Лохматый луг, захолодивший росой до самого сердца, внезапно закончился. Он ещё пытался затащить обратно в белёсые заросли тумана, но...
Сразу же за ним, словно из волшебной шкатулки, выпало небо. Оно раскаталось из маленьких фиолетовых фунтиков, раскрашенных изнутри. Калейдоскоп завертелся, зашустрил, замелькал, словно ребёнок лет пяти баловался незнакомой игрушкой и ссыпал разноцветные стёклышки, то соединяя, то вновь разгоняя по дальним углам.
А потом небо замерло. Оно плыло в самом себе, похожее на корабль в океане или на океан в корабле. Сочиняло само для себя дикие пиратские песни и сладкие креольские напевы; вытаскивало со дна острейшие рифы, только чтобы отважно проскользнуть между ними, отдавая Богам кусок обшивки и три глотка красного вина; открывало, ликуя, новые планеты, чтобы через краткое время вспомнить, что само их насыпало из кусочков акульих хрящей и пепла, выбитого из полу-погасшей курительной трубки; поднимало из глубин Вечности гигантских кальмаров и подсчитывало, качая головой в полосатом колпаке, сколько световых лет пролетело с последней встречи; лихо затягивало над ухом узел красно-чёрной банданы и шло на абордаж "Летучего Голландца", закидывая крюки на свой собственный борт.
А внизу луг просыпался, потягивался ветвями ив, шелестел обрывками китайской рисовой бумаги, на которой ночью туман писал стихи о небе, похожем на...
И сколько б не смотрел
Я в очертанья моря,
Мне видятся твоей души огни.