Каждому - своё

               

Глеб Тихонович никогда так и не женился.
Точнее, однажды, в молодости, он попробовал это сделать. Но когда увидел, как жена стирала его рубашку под краном, намыливая её куском хозяйственного мыла, а не так, как было положено.
А как положено?
Как мама стирала, разумеется. Вначале она бельё замачивала: отдельно - цветное, отдельное -белое и отдельно - тёмное. Причём, сначала в тазу растворяла порошок, и только потом (порядок действий перепутать было никак нельзя!) туда погружала бельё.
А потом оно стиралось – шоркалось на стиральной доске. Потом – крахмалилось, сохло и гладилось.
Одним словом, когда он увидел, что всё делается не просто не по правилам, а совершенно по-другому, он решил развестись.
Через месяц Глеб Тихонович снова оказался не женат. И больше попыток не повторял.
Так вот и жил один в своей большой трёхкомнатной квартире, доставшейся ему от родителей. Здесь он родился и вырос. Отсюда пошёл в первый класс с букетом гладиолусов, похожим на винтовку Мосина, взятую на вооружение русской армией в 1891 году и бывшей всё ещё в руках солдат Великой Отечественной.
Вот и гладиолусы так же. Каждый год  первого сентября идут через их двор в школу  целлофановые кульки, из них  торчат красные, розовые и белые пики. А в самом низу – ноги видны под этой грандиозной конструкцией. «Конструкции» ведут за руки мамы. А ножки под букетами семенят, торопятся, чтобы через 10 лет, так же, торопясь, взбежать по лестнице и принести домой «Аттестат о полном среднем общем образовании», чтобы мама обрадовалась первой.
Получается, что букеты из гладиолусов – первые в детских жизнях взятки. Уже потом мы даём их во множестве: чтобы было легче жить, чтоб страданий было поменьше, чтобы сберечь тайну…
Ладно, что это наш Глеб Тихонович развспоминался. Да ещё про первое сентября – на дворе-то зима. Да ещё и очень холодная в этом году. Холодная и какая-то удивительно белая, чистая. И свет с улицы такой мягкий, как в новогоднем предрождественском вертепе его детства, который обязательно сооружался дома мамой на подоконнике в гостиной.
Холодная - не холодная, а на работу идти надо, хоть за плечами уже 62. Глеб Тихонович работал в редакции очень солидного издательства и занимался переводами с английского и испанского. В свободное от основной работы время, а его, этого времени, было много, редактировал и русские тексты солидных авторов, с которыми всегда мог найти общий язык. Потому главный редактор и подсовывал ему именно их рукописи.
Общего языка, признаться, Глеб Тихонович не искал. Просто когда авторы видели его безупречно ухоженное величие, слушали, как он говорит с ними, то даже самые рьяные писательские амбиции как-то скругляли острые углы, и маститые соглашались практически со всеми замечаниями редактора, потому что казался он истиной в последней инстанции. Человеком, который  просто не может совершить неверный поступок.
Когда они выходили из его кабинета, у порога в коридоре их встречал главный и, заискивающе-дружески улыбаясь, похлопывал по плечу, говоря:
- Хорошо, что вы приняли все замечания… - выразительный кивок на дверь  Глеба Тихоновича. – Сами увидите, как ваш роман заиграет новыми красками после его правки.
И автор сам уже начинал верить, что, конечно же, «заиграет», буквально «заискрится». И талант его (наконец-то!) будет оценён миром сполна.
… Старик долго одевался в прихожей, потом оглядывал себя в большом зеркале в витой раме и только потом вышел из квартиры. Спускаясь по лестнице (лифтом до четвёртого этажа не пользуется принципиально), опять, почему-то, вспомнил о маме. Вообще, в последнее время он часто о ней думает: старость, очевидно.
Надо бы на кладбище сходить, посидеть рядом с нею. Поговорить, подумать. Опять спросить, правильно ли он тогда сделал, что согласился… Снова вот нынче во сне её видел.
Она стояла перед ним в белой, не то ночной, не то крестильной рубашке до пят, тянула к нему руки, плакала и просила: «Ну, пожалуйста!.. По-жа-а-а-луй-ста-а-а…»
День был обычным, с одиннадцати- и четырёхчасовым чаем в кабинете главного. У него на столе лежал роман хорошо известного  автора, несколько рукописей которого он уже редактировал. Думал приняться за работу над ним уже на следующей неделе. Но уже в самом конце рабочего дня открыл наугад где-то почти в конце и начал читать…
… Героиня умоляла о пощаде жестокого мужа, заклинала не убивать её. Но просила как-то картинно и скверно-театрально, словно знала, что в эту минуту читатель «подглядывает» за нею.
А Глеб Тихонович знал, как просят по-настоящему. Потому что мама его просила. Она тогда повторяла лишь одно слово: «По-жа-а-а-луй-ста-а-а…»
Только не о помиловании просила, а чтобы убил. Он чтобы убил.  Маму свою убил.
Потому что рак истерзал её непрекращающимися болями – везде, когда тело готово было, казалось, взорваться от этого невыносимого мучения.
И сжалился он.
И набрал полный шприц…
Воздуха…
И вонзил иглу в вену…
И в этот момент почему-то думал про гладиолусы и винтовку Мосина…


10.01.2017