Мат в два хода

               

    У меня умерла собака, но теперь это абсолютно не важно, потому что через несколько минут приговор будет приведен в исполнение, и электрический стул послужит прекрасным троном для коронации смертью. Они хотят засадить меня в молнию в этакую расплавленную, раскаленную глыбу льда, в белый прозрачный кристалл, в невидимый янтарь смерти, им, наверное, кажется, что я буду себя там чувствовать как сыр в масле. Или, может быть, они надеются на превращение, они, может быть, ждут, что если я выживу, то стану ангельской доброты человеком? Да, именно, они хотят убить меня, чтобы из меня вылупился чистенький, непогрешимый, совсем крохотный, маленький ангелочек размером с мизинец. Ведь от этих убийств некуда деться. Целая цепочка. Я уже слышу, как они колотят в дверь моей камеры, потешные люди, им, наверное, не нравится, как я здесь выкручиваюсь, высвобождаюсь. Их бы на моё место. Им бы только засадить человека в каменный мешок, в какую-нибудь клетку, под замок и потом глазеть, как он скачет, мечется на цепочке своих предубеждений… высвобождается.
   ЭТИ, наконец-то, набежали, схватили меня, поволокли по этажам, а мне, может быть, только этого и надо было. У меня, может быть, сегодня разгрузочный день… Мы носились с ними по стенам ночного города в полыхающем автомобиле, выясняя тонкости небесной геометрии. И это был не плохой, я бы даже сказал милый, способ развлечь приговорённого к смерти, так сказать, проводить его в последний путь. Хотя я у них ни о каком развлечении или  одолжении не просил. Моё последнее желание будет «позаковыристее », пограндиознее, что ли. Подумаешь – убил человека. Вы вдумайтесь: убить человека всё равно, что подумать о чём-нибудь. Одна мысль о чём угодно – равна одной смерти. Я чувствую, что сейчас перебью все ваши мысли, раз и навсегда, этой одной невзрачной идейкой, мыслицей. Нет, вы вдумайтесь только: я живу, значит, я убиваю! Восхитительная и губительная галиматья, неправда ли?  Чёрт.

      
        Как только мы очутились на месте, на подиуме смерти, я сразу же заподозрил, что что-то здесь не так: эти белые, изнутри светящиеся, комнаты, люди в белых халатах… Это настолько не соответствовало моему представлению о происходящем, что мозг мой остановился от удивления. Всё это не укладывалось в мою схему… презентации действительности, если только они не хотели умертвить меня при помощи обезболивающего укола. Кажется, это была последняя мысль на той определённой ноте, частоте… Потом что-то в моей голове вывихнулось, переключилось, хрустнуло, так, как будто кость вправилась обратно в сустав, и я ясно осознал, что я только что был не в себе, вероятно, потому, что несколько неудачно попытался выйти из себя, в силу какой-то безысходности, и застрял. Нет, я помню, что у меня, кажется, умерла собака, а вот что происходило со мной до этой очаровательной мысли, в моём с ума  шествии я забыл, как будто это был какой-то сон наяву, лунатический сон, и у меня остался только обрывок этого сна.


        Врачи определили моё невероятное самоисцеление как психологический нонсенс, хотя и подтвердили взрывоопасность ситуации, в которой я находился. Продержав, лучше сказать «промурыжив», меня ещё с неделю и ничего сенсационного не обнаружив (не раскрыв, не добившись) они вежливо высказали своё законченное равнодушие, то бишь неудовольствие, и отпустили меня восвояси. На этом можно было бы и закончить рассказ, но как раз тут то и начинается самое интересное.

          Нет ничего потенциально более опасного, чем некоторые навязчивые (впившиеся в тебя) идеи, страхи или страсти потенциально абсолютно здорового, умственно и психически нормального человека. Здесь как будто пропущено слово «почти». Это как бы человек с пропущенным словом «почти». И, я не знаю, такого человека, вероятно, можно определить только потому, что он никогда не употребляет в речи слова «почти». Почти. Шутка. Та же история приключилась со мной. Как только я выбрался из больницы, глотнул свежего, только что испечённого, холодного, осеннего воздуха, взглянул на скелеты садовых натурщиков, во всей ясности и прозрачности этого остановившегося дня, я  ощутил, что  нахожусь во власти одного желания. Испытать на самом деле то, что мне пригрезилось, и выйти сухим из воды (разве что слегка орошённым, огорошенным каплями пота). Повторяю, я чувствовал себя абсолютно здоровым, нормальным, но как бы увлечённым новой затеей человеком – это показалось мне самой интересной игрой в мире. И на самом деле, что может быть интереснее, чем выдумать для себя правила несуществующей игры и обыграть всех, не причиняя им никакого вреда? Естественно, почти никакого вреда, за исключением неудовольствия оттого, что по неожиданному произволу игровика-затейника они всего лишь (не больше и не меньше), исполнители неведомого им действа.
            Но свою игру может начать каждый, стоит ему только заметить (допустить, угадать), что игра уже началась, что это игра. И какая игра!


            И я начал с того, что принялся вычислять убийцу. Сначала теоретически, изучая труды по дактилоскопии, физиогномике, уподобляясь мифическому Шерлоку Холмсу, но мне и нужно то это было для того, чтобы всего один только раз отыскать подлинного убийцу, выследить его, взять его вину на себя и виртуозно выкрутиться в последнюю минуту, предоставив обалдевшим судьям подлинные улики. Но, увы, почерпнутые мною научные данные не привели ни к какому результату. Я выхаживал за крутолобыми, скуластыми, за толстяками с мощными загривками, за юркими, угрюмыми, порочными на лицо (эти были способны только на любовные утехи с кем ни попадя, да на косвенное убийство неуместного плода), да и просто за теми, у кого на лице красовалась каинова печать (эти либо уже упустили свой шанс, либо не встретили «должного» отношения к своим «способностям», то есть получили «неправильное» (плохое) воспитание). И однажды, я, наконец-то, понял: это должен был быть человек с какой-то безуменкой, с особым цветением растения хищника в лице. И имея подлинный признак этого состояния, я без труда отыскал нужного мне человека.


              Ровно в 6:30 вечера за стойкой в баре в отсветах уличной рекламы я увидел это лицо. Это был… как бы это сказать, что бы не обидеть вас, о «пронырливый» и благосклонный читатель. Это был ни чем не примечательный, избранный человек. Нет, у него, конечно, были свои приметы, но они, может быть, ещё пригодятся на следствии или на суде. Он был худ, не высок, жилист, с ехидной улыбкой и испорченным, прожжённым взглядом. Штаны на его заднице мешковато свисали. На виске, чуть выше и дальше брови, был шрам от удара. Да и что толку перечислять? Об этом человеке, как и о любом другом, можно написать целую энциклопедию. Но заслуживает ли он этого? Скажу только одно: в минуты пьяного умиления он чем-то напоминал скульптуру «трезвого» Вольтера, с точки зрения самой скульптуры Вольтера, конечно же.
              У этого человека была жена. Это была полная энергии женщина и послухам у неё была одна особенность, а именно, люди поговаривали, что в минуты порыва страсти она может дышать... влагалищем и бедные её любовники гибнут в результате затяжных поцелуев.
               Да простит меня Аллах, как того иноверца, но попутно я исследовал и эту подробность дела и убедился, что всё это хотя и беспардонная, но, в принципе, безобидная ложь. Вам, наверное, может показаться, что я довольно таки лихо примеряю на себе «костюмчик» какого-нибудь там Джеймса Бонда, а это ведь вовсе ни так. Конечно, я не заходил так далеко, как можно было бы предположить, но главное всё же выяснил. Естественно я не сам всё это проделал, я воспользовался для этого услугами опытного жиголо. Но ему я могу доверять. Резонно было бы предположить, что именно его и собирался «укокошить», прикончить наш с вами уважаемый, кровожадный друг…
                Но, как и всякий образцовый муж Паромон Брониславович Оранский абсолютно не ожидал удара с этой стороны. Он был спокоен за свои тылы. А убить он был готов, нельзя прямо сказать любого, но обязательно надо сказать, что из-за любой ерунды, из-за какой-нибудь мелочи. Например, из-за попранной привычки. Так Брониславович любил подшучивать в кругу (среди) друзей-сослуживцев над своим коллегой по работе Викентием Павловичем Обручевым-Дерибасовым. Он настолько привык к этим своим экзекуциям над чужой неведомой ему психикой, что был просто-таки выбит из колеи (взбешён), когда этот его любимый коллега по работе Дерибасов наконец-то, не справившись с выразительным  молчанием очевидного превосходства, ответил остротой на остроту, колкостью на укол. И тут приключилось невероятное: Паромон Брониславович потерял дар насмешнического красноречия, он словно проиграл его в карты в словесной игре, он не мог путно связать пару слов и, если бы не приобретённый им ранее авторитет, он вообще превратился бы в посмешище. Собственно Дерибасов его без нужды не доставал, но сам Паромон Оранский уже не мог без того, чтобы не доставить себе привычного удовольствия поиздеваться над слабым соперником. Но, увы, этого ему больше не удавалось, сколько он не пытался задираться, он тут же получал отпор. И вообще, со стороны приставания его выглядели совсем не смешно, а (напротив) назойливо и непристойно. Надоело. Это было так, словно у заядлого курильщика гражданина П. Б. Оранского в один из прекрасных дней отняли права на  привычку курить. Вся жизнь Петра Борисовича пошла наперекосяк. Вся отрицательная энергия его скопилась в скорпионовом жале ядовитого ножа, и теперь ему хотелось не только (и столько) уязвить душу своего противника, а ужалить противника в самое сердце побольнее, лишить его в отместку за свою исковерканную, искорёженную, искалеченную жизнь - жизни.
                Нет, я, конечно, не спорю, между моими подопечными были какие-то личностные, имущественные отношения, они явно чего-то не поделили, но я всё-таки склонен считать, что поводом для решающего, рокового шага послужила именно эта ненарочная ампутация чувства привычки.


                Итак, я следил за подозреваемым, а он по моим соображениям, прогнозам охотился за жертвой.
                Так и вышло, я наткнулся на них в подворотне. Пётр Борисович, внимательно и сосредоточенно глядя на Дерибасова, доставал нож. А тот недоуменно хлопал глазами. Это было похоже на сон, на убийства во сне. Так, как будто ты участник и одновременно наблюдатель со стороны (ты можешь видеть событие  как бы одновременно и изнутри и снаружи). Время почему-то замедлилось и, казалось, я вижу эту застывшую композицию со всех точек вращающейся арены, даже с высоты птичьего полёта, настолько роковой и решительной была эта минута... Нож медленно вспорол воздух и вонзился в удивленное тело претерпевающего Дерибасова. Я словно носился вокруг них внезапно возникающим то тут, то там и снова исчезающим призраком, привидением, и в то же время, как каменное изваяние, как стена, неподвижно стоял на месте. И вдруг я закричал, вернее, как-то каркнул, словно птица, и Паромон Брониславович медленно повернулся ко мне, вытягивая нож из чавкнувшей в ответ плоти, с непереносимым спокойствием в лице. В это время потерпевший Дерибасов, пытаясь неимоверным усилием удержать голову на плечах, не уронить её назад, за спину, перенаправил нож в грудь убийцы и так же медленно, смачно воткнул его поглубже. Тут уж я окончательно потерял самообладание и ринулся разнимать оседающих, слабеющих танцоров с их последними танцами. Я выхватил у них из рук ненужный, никчемный нож и так и остался стоять с ним, потому что оба участника этой бойни повалились навзничь замертво.
                Я был уже окружён любопытной толпой, видимо, собравшихся на крик зевак и даже схвачен, пленён несколькими сознательными гражданами до приезда милиции с поличным в руках. Как в последствии оказалось, нож был действительно обильно смазан каким-то сильным синтетическим ядом.


                И тут настал час моего триумфа. На суде я держался молодцом, дерзко, вызывающе, дабы заслужить себе самую суровую кару по приговору впечатлительных господ присяжных. Я был разнесён в пух и прах, на мне не осталось живого места. Но в самую последнюю минуту, с помощью доверенного лица, мною был предоставлен ряд улик: початый пузырёк яда с отпечатками убийцы, дневниковые записи убийцы. Не правда ли приходит в голову, что отпечатки могут оказаться моими, а дневниковые записи этими строками. На секунду я даже засомневался – а не натворил ли всего этого я? Но подлинность улик тут же подтвердилась, и я был незамедлительно оправдан и освобождён.
                И, в общем, хорошо, что всё это не зашло слишком далеко. Мне не пришлось переживать бдения в номере смертников, ни считать количество шагов до электрического стула, количество последних шагов, когда разучиваешься ходить.
                Но необходимо ещё сказать, по крайней мере, две важные вещи: во-первых, прокурор где-то откопал сведения о моём странном, кратковременном помешательстве и потребовал медицинского освидетельствования, что тоже с божьей помощью обошлось. И, во-вторых, вдова убийцы спустя год вышла замуж за моего протеже и была мне очень благодарна за это знакомство; и вообще, люди поговаривают, что до второго замужества она была девственницей, хотя, мне кажется, она восстановила свою целостность медицинским путём, правда не понятно, с какой целью.

                                На этом можно было бы закончить рассказ, но как раз здесь то и начинается самое  интересное.

         Мне казалось, что всё прошло безукоризненно, чисто, удачно, без сучка и задоринки, как говориться. Но что-то здесь было не так. Опять появлялся человек с пропущенным словом «почти». А именно жертва всей этой истории – покойник Дерибасов, недавно живой, почти живой сейчас. Почему же я не крикнул  сразу, до удара ножом, почему я не спас его, почему не думал об этом раньше. На душе у меня скреблись кошки, было погано.  «Плесни молока нам немножко и свеженькой крови», - такое слышалось мне в промежутках полудрёмы. Я не мог спать, я не мог уснуть. И только завязь новой идеи могла попытаться спасти мне жизнь или завязать, закрыть мне глаза на это.
         Я решил отыграться, расплатиться за совершённое. Итак, я повторю всю эту ситуацию, но не допущу смертоубийства. Но чтобы быть во всеоружии, чтобы быть первым, я в этот раз начну с поиска типичной жертвы. Так решил я, надеясь хоть как-то отделаться от дискомфорта, связанного с ложкой дёгтя, в сосуде совести, с этим желчным пузырём, с чувством вины.

          Прежде всего, мне нужно было содрать с себя лохмотья соучастника, сменить свой стиль, внешность, загримироваться, законспирироваться. И я отрастил себе такую же бороду, как у покойника Обручева-Дерибасова. По-моему этого было достаточно. К тому же, помимо воли, мне снова хотелось испытать те же, уже дважды восхитившие меня, чувства непогрешимого, невиновного преступника. Я боялся инерции желаний, боялся ошибки, просчёта, того, что фортуна на секунду отвернётся от меня и всё пропадёт, исчезнет. Поэтому я бесцельно слонялся по городу, якобы занимаясь своим делом, а на самом деле всячески отвлекаясь, отлынивая, избегая задуманного.


           Я зашёл в цирк, сразу за кулисы, у меня здесь  была хорошая знакомая. Находка-канатоходка – так шутливо я называл её, а на самом деле она была струнным музыкантом и по аналогии с пальцами, скачущими по струне и не смеющими сфальшивить, я называл её канатоходкой. Мне сказали, что она заболела и, решив навестить её дома, обычно у неё случались очень болезненные месячные, заставляющие её отпрашиваться с репетиций на несколько дней, я уже было собрался уходить из цирка. Но вдруг заметил, как какой-то наглец совершенно безнаказанно колотит по морде обезьяну, я не преминул сделать ему замечание, на что этот молодцеватый, сорокалетний хам, гримасничая и отплевываясь, ответил грубостью и матом. Я бы с удовольствием врезал бы ему пощечину, это желание возникло у меня на уровне рефлекса, но пока я представлял себе, как я это делаю, раздумывал, что жертвой как раз таки может оказаться такой вот хам, возможно, многим отравляющий жизнь, какой-то молодой человек окликнул негодяя по имени Леопольд и, когда тот повернулся, влепил ему шлепок оттопыренной ладонью по гладко-жирной, холёной щеке.
- Будете знать, как следует отзываться о молодой женщине,– пообещал вышеозначенный, зелёный молодой человек, он просто позеленел от злости и в своём застывшем ожидании напоминал какое-то насекомое – богомола.
Я вспомнил этого Леопольда: это, как раз, и был дрессировщик обезьян, импозантный своим заискивающим добронравием на арене и совершенно невыносимый из-за своей заносчивости, и вульгарной манеры  себя вести в действительной, не показной (не показательной) жизни за кулисами в кругу цирковой семьи. Но особенно он был знаменит своим пренебрежительным отношением к животным, которые впрочем, не очень то сетовали на него, безошибочно угадывая в нём животную природу вожака- самца. Пока несносный Леопольд намеренно медлил с ответом и делал вид внезапно охватившей его занятости работой и стопроцентной озабоченности каким-то делом, ко мне в голову закралась мысль о, напрашивающейся (само собой), апокрифической трактовке «Убийства на улице Морга». Наверное, красиво было бы, если бы какой-нибудь, претендующий на роль вожака, нет, даже, смещённый с места, прирожденный вожак этой группы обезьян покушался бы на жизнь своего злосчастного соперника и разорвал бы его в клочья в собственных апартаментах. Нет, скорее это из Киплинга. А вообще это так похоже на людей, недаром они человекообразные, эти обезьяны. В это время дрессировщик Леопольд, точно так же неприятно гримасничая и отплёвываясь, как и в разговоре со мной, ответил, казалось уснувшему с открытыми глазами богомолу:
- Катись колбаской, хлюпик.
- Я же вызвал вас на дуэль? – требовал ответа богомол.
- А я не явился. Скотина, вот такая я скотина.
Молодой человек, видимо, думал, что я любезный собеседник его врага, которому при мне неловко будет не отвечать на нападки бретёра. И к тому же его самого, конечно, заводило моё присутствие, третьего лишнего, невольного секунданта, ему уже некуда было деваться, не куда было отступать, даже если бы он захотел этого.
- Зачем вы всюду клевещете, что Оливия вылитая обезьяна и что совсем недавно вы выпустили её из своего гарема, превратив при помощи вудистских штучек в человека. Я требую объяснений.
- Потому что все мы произошли от обезьяны. И Олив(оч)ка тоже.
- Как вы смеете? Зачем вы хвастаетесь всем, что имели её?
- В виду, когда говорил об этом?
- Защищайтесь, я вызываю вас на дуэль.                С этими словами молодой человек схватил какое-то несуразное холодное оружие вроде меча шпагоглотателя и бросился им махать со всей силой над головой, отвернувшегося от него и непринужденно занявшегося какой-то своей «возней», обидчика.
          Раздражённый, возмущённый до предела громадный Леопольд, едва-едва державший себя в руках, сделал один шаг вперёд, при этом он двумя ногами встал на край доски переваливающейся качели. И тут в таинство вторгся ещё один лишний секундант, какой-то пожарник или конферансье, и, подойдя слишком близко, оценив всю серьёзность ситуации, закрывая изумленный, раскрывающийся рот руками, попятился от нас в сторону зрительного зала, но споткнулся о толстый электрический кабель и упал на другой, торчавший край качели. Если бы нападавший даже хотел, он бы не смог нанести такого сильного удара, которым одариваются только призраки и фантомы вроде ветряных мельниц и в общем невидимые или обманчивые враги. Конец доски, на котором стоял дрессировщик, приподнялся, и его голова выстрелила в потолок со всей силы как пробка из бутылки шампанского. Наскочив на качели, конферансье или пожарник сразу же откатился в сторону, но его вмешательства было достаточно. Лёжа на полу, он следил за траекторией полёта головы, которая, эффектно перекувыркнувшись под потолком, угодила при падении прямо в лапы одной из верных хозяину обезьян, и та немедленно начала выискивать в этой уродливой, ужасной голове вредных насекомых. Мне же даже показалось, что из обезглавленного, так и оставшегося стоять тела полил фонтан фейерверка. Порядком обезумевший конферансье-пожарник выбежал на арену объявлять следующий номер: « Караул, убили!!» А я в это время обратился к онемевшему юноше с окровавленным мечом в руках, едва-едва, почти совсем чуть-чуть не превратившегося в скульптуру античного героя… Он был даже красив на фоне свершившегося поступка и я, наверное, подумал: « Как хорошо, что я не женщина». Как сумел я оживил его и попросил этого зомби своих страстей возвращаться к Оливии и позаботиться о ней. Молодчик, удивлённо кивая, удалился, я покрепче уцепился в отнятый у него меч и, как я и предполагал, ворвавшийся с когортой работников цирка, конферансье- пожарник-секундант, или как там его ещё (Сидор, я бы не удивился, если бы его так звали – Сидор) не узнал меня, то есть перепутал, если он видел меня вообще во время убийства. Никто не подходил ко мне как в прошлый раз, все ждали прихода милиции, вероятно, язык моего клинка со времени первого убийства успел подрасти, и я воспользовался минуткой, чтобы пожонглировать мыслями, пораскинуть мозгами. Дело в том, что я решил искупить первую жертву тем, что вознамерился спасти возлюбленного Оливии. К тому же она была прекрасной девушкой, на работу она ходила в смокинге, с хвостом белых волос и в очень подходящих, к безукоризненно правильным чертам лица, очках в прозрачной роговой оправе. Удивительно умная, своенравная и немножко бесшабашная, взбалмошная девушка. И она точно не произошла от обезьяны, а скорее от какого-нибудь морского или воздушного цветка, да, точно, она появилась из пены. Не то чтобы я любил её, но без неё мне было бы противно жить. В общем, я был снова в игре, и я проигрывал, выигрывая или наоборот.
       
        Меня поволокли по подиуму раскаленной арены, и уже тут меня словно молния настиг триумф. Я увидел сразу все сотни физиономий «вперившиеся» в меня, разрывающие меня глазами как пираньи на кусочки, но я был абсолютно по-детски невиновен. Это было наивысшее наслаждение, это был неожиданный, случайный апогей моей игры, за это стоило превратиться в факел на электрическом стуле; в стиснутый проворной, пронырливой рукой свободы факел. Знал ли этот спасённый мальчик, какого удовольствия он лишился, возможно, ради миража, иллюзии счастья. Впрочем, я зря ему сказал об Оливии, из-за этого весь суд пошёл наперекосяк.

        Сначала всё шло по плану. На суде я держался молодцом, и был разнесён в пух и прах. На вопросы прокурора, сводившиеся к « зачем и почему», я, кстати, отвечал, что господин Леопольд не любил человекообразных, унижал их и за это ему было не сносить головы и что, если человек не уважает братьев наших, если ему даже в голову не приходит это, то ему не нужна такая пустая голова. Свидетель – конферансье-секундант-пожарник, даже если и вспомнил бы о своём реальном, весомом участии в этом деле, ни за что не признался бы в содеянном перед угрозами страшного суда; и даже если бы он распознал, что принял меня за другого, теперь бы он всё равно смолчал как соучастник. Я был совершенно спокоен, мечтал о том, что перед смертью неплохо было бы освоить японский язык и хоть на йоту приблизиться к японской культуре, как в зал суда ворвался этот оголтелый любовничек и стал заявлять, что это он «обезглавил безголового дрессировщика». Я вежливо опроверг его утверждение тем мол, что хорошо ещё, что не придумал, будто бы ему её на репетиции лев откусил. Тогда этот ублюдок, скорее всего из ревности, выхватил из кармана револьвер и начал в меня палить. Я всё-таки не учёл, что на свете есть пусть даже самые доброжелательные, интеллигентные и, наконец, благонадёжные люди с таким бешенным, лихорадочным темпераментом. Первая пуля отстригла мне завившийся слишком круто локон, другая окровавила мне мочку уха, лизнув царапиной по щеке и, наконец, третья вошла прямо чуть пониже ключицы, не задев сердца, но пройдя насквозь и вышибив глаз прятавшемуся за моей спиной охраннику вместе с мозгами и духом. Мой подзащитный заработал таки себе право восседать на троне королей преступного мира, правда, на короткий срок, а я стараниями того же усердного прокурора был освобождён от королевской милости и, в силу случившегося ранее, был отправлен на принудительное лечение, на неопределённое время, в сумасшедший дом или психиатрическую больницу. Как вам будет угодно. Как вам это понравиться.
            На этом, наверное, стоило бы прервать рассказ, но, как раз таки, дело в том, что здесь то и начинается самое интересное, тем более, что я упустил две подробности. Во-первых, голова дрессировщика так и не нашлась и, если предположить самую абсурдную версию, за неимением лучшей, то Оливия, являясь обезьяньей королевой, и, подобно оборотням, превращавшаяся по ночам в волосатое чудовище, была всё-таки любовницей покойного Леопольда… И после его смерти, в один из прекрасных дней, подобно средневековым леди, « заквасила» голову своего возлюбленного, так доблестно сражавшегося за честь её одного из самых древних родов, в банке со спиртом, а теперь держит эту банку в тумбочке у кровати. Правда, эту гнусную версию так никто и не осмелился, не удосужился проверить, подтвердить. А вот то, что молодой, несчастный, красавец со столь горячим, в конце то концов испепелившим его темпераментом, вовсе и не был признанным возлюбленным юной леди, честно указавшей ему на дверь, вовсе не оказавшуюся для него выходом, по ее недоумевающему выражению, было правдой. Сама же Оливия, бедное дитя, игрушка в руках судьбы, как оказалось, была больна СПИДом.


              Я, кажется, уже говорил, что от этих убийств некуда деться, бесконечная неразрывная цепочка. Есть от чего потерять голову. По крайней мере, хоть немножечко, призрачно понятно от чего становятся наполеонами, может быть, чтобы снова пережить времена гильотин? По крайней мере, мне и предстояло поломать над этим голову, разобраться в этом прямо на месте событий. Мне трудно сказать, что я не был доволен, просто я на пол жизни устал и ещё на столько же призадумался. У меня была отдельная комфортабельная палата со множеством удобств, за мной наблюдало большое количество учёных, лекарей всех мастей и калибров. Меня подключили к интернету. Я мог даже общаться со своими друзьями и коллегами. Друзья даже имели право меня   навещать, многие мне дарили полезные и безопасные вещи. Например, № - ое количество коробок с шахматами, словно конфеты с разной начинкой – с разной конфигурацией фигурок. Но я отдал предпочтение только двум из них с простыми одинаковыми шахматинками. Они пригодились мне для новой игры под названием «Опытное познавание сущностей» (так  я заявил наивным докторам). Правила игры были очень просты: в дневное время суток я играю только белыми фигурками с обеих сторон, в ночное – только чёрными. В одной коробочке у меня хранятся только белые шахматы, в другой – только чёрные. С одной стороны я угождаю падким до наживы психиатрам, с другой – являю себе жалкий прообраз моей былой, великой игры. Кроме того, эта игра тренирует память зрительную и умственную, кстати, тоже, она напоминает мне о том, как трудно в жизни разобраться: кто чёрен, кто бел, кто добр, а кто ещё не очень,  зачем люди мучают друг друга, кто из них прав, а кто виноват и зачем люди бывают счастливы. … Вот такие вот шахматные задачи. А ещё это напоминает мне игру в поддавки с памятью под эфемерным названием «одноцветные шахматы» (почти «одноклеточные»): многих ли я забыл, чей незначительный ход оказал на меня решающее значение, что зависит от тех, которые забыли меня, что делать с теми, которые меня помнят? К тому же я дальтоник, если  я ещё об этом не упоминал, и всё в этом мире для меня делится надвое: на чёрное и белое. И куда же такому человеку податься, как не в фотографы? Но теперь я переменил профессию – я стал писателем. Пишу этот рассказ. Потом, может быть, сброшу в интернет, читай – не хочу. Если вам интересно, почему рассказ называется именно «Мат в два хода», то я и сам не знаю, и, если отвечу вам, то наверняка однобоко с позиции сегодняшней моей профессии. Это что-то вроде подборки нужной пары эпитетов – уточнений – корон к коронованной особе – слову, сбивки, подборки слов в словосочетания – единицы мега текста, кроме того, риторические повторы, даже расчетливая, акцентная тавтология, - вот чудная игра, вот бесконечный мат в два хода. Только вот человеку, как и слову, никак нельзя одному – иначе ему сразу мат.

              Однажды, ветреница Оливия прислала мне ряд своих обнажённых фото, сделанных накануне, ослепшим по глупости фотографом, якобы, чтобы дать ему хоть какую-то работу. Он описывал ей, чего он хочет от неё и щёлкал, когда она говорила «готово». Она же прислала мне их с просьбой дать профоценку её раскрепощенности, свободе в творчестве, достигнутой благодаря свободе от смерти, от страха смерти, и с откровенным намёком на наши прошлые отношения. Я пообещал дать ответ только в том случае, если фотографии навсегда останутся у меня, потому что они были прекрасны с любой точки зрения, они были нетленны. Она согласилась, а теперь она умерла. Бедная канатоходка Оливия.
 

               На этом можно было бы закончить рассказ, но как раз отсюда то и начинается самое интересное. У меня действительно умерла собака.


                Конец. 

             
P.S. Недавно я подумал, что, может быть, душа Оливии переселилась в какую-нибудь из осиротевших обезьян и, после выхода из больницы, хотел взять одну на воспитание. Мне этого не позволили. И лишь потом, наблюдая за моими взаимоотношениями с животными, мне предложили поработать дрессировщиком, я сразу же согласился, чувствуя себя так, как будто всегда был дрессировщиком.

Без срока давности.
Ноябрьской ночью, в течение 8 часов, до утра. В 1999 году.