не гасла и горела мощной дугой; энергия по ней поступала в золотую фигуру, увеличивающуюся в размерах. По мере того, как будда насыщался, выражение лица его менялось. Жадность и злоба, так явно написанные на лице, сменялось выражением удовлетворения и покоя; золотой будда, не выпуская из рук такую же золотую дугу молнии, широко раскрыл рот и закричал в экстазе.
     И разбухавшая фигура, расплавляющаяся прямо на глазах, внезапно взорвалась; яростно полыхнул белый огонь, ослепительной вспышкой озарив ущелье. Будда разлетелся на куски.
     Молния погасла и, когда зажглась следующая, я увидел, как обломки валуна, превратившиеся в маленькие фигурки со злобными плоскими лицами, встают на ноги и тянут тонкие ручки к живительному источнику на небесах, стараясь поймать ускользающий отросток неуловимо быстро гаснущего белого ствола.
     Но больше никому не удалось поймать молнии.
     Валун, перевязанный красной лентой, превратился в рослого будду с пышным красным бантом через плечо. Он взмахивал руками и на безымянном пальце поблескивало червонного золота кольцо.
     Долго и безуспешно я пытался встретиться с ним взглядом. Наконец он увидел меня и насмешливо протянул руку.
     Дрожь прошла по телу: должно быть тяжело пожатье его каменной десницы…   
     Туча проползала над ущельем, смещаясь в сторону долины; гром над головой стихал. Посветлело. Вздувшийся водный поток на дне ущелья, жилистый, как тела стариков на фресках Микеланджело, опадал.
     Я слишком много смотрел на электрические разряды и получил ожог сетчатки. Минут через пять зрение восстановилось, но я не спешил выходить из грота, рассматривая неподвижные валуны и осколки разбитого ударом молнии камня. Свежие разломы, обильно смоченные дождевой водой, блестели девственной чистотой. Слабая почва, размытая потоками дождя, не могла удержать неглубоко сидевшие валуны, отчего некоторые из них сместились вниз, оставив за собой рыхлые борозды на склонах. Красная лента с перевязанного валуна упала на землю.
     Я решил ещё раз осмотреть грот, но, поворачиваясь спиной к ущелью, краем глаза заметил какое-то движение снаружи; обернулся и на мгновение вновь замер в страхе. Камень, тот самый плоский валун, служивший мне опорой, теперь легко двигался, перекрывая выход. 
     Не рассуждая я выбежал под открытое небо и, поскальзываясь на мокрой траве, торопливо стал спускаться к речке; один раз упал, но чудом не скатился на дно ущелья. Сумевши оглянуться, увидел, что плоский камень запечатал грот.
     Бледный от пережитого волнения я случайно прикоснулся к одинокому валуну, лежавшему под скалами – от него исходил  холод – но тут же отпрянул и побежал в долину.
     В долине было пусто, туча ушла на восток. Страх не проходил, в каждом мокром камне таилась скрытая угроза. А валуны угрюмо рассыпались по долине. Речка разлилась и затопила галечную дорогу. Я поднялся на гребень, бросился в щель между заборами, в гостинице переоделся, напился горячего чаю, лег спать, проснулся поздним вечером и долго мучался от бессонницы; почти не вспоминая о случившемся днём, томился, ложился, вставал, наконец, с опасением вышёл на тёмную улицу.
     Посёлок спал. Звёзды светили…
     Вторые сутки обкатки. Не происходило ничего необычного. Слесари протирали бока своих скакунов-компрессоров, отечественная буларда работала ровно и уверенно. Стрелки приборов мёртво стояли на заданных величинах. Всё было взвешено, подсчитано, отмерено не единожды на бумаге и на опыте и прекрасно обходилось без меня.
     “Ах, ты, лапонька! Стучишь!”
     – Да, Miss Jennifer Pullard…
     – Сколько лет прошло!
     – А помнишь, Дженни, какая любовь ждала нас? 
     На скамейке у входа закурил. Выглянул Рифат, улыбнулся. Я хотел рассказать ему о вчерашнем, но не решился. Спросил лишь:
     – Рифат, часты ли грозы в Койташе?
     – Даже не знаю. Весной, наверное, в мае.
     – А вот вчера гроза была. Такой гром…
     – Не знаю, мы не слышали. Кто же в дождь в горы ходит? Да и некогда нам, – с упрёком сказал Рифат.
     …Я с трудом дождался перерыва, пообедал в столовой горного цеха, послонялся возле компрессорной, спустился в посёлок, сквозь щель протиснулся на плоский склон, поднялся на гребень.
     День выдался тёплым, лёгкие облака плыли по чистому небу. Ветер высушил камни и землю; ничто не напоминало о вчерашней грозе.
     Зайти вглубь долины я остерёгся и держался подальше от валунов. Остановившись на одном из холмов, повернулся лицом к руднику и долго смотрел на разбросанные постройки горного цеха, на серую поверхность крыш, кое-где пробитую зазеленевшими деревьями.
     Над посёлком господствовал Дом культуры.
     Он так легко представлялся в виде развалины – стены с остатками розовой штукатурки, груды мусора, стонет ветер и кричат вороны, так же, как и в порушенной церкви под Суздалем…
     Я чувствовал себя измученным; уже несколько дней жесточайшее расстройство желудка – результат деятельности общепита – преследовало меня. На плоском валуне, защищённом от ветра, я сел, потом лёг, да и заснул.
     Разбудил холод, исходивший от камня.
     Солнце садилось – промелькнул ещё один невидный день.   
     Домой пришёл я в темноте и был один в тихой гостинице.
     Среда, предпоследний день командировки, облачный и короткий. Компрессорная: вертелось исправно, дело шло к завершению. Я кружил между стучащими механизмами, водил пальцем по литым буквам “PULLARD”, бродил по захламлённой площадке, подходил к заколоченному входу в штольню, сидел на влажной широкой скамейке у градирни, смотрел на долину…
     Пространство над человеческим жильём ощутимо заполнилось зеленью, вишенки окутались листвою и лестница стала совсем тесной. Отцвело.
     Шёл холодный дождь. Словно зима вернулась.
     Четверг.
     …Я давно знал, где видел здание ДК.
     В романе Уэллса “Машина времени” герой бродит по холмам Англии в поисках своей пропажи. Равнина затянута дымкой, неяркое солнце светит над миром. На возвышенностях Путешественник по Времени видит величественные здания, оставшиеся от прошлых эпох. Об этих эпохах ничего неизвестно, они оставили после себя лишь огромные сооружения – свидетельства могущества и суетности человеческих устремлений. Позже Путешественник догадывается о назначении зданий; они служили музеями, где хранились предметы, созданные давно умершими людьми, и изо всех богатств герою потребовались лишь спички. Вряд ли Уэллс придавал спичкам смысл какого-то символа, но много ли нам надо от ушедших поколений? История – мёртвые страницы; каждое поколение живёт заново, начиная сначала, принимая опыт предыдущих как само собой разумеющееся, как данность природы, и, ничему не учась, совершает одни и те же ошибки. И вот, наполненные чудесами предыдущих цивилизаций, великолепные здания стоят памятниками – памятниками чему? – и гулкой пустотой залов вызывают сожаления и скорби. Всё обречено на умирание и забвение, нет ничего вечного, неизменного. Бесстрастное время стирает наши следы, оставляя только пыль.
     И то, что мне приходилось видеть в туманной дымке дня, вызывало грусть и казалось неоконченным полотном гениального художника, успевшего только наметившего основные контуры грандиозного произведения, в котором присутствует самое главное и нет ничего лишнего, произведения, в котором всё соразмерно и прекрасно. Но кисть брошена, краски расплылись и перемешались, и, предоставленное самому себе, полотно гибнет. И от великой таинственной эпохи громких свершений остаются лишь слабые линии, размываемые временем и неверной людской памятью. Всякое говорят о человеке, волею которого создалась огромное уникальное государство, человеке, случайным движением пальца которого появился вольфрамовый рудник в бесплодной долине. Но формируется ли великое время другими средствами? Не Робеспьер ли, неподкупный и безжалостный, сказал: “Щадить народ – значит не любить его”? И можно ли мне отрывать от жизни государства свою собственную жизнь, исковерканную несмываемым клеймом бывших, чудом избежавших смерти в дьявольских котлах всемирной революции?
     Странные предчувствия тревожили мою душу. Мы жили в стране, которую никто не любил; все были безжалостны к ней.
     Год назад я ездил на Украину. Небольшой городок стоял на крутом и высоком берегу над рекой. Возвращался поездом. Три дня поезд шёл великой страной – просторной, обильной. К железной дороге обращалась тыльная сторона государства. И такие же усталые грязные люди. Страна погибала. Рушилось дело некогда восставшего пролетариата, не хватало сил слабым, непонимающим людям отстоять свои завоевания, удержать власть. И все мы, молча и безучастно смотря, как некий корабль неотвратимо приближается к скалам, не подозревали, что капитан и старшие офицеры давно покинули обречённое судно. Так и останется Дом культуры напоминанием о прошедшей эпохе, от которой веет строгостью и величием.
     Странное время выпало нам жить; многие сознавали, что общество зашло в тупик, но выхода не видели. Люди хотели перемен, но каких именно – сказать могли единицы. И почти совсем никто не предугадывал, насколько близок конец – вокруг всё казалось прочным и незыблемым.
     Оставалось же всего восемь – десять лет.
     А мы думали – Вечность.
     Позвонил главный инженер. В конторе он протянул протокол испытаний и акт приёмки- сдачи, подписанные, заверенные печатями.
     – Всё, – сказал главный. – Ваша работа закончена. Спасибо.
     Последний раз я поднялся наверх.
     В компрессорной тронул литые буквы “PULLARD”. Да, сэр, прощаемся. Видимо, навсегда. Вишенки у лестниц качнули веточками. Утром сложу бельё. Ключ от комнаты оставлю на подоконнике за титаном, ключ от гостиницы – как обычно, на крыльце, под стрехой. А сейчас – в горы.
     …Под вечер показалось солнце. Оно садилось. Закат.
     Закат империи.
     Я встал с валуна, стряхнул воображаемую пыль с одежды.
     В полутёмном коридоре зябко и неуютно. Сары-Гуль не появлялась.
     …На день отъезда случился дождь. Он начался ранним утром и моросил безостановочно, сопровождая меня на дорогах Мавераннехра.
     В Санзарском ущелье, там, где красноватые горы сближаются почти вплотную, есть, говорят, надпись, высеченная на скале по приказу Тимура.
     Вид мокрых утёсов напомнил Койташ.
     Из кармана куртки я достал обрывок ленты, той, что украшала головку Сары-Гуль.
     Может быть, в эти минуты в каком-нибудь отдалённом ущелье Нуратау бушует гроза.
     Так кто же вы, лунноликая красавица? И кто ваш жених?
     На мосту через Сыр-Дарью драгоценные чертенята моей души встрепенулись, потянулись, сладко хрустнули косточками, вздохнули, боднули рожками в бок, улыбнулись, лукаво спросили: “Ну, что? Доволен?”
     Славные они ребята.
    
     На письменном столе – он стоит у окна – лежит обрывок красной ленты, придавленный осколком белесого валуна. В период весенних гроз я раскрываю окно, сажусь за стол и жду золотую молнию.





Примечание
     Картину Гюстава Курбе “Встреча” “…за выраженное в ней тщеславие и за фигурирующую там бородку клинышком прозвали “Здравствуйте, господин Курбе!” (Лионелло Вентури “Художники нового времени”. М.: Издательство иностранной литературы. 1956. – 112 с., илл.)


***
     Здравствуйте, Игорь Васильевич! Надеюсь, что Вы сами ведёте эту страничку, а если её ведёт кто-то из Ваших близких, то пусть передадут искреннее восхищение! Давно не читала с таким удовольствием! Простота изложения, тонкий юмор и красивый русский язык - это такая редкость в наше время. Сразу почувствовала родственную душу. Вы романтик! Но, есть и ещё одно обстоятельство, немаловажное для меня, повлиявшее на моё восприятие вашей повести. Мой дед Сапрыкин Виктор Степанович - геолог, который перед войной "открыл" вольфрам в Кайташе. Не один, разумеется, с партией. Но, докладывал "на верх" он. И в своём докладе написал, что "месторождение бедное, хватит всего лет на пятьдесят". Этого было достаточно, чтобы получить 58 статью. А месторождения, действительно, хватило на 50 лет. Но, во время войны оно спасало положение многих отраслей народного хозяйства. Странно, я 35 лет прожила в Галляарале, ездила отдыхать в пионерлагерь в Кайташ, но в самом посёлке была только однажды, да и то по другому поводу - магазин там был богатый, снабжение "Московское", т.е. по высшей категории. Так и не узнала ничего о своём деде. А сейчас и подавно концов не найти. Архивы либо потеряны, либо вывезены. Но куда? Такая вот история с географией...

Галина Татарнёва   31.05.2019 17:32