Близнец гл. 3

               
                ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

       Я  стою, переминаясь с ноги на ногу. Мне стыдно, как никогда в жизни,  и я не могу придумать слов, чтобы оправдаться.  Сергей Алексеевич,  желая разрядить ситуацию,   освобождает меня от ноши, толкает в  «наш угол»  и становится  так, чтобы  вся  мощь гневного  настоятельского взгляда падала на него.  В результате   заслуженное изгнание  так и не происходит:  вероятно, потому, что начинается литургия верных, и настоятель занят.
   
– Возьми кадило, иди, подай о. Димитриану! – спустя некоторое время  говорит  Сергей Алексеевич, обтирая мои руки  влажной салфеткой, – старайся, простят!

–  А зачем ты мне руки обтер? – удивленно спрашиваю я.

– Так благоговейнее! – уверяет  Сергей.

  Я пожимаю плечами  и подаю кадило дьякону.  Неожиданно  настоятель   спрашивает:

– Ну – ка, напомни,  когда тебя рукоположили?

– Меня? – диву даюсь я, – батюшка, что вы!

–  Тогда почему ты так  стоишь  у престола, как священнослужитель?

  Я  отпрыгиваю к стене  и  вжимаюсь  в нее, думая стать незаметным.

– Перестань баловать! – грозит  настоятель пальцем, – отстранись, не ты платил за эту роспись, не тебе на ней и лежать!

    Я отстраняюсь,  и  превращаюсь в малозаметное существо, не смеющее дышать.

– Вот так,  уже  лучше! –  одобряет мой вид о. Мефодий.

     По возвращении в «наш угол» я случайно наступаю на подол стихаря, от чего нижняя пуговица  с треском  отрывается и  куда-то улетает.

– Ты чего нам  новую вещь  портишь? Этому  стихарю всего тридцать лет! И за эти года,  с него  даже нитки не упало! – Возмущается Сергей Алексеевич.

– Ага, скажешь тоже, новая вещь  тридцатилетнего возраста!  Да  со стихаря  пыль стряхнуть страшно, швы разойдутся! –  недовольно бурчу  я.

– Для храмовой утвари,   не срок! У нас  есть  стихарь, которому  более ста лет. Так никто не верит, пока на изнанке печать  с царским гербом не увидит. – Говорит Сергей Алексеевич.

– Поносить дозволишь? – рассеяно спрашиваю я, взглядом разыскивая пуговицу.

– Нет, я  его достаю  только на Пасху. В нем особый дух есть,  в  нем люди,  очень сильные верой,  хаживали. Таким, как мы, до них далеко!  – говорит Сергей Алексеевич, и вручает мне   красивый латунный кувшин с большим подносом.

– Это еще зачем? – озадаченный, спрашиваю я.

–  Иди, батюшки должны перед причастием руки омыть! – отвечает Сергей,  подавая мне еще и полотенца, – синее для настоятеля, красные  батюшкам. И не перепутай!

  Я не слышал о такой практике, иду неуверенно, но как оказывается, что все верно: о. Мефодий сам торопит меня, подзывая жестом. Я подхожу  и  лью  из кувшина   ему на руки. После того как вода  стекает с его пальцев, он забирает у меня  полотенце.  Глядя на настоятеля, я вижу, что он о чем–то  задумался, и  поворачиваюсь к  стоящему  справа  о. Андрею. Тот  с готовностью подставляет руки под струю воды. В этот момент мне на затылок падает  полотенце, метко брошенное настоятелем, и я слышу его голос:

– Я  благословлял тебя  идти дальше?

  Зрачки о. Андрея  вздрагивают, и он испуганно смотрит на о. Мефодия.  А мне становится  совсем нехорошо. Я начинаю отчаянно жалеть, что  согласился  пожить Женькой жизнью. Такой цепочки злоключений  за одно   утро,  со мною еще никогда не случалось. А ведь до конца службы  еще очень и очень далеко!

  После причащения священнослужители чинно подходят к специальному столу, на котором  нашими стараниями уже приготовлены просфоры и корцы (небольшие чаши для питья, используемые в храмах)  с запивкой, состоящей из кагора, сильно разбавленного кипятком. Настоятель испивает первым, священнослужители  следуют за ним, соблюдая возрастную очередность.  О. Мефодий, подумав, наливает в  пустой корец вина,   и подзывает меня, держа сосуд и  просфору   на ладони.

–  Потребишь? –  спрашивает он.

– Нет, батюшка, я не буду! – резко, обиженным голосом,  отвечаю  я, и внезапно чувствую, что Сергей Алексеевич легонько толкает  меня в спину. Я  соображаю, что он хочет таким способом донести  важность  момента, и замечаю, что священники  наблюдают за происходящим  более пристально, чем следовало бы.
  Похоже,  предлагая  чарку, о. Мефодий  хочет сообщить мне и остальным, что принимает меня в свой  круг.  Вроде как некий ритуал приема в закрытое сообщество.
Поскольку я пока ничего  не узнал  о жизни брата  в Серпухове, то решаю принять оказанную мне честь. «Раз  не гонят, уже хорошо, а там посмотрим!» – думаю я,  и выпиваю до дна сладкое, густое, отличного качества вино, после которого настроение  улучшается.

– Ты хоть понимаешь, что теперь нам должен? – спрашивает настоятель, –  за замену мраморной плитки, и за то нервное истощение, что  мы получили  в результате твоей бурной  и бестолковой деятельности?

– А это много денег? – от   спиртного натощак,  заплетающимся языком спрашиваю я.
 
–  Навскидку  непросто сказать! Но  учти, что,  пока  должок  не отработаешь, мы тебя отпустить не можем! – отвечает настоятель.

– Женя тоже  долг отрабатывал? – мягко, стараясь не выглядеть дерзким, спрашиваю я.

– Евгений Иванович, царствие ему небесное, (все в алтаре крестятся) был таким же, как и ты, человеком – катастрофой, но, в отличие от тебя, долги у него были совсем другого свойства. Хотя,  по большому счету,   и ты должен не нам! –  хитро отвечает  о. Мефодий.

  Священнослужители  от созерцания моей персоны переключаются на разговор о внутренних делах церкви, в частности, о  карьерных неприятностях, выпавших на долю  известного  дьякона, профессора богословия, борца за нравственный климат в  мужских монастырях.

    Мне не удается их послушать:  Сергей Алексеевич, взяв меня за плечо, оттаскивает к  книжному шкафу,  где нагружает кропилом  и  брошюрой с  акафистом  Богородице.

– Что за акафист? Я о таком, никогда не слышал! – интересуюсь я у Сергея.

– О. Мефодий написал, – говорит  алтарник, –  его дипломная работа  в духовной академии.

– Вот как? А разве акафисты  Богородице  уже не все писаны? – Удивляюсь я.

–  Мы поклоняемся не самой иконе, а чуду милосердия к роду человеческому.  Поскольку чудеса происходят, то всегда есть повод, чтобы прославить Пречистую Матерь! –   Отвечает Сергей Алексеевич.
           Я киваю головой в знак того, что он меня убедил, и спрашиваю, глядя на золотые крестики, которые  лежат на престоле:

–  Не знаешь,  чего  столько желающих креститься набежало?

–    Да  пришла Зинаида Павлова   с двойней внуков.  Семья Павловых является в Серпухове градообразующими олигархами, и, несмотря на то, что у нас  в праздник  обычно не крестят,  мы ей отказать не можем.  И как в Серпухове  водится,  роженицы из богатых семей  города  сразу захотели крестить  своих новорожденных  вместе с  Павловскими внуками. Вот и получилось, что сегодня пожаловало  все наше  «высшее общество».

– Что-то часто стали рождаться близнецы, я постоянно об этом  слышу! – Зевнув,  говорю я.

–  Побочный эффект  искусственного зачатия. – Объясняет Сергей Алексеевич.

– Разве  православная церковь одобряет  такое, крещением? Что говорят богословы?

– Человек, если родился, к нашим спорам  не имеет  отношения.  Хотя, например   я,  категорически  против.  Если бы  дали власть, запретил  крестить таких в младенчестве, только когда вырастут. Однако, ты меня заболтал! Лучше иди  в храм,  организовывай  праздничный молебен! – говорит Сергей Алексеевич.

– Да как же? Ведь я  не знаю, что для этого необходимо! – пытаюсь отказаться я.

–         Тебя встретят и помогут, не сомневайся! – говорит алтарник,  и буквально выталкивает меня в храм.

  Я спускаюсь с солеи и беспомощно озираюсь. Собор набит людьми битком, яблоку упасть негде. Хор поет тропари, младенцы в притворе истошно кричат, прихожане переговариваются и  не обращают  на меня внимания. Я пытаюсь сообразить, что  должен предпринять в такой обстановке, когда ко мне подходит   мужчина лет  пятидесяти,   типично славянской внешности, и представляется:

–           Костя Халин.

– Анатолий Этапщиков. – Называюсь я.

– Мне о вас Женя рассказывал. Говорил, если   с ним что-то  случится, вы приедете. Я его лучший друг и деловой партнер! – сообщает мне Халин.

– Что ж, будем знакомы! Я слышал о вас, от Марчуков!

 – Серпухов город маленький, все друг друга знают, ничего удивительного. – Кивает головой Халин. –  Но лучше бы мы познакомились  при других обстоятельствах.  Впрочем, об этом позже.  А сейчас, как я понимаю, молебен?

–  Да, но я не представляю, что нужно делать!  – говорю я.

–  Не переживайте, это просто! –  произносит Халин, и выразительно смотрит на  постоянных прихожан. Те ставят  в центре храма столик,  а на него  выкладывают все, что нужно для молебна.  Серьезный вид  православных активистов так действует на присутствующих, что в храме становится тише. Это приводит к тому, что еще продолжающийся  в алтаре разговор священников, забывших выключить микрофон, становится слышен. Священнослужители  все еще  спорят  о громких отставках в синоде  и о влиянии   патриарха на события. Народ начинает их внимательно слушать.
                А я замечаю в соборе людей,  которые держаться обособленно  от остальных. Заметив мои взгляды, Костя находит нужным пояснить мне:

– Там  клан Павловых,  на данный момент возглавляемый Зинаидой Павловой. В  него входят некоторые  депутаты  и местные предприниматели.  Клан медленно теряет  власть после того, как губернатор вынудил  Павлова покинуть пост мэра города.  Сейчас они ищут, кто спасет их от обнищания. С другой стороны собора стоит «со своими»   новый городской голова, присланный к нам правительством области.  Между этими полюсами  дрейфует мелким отрядом,  пока еще сохраняющий  должность  и  пытающийся избежать политической плахи, глава районной администрации Фетисов.

– А что за пьяный мужик по храму  ходит, от одних, к другим?  Граждане его  избегают, как прокаженного? – Спрашиваю я.

– Это  сам Павлов. Наверное,  пришел напомнить о себе  и поискать удачи. Вдруг кому-нибудь  пригодится.  Его рано списывать со счетов, он изворотливый! – Отвечает Костя.

    В этот момент бывший мэр подходит  к  хору. Я с изумлением замечаю, как Василий Михайлович, наверное, самый доброжелательный человек на свете, преображается, становится  жестким, и решительно  преграждает путь  Павлову. Тот, несмотря на то, что выше ростом, тушуется, прячет глаза, и с видом побитой собаки идет дальше, издалека  сопровождаемый презрительным взглядом  своей жены. 
Я собираюсь спросить у Кости подоплеку, но тут дверь из  алтаря открывается, и выходит Сергей Алексеевич. Он  направляется к нам, имея цель  проверить готовность к молебну.  Но, не сойдя с солеи,  слышит трансляцию на  храм спора священников, и с округлившимися  глазами убегает обратно алтарь.

    Через некоторое время   завеса на царских вратах отверзается, врата распахиваются, и священнослужители   выходят для причащения прихожан. Перед тем, как совершать  таинство, смущенный настоятель  считает своим долгом сказать:

– Братья и сестры! Вы  случайно стали слушателями нашего …  скажем так,   диспута  о положении дел в современной  церкви. Поскольку вашим ушам были доступны лишь  неразборчивые фразы, прошу вас не цитировать нас и не распространять в обществе  высказывания, которые, как вам кажется, вы слышали. А от себя лично и от лица всех клириков нашего благочиния   скажу, что наш патриарх  является наилучшим молитвенником   о земле Российской,  и  человеком, который с честью несет на   плечах  тяжкую ношу патриаршего служения!

    После  трогательной  речи настоятеля  прихожане крестятся. А о. Мефодий, подозвав меня, тихо говорит:
– Сбегай на ворота, проверь, открыты ли? И скажи сторожу, чтобы не позволял никому   перегораживать проезд, Каганович должен приехать!

  Сторож, как и предчувствовал о. Мефодий, по случаю праздника уже  «принял» с нищими. Лицо у него красно, глаза навыкате, и из осмысленных действий он способен только  «брать под козырек» несуществующей фуражки.
 Мне приходится самому открыть ворота, и сразу на территорию храма въезжает кортеж, состоящий из  настолько  дорогих машин, что их обычно  можно увидеть только на обложке глянцевых журналов.  Пока приехавшие гости  выходят  из лимузинов, я бегу  обратно, доложить об их прибытии. Минуя свечную лавку, возле которой  полно народу,  я  слышу  голос Тамары:

– Нет, точно Господь…

–  Да  некогда тебе помирать, Тамара! – кричу я,  бешено вращая глазами – Готовься, Каганович приехал, встречать надо!

– Ой, батюшки светы, –  язвительно произносит она в мой адрес  – у меня новое начальство объявилось!
 
  Я  останавливаюсь   у молельного столика,  рядом с настоятелем, который приготовился читать акафист.

– Ну? –  тихо  спрашивает он.

– Каганович заехал! – прерывисто дыша,  невнятно отвечаю я. Но о. Мефодий уже  и так все  понимает: в притворе происходит движение, которое можно объяснить лишь тем, что в собор входит некто значительный, имеющий свиту и охрану.

– Неси просфоры  сюда!– говорит настоятель Сергею Алексеевичу.  Однако тот  на первом шаге хватается за колено, и  о. Мефодий смотрит на меня.

  Я вбегаю в алтарь, где о. Димитриан, потребляет  оставшиеся дары, и спрашиваю:

–  Где  просфоры настоятеля?

  Дьякон показывает на  металлическую тарелочку, находящуюся на краю жертвенника. Я протягиваю руку, чтобы взять ее, и тут же получаю удар–хлопок по пальцам, нанесенный о. Димитрианом.  Мирянам нельзя ничего касаться на жертвеннике и престоле, таковы  правила,  дьякон   должен сам подать мне. Но   у меня почему-то возникает предположение, что он знает, зачем требует  просфоры о. Мефодий, и хочет ему  воспрепятствовать.  Я терпеливо жду, когда о. Димитриан  опустошит причастную чашу,  вытрет губы платом, и тогда, подчеркнуто медленно,  отдаст  просфоры. Тяжко вздохнув, я возвращаюсь,  заранее дрожа при мысли о том, что  со мною сделает настоятель. Впрочем, о. Мефодий  безразлично реагирует на мою задержку, он словно знает, что я в ней не виноват.

  Молебен  заканчивается, о. Онисий  кропит св. водой верующих. О. Андрей и о. Наум, боясь сделать что-нибудь не так, стоят неподвижно и  смотрят, как  губернатор и Каганович   троекратно лобзаются   с  вежливо   улыбающимся о. Мефодием.

– Неси просфоры  обратно в алтарь, и корцы со св. водой тоже возьми! – говорит Сергей Алексеевич, подавая  мне, – гости  туда пойдут. И скажи дьякону, пусть выметается из алтаря, а то, схлопочет! Чего он там застрял?

    Я  бегу в алтарь, и передаю слова Сергея Алексеевича. Но  дьякон продолжает стоять у жертвенника, как ни в чем не бывало. Я  кладу  просфоры и св. воду на столик для записок  и разворачиваюсь, чтобы уйти.   Тут южная дверь  открывается, и в алтаре появляется о. Мефодий с  губернатором и Кагановичем. У них идет разговор о том,    почему  Серпуховской  район и Серпухов,  разные территориальные образования,  объединены в одно благочиние.

    Я тихонько направляюсь  к   северной двери, желая  через нее незаметно исчезнуть:  боюсь  своим присутствием вызвать неудовольствие у высокочтимых гостей. А вот о. Димитриан совершает, на мой взгляд, ужасный поступок: он, стараясь выглядеть более приветливым, чем о. Мефодий,  лезет к   Кагановичу  целоваться.

– Ты кто? – изумленно спрашивает  олигарх, доставая из кармана платочек, чтобы вытереть  после поцелуев лицо.

– Дьякон! – кратко представляется  о. Димитриан, и  бросается целовать  губернатора.
 Тот, умело отстранившись,  спрашивает  о. Мефодия:

– Что происходит?

– Проявление  любви, что ж тут поделаешь! –   говорит настоятель, пожимая плечами.

– Ну, хорошо, хватит,  ступай! – говорит  губернатор, похлопав  дьякона по плечу.
О. Димитриан,  криво улыбаясь в лицо настоятелю,  выходит через  южную дверь.  Я  отворяю северную дверь, и тоже покидаю алтарь.

– Что в алтаре  случилось? – спрашивает  у меня  Сергей Алексеевич, наверное, заметив что-то необычное в поведении дьякона, присоединившегося на солее к священникам.
Поскольку  о. Онисий произносит проповедь на тему праздника, и все слушают  ее,  мне кажется неудобным в такой момент затевать разговор. Поэтому я кратко отвечаю:

– А, пустое!

– Хорошо, не  хочешь рассказывать, тогда иди, налаживай крестный ход, настоятель  тебя благословил! –  явно наслаждаясь тем, как у меня вытянулось лицо от такого  задания, говорит Сергей.

– Устал, мочи нет! – откровенно говорю я.

– Ничего, помолись, Бог укрепит. А Костя поможет! – произносит Сергей Алексеевич, затем добавляет, – и, чтобы все было благоговейно. А то,  смотри у меня! – и грозит мне   пальцем.

– Хорошо, хорошо! – понурившись, отвечаю я, и иду искать Костю.