Летом он любил жить на даче, и только к зиме перебирался в город. Любуясь закатами, вбирал в себя последнее тепло редкого солнца, до капли смакуя горячность его лучей. Казалось, не сделай он этого – замёрзнет зимой, несмотря на сверхмощные отопительные приборы.
Однако, последнее время обстоятельства складывались так, что он всё дольше задерживался на даче, и однажды, затянув до Нового года, не уехал вообще, оставшись зимовать в маленьком, не приспособленном к холодам доме. Это был некий рубикон, перейдя который, возвращаться в городскую квартиру не было смысла, и он остался на даче до самой весны.
Стоявшие рядом дома пустовали, а чуть дальше, в десяти минутах ходьбы, был дом, окна которого всегда радостно светились. И от этого сад, окружавший его, не спал, отбрасывал чудные тени. Дальше всё опять погружалось во тьму. Неосвещённая улица молча доходила до леса – и замирала, как на пороге чего-то неведомого.
В лесу сумрак сгущался, тьма становилась действительно непроглядной, однако, лесная жизнь ночью не замирала, а казалось, наоборот, вспыхивала с новой силой. Лев Аркадьевич, видимо, знал об этом, и частенько приходил сюда именно в эту пору, чтобы услышать очередной спор деревьев, уловить прерывающийся шёпот странника-ветерка, или ощутить тихое постанывание промёрзшей земли.
Лев Аркадьевич был писателем. Но когда случался очередной творческий застой, и домашние требовали больше денег, чем внимания и любви, он брался за любую работу, будь то репортаж, интервью, журналистское расследование или фотосъёмка на заданную тему.
С последним заказом ему неожиданно повезло. Одно большое академическое издательство затеяло выпуск нового философского словаря – и он с упоением погрузился в редакторскую работу. Дошло до того, что одеваться стал чуть ли не в тогу и каждое утро изводил домашних вопросами бытия. С этим ещё как-то можно было мириться. Но когда Лев Аркадьич стал превращать завтраки в греческую "акратизму", семья восстала. Никто не желал менять кофе с булочками или омлет с беконом на смоченный вином хлеб.
Все эти годы, казалось, лишь одна луна понимает его. Она была его музой, женой, подругой; подсказывала новые сюжеты и, раскачиваясь на небесах, сообщала любому повествованию такой ритм, что спутать его произведения с чьими-то ещё становилось попросту невозможно.
На даче луна частенько коротала с ним вечера, заглядывая в беседку, в которой писатель творил или просто размышлял о жизни, обретая вдохновение с бокалом в руке. Она же сопровождала его в одиноких ночных прогулках, и если бы не её свет, Льву Аркадьичу пришлось бы ориентироваться исключительно по звуку реки.
Зимой, когда писатель зачастил к освещённому дому, луна начала было ревновать, но вскоре успокоилась, не распознав до конца угрозу. Теперь она просто плыла за ним, иногда беззаботно скрываясь за тёмными облачками, будто знала – он всё равно поднимет глаза к небу, заметит её, и сердце его смягчится от волшебного света.
В один из вечеров Лев Аркадьевич, не изменяя привычке, отправился на прогулку. Он намеревался дойти до кромки леса, но возле освещённого сада задержался дольше обычного. Ему показалось, что на этот раз деревья кивают как-то по-особенному, будто слышат его внутренний монолог, и в конце вопросительной интонации активно машут ветвями, раскачивая стволы то в одну, то другую стороны. Тени их меж тем продолжали расти, пока не вытянулись настолько, что достали до Льва Аркадьича, взяли его в кольцо, и он вроде бы ощутил на щеке чьё-то лёгкое дыхание. Он прошёл ещё немного в сторону леса, но вдруг резко развернулся и заторопился домой. Сразу же сел писать, как будто боялся, что возникшие в сознании образы испарятся, и вновь потянутся дни творческого онемения мысли. Писал почти до утра, лишь удивляясь нахлынувшему вдруг вдохновению.
Назавтра всё повторилось снова. И спустя ещё день, Лев Аркадьевич, имея смутную догадку, поспешил в сад, чтобы проверить её.
Продумывая сюжет будущей книги, он специально оставил много вопросов, надеясь получить ответы в саду. Сегодня теней на снегу было заметно больше. Часть их была от деревьев, а часть исходила от движущихся в окне силуэтов.
Раньше в окнах был только свет. Сегодня в них задвигались люди, неизвестно откуда взявшиеся в таком количестве в неурочный час.
Должно быть, приём, – подумал писатель, и тоненькая тень энергично закивала в ответ.
Гости из города? И тень вторично закачалась, словно всплеснула тонкими ветвями-ручками.
Увлечённый игрой, Лев Аркадьич забыл про приготовленные вопросы и продолжал интересоваться гостями:
– По какому поводу собрались, если до Нового года ещё несколько дней?
– Как доехали, раз машин что-то не видно?
– О чём говорят? И кто эта хрупкая девушка, похожая на фею из детских снов?
Лев Аркадьич машинально стал приближаться к дому. Не заметив, наткнулся на ветку. Та осыпала его снегом, тень задрожала и вытянулась в ином направлении. Лев Аркадьич проследил за ней взглядом и, увидев луну, вспомнил о Рождестве. Как он мог забыть! Чудесный праздник, когда заранее натирался старый дубовый паркет, тщательней обычного выгребалась зола и чистились изразцовые печи; когда доводились до зеркального блеска медные дверные ручки, так что потом сами выскальзывали из рук; когда в центре самой большой комнаты устанавливали огромную, остро пахнущую с мороза ель… Лев Аркадьич крепко зажмурился, пытаясь отмахнуться от воспоминаний, но всё равно увидел наряженную ёлку, подарки под ней и маленького мальчика в матросском костюмчике, беззвучно рыдающего над разбитой игрушкой. В мальчике он узнал себя…
Воспоминания неожиданно прервал звук мотора, зашумевший где-то совсем рядом, и неизвестная машина вынырнула из-за угла дома. Пройдя немного, Лев Аркадьич обнаружил во внутреннем дворике навес, и под ним несколько иномарок.
Оставался вопрос о фее. И снова качнулась тень, выгнулась неестественно- замысловато, и на снегу будто раздвинулся ажурный занавес из переплетённых ветвей. В центре появилась тень из окна – изящный силуэт, который ему кого-то напоминал.
Лев Аркадьич столько раз приходил сюда! Всё искал померещившийся образ тоненькой студентки, в которую был влюблён с первого курса. Двигаясь от дерева к дереву, трогал их холодные стволы, пока не догадался, что смотреть надо не на деревья, а на снежные тени. И когда он задел ветку, и снег посыпался с неё лунной пылью, ему послышалось слабое «Создай меня…»
– Создай меня! Создай из звёздной пыли совместных межпространственных полётов, – вспомнил Лев Аркадьич и посмотрел на освещённые окна.
– Вы кого-то ищете? – спросила девушка, вышедшая из дома. Она подошла сбоку, и так неслышно, что он не сразу заметил её.
– Это фея, – подумал Лев Аркадьич. Хотя фея была в джинсах и свитере.
– Вы ждёте кого-то? – снова спросила фея, и Лев Аркадьич утвердительно кивнул головой. – Вы мне кого-то напоминаете…
– Кого же? – удивлённо переспросила прекрасная фея, которую, как оказалось, звали Анна.
Теперь пришла очередь удивляться писателю, поскольку именно так звали его возлюбленную. И чтоб объяснить своё появление, он решил рассказать фее о своей первой любви.
Прикрыв глаза, Лев Аркадьич увидел себя студентом, смелым и полным сил для познания. Казалось, не было для него препятствий, и всё было ясным, как день. Тогда он писал стихи, и считался неплохим поэтом. Его однокурсница Анна тоже писала. Юный Лёва был ужасно влюблён в неё, и это обстоятельство чаще всего толкало его на необдуманные поступки. Однажды, на поэтическом конкурсе – а шёл уже третий тур – в самый последний момент он забрал свои стихи, чтобы победное место досталось Анне. Девушка узнала об этом и не простила. А когда, остыв, всё же простила, жизнь перемешала карты так, что менять что-либо не было никакого смысла… С тех пор он стихи не писал.
Лев Аркадьевич - Лёва глубоко вздохнул, и открыв глаза, увидел, что рядом никого нет и в окнах не горит свет.
Дома, проверяя перед сном электронную почту, он обнаружил короткое письмо неизвестного автора: «Я знаю, кто Вы. Я – лишь тень. Покорно следуя за Вами, и радость чувствуя в забаве, найти пытаюсь жизни смысл, утратив безрассудный пыл…»
В эту ночь писатель спал плохо. Появившиеся в электронке строки разволновали Льва Аркадьича и ввели в жгучее смятение. Такие странные образы стали вертеться в его писательской голове, что он еле дождался вечера, чтобы пойти в освещённый сад, и среди теней снова искать ту, которая таила в себе образ Анны. Лев Аркадьич понимал, что выглядит смешно и нелепо, но ничего поделать с этим не мог.
Поплутав ещё немного по саду, отправился к себе домой. Но потом передумал и пошёл в сторону леса. Деревья неожиданно расступились и он оказался в центре поляны. Включив воображение, можно было бы различить сидящих на ветвях дев, и копошащихся внизу леших; или двенадцать братьев-месяцев у костра. Но Льву Аркадьевичу этого делать не пришлось, так как он на самом деле видел их всех и мог запросто поговорить с каждым. Однако, кто из них причастен к электронному посланию, спрашивать не стал. Посчитал лишним.
Был исход зимы. Ожидание весны подходило к концу, и от этого становилось только тягостней и несносней. Границы серого дня размывались то мелким дождём, то снегом, и даже ночь теперь казалась поблекшей от невозможности лунного света пробиться сквозь плотную атмосферную мглу.
Всё произошло неожиданно быстро и как-то буднично. Лёг спать и не проснулся. Кто знает, как бы всё обернулось, окажись он в городе. Может, и выкарабкался, если бы было кому набрать номер скорой. Но в сложившейся ситуации помочь было некому, и ночной инфаркт завершил его земное существование.
В редакции, где все хорошо знали писателя, решили составить сборник из последних неизданных работ, и обратились за помощью к семье.
Три женщины – жена, дочь и внучка – вынуждены были отправиться на дачу, где последнее время жил и работал глава семейства.
Добрались к вечеру. Старшие сразу пошли в дом отогреваться. А младшая, не доходя до ограды, крикнула: я сейчас! – и свернула на протоптанную тропинку.
Пока ехали в машине, ей хотелось, хоть мысленно, остаться с дедом наедине. Но это никак не удавалось, хотя ехали молча. Каждый молчал о своём, и она тоже, силясь до мельчайших подробностей восстановить в памяти последнюю встречу с ним.
Тогда были каникулы, и она поехала навестить деда на один день. Но утром позвонила мать и сообщила, что из-за гриппа каникулы продлили, и можно остаться погостить у деда подольше.
Сколько эмоций оказалось спрессовано в этих нескольких днях! Дед, будто, открылся с другой стороны. Он говорил, говорил – а она слушала, слушала и молила только о том, чтобы это не прекращалось. С ним было интересней, чем со многими сверстниками. Дед водил её на прогулки, показывал любимые места в лесу, знакомил с деревьями Большой поляны, как окрестил её для себя. Все они были героями его историй, и уже сложно было отделить явь от вымысла. Потом грелись, топили печь, без конца пили чай-кофе. И когда степень взаимопонимания превысила степень родства, дед повёл её к освещённому дому.
Как только вошли в сад, деревья приветливо закивали – и тени, вторя им в унисон, покачнулись в сторону гостьи. Но не долго длился их танец. Своенравная луна, фыркнув, внезапно скрылась за облаками, и вмиг не стало ни сада, ни дома, ни кромки леса вдали – всё поглотила тьма…
Сейчас, чувствуя, что разгадка где-то рядом, девочка пошла на поиски освещённого дома, куда однажды её водил дед. Но все дома стояли тёмными, и света нигде не было видно. Она дошла до самого леса, но так и не нашла освещённый сад, в котором жили волшебные тени. В тот приезд, из-за капризов луны, дед так и не успел рассказать историю про одну тень. А история эта должна была быть прекрасна.
«Как войдёшь в заколдованный лес, уцелев на болотистых топях…» – вспоминала девочка, как читал ей дед строки неизвестного автора, не признаваясь, что это его стихи.
Притихшая, добрела до дома. Внутрь не пошла – сначала к беседке. Деревья в скорбном молчании, как в почётном карауле, стояли вокруг. Была зима, и перешёптываться им было нечем. А тогда…
Тогда была осень, и в этой самой беседке, окружённой пожелтевшими деревьями, они с дедом затеяли спор о приёмах художественной выразительности. В итоге решили о золотой маске осени рассказать каждый по-своему. Дед уселся за комп писать миниатюру, а она, притащив мольберт, сосредоточилась на акварели. Когда всё было закончено, обменялись «шедеврами», и сверху печатного листа Лев Аркадьевич написал от руки: «Внучке, на память от деда».
Сейчас она достала этот листочек из внутреннего кармана, но читать не давали слёзы. Слова теперь звучали иначе, обретали другой смысл, во всём проступал подтекст.
«Что же там, под золотой маской? Осень примерила её, полагая весьма подходящей к роскошному наряду из алого бархата и золотого атласа.
Но накидка из тяжёлой парчи волочится по остывшей земле, то и дело цепляясь за остатки бесцветной травы и сучковатого сухостоя.
Всполохи вечернего солнца пытаются оживить картину, доставая со дна заветной шкатулки последние драгоценности и отдавая их осени.
С небес спускаются нитки жемчуга из дождевых капель, и волшебная музыка проступает сквозь шелест осеннего платья.
Очарование, увы, длится не долго. Налетает ветер, и как неистовый дирижёр, стремительно меняет темп, размер, мечется между тональностями, вызывая немыслимые модуляции, далёкие от хорошо темперированного клавира.
В замешательстве, осень начинает сбиваться с темпа, путается в подоле, но золотую маску не выпускает.
Будто знает, что властвовать осталось не много, и как Золушке в полночь, ей придётся расстаться и с роскошным нарядом, и с красотой, и со всеобщим благоговением.
Два-три слякотных дня окончательно испортят когда-то прекрасное платье, ветер сорвет золотую маску, и под ней окажется голый скелет с застывшей гримасой ужаса от наступившей старости.
Весь секрет былой роскоши обратится в прах, равно как и само золото – в потемневшую медь опавших листьев»…
Дочитав до конца, девочка вытерла слёзы и пошла в дом.
Разбирая бумаги, засиделись допоздна. Статьи, очерки, эссе… Несколько книг, распечатанных на ещё матричном принтере. Огромная папка с материалами для философского словаря. Подборка фотографий осени и акварель внучки, написанная тогда в беседке. Стопка писем, груда официальных бумаг. И вдруг – как листопад в октябре, рукописные А4, покрытые прожилками неровных, с перерывами, строк.
– Странно, он никогда не писал стихи, – произнесла супруга Льва Аркадьевича. И рассмотрев инициалы посвящения, не совпадающие с её собственными, ещё раз подтвердила: – Ни-ког-да…
А внучка уже читала взахлёб эти выпавшие листки, с выражением, на какое только была способна её юная восторженная душа.
По звучанию стихи напоминали романс, несколько старомодный и от этого только более трогательный в своей наивности. «Чужих мне слов не говори, не повторяй известных истин…»
Как любовные признания, сквозили в них полунамёки на недавние счастливые дни, которые почему-то случились в конце, когда всё, казалось, изведано и скукоженной от одиночества душе больше не на что надеяться. Эти счастливые дни не просто случились! Они дали обратный ход времени, словно вернули автора к развилке дорог с возможностью заново выбрать любой путь из начертанных на большом камне.
«По аллеям запутанных грёз…» К концу строфы интонации взлетали, и тогда казалось, что это птицы поднимаются в небеса.
Дочитав до конца, девочка была исполнена восторга.
– Это же мой дед! – воскликнула она, и, потрясённая открытием, посмотрела на присутствующих. – Только он мог так написать! И про тень тоже…
Мать промолчала, опустив глаза.
– Совпадение! – сказала бабушка и отвернулась лицом к окну.
Там, на слякотной садовой дорожке покачнулась и исчезла невесомая тонкая тень.
07.01.2017