Фрейдлин С.Я.
Блок, уступивший свой голос
большевикам – красногвардейцам,
остается подлинным Блоком
Прекрасной Дамы.
М. Волошин
Блок променял объятья
Незнакомки на дровяной паек
К.И. Чуковский.
Двенадцать – вещь пронзительная, кажется, единственная значительная из тех, что появились в области поэзии за революцию.
С.Н. Булгаков.
Вашему вниманию представлены в основном мнения современников А. Блока о поэме ( в особенности о фигуре Христа в финале ), в частности, представителей русской православной церкви. Некоторые считают, что до конца христианский финал поэмы не будет разгадан.
Поэма “Двенадцать” написана Блоком в январе 1918 года, почти через год после Февральской революции и всего через два месяца после Октябрьской революции.
Поэма была создана за двадцать дней (8—28 января 1918), по собственному признанию поэта, написана “в порыве вдохновения, гармонически цельно, в согласии со стихией”.
Действие поэмы происходит на улицах революционного Петрограда в первые дни января 1918 года.
Закончив поэму вчерне, непосредственно после легендарной финальной фразы "…в белом венчике из роз, впереди Исус Христос…", Блок оставляет запись в своей записной книжке 1918 года, полностью посвященной периоду создания поэмы “Двенадцать”: Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Сегодня я - гений".
- “Двенадцать” - какие бы они ни были - это лучшее, что я написал. Потому что я тогда жил современностью…- А. Блок. “Поздние стихи”.
Появление поэмы вызвало бурю разноречивых толкований: одни восприняли ее как воспевание революции, другие сочли пародией на большевиков.
По утверждению В. Маяковского, одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие – славу ей.
Из современников Блока ее не приняли: 3. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковский, Н. С. Гумилев, И. А. Бунин, Вяч. Иванов и другие.
Среди встретивших "Двенадцать" в штыки оказались В. Пяст и А. Ахматова, Ф. Сологуб, которые отказались участвовать в вечере кружка поэтов "Арзамас" только потому, что в программе намечалось чтение поэмы "Двенадцать".
С восторгом приняли поэму Андрей Белый, В. Э. Мейерхольд, С. А. Есенин,
А. В. Луначарский и другие.
М. А. Волошин, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, П. Б. Струве, М. А. Кузмин,
О. Э. Мандельштам и многие другие отмечали противоречивость произведения.
Блок очень переживал, что его поэму восприняли как политическую агитку. Через два года после создания поэмы он писал: “Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией: например, во время и после окончания “Двенадцати” я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). …те, кто видит в поэме политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой - будь они друзья или враги моей поэмы”.
З. Гиппиус:
В его (Блока) квартиру на Офицерской улице подселили революционного матроса, который по ночам горланил, водил девок и играл на гармошке.
Зинаида Гиппиус, узнав об этом, заметила: "Блок страдает, к нему подселили одного матроса... жалко, что не двенадцать..."
Некоторые известные писатели не подавали поэту руки.
Однажды, незадолго до смерти, Блок встретил Гиппиус в трамвае.
- Зинаида Николаевна, вы мне подадите руку? - спросил Блок.
Гиппиус увидела больные печальные глаза.
- Общественно нет, человечески - да! - и Гиппиус протянула ему руку, которую Блок пожал.
А.М. Горький называл поэму “Двенадцать” одним из выразительных примеров подлинно революционно-романтической литературы, которая “верует в завтрашний день”, в которой “сквозит сияние будущего”.
”
В.Г. Короленко считал, что “Христос говорит о большевистских симпатиях автора”.
О.Мандельштам назвал поэму ”монументальной драматической частушкой”, которая “бессмертна, как фольклор”.
В статье “Умер Александр Блок” Маяковский пишет: “А.А. Блок честно и восторженно подошел к нашей революции в своей знаменитой поэме “Двенадцать”.
А.В. Луначарский: «…в поэме “Двенадцать” Блок хотел дать точное изображение подлинно революционной силы, бесстрашно указать на ее буйные, почти преступные, силы и вместе с тем благословить самым большим благословением, на которое он только был способен”.
М.А. Волошин: “Поэма “Двенадцать” является одним из прекрасных художественных творений революционной действительности. Не изменяя ни самому себе, ни своим приемам, ни формам, Блок написал глубоко реальную и – что удивительно - лирически объективную вещь. Этот Блок, уступивший свой голос большевикам – красногвардейцам, остается подлинным Блоком “Прекрасной Дамы” и “Снежной маски”.
“…вслед за поучительными статьями о музыке революции Блок пишет “Двенадцать”. Идут убийцы и громилы, люди все знакомые – воротник рубахи отвернут, красная звезда, торчит невинно кончик Нагана. Идут, но стиль! стиль! – и впереди их один в особой форме, в белом венчике из роз; это Исус (через И) Христос. Идут, поют о вещах, тоже хорошо известных - кто кого прирезал, но музыка! музыка! – и они поют еще: “мировой пожар в крови, Господи, благослови!” А все – и пожар, и Христос “очень народно”, на манер частушек.
И.Эренбург, 1918 г.
“Необычайное явление - Блок, тихий поэт “лиры”, пишет громкую, кричащую и гудящую поэму “Двенадцать”, в которой учится у Маяковского. Это трагично, это почти вызывает слезы. Говорят, что эта поэма хороша. Я не знаю - я вижу, что Блок распинает себя на кресте революции, и могу взирать на это только с ужасом благоговения”
Б.М. Эйхенбаум, 1918 г.
Г.Иванов утверждал: "За создание “Двенадцати” Блок расплатился жизнью. Это не красивая фраза, а правда. Блок понял ошибку “Двенадцати” и ужаснулся её непоправимости. Как внезапно очнувшийся лунатик, он упал с высоты и разбился. В точном смысле слова он умер от “Двенадцати”, как другие умирают от воспаления лёгких или разрыва сердца".
Увлекшись Катькой, Блок совсем забыл свой первоначальный замысел “пальнуть в Святую Русь” и “пальнул” в Катьку, так что история с ней, с Ванькой, с лихачами оказалась главным содержанием “Двенадцати”. Блок опомнился только под конец своей “поэмы” и, чтобы поправиться, понёс что попало: тут опять “державный шаг” и какой-то голодный пёс - опять пёс! - и патологическое кощунство: какой-то сладкий Иисусик, пляшущий (с кровавым флагом, а вместе с тем в белом венчике из роз) впереди этих скотов, грабителей и убийц. Блок кричит : “Слушайте, слушайте музыку революции!” и сочиняет “Двенадцать”, он берет зимний вечер в Петербурге, теперь особенно страшном, где люди гибнут от холода, от голода, где нельзя выйти даже днем на улицу из боязни быть ограбленным и раздетым догола, и говорит: вот смотрите, что творится там сейчас пьяной, буйной солдатней, но ведь в конце концов все ея деянія святы разгульным разрушением прежней России и что впереди нея идет Сам Христос, что это Его апостолы. Ведь вот до сих пор спорим: впрямь его ярыги, убившие уличную девицу, суть апостолы или все-таки не совсем?
И. Бунин. Воспоминания.
Традиционная проблема, связанная с этой поэмой, - истолкование ее финала: явление Христа перед бредущим сквозь вьюгу отрядом красногвардейцев.
Сам Блок писал, что он “нехотя, скрепя сердце — должен был поставить Христа”. Художнику Ю.П. Анненкову, иллюстрировавшему “Двенадцать”, Блок так объяснил свое понимание образа Христа в финале: “Самое конкретное, что могу сказать о Христе, белое пятно впереди, белое, как снег, и оно маячит впереди, полумерещится — неотвязно; и там же бьется красный флаг. Христос с флагом – это ведь так и не так”.
К. Чуковский в статье "Александр Блок как человек и поэт" вспоминает эпизод: "Гумилев сказал, что конец поэмы "Двенадцать" (то место, где является Христос) кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто литературный эффект. Блок слушал, как всегда, не меняя лица, но по окончании лекции сказал задумчиво и осторожно, словно к чему-то прислушиваясь: "Мне тоже не нравится конец "Двенадцати". Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И тогда же я записал у себя: к сожалению, Христос".
К. Чуковский свидетельствует, что Блок всегда говорил о своих стихах так, словно в них сказалась чья-то посторонняя воля, которой не мог не подчиняться, словно это были не просто стихи, но откровение свыше…
Прошло почти сто лет после написания поэмы, а литературоведы до сих пор рассматривают этот вопрос и выдвигают несколько догадок. Иисус возглавляет отряд красногвардейцев и ведет их в новый мир - преступники стали святыми. Другие исследователи считают, что это и есть апостолы, шествующие революционным шагом под предводительством Петра.
М. Волошин считал, что революционеры преследуют Христа ради его убийства, и он не спасает отряд, а пытается от него скрыться.| “Красный флаг в руках у Христа? В этом нет никакой кощунственной дву¬смыслицы. Кровавый флаг - это новый крест Христа, символ его теперешних распятий”.
Блок уступил свой голос сознательно "глухонемой душе двенадцати безликих людей, в темноте вьюжной ночи вершащих своё дело распада и в глубине тёмного сердца тоскующих о Христе, которого они распинают”, - считает М. Волошин.
В. Шкловский: "Двенадцать” - ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана “блатным” стилем. Блок пошёл от куплетистов и уличного говора. И, закончив вещь, приписал к ней Христа”.
И. Одоевцева вспоминала реакцию Николая Гумилева: “Блоку бы следовало написать теперь анти - “Двенадцать”. Многие все еще не могут простить ему его “Двенадцать”. И я их понимаю. Конечно – гениально. Спору нет. Но тем хуже, что гениально. Соблазн малым сим. Дьявольский соблазн”. Написав “Двенадцать”, (Блок) послужил “делу Антихриста” - вторично распял Христа и еще раз расстрелял Государя”.
М. Пришвин: “Наконец я понял, почему в “Двенадцати” впереди идет Христос, это он, только Блок, имел право так сказать: это он сам, Блок, принимал на себя весь грех дела и тем, сливаясь с Христом, мог послать Его впереди убийц: это есть Голгофа - стать впереди и принять их грех на себя. Только верно ли, что это Христос, а не сам Блок, в вихре чувств закруженный, взлетевший до Бога”.
Ю. Айхенвальд
Эта последняя (революция) к сюжету привлечена искусственно. В самом деле, разве то, что Петька, ревнуя к Ваньке, убил Катьку, - разве это не стоит совершенно особняком от социальной или хотя бы только политической революции? Изображенное Блоком событие могло бы произойти во всякую другую эпоху, и столкновение Петьки с Ванькой из-за Катьки по своей психологической сути ни революционно, ни контрреволюционно и в ткань новейшей истории своей кровавой нити не вплетает. так получилась политика. Сама по себе она у нашего поэта двойственна. С одной стороны, он как будто сокрушается, что у нас "свобода без креста"; он находит к лицу, или, лучше сказать, к спине своим двенадцати "бубновый туз"; он слышит на улице города, среди снежной вьюги, не покидающей Блока и здесь, слова женщин: "и у нас было собрание... вот в этом здании... обсудили... постановили... на время десять, на ночь - двадцать пять"; и много других штрихов заставляют думать, что писатель дал не столько поэму, сколько сатиру, - едкую сатиру на русскую революцию, на ее опошленные лозунги, на ее отношение к "буржуям", "попам", к "сознательным" и "бессознательным". С другой стороны, Блок серьезно, кажется, поступаясь художественностью, олицетворяет "старый мир" и говорил про него, будто он "стоит" позади "буржуя" "безмолвно как вопрос" (кстати: вопрос вовсе не безмолвен, - он. скорее, настойчив, шумлив, криклив, пока его не удовлетворят, пока на него не ответят), - да, так "старый мир" стоит, "как пес безродный, поджавши хвост" (кстати: "старый мир" меньше всего можно сравнить с "безродным" существом; он именно родовит, он стар, и как раз в том его сила, что за ним длинный ряд поколений, внушительная галерея предков). И самое название "Двенадцать", а не хотя бы "Тринадцать" (эта дюжина была бы здесь уместнее, чем обыкновенная) и не какое-нибудь другое число символически намекает, что поэт имеет в виду некий священный прецедент: хотя все двенадцать идут вдаль "без имени святого", у нас невольно, вернее - по воле автора, возникает воспоминание о двенадцати апостолах. И что такое сближение не является произвольной выходкой со стороны кощунствующего читателя, а предположено самим писателем, - это видно из неожиданного финала поэмы:
Так идут державным шагом -
Позади голодный пес,
Впереди - с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз -
Впереди - Исус Христос.
Этого уже за иронию никак нельзя принять. Помимо тона, заключительный аккорд поэмы, Христос с красным флагом, с кровавым флагом, должен еще и потому приниматься нами не как насмешка, а всерьез, что здесь слышатся давно знакомые и заветные лирические ноты Александра Блока - нежный жемчуг снега, снежная белая вьюга, дыхание небесной божественности среди земной метели. Двенадцать героев поэмы, собранные в одну грабительскую шайку, нарисованы, как темные и пьяные дикари, - что же общего между ними и двенадцатью из Евангелия? И пристало ли им быть крестоносцами (впрочем, они - без креста...) в борьбе за новый мир? Так не сумел Блок убедить своих читателей, что во главе двенадцати, предводителем красногвардейцев, оказывается Христос с красным флагом. Имя Христа произнесено всуе.
Наиболее радикально к поэме были настроены сторонники русской православной мысли. Вот мнение некоторых из них.
О бесовской природе красногвардейского дозора и их предводителя сказал о. Павел Флоренский, основываясь на богословско-литургическом анализе:
"Поэма “Двенадцать” - предел и завершение блоковского демонизма. Пародийный характер поэмы непосредственно очевиден: тут борьба с Церковью символизируется числом 12. Двенадцать красноармейцев, предводителем которых становится "Исус Христос", пародируют апостолов даже именами: Ванька - "ученик, его же любляше", Андрюха — Первозванного и Петруха — Первоверховного. Поставлены под знак отрицания священник ("а вон и долгополый") и иконостас ("от чего тебя упас золотой иконостас"), то есть тот и то, без кого и чего не может быть совершена литургия”.
П. Флоренский считал, что Блок свернул на путь подмены “идеала мадонны” идеалом “содомским”.
Он обратил внимание на изменения в имени Иисус - у Блока он "Исус",. Отряд возглавляет антихрист, который также всемогущ, неуязвим "и за вьюгой невидим". Поэтому в конце поэмы не образ Христа, а образ Антихриста. Доказательство - пурга, разгул стихии в поэме.
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь —
В кондовую,
В избяную.
В толстозадую!
Эх, эх, без креста!
Об этих строках И.А. Ильин писал:
"Вспоминаю я невольно тот тягостный и постыдный день, когда в русской литературе были сказаны о Православной Руси… окаянные, каторжные слова".
“Обращение двенадцати "Господи, благослови!” - бессознательное стремление грешников "ходатайствовать за себя” перед Христом. "Молитва есть зов о помощи, - пишет И. Ильин, - направленный к Тому, Кто зовёт меня к себе через моё страдание... Страдание пробуждает дух человека, ведёт его, образует и оформляет, очищает и облагораживает, оно как "посещение Божие”... "ибо в последнем и глубочайшем измерении страдает в нас, с нами и о нас само Божественное начало”.
М. Дунаев «Вера в горниле Сомнений».
Грязная история об убийстве проститутки Катьки ревнивым ухажёром Петькой, одним из “двенадцати”, ведь специально введена в общую стихию. Для чего? Чтобы музыка могла помириться с миром?
Вся эта стихия стянута стержневым образом:
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Кто они?
…И идут без имени святого
Все двенадцать — вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…
Но впереди их — Христос. И эти двенадцать — апостолы? И Христос идёт не с Крестом, а с "кровавым флагом". А у них — "винтовочки стальные". И ведь винтовочки эти - стреляли в Христа (да Он — "от пули невредим"). Тут слишком много непрояснённого.
В поэме… отчётливо и не обинуясь говорят черти:
Эх, эх, поблуди!
Сердце ёкнуло в груди!
Эх, эх, освежи,
Спать с собой положи!
Эх, эх, согреши!
Будет легче для души!
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Это только перевод на смердяковский язык ивано-карамазовского "всё позволено". …Характер прелестного видения, пародийность лика, являющегося в конце поэмы “Исуса” (отметим разрушение спасительного имени) предельно убедительно доказывает состояние страха, тоски и беспричинной тревоги “удостоившихся” такого видения. Этот "Исус Христос" появляется, как разрешение чудовищного страха, нарастание которого выражено девятикратным окриком на призрак и выстрелами, встреченными долгим смехом вьюги. Страх, тоска и тревога - существенный признак бесовидения, указываемый святоотеческой литературой.
Блок не мог этого не чувствовать. Не оттого ли он на вопрос о Христе в поэме ответил однажды: "У меня Христос компилятивный". Компиляция — из тьмы и света?…
“В “Двенадцати” Блок с небывалой у него до того силой пронзил ясновидящим взором грядущее. Теперь, - четыре года революции минуло, - вся она со всеми сумасшедшими мечтами, со всем буйством, ужасом и кровью лежит раздавленная и издыхающая, и вся она, как в дивном кристалле, включена в поэме “Двенадцать”. Поэт, всю свою жизнь певший нам о нисхождении во тьму, о тоске и безнадежности русской, грешной ночи, - объявил, наконец, весть, радостней которой не было: Россия будет спасена; двенадцать разбойников, не ведавших, что творили, будут прощены. Пронзительным взором он проник в бездну тьмы и там увидел не дьявола, но Христа, ведущего через мучительство разбойников ту, у которой плат окровавленный опущен на глаза. Так любить, как возлюбил Россию Блок, мог бы только ангел, павший на землю, сердцу которого было слишком тяжело от
А. Толстой.
Поэма осталась неразгаданной и такой останется всегда, порождая у читателя новые интерпретации.
И, может быть, отсутствие однозначного ответа и есть тайна “Двенадцати’’.