О! Это было завораживающее занятие – подкручивание фитиля лампы. Оно делалось как-то совершенно естественно и незаметно при чтении книг, но всегда отвлекало от бессмысленных и ненавистных заданий по чистописанию, которые испортили зрение не одному ребёнку.
Правила чистописания были ужасны. Писать надо было не шариковой, как сейчас, а перьевой ручкой, с наклоном и нажимом как в старинных летописях, но без излишних завитушек. Нажим у меня частенько получался таким сильным, что острое перо «Звёздочка» царапало бумагу, частенько разгибалось, а иногда и ломалось. Если перо царапало, на нём оставались частицы бумаги, и писать дальше было просто нельзя. Чистить такое перо следовало о перочистку, сшитую собственными руками на уроке труда. Это были лоскутки материи сложенные стопкой, прошитые насквозь и аккуратно обрезанные по краям.
При изготовлении перочисток разрешалось проявлять фантазию: подобрать лоскутки разного цвета, делать обрезку и так, и эдак. Девчонки хвастались друг перед другом перочистками - цветочками. Среди нас, мальчишек такое хвастовство редко случалось, чаще нам приходилось выслушивать учительский разнос за то, что перочисток у нас нет.
Самой бесполезной вещью в мире для ученика являлась промокашка. Этот розовый листок рыхлой бумаги был тогда в каждой ученической тетради якобы для избавления от лишних чернил. Однако при письме промокашкой пользоваться было нельзя, её следовало подкладывать под левую ладонь, дабы грязными руками не порушить девственную чистоту листа тетради. После каждой написанной строчки промокашку следовало аккуратно сдвигать на строку вниз, и только тогда писать дальше. И не дай Бог, если сама промокашка будет мятой или грязной: учительница вызовет тебя к столу, прилюдно постыдит за неаккуратность и продемонстрирует этот бесполезный предмет. С содроганием вспоминаю эти правила!
Пока фиолетовые чернила сохли, я любил играть регулятором фитиля и, глядя на колдовской язычок жёлтого пламени, мечтал. Мне виделось, как в пламени скакали златогривые кони, на конях мчались царевичи спасать заколдованных принцесс, а в струйке чёрного дыма над ними вился Кощей Бессмертный или злобный колдун в чалме. Коня, даже деревянного, у меня никогда не было, и я был далеко не Иван - царевич, а бледный полуголодный ребёнок, которому на ужин нередко доставался упрощённый вариант чая по - бурятски: в травяной чай добавлялось молоко, и вместо сахара прикусывался солёный огурец. А иногда приходилось довольствоваться ломтём чёрного хлеба, зубчиком чеснока, да кружкой холодной воды.
Романтику вечеров при свете лампы дополняли едкие запахи сгоревшего керосина и чадящего фитиля, да постоянное требование бабушки делать пламя поменьше, чтобы экономить фитиль, керосин и не коптить стекло. Иногда, когда фитиль догорал и уже не выкручивался, для усиления пламени ставилась поверх стекла лучинка, и надо было следить, чтобы она не загорелась. Какое уж тут чистописание! И я иногда засыпал прямо на тетради, размазывая щекой фиолетовые не высохшие чернила своих каракулей. Тогда матушка меня будила и заставляла переписывать тетрадь снова: повторение – мать учения.
А когда я, в конце концов, одолевал проклятое задание по чистописанию, было обычным делом, что в ответственный момент, когда необходимо было ставить точку, с пера соскальзывали чернила, и по тетради разлеталась хвостатой кометой клякса…
Когда же я добирался до раскладушки, на которой спал, меня снова одолевали теперь уже далеко не самые сладкие грёзы. Там впотьмах на месте многолетнего сизого потёка в левом верхнем углу нашей кухни мерещился огромный влажный нос наподобие коровьего. Это неведомое животное готово было лизнуть меня своим шершавым языком и съесть. А иногда перед сталактитовым потёком стоял и ждал, когда я усну, скрюченный силуэт страшной старухи. Эта старуха, если верить сказкам народов Севера, заходила в чумы, засовывала свои ледяные пальцы за пазуху или в рот спящим непослушным младенцам, и те умирали.
Умирать мне не хотелось. И я с головой уходил под одеяло, крепко прижимая локти к бокам так, чтобы пальцы старухи не могли проникнуть за пазухи, плотно прикрывал рот, и только тогда засыпал.
Разглядывая лампу Старика, я вспомнил свои детские страхи и сказку о лампе восточного проказника Аладдина, усмехнулся про себя, потёр зелёную жестяную ёмкость для керосина, откинулся на спинку венского стула, расслабился и на какое-то время прикрыл глаза. Мимолётный сон, словно утренний бриз, пролетал мимо и мгновенно одолел меня. Образы ещё существовали в сознании, но потеряли чёткость линий, расплылись и повлекли меня ещё дальше, в дошкольное детство, когда у меня ещё не было перьевой ручки, ненавистных тетрадей по чистописанию, книжки про Конька-Горбунка, ни даже раскладушки, и я только начинал учить буквы по афишам.
Мне пригрезилась бабушка Варя, которая раскладывала доски на остывающую кухонную плиту. Эта кирпичная печь, прикрытая толстым чугунным листом, имела двойное назначение. Во-первых, она отапливалась дровами и служила для приготовления горячей пищи днём, а во-вторых, исправно служила кроватью для меня и бабушки до тех пор, пока мать не скопила денег для покупки раскладушки.
Когда доски полностью прикрыли горячую поверхность, бабушка Варя взбила мешок с сеном, уложила его на доски и застелила старенькой залатанной простынёй. Когда наше примитивное ложе было готово, бабушка помогла взобраться мне, сама прикорнула с края и дрожащим голосом тихо запела:
«Вы коты, коты, коты,
У вас желтые хвосты.
Вы коты, коты, коты,
Принесите дремоты…»
Что может быть лучше детства, запаха сена, тепла и спокойствия, дрёмы на печке под бабушкину колыбельную?
Далее "5. Как я учился читать и писать":
http://proza.ru/2017/01/12/1251
Начало:
http://proza.ru/2020/05/19/427