Предыдущие главы повести Марии Фёдоровны Ростовской "Крестьянская школа" смотрите здесь: http://www.proza.ru/avtor/bibiobiuro&book=3#3
КРЕСТЬЯНСКАЯ ШКОЛА
Часть II
ГЛАВА IV.
Декабрь месяц. - Метель. - Пришлецы. - Рассказы из Российской истории.
Декабрьские холода становились с каждым днём сильнее; даже ребята неохотно выбегали на улицу играть в снежки или чтобы на салазках съехать на Волгу по утоптанному и обледенелому скату. Зима входила во все свои цепенеющие права. Люди и звери искали тепла; печки жарко топились, дым, переливаясь на морозе в розовых оттенках, клубами носился над соломенными крышами, или иногда шёл к голубому небу прямыми столбами. Мороз трещал, как выражаются у нас в деревнях.
Всё народонаселение, по сёлам и деревням, копошилось по избам, забирая к себе в тепло и ягнят, и телят, и даже новорождённых поросят. Несмотря на то, что образованному человеку жить в такой тесноте и духоте было бы крайне тяжело, но нашим крестьянам делать покуда нечего. Сильный мороз - не свой брат, с ним, при плохих крестьянских хлевах и навесах, не справишься, и бедная скотина, на первых порах жизни, перемёрзла бы вся, если бы ради неё люди не были готовы подчас жертвовать своим собственным покоем и удобством. Будут деревни лучше обстраиваться - и этой беде пособят. При сильных морозах сами мужики только по необходимости выходят или выезжают на нетерпящие работы.
Было очень холодно - но ясно. Вёрст за двадцать за селом Высоким, по нагорной стороне Волги, на плоской равнине, стоит маленькая деревенька Щербеть, дворов в десять. Живут в ней люди столько же бедные, как и нерадивые. Всё у них плохо, всё дрянно. Как земли ни мало, а поля обработаны худо, пашня вся в комьях, поэтому и урожаи скудны. Случается иногда, что кое-что и уродится, но чаще бывает, что и части семян не соберут.
Летом эти люди ещё кое-как перебиваются, но зимой - беда. Чего не припасено заранее, того вдруг негде взять, и старому, и малому приходится жутко, а подчас и голодно.
Рано поутру, только что занялась зимняя бледная заря, из околицы Щербети выехали сани, запряжённые плохой рыженькой косматой кобылкой. В них сидели двое: мужик лет за пятьдесят, кривой на один глаз, который глядел страшным белым наростом на зрачке; он было в таких изорванных лохмотьях, что, кажется, честному человеку стыдно было бы в них и на улицу выйти. Рядом с ним мальчик лет шестнадцати держал вожжи, он точно также был в жалком рубище, несмотря на свою бойкую, предприимчивую наружность и крепкое телосложение. Оба они ехали молча, и сани скрипели как-то заунывно по крепко-утоптанному снегу.
Проехав вёрст пятнадцать просёлочной дорогой, они своротили в лес, по просеке, и углубились в чащу невысокого сосняка и ельника. Весь лес был усыпан белым, как лебяжий пух, инеем, и сквозь серебряные его бахромы и занавески в двух шагах нельзя было ничего рассмотреть. Тут они остановились. Кривой мужик помог мальчику отпрячь лошадь и, накрыв её рогожей, поворотил головой к саням, в которых встряхнул охапку сена; а мальчик в это время снял с саней салазки, уложил в них рогожу, большой холщовый мешок, привязал салазки себе к поясу, и оба - и он, и кривой товарищ - пошли пешком по направлению к селу Высокому, тут было всего вёрст семь или восемь. Так шли они около часу.
- Ох, как бы не была погода! - говорит мальчик, озираясь кругом. - Вишь тучи, так со всех концов и лезут...
- Нет, ничего не будет, больно морозно!.. - отвечал тот.
Но тучи, действительно, точно лезли из земли и поднимались всё выше, застилая голубое небо, которое только редкими пятнышками кое-где было видно. Подул ветер такой резкий и сильный, что снег вдруг понесло густыми грядами на неизмеримое пространство - по этой гладкой степной местности. Он, точно белое огромное покрывало, волновался вдали, заметая дорогу. Было около десяти часов утра, путники шли вперёд смелым шагом.
- Видна, что ли, мельница? - спрашивал кривой.
- Нет, - отвечал мальчик, - там, должно быть, снег идёт.
- А дорогу ты знаешь?
- Вестимо, знаю - надо всё идти прямо.
Мороз хрустел всё громче у них под ногами, и метель, точно на зло, всё ближе и ближе шла к ним навстречу. Снег повалил острыми иглами, его мело и сверху и снизу. Он засыпал глаза и забивался во все складки их худой одежды.
- Старинушка, - спросил в свою очередь мальчик, - не воротиться ли лучше к лошади? Если разгуляется непогода... всё легче в лесу около саней!
- Да ты огляди кругом, - отвечал тот. - Село должно быть близко, я своим плохим глазом худо вижу - всё же мы прошли больше полдороги. Я чай, и мельницы, и церковь видны?..
- Ничего не видать, - сказал глухо мальчик.
- Так значит, ты с пути сбился?
- Чего сбиться, когда дорога одна!.. А вот только бы вьюга нас не обошла... как леший - тогда и по видной дороге, да запутаешься как раз...
И они всё шли, да шли, а неизмеримая поляна всё далее и далее от них бежала. Холод становился страшный - снегом вертело со всех сторон, ветер острее ножей резал по лицу. Руки и ноги их коченели. Пустота в этой мертвящей поляне была невообразимая: ни дерева, ни кусточка, ни столба верстового, ни подобия строения, ни стога сена, ни единого звука, точно всё было схоронено под хлопьями снега, который миллионами своих игловатых пушинок неистово кружился около наших пешеходов, запутывал их так, что сбил наконец с езжалой дороги и погнал целиком по полю ровно в противоположную сторону от села Высокого и вправо от леса, в котором они оставили лошадь. Мороз был так силён, что, идя по полю, они даже не заметили, что сбились с пути. Остановиться было невозможно... Невольный страх начал их пробирать... но они ничего не говорили друг другу, и ещё с полчаса всё шли вперед.
- Михайло, худо, брат! Как бы нам не замёрзнуть? - сказал наконец мужик.
- Я же говорил, что лучше воротиться...- отвечал тот.
- Не присесть ли, да не укрыться ли салазками да мешком?
- Хуже будет, нас совсем занесёт!
Обвязав плотнее лицо шерстяным изорванным лоскутком, так что кривой его глаз едва был виден из-под меховой шапки, мужик крепко стучал рука об руку, но всё-таки шёл вперёд, а Михайло остановился на минуту, опутал себя холщовым мешком, набросил на плеча рогожку, которая лежала в салазках, и бегом его догнал, аукая, чтобы не потерять товарища из виду в этой бунтующей вьюге.
И тот и другой путники не охали, не жаловались, а куда им было тяжело! Их мучили острые боли в руках, в ногах, в лице, в голове, во всём теле; страшный холод дрожью пробирал их насквозь, усталость подгибала колена, а остановиться не было никакой возможности.
- Наказал нас Господь! - сказал мужик.
- Ведь у вас на гумне хлеб есть, - заметил мальчик с упрёком, - значит, не следовало за милостыней ходить... А тут и меня турнули... Иди, да ещё притворяйся, да рассказывай, что мы сироты бесприютные... Правда, что грех! У тебя, дядя, и жена, и сын большой, у меня - мать, два брата...
- Согрешили перед Богом! - продолжал мужик.
Разговор этим кончился, а вьюга и метель громче и громче завывали, как будто и ветер стонал и охал над этими бедными людьми, едиными живыми существами, брошенными на произвол бури.
Нельзя себе представить, как страшны зимние метели в местностях ровных и мало заселённых; человек, который знает дорогу лучше своих пальцев, и тот, не имея точки опоры, то есть - не видя перед собой, на что идти, путается, кружится, и часто плутает целыми часами вокруг жилого селения, не воображая, что оно так близко.
Так пробились и промучились и наши несчастные нищие почти весь день: начало темнеть, а ни дороги, никакого строения было не видать, потому что снег не переставал, а мороз усиливался. Часу в восьмом вечера мужик, едва двигаясь от усталости, остановился; в воздухе резало, как ножами.
- Миша, - сказал он дрожащим от холода голосом, - я дальше идти не могу - у меня и руки, и ноги окостенели... Должно быть, я их отморозил...
- Не брошу же я тебя одного, дядя! - отвечал мальчик.
- Иди с Богом, коли сила есть. Я зароюсь в снег и засну.
- Что ты? Перекрестись, как раз замёрзнешь! - вскричал Михайло. - Прибодрись, дядюшка, может мы скоро и дойдём - вон там никак что-то видно...
Но мальчик это говорил только мужику на поддержку, потому что на самом деле ничего было не видать. Он взял его за руку и тащил с усилиями за собой. Они не прошли и десяти минут, как, споткнувшись в сугробе, Виссарион - так звали мужика - упал со всех ног...
- Иди, иди, Миша… - повторил он едва внятно. – Я встать не в силах… иди…
Мальчик испугался до крайности; он суетился, стал толкать его и старался поднять, крепко таща за рукав, но мужик припал на снег и не двигался с места.
- Дядя, - кричал с отчаянием Миша, - встань, встань ради Христа! Ведь там замёрзнешь!..
Видя, что он его не слушает, Михайла припал к нему на грудь, обнял за шею и тёплым своим дыханием, прямо в лицо, хотел отогреть несчастного, измученного товарища; но тот выбился из сил, и действительно не мог выговорить ни одного слова.
Мальчик с трудом и горем поднялся на ноги, смотрел кругом и, в страхе и трепете, не знал, на что решиться. Остаться тут в такой сильный мороз - значило остаться на верную смерть, идти далее... но куда? Одному было ещё страшнее. Он вглядывался в даль и в небо, но и даль, и небо закрыты были густыми облаками снегу. Он отходил шагов на пять, но тотчас же возвращался к прежнему месту, не решаясь оставить неподвижного товарища. Вообще крестьянские ребята не слезливы, особенно в трудные минуты, где не надо робеть. И Михайло, несмотря на то, что очень видел своё опасное положение, не терял бодрости духа.
Ему вдруг пришла мысль взвалить товарища на салазки и тащить вперёд, пока сил станет, в надежде, что, может быть, какое-нибудь селение и недалеко. Но несмотря на все его старания, он никак не мог приподнять мужика. В отчаянии мальчик делал такие быстрые и усиленные движения, что это его согрело, и ему казалось, что огонь полился по всем его жилам. Хватаясь рукою за голову, он как будто этим невольным движением хотел силою что-нибудь придумать. Приподняв салазки, он накрыл ими бедного товарища и крепко задумался.
Вдруг вдали послышался лай собак. Михайло приподнял голову, стал прислушиваться... Сомнения не было: вправо от него где-то не очень далеко лаяли собаки...
- Жильё! - вскричал он с невообразимою радостью, и прямо кинулся в ту сторону, не теряя ни одной минуты. Собаки лаяли дружно, и мальчик, как видно, подходил к ним, по-тому что лай всё становился явственнее и ближе; оживлённый и обнадёженный, несмотря на голод и усталость, он бежал почти бегом и вдруг уткнулся прямо в изгороду. Не останавливаясь, пробирался он по сугробам снегу, которого ветром нанесло в этом месте целые кучи, и наконец попал в ворота. Это было село Высокое, которое они обошли кругом, наткнувшись на него с огородов.
Огоньки светились в избах, и мальчик поспешил постучаться в первом окне. Деревянная ставенька отворилась, и чья-то голова выглянула. Собаки неистово лаяли кругом.
- Пустите обогреться - Христа ради! - молил мальчик.
- Иди во двор, - отвечали ему.
Он поспешил открыть калитку, поднялся по лесенке в сени, открыл дверь в избу, и отрадным теплом его вдруг так и обдало. Перекрестившись на образа, он сказал робким голосом:
- Помогите, Христа ради - у меня слепой старик тут за околицей лежит, - весь день мы шли, плутали, он выбился из сил, замёрзнет, сердечный... помогите...
Кондратий, один из учеников школы, лежал на полатях. Он мигом соскочил на пол. У мальчика-пришельца щёки, нос и уши были отморожены. Вся его одежда была набита снегом. Старый и малый, все его окружали с участием.
- Ведь надо лошадь запречь... - сказал старик-дед, - а то, чего доброго, пожалуй, и взаправду человек замёрзнет. Поди, какая стужа!
- Вестимо надо, коли он идти не в силах... - заметила хозяйка Анна, мать Кондратья... - и Бог велит всякую душу щадить - уж не то, что слепого... Да давно ли он там лежит?
- А вот - как мы собак услыхали... тут почти что вплоть у околицы... значит, почти сейчас... только и упал, - отвечал Михайло.
- Кондраша, беги, запрягай, - сказал отец, а сам тотчас же надел полушубок, потом кафтан, опоясался кушаком, и вышел тут же помогать Кондратью.
Не прошло нескольких минут, как Михайло, вместе с хозяином дома и Кондратьем, выехали за околицу. В нескольких десятках саженей, на том же самом месте, лежал бедный мужик, накрытый салазками.
Несмотря на все их расспросы, он не откликался, и они втроём взвалили его на сани, не понимая сами, жив ли он или нет.
Когда привезли его на двор, он очнулся, стал что-то бормотать, но, как казалось, ни руками, ни ногами шевелить не мог. С большим трудом его втащили в избу.
- Я мигом съезжу за Михайлом Васильевичем, - сказал Кондратий, - он лучше всех скажет, как беде пособить; видно его шибко морозом прохватило.
Анна, мать Кондратья, принесла в чашке снегу, и сейчас же принялась оттирать лицо мальчика, его нос и уши, а сам хозяин Антип с другими членами семейства хлопотал около его товарища. У этого действительно ноги были отморожены почти до колен, да и руки, почти до локтей белые, как костяные, лежали без малейшего движения. Сперва их тёрли снегом, а когда онемение заменилось опухолью, краснотою и страшною болью, то хозяйка принесла гусиного жиру, намазала им тряпки и приложила к больным местам. Лицо мужика спасла его меховая шапка.
Приехал и Михаил Васильевич с Кондратьем. Осмотрев обоих пришельцев, он увидел, что необходимо было их лечить: он предложить взять их сейчас в богадельну, где было тепло и удобно, да и места больше, чем у Антипа в избе. Хозяева переглядывались. Нищие, пообогревшись уже немного, неохотно думали, что опять приходится выйти на мороз.
- Дайте поесть, Христа ради, - выговорил кривой. - Мы сироты бесприютные, без рода, без племени...
Забывая, что смерть у него была сейчас над головой, этот мужик, лишь только ожил, лишь только отогрелся, принялся лгать, когда и нищенствовать-то ему бы даже не следовало. Обманывать и притворяться до того вошло у него в привычку, что он скорёхонько забыл, как во время метели и вьюги совесть попрекала его, и как он тогда чувствовал, что поступает дурно, но прошёл страх смерти, голос совести сейчас замолк, и привычка взяла своё.
Кондратий подал им хлеба, хозяйка принесла кружку квасу, две головки луку, соли, и голодные и усталые, они с жадностью принялись за этот ужин; особенно трудно справлялся мужик, кое-как владея правою рукою.
- Он тебе приходится дядя, что ли? – спросила Анна мальчика.
- Нет, он мне чужой, - отвечал тот.
- И он один, как перст, и я сирота бесприютный, - говорил протяжно мужик, - вот мы и пошли сегодня за милостыней. Православный народ и милостив, и жалостлив, и с пустым мешком мы никогда домой не приходили.
Михаил Васильевич глядел со вниманием на нищих, и слепой мужик что-то ему не нравился. Он говорил как-то нараспев; что-то фальшивое звучало в этом голосе. Но руки и ноги его были в таком ужасном положении, что по христианству Михаил Васильевич готов был всеми своими силами ему пособить и предупредить жесточайшие ещё страдания, которые должны были усилиться и обнаружиться впоследствии. Оставить его без помощи было бы бесчеловечно - этот несчастный мог на всю жизнь лишиться и ног, и рук.
Мальчик, несмотря на страшно распухлое отмороженное лицо, глядел бойко и откровенно. Добрая и смелая натура видна была даже сквозь его лохмотья. Михаилу Васильевичу было больно и жалко, что он нищенствовал, но он своих мыслей никому не говорил, и ожидал, когда пришельцы поужинают, чтобы отвезти их, на Антиповых санях, в богадельню и устроить на ночлег.
Антип и Анна проводили их до ворот, хозяйка всыпала в мешок Михайлы чашки две муки, сунула опять мешок в салазки, которые мальчик держал за верёвку, и Кондратий, махнув вожжами, выехал со двора.
Илюша и Василиса уже спали, когда у дверей постучался учитель. Василиса вскочила, вздула огня, отперла задвижку и остановилась, поражённая удивлением при виде нищих, с их ужасными замороженными членами...
- Батюшки вы мои! - говорила она с жалостью. - Видно позябли! Ох, как позябли... Идите, идите, у нас точно рай... так тепло.
Мужик благодарил и, еле передвигая ноги, тут же хотел лечь в сенях на полу, но Михаил Васильевич ввёл его однако в горницу, велел раздеться, уложил на одну кровать, велел Михайле лечь на другую, ещё раз вымазал их обоих гусиным жиром, дал какого-то лекарства, и пошёл домой.
Нищим казалось, что они попали в царство небесное. Ни разу в жизни им не случалось не только пользоваться, но даже и видеть такое благодатное помещение, такие удобные кровати, чистоту и простор. Стеклянная лампадка, зажжённая усердием Василисы, кротким своим огоньком слабо озаряла тёмные лики Спасителя и Матери Божией, перед которыми она теплилась, и мужику хотя и показалось, что образа на него смотрят, но, отдыхая благодатно от страшного дня, он даже не подумал поблагодарить Бога за своё спасение, перекрестился как-то бессознательно, повернувшись на бок, и тотчас же захрапел. Михайло заснул также мёртвым сном. Илюша не проснулся даже во время всей суматохи с пришельцами, и дух Божий осенил покоем этих трёх страдальцев с равным отеческим милосердием, которому люди всегда могут поучиться, когда их смущают пороки и грешные привычки и приёмы людей невежественных, лишённых всякого христианского света и учения. И мужик, и Михайло точно так же сладко спали, как и безгрешный Илюша, шестилетний младенец.
На другой день, прежде чем ребята собрались в школу, Михаил Васильевич пошёл проведать своих больных. Мужик-нищий никак не мог встать на ноги, - от опухоли они были как брёвна, тёмно-багрового цвета. Руки его были относительно в лучшем положении, но Боже мой, как и на них страшно было смотреть! Кожа вся растрескалась, и язвы в одну ночь распространились почти до локтей.
Миша был точно в маске, - у богатыря-мальчика, главное, пострадало лицо, которое похоже было на тёмный кочан капусты; но он сам был весел и здоров.
При расспросах Михаила Васильевича, явно было, что Виссарион затруднялся ответами, - он, главное, всё хотел воротиться домой, несмотря на то, что был в таком жалком положении, и потому приставал, чтобы ему дали Христа ради лошадку и довезли до Силков, деревни соседней Щербети, которую он назвать не хотел. Всё это наводило на разные невольные подозрения. Как ему ни доказывал учитель, что необходимо обождать денёк-другой, трескучий мороз, который после вчерашней вьюги ещё стал сильнее, нищий стоял на своём, всё кланялся и повторял жалобным голосом:
- Христа ради, отпусти нас, батюшка.
Товарищ его Миша про себя очень понимал причину, тянувшую мужика в возвратный путь. Лошадь, оставленная в лесу, была его собственная. Хотя они её и привязали, но отсыпали сена всего на одну дачу. Как мальчик умный и сметливый, он чувствовал, что выдавать товарища не приходится, и потому сказал весело:
- Дядя, дай я схожу домой, а то, пожалуй, там думают, что мы и взаправду замёрзли, а дня через два я опять за тобой приду: слепому где одному справиться! Покуда я возьму наш кошель, обойду деревню, и пойду себе помаленьку. А тебя, дядя, здесь полечат... Ноги твои, да и руки никуда не годятся - хуже будет, если калекой останешься!..
- Я ж тебе говорю, - заметил учитель, - тут не далеко и до беды! Благо, тебе и светло, и тепло, и сыто - поживи дня четыре... тебя никто не гонит. Худо ль тебе здесь?..
- Чего уж худо? - заметила Василиса, собирая со стола посуду и остатки хлебных корок после завтрака, которым она накормила пришельцев вместе с Илюшей. - Вам здесь как у Христа за пазухой - на сто вёрст обойдёшь... а такой благодати не найдёшь... Чего уж худо?
Виссарион сам чувствовал, что не только ходить, но даже и двигаться он мог с большим трудом; к тому же мороз его напутал, он помнил, что накануне едва не замёрз, но и своей кобылки так же ему было жаль, «как бы она не пропала», думал он и, не стесняясь ни мало тем, что и у Миши лицо всё было отморожено, он сказал ему в ответ:
- Оно действительно так: ты мальчик молодой, духом сбегаешь и воротишься... иди с Богом...
- Да ведь и его лицо всё в струпьях? - сказал Михаил Васильевич. - Не лучше ли было бы и ему маленько обождать?..
- Нельзя, родимый - пожалуй, о нас и тужат, и тревожатся, - прервал его нищий...
- Да кто же и тужить будет, если вы сироты бездомные, без роду и племени? - спрашивал учитель, не сводя испытующего взгляда с мужика, который хотя был почти слеп, но как будто чувствовал, что на него смотрят, и глядел в пол с заметною робостью.
Без дальних слов, мальчик сейчас же вышел в сени за своими онучами, стал ими обвязывать ноги, надел на них старые валенки, свой изорванный полушубок, и такой же, весь в дырах, старый кафтан, взял в руки свою плохую меховую шапку, холщовый мешок перекинул через плечо, и, поклонившись Михаилу Васильевичу, сказал:
- Благодарим за хлеб-соль.
- Пойдём вместе, - отвечал учитель, - нам дорога одна, и у меня, я чай, ребята в школу собрались, так ты на них посмотришь.
Потом, обратившись к Илюше, он спросил и у него, хорошо ли он спал? принимал ли лекарство? не хочет ли, чтобы мать и Феня пришли его навестить? И, получив на все эти вопросы утвердительные ответы, надел свой полушубок, и вместе с Мишей вышел на улицу.
- Послушай, друг, - сказал он ему, остановившись в нескольких шагах от богадельни. - Видно, у вас страшная нищета, что в такую стужу вы пошли просить Христа ради?
Миша молчал.
- Да из какой вы деревни? - продолжал спрашивать учитель.
- У нас не деревня, а хуторок-так-себе, дворов пять... - отвечал уклончиво тот.
- Ведь ты малый с руками - как бы, кажется, тебе не заработать больше того, что подадут милостыней?..
- А как посылают, да велят идти - что я сделаю?..
- Да кто же тебя посылает?
- Старшие... велят вести слепого... а он и сам всем здоров, и глазом даже видит - значит не слепой... совсем...
Михаил Васильевич сейчас понял, что мальчик нищенствовал менее по привычке, чем по принуждению, и потому переменил разговор.
- Зайди ко мне - у нас школа, ребята все теперь в сборе - хочешь поглядеть?
С этими словами, они вошли к учителю на двор. Миша оставил свои салазки с мешком у крыльца. Степаша, Кондратий и ещё человека четыре постарше выбежали их встретить. Кондратий успел уже всем рассказать, что было накануне; увидев мальчика, он невольно тряхнул головой и заметил:
- Вишь, как лицо-то твоё раздуло... страсти!
- Ничего, заживёт, - отвечал тот беспечно и весело.
Ребята, в один голос здоровались с Михаилом Васильевичем, - и шумный этот говор, все эти лавки, усыпанные мелким народом, произвели на пришельца преживое впечатление. Он оглядывал всё быстрыми и умными глазами, - ему ещё впервые привелось видеть школу.
- Поди, сядь возле меня, - сказал ему учитель. - Успеешь ещё идти просить милостыню - иди, иди смело...
Мальчик стоял у самых дверей и, не снимая своей изорванной одёжы, стал пробираться между лавок и сел возле самого окна.
Михаил Васильевич позвонил в колокольчик: всё стихло, всё смолкло в одну минуту, и порядок водворился.
- Поди сюда, Антипка, - сказал учитель, - сегодня твоя очередь рассказать что-нибудь из русской истории. Расскажи-ка, а мы послушаем.
Антип говорил бойко и развязно, но его стесняло присутствие нищего, чужого мальчика, и он не решался встать с лавки.
- Поди сюда, - повторил кротко учитель, - встань против меня вот так. Скажи, как началось наше русское царство.
Антип начал так:
- Оченно, оченно давно, тому тысячу лет, наш русской народ прозывался Славянским, и его все люди рассыпаны были по всей большой нашей земле, а всё же у них было бестолково и не складно, затем, что некому было ими хорошо править; вот они и пошли за море, к Варягам и выбрали там князя по прозванию Рюрика. Они ему говорили: «Приди к нам княжити и владети, земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет». Вот и пришёл Рюрик с двумя своими братьями: Синеусом и Трувором. Они срубили и построили разные города, сперва Ладогу, потом Изборск, а потом и Новгород, где Рюрик был первым нашим государем или, по-тогдашнему, великим князем. Когда он помер, остался у него малолетный сын Игорь, он княжить ещё не мог, и на его место народ поставил князем родственника его Олега. Этот Олег был мудрый и дельный, и очень хорошо княжил. Он перенёс столицу русского княжества из Новгорода в Киев, и с самых с тех пор, вот тысячу лет, стоят наши города великий Киев и опять Новгород.
- Ну, продолжай дальше, рассказывай, что было потом с Игорем.
- Игорь между тем вырос, и пришла пора ему жениться. Вот один раз, поехал он на охоту за звериною ловлею, это было около города Пскова, и повстречался он с расписною красавицею, Ольгою, из варяжского простого рода, она тут жила. Игорь начал с ней вести разговор, и она такая была разумница, и так чинно и хорошо ему отвечала, что Игорь её крепко полюбил - и не хотел и смотреть на других невест. Её скоро привезли в Киев, и их обвенчали. Игорь начал тогда править русским княжеством сам, и пришли Древляне - зна-чит чужой народ - с большущим войском, напали на великокняжескую дружину, перебили её почти всю, и самого Игоря также убили.
Когда великого князя не стало в живых, великой княгине Ольге пришлось княжить самой, потому что её сыночек был ещё махонькой. Она по всей своей земле везде сама разъезжала, заводила и порядки, и правоту, и всё управила. Потом опять воротилась в Киев к сыну своему Святославу, чтобы его воспитать и готовить на княжение. Великая княгиня Ольга жила в тишине и спокойствии несколько лет, и только и радела, что о сыне. Она тогда ещё была язычница, попросту нехристь, но в городе Киеве тогда уже была христианская церковь, и она стала ходить смотреть, как там служба совершается, потом велела звать к себе на беседу церковных пастырей, расспрашивала и слушала их и, наконец, захотела сама креститься в христианскую веру.
- Расскажи теперь, Степаша, ты, как было это крещение, - сказал учитель.
Степаша встал с лавки, подошёл к Михаилу Васильевичу, и начал так:
- Великая княгиня Ольга поехала в землю греческую, чтобы на самом месте рассмотреть, какая-такая вера христианская.
Там царствовал император Константин Багрянородный, и жил в великолепном городе Цареграде. Великую княгиню сначала в город не впускали, город этот стоит при море, и она долго стояла в гавани, что крайне ей было обидно. Но император однако велел её принять, и Ольга прибыла во дворец; за нею шли особы княжеские - её родные, знатные госпожи, которые с нею приехали, послы российские, купцы и все из русских, кто проживал тогда в Цареграде. Император Константин с супругою, с царедворцами и вельможами, вышел навстречу Ольге. Потом император долго с нею беседовал в тех хоромах, где жила сама царица. В этот самый день, 9 сентября, был большущий царский обед. Царица греческая сидела на троне, а российская княгиня стояла до тех, пор пока ей не показали куда ей следовало сесть, за особый золотой стол, вместе с императорским семейством. Послы российские, знатные люди и купцы обедали в другой горнице. Во время обеда гремела музыка, певцы величали и славили греческий царский дом, плясуны плясали и потешали гостей. А после, всех их дарили деньгами.
Патриарх цареградский - значит первый архиерей, сам толковал Ольге христианскую веру, учил её и наставлял - и она больше прежнего полюбила Бога истинного и Сына Его Христа Иисуса. Она просила патриарха, чтобы он её окрестил. Император Константин сам был её восприемником, и назвали её при святом крещении Еленою. Ольге было тогда шестьдесят лет. Она была первою христианкою из княжеского русского рода. Отпустили её из Цареграда с богатыми дарами, император Константин назвал её дочерью, и поехала она домой.
Степаша остановился.
- Хорошо, ребята, вы всё это рассказали, - заметил учитель, - но, продолжай, Степаша, далее, что же сделала Ольга, когда воротилась в Киев?
Мальчик продолжал:
- Скоро, почти вслед за великой княгиней, приехали в Киев греческие послы и стали требовать, чтобы Ольга прислала в Грецию, во-первых, войско, помогать императору вести войну, а потом ещё невольников, драгоценных мехов и воску. Ольга отвечала: «Когда царь ваш простоит у меня за городскими воротами столько же времени, сколько я стояла в гавани у входа в Цареград, тогда я пришлю ему и войско, и дары». Это значит, что Ольга очень хорошо помнила, как её сначала приняли у императора Константина. Послы греческие так с этим ответом и уплыли назад.
Ольга очинно старалась, чтобы сын её Святослав принял святое крещение. Но юный великий князь мало заботился о спасении своей души; он любил вольную жизнь, на бойком коне, посреди полей и лесов, проводил целые дни на морозе и часто без пищи; он закалил себя от суровости холодной зимы; питался часто только мясом диких зверей, которых сам убивал в лесу и сам жарил на углях; спал на сырой земле, раскинув под собою подседельный войлок и положив седло в изголовье. Таков был великий князь, таковы были и все его воины. Ольга видела, что ей с ним делать нечего, что силой нельзя привести человека к святому крещению; она же крепко любила своего единого сына, и очень усердно молилась Богу за него и за его народ. Ей хотелось, чтобы народ русский принял крещение, и поэтому она так просила сына, чтобы он сам первый окрестился. Она думала: он будет креститься - и народ будет креститься.
Но великий князь только и думал, что о войне, так что всеми делами в царстве правила его мать - великая княгиня Ольга, и все прозывали её мудрою, а церковь прозвала её святою за то, что она первая приняла крещение. И её надо чествовать и поминать: она была такая княгиня, каких на Руси прежде не бывало...
- Когда же русский народ познал Бога истинного и принял святое крещение? - спросил Михаил Васильевич, обратившись к Паше, дочери отца Андрея. – Ты, верно, это твёрдо знаешь и хорошо расскажешь. Поди сюда, Паша. Начни про великого князя Владимира.
Паша послушалась, подошла и, остановившись против учителя, утёрлась передником, потому что вспыхнула, как заря, но, прежде чем начать рассказывать, после минуты робости, она сказала.
- Дедушка, расскажи лучше ты, я этого твёрдо не знаю, а мы с радостью все послушаем.
Михаил Васильевич сейчас заметил, что и Пашу смущал чужой мальчик, поэтому он ласково сказал ей:
- Поди же, сядь на своё место, рассказывать буду я сам, слушайте.
Надо заметить, что уроки истории шли так успешно в Высокинской школе, может быть, и потому, что Михаил Васильевич два, три, а иногда и четыре раза рассказывал одно и то же. Дети вообще рассказ, повторенный во второй, в третий раз, слушают обыкновенно ещё с большим удовольствием - и это служит главным средством, чтобы он врезывался глубже в их память.
Прежде чем можно научить кого-нибудь рассказывать, необходимо, чтобы он умел слушать со вниманием.
Когда Паша уселась на своём месте, Михаил Васильевич начал свой рассказ.
- Великий князь Владимир был внук великой княгини Ольги. Он был храбрый воин и мудрый правитель, и далеко пронеслась о нём молва по всем соседним землям; везде знали, что он прославился победами, и что его земля всем богата, но знали и то, что люди в ней поклоняются истуканам и не знают истинного Бога. Вот от всех соседних земель и послали к нему разных послов. И всякой-то народ хвалил ему свою веру: тут были, во-первых, татары, их верой запрещалось пить вино, а великий князь сказал: «Вино есть веселье для русских, не можно быть без него». Потом были немецкие католики, - в их вере был главный папа, и папе этому поклонялись больше, чем Господу Иисусу. Вот и не захотел Владимир их веры. Были тут и Иудеи. Великий князь у них спросил: «А где ваше отечество?». Они отвечали: «Во Ерусалиме, только теперь мы рассеяны по всем чужим землям, потому что Господь Бог на нас прогневался, и нет у нас настоящего отечества». Великий князь тогда сказал: «Мы не хотим, подобно вам, лишиться своего отечества и веры вашей не хотим». Потом приехал из Греции мудрый и учёный человек. Он начал рассказывать Владимиру святое Писание, с начала, с сотворения мира и первого человека, и про потоп, и про башню Вавилонскую, и про пророков, а потом и про Иисуса Христа: и так хорошо рассказывал, что великий князь со сладостью его слушал.
Владимир отпустил этого учёного человека с богатыми дарами и великими почестями, и когда он уехал, то Владимир собрал всех своих бояр и городских старцев и объявил им, что ему говорили о вере татары, немцы, иудеи и греки. Бояре и старцы ему сказали: «Государь, всякий человек хвалит свою веру, а ежели ты хочешь избрать самую лучшую, то пошли умных людей в разные земли, пусть они сами посмотрят, который народ, как должно, поклоняется Божеству». Владимир так и сделал, и послал десять разумных мужей по разным землям. Когда они все эти земли объехали и воротились в Киев, то единодушно хвалили веру греческую: они рассказывали князю Владимиру, какие видели церковные службы, как сам патриарх с множеством духовенства, в богатых золотых ризах, служит обедню, и какое ангельское слышно было пение. Они больше всех других хвалили Софийскую церковь в Цареграде, убранство её святых алтарей, живопись божественных икон, благоухание фимиама, и говорили, что другой веры кроме этой не хотят, и даже напомнили Владимиру, что видно вера греческая лучшая, когда её приняла и крестилась в Цареграде великая княгиня Ольга - его родная бабка. Тогда Владимир решился креститься сам.
Он собрал своё войско - и на судах поплыл к Корсуну, греческому городу, который находился в Крыму на берегу Чёрного моря и принадлежал греческим императорам; высадил своё войско на берег, окружил город и скоро им завладел. Тогда послал он послов к императорам Василью и Константину, сказал, что он у них просит в супруги сестру их царевну Анну, а что если они ему откажут, то он возьмёт и Цареград, как взял Корсун. Императоры перепугались, стали уговаривать царевну, которая трепетала от страха - и боялась хуже смерти ехать к князю-язычнику, в страну неизвестную и далёкую; но делать было нечего, вот снарядили корабль - посадили на него горестную царевну и, с целой свитой духовных и других людей, отправили в Корсун. Их встретили там с радостью и честью.
Князь Владимир разболелся тогда глазами - и не мог ничего видеть. Царевна стала его просить, чтобы он немедленно крестился, и как только святитель возложил на него руки, - великий князь прозрел. Это было такое чудо, что все бояре русские захотели креститься.
Тогда патриарх корсунский, священники и духовные, которых царевна Анна привезла с собою из Цареграда, с большим торжеством крестили великого князя Владимира и всех его бояр в церкви святого Василия. После крещения было обручение и свадьба Владимира с царевной Анной.
Великий князь отдал Корсун обратно греческим императорам, но прежде положил основание новой церкви, которую построил в память того, что Корсун был им взят. Научившись христианской вере от самого патриарха корсунского, он спешил домой, в Киев, ему очень желалось, чтобы его народ познал скорей Бога истинного. Как только он приехал в Киев, то отдал повеление всех идолов вывезти на площади, изрубить и сжечь. Народ сначала плакал, ему жаль было своих богов, особливо, когда главного из них, Перуна, привязали к хвосту лошади, били тростями и кинули в реку Днепр. Но, на другой же день, Владимир велел повестить весь народ, чтобы он шёл креститься. Народ, видя, что великий князь и бояре окрестились, говорил промеж себя: «Знать эта вера хорошая», и толпами собирались к Днепру.
Приехали все духовные и великий князь. Он приказал всем войти в реку. Большие стояли по грудь в воде, отцы и матери держали младенцев на руках, священники читали и пели молитвы, прославляя Бога. Когда же крещение окончилось, то Владимир поднял глаза к небу, стал креститься, и сказал во весь голос такую молитву: «Творец земли и неба! Благослови сих добрых чад Твоих; дай им познать Тебя Бога истинного; утверди в них веру правую. Будь и мне помощию в искушениях зла, да восхвалю достойное имя Твое!». Радость была такая великая, что народ и рыдал, и молился: точно и небо, и земля ликовали в торжестве.
- Вот, ребята, как хорошо крестился народ русский, - сказал Степаша с увлечением, когда Михаил Васильевич кончил.
Нельзя было не заметить, с каким жадным любопытством слушал нищий Миша; он не спускал глаз с учителя. Так как он, войдя в избу, не снял своего изорванного полушубка и кафтана в лохмотьях, то пот катил с него градом. Но мальчик как будто этого и не замечал.
- Я ещё вам кое-что скажу, ребята, - продолжал учитель. - В ту самую пору, когда слагалось русское царство, когда наши предки славяне ездили за море, за Рюриком, жили два брата грека Кирилл и Мефодий. Если мы должны помнить и молиться за великого князя Владимира, которого православная Церковь наименовала - равноапостольным, потому что его волей и примером Господь ввёл веру христианскую в нашу родимую землю, то точно также должны помнить и молиться за этих двух святителей, потому что великие их заслуги равняются заслугам великого князя Владимира. Отец их прозывался Лев, и был богатый, знатный греческий гражданин, занимал важную должность правителя целой греческой области Македонской, жил с семейством в городе Солуне; у него было семеро сыновей. Из них старший Мефодий княжил в области, где люди были славяне, то есть, одного племени и роду с нами. У них-то Мефодий и научился славянскому языку, но его не радовало земное величие, он скоро оставил и богатство, и роскошь, и почести, и ушёл на гору Олимп, где и посвятил себя Богу и постригся в монахи. Младший его брат Константин с самого младенчества отличался чрезвычайно боголюбящею душою. Он в дому знатных родителей непрестанно молился, и с особенною любовью изучал духовные книги, написанные на греческом языке святым Григорием Богословом, о котором вы, может быть, ещё и не знаете, но он был одним из святых отцов нашей Церкви православной.
Вскоре, когда Константину минуло 14 лет, его взяли в Цареград, в товарищи к малолетнему Михаилу, и он вместе с ним слушал уроки знаменитых греческих учёных, и сделался скоро сам учёнейшим человеком своего века. Все видели его необыкновенные способности, и дивились его познаниям; сам царь пожелал его возвысить и наградить, и потому назначил юного Константина состоять при книгохранилище Софийского собора.
В то время, всё, что было учёных книг и рукописей, хранилось около церквей, и люди, книжные и учёные, большею частью были все из духовных. Но Константин недолго оставался в Цареграде. И он ушёл на гору Олимп, постригся в монахи, принял имя Кирилла и, вместе с братом, посвятил себя служению Богу. В то время многие славянские племена пожелали узнать Бога истинного. Тогда греческий император и патриарх решились послать братьев Мефодия и Кирилла к этим народам, чтобы научить их вере христианской. Вероятно потому, что они знали славянский язык. Горя любовью к Богу, они скоро собрались и отправились в путь. Тяжелы были тогда путешествия - ни дорог, ни воды, ни пищи, ни ночлегов не было на целые сотни вёрст. Но святителей подкреплял Господь в великом их апостольском служении. Прожили они некоторое время в том самом городе Корсуне, в котором, 140 лет позже, Владимир удостоился принять святое крещение, были и в Богемии, и в Моравии, и в Болгарии; и тогда, как и теперь, все эти земли заселены были славянами, нашими единоплеменниками, и тогда язык всех славян был тот же. Там Мефодий и Кирилл проповедовали слово Божье, но видели, что одними словами нельзя укоренить всё учение евангельское, да и в памяти нельзя удержать всё, что читалось в книгах греческих. У славян своей азбуки не было. Как сделать? Как пособить этому горю? Нельзя же было учить все славянские племена греческому языку или латинскому! Тогда все книги духовные были написаны или на греческом, или на латинском языке. Вот после тёплой молитвы, с помощью Божией, братья-святители и принялись составлять новую азбуку, азбуку славянскую - и скоро перевели на славянский язык все божественные книги, Священную Истории, Евангелие и все церковные службы. Вместе с этим, они сами учили и детей, и взрослых читать и писать по-славянски, и лишь только народ стал понимать, что в книгах пишется о Боге, об Иисусе Христе, лишь только стал понимать в церквах службы и молитвы, новокрещённые славяне с таким восторгом, с такою радостно крестились в веру Христову, что она должна была укорениться в них неизменно и твёрдо. Прошло с тех пор тысяча лет, а все народы славянские о сию пору держатся той веры православной, которая с самых первых времён, после воскресения и вознесения Иисуса Христа на небо, была основана Его святыми апостолами и учениками. И чистая христианская вера, без всяких перемен, осталась только у одних славянских народов.
- Теперь понимаете ли вы, ребята, отчего святые братья, Мефодий и Кирилл, считаются первыми просветителями славянских племён? Слушайте: они составили славянскую азбуку и письмена, а азбука славянская укрепила на бумаге, для всех славян, живые поучения слова Христова, и всякий славянин читает то самое святое Писание, которое читалось тому тысяча лет... и читает его - на родном языке. Поняли?
- Как этого не понять, - отвечал Степаша, - оно совсем понятно.
- В церквах, - продолжал учитель, - у всех славянских племён стали тогда же служить заутрени, обедни, и все другие службы по-славянски, и народ понимал каждое слово... У нас и теперь церковный язык - славянский, и всё читается и поётся на славянском языке.
- Да разве мы и теперь славяне? - спросил Антип.
- Конечно, славяне - были и будем, - сказал Михаил Васильевич. - Славяне были коренной народ, от него вышло много племён, но всё же первоначальный язык их всех один и тот же. Если, например, русский поедет в Богемию, в Моравию, или в Болгарию, или в Далмацию, туда, где живут славянские племена - они будут понимать друг друга, потому что язык тот же - славянский, хотя может быть не совсем одного наречия.
- Ну-ка, детки, - продолжал учитель по минутном молчании, - отвечайте теперь дружно. Как прозывались русские тому тысячу лет назад?
- Они прозывались славянами, - грянули дети со всех сторон.
- Кого они призвали из-за моря к себе на княжество?
- Рюрика.
- Кто первый в России крестился в веру Христову?
- Великая княгиня Ольга...
- Нет, нет, - закричал Степаша, - прежде великой княгини в городе Киеве были уже и церкви христианские, и люди, принявшие новую веру.
- Правда, правда, друг. Но кто же окрестил весь народ русский?
- Великий князь Владимир. Он крестился сам и крестил весь народ.
- В каком городе крестился великий князь Владимир?
- В Корсуне, на берегу Чёрного моря.
- А народ где крестился?
- В Киеве - на Днепре.
- В то самое время, когда Рюрик пришел княжить на Русь, какие святители усердно старались обратить в христианство и другие славянские племена?
Дети молчали.
- Как звали двух тех греческих монахов, которые были посланы к славянам греческим императором и патриархом?
- Св. Мефодий и Кирилл.
- Что же они сделали?
- Они крестили... они учили... они составили славянскую азбуку... - отвечали дети наперерыв.
- Ай-да ребята! Ура! - крикнул он.
- Ура! Ура! - повторили дети с увлечением.
Михаил Васильевич очень был доволен, он невольно улыбался, и весёлость так и просвечивалась на его лице. Класс его утешил вполне.
Он сам приучал детей на его «ура», отвечать громогласным «ура» - поэтому, и на этот раз, ребята подхватили его дружно.
Класс кончился. Михаил Васильевич позвонил, встал со стула, и все ребята поднялись.
- Мне пора домой, - сказал нищий Миша, - прощайте!
Он поклонился на все стороны, и вышел вместе со всеми детьми на улицу.
- Экое у них веселье! - вертелось у мальчика на уме. - А ещё школа!
И с этими размышлениями, несмотря на мороз, Миша быстрыми шагами пошёл по ровной дороге к околице.