Мы из сто семидесятой! Повесть. Глава 3

               


                ИЗ ДНЕВНИКА ШКОЛЬНИКА ПРОСИКОВА


   Папе давно хотелось съездить в Санкт-Петербург. А здесь как раз и отпуск подоспел.
   - На недельку, к Сашке Арапову - мы вместе учились. Да ты знаешь его.
   - Знаю, - ответила мама и почему-то помрачнела.
   - Белые ночи... Воздухом подышать, - продолжал папа, немного смутившись.
   - А в Москве тебе воздуху не хватает? - недовольно спросила мама.
   - Там свежий, морской, да и в Питере я давно не был. Заодно и Борька город посмотрит.
   - Это здорово! - закричал я в полном восторге. - Мы едем в Ленинград!
   - В Петербург - поправил меня папа.
   - В Санкт-Петербург, - поправила мама папу.
   Все-таки после долгих разговоров, мама нас отпустила, хотя и не очень охотно.
   И вот поезд набирает ход, папа пошел курить в тамбур, а я сижу у окна и набираюсь впечатлений. Их немного, и они скудные. Индустриальный пейзаж сменился сельским... Становилось скучновато. Я вышел в коридор.
   - Тетя, это здесь при царизме истязали рабочее крестьянство? - спросил я у проходящей мимо проводницы, указывая на какое-то село, проплывающее за окном.
   - Здесь истязают меня! - ответила она сердито, и загремела чайными стаканами.
   Я внимательно посмотрел на ее лицо и видимую часть крупного тела, и следов от побоев не обнаружил.
   - Куда едешь? - спросила она по-прежнему сердито.
   - Мы с папой едем в Санкт-Петербург - посмотреть белые ночи.
   - Баловство это, ночью спать надо, - проворчала проводница, - а не глаза таращить неизвестно на что... Чаю хочешь?
   - Не-а. Я мороженое хочу.
   - Мало ли кто чего хочет, - проворчала она опять. - Я, может, замуж хочу... - и глаза у нее потемнели. Женщина о чем-то задумалась, в лице обозначилась суровость - видно воспоминания были не из приятных, потом тряхнула головой, словно прогоняя наваждение, и сказала: - Да, истязали меня здесь... отчаянно! Вот помню одного: заладил - дай ему чаю горячего! Во всем поезде нет горячей воды, а ему - дай! Пиявкой припиявился. Так свой термос и отдала.
   - Насовсем?
   - Зачем насовсем... Чаю выпил и отдал. Помню и другого... Принимай, говорит, бутылки. Я ему отвечаю, что здесь не приемный пункт, а скорый поезд. А он знай одно - принимай бутылки! Горячка у него, что ли началась... Так и пришлось принять. А еще москвич был, командировочный... Ох, мучитель мой!
   - Тоже терзал?
   - Еще как! Женится обещал...
   - Женился? - участливо спросил я.
   Она ничего не ответила, только глубоко вздохнула, закрыла лицо рукой и вдруг яростно на меня закричала:
   - А вот ваш брат, пионер, так он надо мной пуще всех измывается! С каникул ли, на каникулы ли - шныряют везде, бегают, дерутся, - ну, ни минуты покоя! Лучше год в глухой тайге с медведями и мошкой прожить, чем с  вами один рейс сделать.
   - Не знаю, о ком вы говорите, - я попытался защититься. - Нет у меня никакого брата пионера. Это у Фенимора Купера - пионеры. Я тоже не пионер. Нет их давно - пионеров.
   - А что же есть? - как-то безнадежно спросила проводница, покачала головой, и опять углубилась в воспоминания. - Вот недавно случай вышел. Пристал ко мне пассажир: рыбья кость, хрипит, застряла в горле. А я что - стоматолог, кости ему изо рта вытаскивать! Да делать нечего. Залезла, вытащила... Наврал он: не рыбья косточка оказалась, а куриная... И врут все, врут... Вот она жизнь-то какая! А ты мне про агента Купера...
   - Про Фенимора...
   Я решил отвлечь ее от горестных дум.
   - Тетя-проводница, а вы знаете, кто построил эту железную дорогу?
   - Откуда мне знать... Я точно не строила.
   - А построил ее граф Клейнмихель...
   - Ты что, пионер, или как там тебя прозывают, дурочку из меня строишь. Какой граф Шмейхель! Будут тебе графы дороги строить... Да ты смеешься надо мной! Не дам тебе чаю! - Проводница посмотрелась в маленькое зеркало. - Ничего не видно, починить надо... Ишь ты, про Мархеля какого-то выдумал...
   - Кураева... Анна Михайловна, - донесся голос из конца вагона. - Пора чай разносить.
   - Ах ты, Господи, бригадир пришел... Иду, иду, Анатолий Иванович, - пропела она и торопливо, но с достоинством понесла свое большое тело по узкому проходу.
   Пришел папа. Я опять стал смотреть в окно и, убаюкиваемый стуком колес, потихоньку заснул.
   - Бологое, Бологое... - разбудил меня голос проводницы.
   Я протер глаза и уставился в окно.
   - Папа, вон станционный буфет. Мы будем здесь обедать?
   - Ни в коем случае, сын мой, ни в коем случае!
   - Но почему?
   - Потому что, тогда мы уже не сможем поужинать в Санкт-Петербурге.
   - Почему? И где же в таком случае, мы будем обедать? Без обеда нам никак нельзя! Иначе мы останемся голодными.
   - Лучше голодными, - непримиримо сказал папа, - чем питаться в буфете. В противном случае, нам придется несколько дней обедать в больнице... если сможем. А обедать в больнице означает, что мы все равно останемся голодными. Да и боюсь я, не скоро здесь мы получим пищу, и поезд может уйти без нас. Так что давай-ка обойдемся домашними заготовками.
   - Давай, - согласился я. Мне совсем не хотелось обедать в больничной палате. Больниц у нас и в Москве навалом - приходи обедай. Хочется доехать до Петербурга, где музеи, эрмигурт - тьфу! - Эрмитаж. Вот где можно пообедать.
   
   Три дня мы не выходили из квартиры папиного друга. Звонили, приходили и уходили папины и дяди Сашины знакомые; они ели, пили, пели, а я сидел, смотрел телевизор, и выгуливал во дворе хозяйскую собаку. По телевизору про Эрмитаж ничего не показывали...
   На четвертый день, рано утром, дяде Саше Арапову позвонили по телефону с работы. Не знаю, что ему сказали, но только он пулей вылетел из дома - в чем был одет. А надето на нем было не очень много. Может быть, ему обещали премию?
   Позевывая, папа сказал, что пора нам прикоснуться к прекрасному, то есть к искусству, а для этого надо сходить в музей Эрмитаж. Я сказал, что мы с классом уже ходили в музей, и там нам категорически запретили чего-либо касаться. Папа  ответил, что сам разберется без всяких там советов всяких там сопливых товарищей, чего надо касаться, а чего не надо. Вот только я не понял - на кого он намекал. Вроде бы тогда у музейных товарищей ни у кого из носа не капало.
   До того, как посетить Эрмитаж, мы сходили еще в один музей - поменьше. Там мне не очень понравилось, потому что с мороженым туда не пускают.
   - Вы боитесь, что я картины мороженым вымажу? - спросил я у билетерши. - Так ведь они под стеклом.
   Но мои слова не оказали на нее никакого действия.
   Впрочем, с мороженым в Эрмитаже мне тоже не повезло.
   - С мороженым нельзя! - строго сказал билетный вахтер.
   А чернявого мальчишку, стоявшего в очереди рядом со мной, и давившегося крем-брюле - пропустили! Я возмущенно указал билетеру на чернявого, проходящего вместе с группой внутрь музея:
   - А ему можно?
   - Ему можно. Он иностранец, - внушительно сказал билетер.
   Иностранный парень обернулся, отхватил здоровый кус мороженого и, злорадно улыбаясь, что-то сказал, сопровождавшему их группу переводчику.
   С обидой, торопливо глотая свое мороженое, я спросил у дяди-переводчика:
   - Что вам сказал этот слабоумный?
   - Ты где живешь, мальчик? - в свою очередь спросил меня переводчик.
   - В Москве.
   - Ты имеешь в виду гостиницу?
   - Нет, город.
   - На каком этаже?
   - На седьмом девятиэтажного панельного дома.
   - Ну так вот, этот мальчик просил тебе передать, чтобы ты немедленно ехал на вокзал, и купил билет далеко-далеко до Москвы. А по прибытию в столицу, дуй как можно быстрей на свою улицу, поднимайся на свой этаж и сиди там тихо-тихо, и ни кому не мешай. Так что - торопись, а то опоздаешь на поезд!
   - Никуда я не опоздаю, мне и здесь хорошо, - сердито ответил я.
   Тогда переводчик сказал мне, что я очень настырный мальчик, и до добра это меня не доведет А я сказал ему, чтобы он передал чернявому, что тот ни черта не разбирается в искусстве, и что это тоже ни к чему хорошему ни приведет.
   В это время подошел папа, куривший в сторонке, и мы тоже вошли в музей.
   А Эрмитаж мне понравился. Отличный музей! А какой там паркет! Давно я так не катался!
   Когда я подкатывал к залу с голландской живописью, навстречу мне выкатился чернявый камрад. Я включил на полную мощность сигнал аварийной тревоги, а иностранный подданный стал громко бибикать. Но поздно... Мы настолько сблизились, что столкновение казалось неизбежным. Но все-таки, в последний момент, мне удалось уклониться от несущегося встречным курсом болида, и, изловчившись, мощным пинком придать ему еще большее ускорение. Сила пинка была так велика, что черныш, столкнувшись с переводчиком, вместо того, чтобы продолжить осмотр голландской живописи, заскользил совершенно в другой зал - с живописью Фландрии. И если этот козел еще раз налетит на меня, то я отправлю его к истокам  живописи Голландии и Фландрии - на выставку "Искусство Нидерландов".
   В одном из залов шедевров итальянского Возрождения, я увидел бородатого художника, делавшего копию с одной из картин.
   - Здорово нарисовано, - кивнул я на копию, - красивее, чем настоящая.
   Художник улыбнулся.
   - Нравится?
   - Да. Я тоже, наверное, стану художником... великим!
   - Пока бороду не отрастишь - не станешь. Так что тебе до великого еще расти и расти.
   - Козлы тоже бородатые, - буркнул я. - А что, безбородые великими не бывают?
   - Почему, бывают, но их меньшинство.
   - Так вот, я из того самого меньшинства, - сказал я гордо, и заскользил в другой зал.
   Устав от просмотра великих полотен, мы с папой покинули Эрмитаж.
   Недалеко от музея я заметил еще одного художника, на этот раз без бороды, стоявшего перед мольбертом, и задумчиво созерцающего чудо архитектуры, из которого мы только что вышли.
   - Вы великий? - спросил я его прямо.
   - Не знаю, - немного растерянно ответил он. - Я стараюсь... Я делаю...
   - А что вы делаете?
   - Как что? Пишу.
   - Письма пишете?
   - Какие еще письма! - рассердился художник. - Я тебе не Тургенев с Белинским. Это они были мастера письма писать, а я мастер по картинам. Вот сейчас только состряпал картинку... Чудная вещица! Можно сказать - новый поворот в живописи.
   - И куда она повернет?
   - А за мной и повернет, - скромно сказал он. - Я тебе сейчас покажу кое-что из моих работ. - Художник раскрыл огромную папку. - Смотри-ка сколько их здесь... Надо в рамки оправить. Ну, какая нравится больше всего?
   Я поводил глазами и сказал:
   - Мне, кажется, все-таки, что в вашей живописи - переворот, а не поворот.
   - Это почему?
   - Да вот возьмите хотя бы эту, - и я указал на самую большую. - У вас там все вверх ногами.
   - Так и задумано. Она же называется "Цирк". А там все наоборот - ноги кверху, голова книзу...
   - А вы в цирке давно были?
   - Зачем мне там бывать, - все заменяет богатое воображение.
   - Вы мне подарите эту картину?
   - Я тебе ее лучше продам... Видишь ли, я  еще художник непризнанный... пока. Нужно краски покупать, холсты. И покушать я люблю. Вот когда признают, тогда приходи - любую подарю, какую захочешь.
   - А когда вас признают - через неделю, или через месяц?
   - Скажешь тоже... через неделю. Может, годы пройдут... десятилетия, а то и... - Он не договорил, и печаль покрыла его лицо.
   - Через годы мне не надо, - разочарованно произнес я. - Через годы, нет, через год, я сам стану большим художником. Зачем мне тогда ваши картины, у меня своих навалом будет - бери не хочу.
   Мы пожали друг другу руки, и пожелали друг другу удачи и творческих успехов. На прощание я сказал:
   - Вам надо бороду поскорее отрастить.

   Но больше всего мне понравился Петергоф. Только там я мог спокойно поесть мороженое, и никто мне слова не сказал. Впрочем, один дядька сказал... Но папа ему тоже сказал... Они вообще много чего друг другу наговорили. И мне не очень понятно, чего этот дядя так раскипятился. Подумаешь, велика беда, немного фисташкового мороженого оказалось у него на брюках и ботинках. Можно подумать, он один огорчился. А я, у которого мороженое выскользнуло из ладони, когда я пытался им жонглировать, как тот отличный фокусник, которого я недавно видел в цирке на Цветном бульваре? А как огорчился папа, когда ему пришлось покупать мне еще одно мороженое...
   Ну и конечно, меня впечатлили фонтаны, особенно "Самсон, раздирающий льву пасть". С этим Самсоном связана интересная легенда. Дядя экскурсовод сказал, что Самсон потерял всю свою силу, когда его подруга Далила выдрала у него все волосы на голове, пока он спал. Я не знаю, какая подруга вырвала волосы у папы, но хорошо и то, что у него остался еще какой-то венчик. Его сила нам с мамой еще пригодится, потому что папа говорит, что всю семью на своем горбу тащит. Правда, я садился не его горб давным-давно, когда был еще очень маленьким. Может, он маму на горбу таскает... Я не видел.
   Так вот, Самсон этот - просто отличный! И здорово похож на Генку Тарловича. Только Генка глупый и в очках... но очень сильный, замечательный хоккеист и верный товарищ! И потом, он сам кого хочешь порвет.
   Фонтан "Персей" тоже внушает. В руке у Персея голова Медузы, только не морской, а одной из трех сестер - горгон. Так вот, если горгоны на кого посмотрят, хотя бы на того же Генку - все! - амба ему. Уноси готовенького... Горгона Медуза - та была смертной, и приняла она смерть лютую от этого самого Персея. А вот две ее сестры - те бессмертные. Интересно, где они сейчас живут?.. Хотя подозреваю, что одна из них - Майка Борисова. Она как на меня посмотрит, - я тут же каменею.
   Очень, очень красивый город Петергоф!
   Да, еще я ходил гулять в Летний сад. Там тоже можно свободно есть мороженое. Садовый экскурсовод привел любопытные цифры о количестве статуй и бюстов, это сад украшающих. Когда я покинул Летний сад - одной статуей там стало меньше. Бюстов тоже поубавилось. Но их там так много, что, думаю, никто и ничего не заметит.
   У памятника дедушки Крылову какой-то бабуин читал его басни.
   А царь Петр, тот что стоит у Инженерного замка, напомнил мне Славкиного кота Ероху.
   Ну вот, пожалуй, и все наиболее сильные впечатления.
   Что же касается изучения естественной истории в городе Санкт-Петербурге, то в основном я наблюдал простейших в канавке уже упомянутого Летнего сада. Но это очень сложно без микроскопа.
   Белые ночи папа так и не посмотрел. Ночами он спал. Его институтский друг, дядя Саша Арапов, тоже не смотрел, по-видимому, он насмотрелся на ночи раньше. А я так уставал за день, что мне было не до ночей, хотя бы и белых. В последнюю же белую ночь пришел ко мне во сне автопортрет не помню какого художника, долго ругал меня за невежество и сказал, чтобы я валил обратно в Москву и изучал историю искусства.
   И на утро мы с папой повалили на вокзал.
   Провожал нас дядя Саша Арапов. Проводы были теплыми. Это же подметила и проводница.
   - Ну и тепленькие, - сказала она, и покачала головой.
   А проводница оказалась та же, что обслуживала нас, когда мы ехали из Москвы в Санкт-Петербург.
   На этот раз она предложила мне мороженое.
   - Спасибо, - прохрипел я простуженным горлом, - лучше чаю.
   - Ну как знаешь, мороженое хорошее. - Проводница пожала плечами и с удовольствием его съела.
   Я завистливо посмотрел на нее. Нет, все-таки точно по этой дороге издевались над людьми. И традиция эта сохранилась.
   А папа быстро заснул. Потом он признался, что ему снились дивные белые ночи.
   
   Когда мы приехали домой, мама уже пришла с работы и ждала нас. Работает же мама доктором-медсестрой в поликлинике недалеко от нашего дома. Мама делает уколы, но совсем не больно. Говорят, что у нее золотые руки. Это неправда. Руки у нее обыкновенные, но очень красивые. Больные дарят ей конфеты и шоколадки. Но с конфет сыт не будешь, говорит мама, и тогда пристально смотрит на папу, а тот делает вид, что ничего не замечает. Я с ее утверждением не согласен, но предпочитаю молчать, потому что мама не любит, когда ей возражают.
   - Ну что, надышались воздухом? - встретила она нас.
   - Надышались, надышались! - закричал я. - Мама, какой потрясающий город Санкт-Петербург! - И я стал рассказывать ей про музеи, мосты, фонтаны, про папиного друга Сашу Арапова и их знакомых. Тут папа затосковал, стал делать мне какие-то знаки, кривить лицо, и сказал, что мама устала после работы и ей совсем неинтересно слушать про дядю Сашу, а мама, наоборот, проявила живейший интерес именно к этой части рассказа.
   - Ясно, - вздохнула она, когда я кончил рассказывать, а папа сказал: - Гм, - и со скучным лицом пошел курить на балкон.
   За ужином мама заметила, что холодильник у нас почти пустой.
   - Это потому, что у нас совсем отсутствует аппетит, - сказал я, уминая вторую порцию голубцов.
   - У нас отсутствуют деньги, - строго сказала мама и самым внимательным образом посмотрела на папу.
   - Гмым, - произнес тот.

   На следующий день папа отправился зарабатывать деньги, чтобы в холодильнике у нас было много вкусной еды. Но к моим летним впечатлениям, это уже не имеет никакого отношения.