Историческая справка:
Россия 19 век… бурный и противоречивый. Авторитет страны сильно подмочен крымской войной. Отмена крепостного права в 1861 году вывела страну на путь капиталистического развития и погрузила в смуту. Россия, словно поезд, мчалась вперёд, к новой жизни, а розги не давали расслабиться поверившим в лучшую долю крестьянам, обывателям и арестантам.
Крестьяне, формально освобождены, но по-прежнему бесправны, влачат нищенское существование в нужде и горе. Для заработка пускаются во все тяжкие, сдают детей в работы.
Купцы наживают капитал, не всегда честно, строят церкви и сиротские дома, чтобы грехи замаливать, городовые следят за порядком, террористы готовят револьверы и динамит. В общем, все грешат в меру сил.
***
Послушайте старую повесть, любезные читатели, повесть от городового, милостью господа Бога нашего, Федора, низшего чина полицейской стражи! Бывший дворовый крестьянин, потом слуга в доме богатой купеческой вдовы, а теперь уважаемый всем окрестным населением представитель власти, хоть и нижний, но чин! Не так давно получил мундир и шаровары из тёмно-зелёного сукна, шапку с лакированным козырьком и саблю «селедку», службу тяну справно.
Городовой, поддерживает в городе порядок – кого-то даже может и в участок свезти, но это все только для того, чтобы город существовал. Вот и снова мне на службу! До солнышка встаю. А улица между тем оживает вот у церкви толпа собирается.
– Хорошо жениться летом! Тепло, природа ликует! Шикарная свадьба! – Выходят молодые из церкви! Совет им да любовь! Счастливые они, дай им Бог, мира, детей и достатка! Жених из купцов! Человек в городе уважаемый! Позади родители молодых идут, тоже счастливы за детей! А невеста... Кто знает, была ли бы она сейчас счастливой невестой, и если бы не я! Это сейчас я сейчас слуга закона и охрана порядка, примерный семьянин, муж и отец, при и медной бляхе №328!
Мне бы подойти ближе, поздравить, но... Граница! Они привилегированный класс! По пятьсот рублей в год в гильдию платят! С самой заграницей торгуют: из Китая чай возят! Вытянулся как струна и, отдавая честь, простоял пока свадебная пролётка не исчезла из виду! По всем правилам!
А теперь, когда молодые с гостями уехали, можно вспомнить, что было не так уж давно. После смерти нашего барина отдал меня отец в услужение в дом Марфы Петровны, купчихи вдовой солидной и богатой. Посулила купчиха платить за работу по три рубля в месяц. Помолились мы с отцом в церкви да собрались.
Зима пришла, мороз кусает,
На солнце искрами снежок;
Везем дрова мы три сажени
Путь в город велел, и далек.
За эти стихи отец меня вожжами выдрал. В назидание так сказать, ибо негоже крестьянину стихи плести!
Входя в дом, по заведённому порядку отец обратился к Марфе с приветственными словами: «Дай, Бог, здоровья» и поклонился. Я следом.
– У, какой молодец! – Марфа осмотрела меня, как лошадь на рынке. – Крепкий, курчавый, бородка начинается! Год-два и богатырем будет! Воровать будешь?
– Нехорошо это – воровать! – Отвечаю. – Ведь перед Богом все ответ держать будем! – Побожился я на икону.
– Ну ладно! Честный человек лучше всяких замков!
Нанимая меня, барыня предупредила, что я обязан, буду исполнять все ее приказания. Я обещался делать все, что она прикажет.
Когда батюшка договорился о моем жаловании, мы вдвоем повернулись в угол с иконами, трижды осенили себя крестным знамением и произнесли: «Господи, помилуй».
– Ступай, и работай с Богом! – Благословил он меня на прощание.
И остался я в доме вдовы. Работать, так работать! Мы деревенские с детства к тяжелому труду приучены, в кости широкие, правда, умом не далекие! Да нам много ума и не надо: работаем честно, подати платим, власти чтим! Взялся за работу, ни разу не оглянулся.
Марфа Петровна, которую я звал барыней, в домашнем платье из кашемира коричневого цвета была женщиной дородной, властной и не терпящей возражений. А вот по наружности очень приятная, статная, с высокой грудью, большими карими глазами.
Дом большой и работы невпроворот! Одних печей пять! Дров наколоть, все затопить и прочистить! Первый день незаметно прошел. Но выяснил я, что хозяйка вдовая, имеет двух дочерей-гимназисток, сыночка год назад похоронила. Строга и сурова, но Бога уважает, на церковь жертвует, сиротский дом, на паях с другими купцами, в порядке содержит!
Девочек покойный отец воспитывал сурово, но сейчас мама поручила их воспитание немке, а она добрая, но слабохарактерная. Тощая, как глиста, крикливая и страшней бабы Яги.
– Значит так, красавец, пойдешь сейчас в лавку, и оденешься, как положено! Чай не в деревне, а в доме служишь! Сапоги, штаны, тулуп, шапку, да красную, с маком рубаху! И не смей появляться в комнатах босиком! Тут тебе не деревня! Погоди, знаю я вас, деревенских, только деньги зря потратишь!
И повела она меня сама в лавку и одела. Я стою, смотрю на себя в зеркало и думаю: отец, как узнает, сколько из моего жалованья хозяйка вычтет – семь шкур спустит! Это не стишки о зиме сочинять! Разложит на лавочке и…
– Отслужишь, добрый молодец!
– Ой, благодарствуйте!
На улицу у меня смазные сапоги, а для дома – простые чирики. Никогда в деревне у меня такого богатства не было!
Хозяйке я понравился: стараюсь, как могу. Так и началась мо служба. Не принято у купцов много прислуги держать! Экономят!
Всю мужскую работу по дому делал я справно, тогда как все остальное хозяйство находилось в ведении экономки девки Глашки.
Рябая, беременная и сладкая! А что рябая, так с лица воды не пить! Походка у неё изящна и легка, даром, что брюхатая, из-под платка опускается на широкую талию пшеничная коса, в мою руку толщиной. И грех женский страсть, как любит, но ленива! Барыня все высечь ее грозилась, да греха детоубийственного не хотела брать на душу.
Машенька и Катенька, дочки моей госпожи, в шубках, платках, и нарядных сапожках и мне тогда показались какими-то худенькими.
Вот младшую, Катеньку, сегодня замуж отдают, в тело вошла, посмотреть приятно, а я честь отдаю и молодым и Марфе Петровне с ее мужем новым.
Но кто я тогда был такой, чтоб их стать оценивать? Слуга, а они господские дочери! Я знал, что между нами граница, и ее не перейти, да я и не собирался.
И без них дел невпроворот. С Глашкой утешился, хоть и грех, ну да не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься!
Хозяйский дом велик, добротный, на фундаменте каменном, сложен из лиственницы о пяти печах, одна из больших комнат, служила гостиной: большой зал, стены цветной бумагой оклеены, обоями называются, светлые шёлковые занавеси на окнах, стол и лакированные стулья – всё красиво.
А я сплю в людской, на широкой дубовой лавке. Добротная лавка, как и вся мебель в доме. С сеном мешок подстилаю, шубой укрываюсь, полено под голову и храплю до первых петухов.
Обычно девушки ходили в серых шерстяных платьях, таких же чулках и черных башмаках из козлиной кожи, дома надевали туфельки.
Приходящая тощая немка, Клара Фараховна, учила Машеньку и Катеньку «правилам вежливости», «людности», «кумплименты делать», танцевать, музицировать, а также читать, писать, изъясняться на иностранных языках.
Барышни ее слушались плохо, на уроках шалили, и та кричала на них непонятными словами и обещала пожаловаться матушке.
"У нас бы папенька неповиновения не допустил! – Рассуждал я, прислушиваясь к шуму за стеной. – По субботам изволь на правеж на лавочку! Только кто я такой, чтобы о воспитании барышень рассуждать? Дворовый крестьянин, неграмотный, отправленный родителями в город зарабатывать для большой семьи хоть какие-то деньги. Не мне вмешиваться в воспитание девочек, работы в доме и так хватает.
Но тут Марфа Петровна сама вызвала меня и спросила:
– Федор, ты умеешь обращаться с розгами?
– Дело не хитрое, – отвечаю я. – И сам не раз на себе пробовал и в барском доме видел, как секут.
– А сам сможешь?
– А чего тут не смочь! Говаривал отец, раскладывая меня на лавочке, что долг родительский внушать детям почитание к старшим и власти. Могу хоть по-барски, хоть по-крестьянски!
– А разница есть?
– Конечно, есть! Нас, детей по субботам после бани на лавочку! И ложились все под батюшкины вожжи! Почитали батюшку! «Кого любит Господь, того отмечает и наказывает!» А дети, что своей очереди на порку ждут, сами провинившегося на лавке помогают удерживать.
– А в барском доме?
Барин, отправляя меня за розгами, говорил:
– Федька, выбирай пруты подлиннее, да погибче, чтобы сёкли больнее! Плохие выберешь – сам отведаешь!
Покойный барин своих детей драл по-другому: раздевал и пристегивал к лавке ремнем за поясницу. Никакого почитания руки родительской. Брыкаются, рыдают, а он им за такое поведение ноги вожжами к лавке привязывает и только розог прибавляет! Заранее в бочке с рассолом замачивает. Прут один, без пучков. Глупые дети, хоть и барчуки, розог не целуют, за науку не благодарят! Не понимают, что отца почитать надо!
– Ну, – говорит, – вот тебе мой приказ: в субботу принесешь из людской лавочку, вожжи знаешь где, а розги заготовишь и замочишь сегодня! – Заявляет Марфа Петровна. – Не зря же в Притчах записано: «Розги и обличения дают мудрость».
Возражать Марфе я не стал. Отправился резать прутья воспитания барышень.
Теперь здесь буду розги готовить. Она хозяйка, а мое дело – служба верная.
В субботу Машенька и Катенька, тоненькие и хрупкие, словно стебельки, стоят перед нами.
Барышни, глядя на меня, прутья и на лавку, сразу все поняли. Стоят, друг за друга прячутся. Не на калачи позвали!
Катенька роста тогда была невысокого, но стройная, шея тонкая, плечи круглые, груди маленькие, носик курносый, глаза зеленые, и русые волосы, в косу собранные, на где ее косичке до косы Глашки!
Старшая выше почти на голову, и груди побольше, волосы черные, как вороново крыло, а нос тоже курносый. Смотрит на меня волчицей, а у младшей, Катеньки, глазки от страха как пуговки на платья нашей барыни.
И когда Катерина успела из перепуганной барышни в невесту превратиться?
Но раздеваться при мне не хотят обе. Понимают, для чего я из людской скамейку притащил, в корыте прутья замочены, а в руках у меня вожжи ременные.
Понимаю, что надо сейчас делать, но и стою, не вмешиваюсь! Граница! Прикажет барыня, хоть сразу обеих на одной лавочке рядком положу, а без приказа стою как истукан на языческом капище.
– Что, барышни, думаете, батюшка помер, так вас и выпороть некому? – Изволит гневаться барыня Марфа Петровна, – Клару Фараховну не слушаться вздумали? Раздевайтесь! Обе!
Мне то что? Что я в деревне голых девок не видал? Мы всей семьей вместе в бане моемся, да и летом в реке купаемся. Эка невидаль – срамота женская! А городские стесняются! Жмутся друг к другу и не спешат.
– Чего ждем? Прибавки? – Купчиха достала песочные часы, поставила их на стол. – Не успеете – удвою! Вы меня знаете! Извольте на лавку!
Марфа смотрела на барышень, как волк на ягнят и говорила: Из всех видов и средств наказания, – как наказывал нам священномученник Владимир, митрополит Киевский и Галицкий, – наказания телесные наиболее действенные и особо чувствительные.
Перепуганные барышни взялись руками за подолы платьев, стащили их через голову, следом от чулок и нижних рубашек с панталончиками освободились. И остались, в как баньку собрались.
«Быть чистыми перед глазами Господа ничто не должно быть срыто от него». Барышни уныло стояли, глядя на пол и переступая с ноги на ногу. Знают хорошо, что вскорости будет дальше.
Стоят обе, голенькие, худенькие... Предвкушение наказания было страшнее самой порки! У старшей тонкая талия, небольшие груди, плоский живот. У нас деревне, на таких бы тощих ни один парень не взглянул! Вон Глашка, ядреная, груди как дыни, круп как арбуз... У Марфы Петровны фигурка что надо!
А это так... морковки майские! Коленочки дрожат! Младшая руками груди прикрывает, было бы что прикрывать, а старшая плоский низ живота с волосками курчавыми, тоже темными. Только крестики золотые, богатые, с каменьями разноцветными на цепочках остались. Стоят, дрожат, как будто на холоде, хотя натопил я как следует! Печка хорошая, не дымит, голландскими изразцами украшенная.
– А ты, Федор, что стоишь, как будочник перед начальством? – Зычно скомандовала барыня. Начинай с младшей!
Приказ есть приказ. Можно границу перейти.
– Помилуйте, маменька, Катя часто заморгала глазами, и прикрыла грудки руками.
Её хорошенькое личико выражало смятение и страх.
– Не балуй! – Разложил я младшенькую Катеньку, пристегнул ремнем за пояс к лавочке.
Лежит барышня, умоляет маму простить Христа ради, смотрит на Марфу Петровну жалобно-жалобно.
– А, ну, Федор, бери розгу, да врежь по крупу!
Катенька дрожит, как листик осиновый, а я воду с прута ей на круп стряхнул.
– Погоди, Федька, розгу положено поцеловать, – сказала она, – протяни ей прут.
Барышня безропотно поцеловала прут, который сейчас вопьется в ее тело. В ожидании удара она вся сжалась и напрягла круп. "Кто ж так под розгу ложится? Ну, а мне приказано – я сделаю! Дело не хитрое! Только рукава в новой красной рубахе засучу! А барышне передышку коротенькую!"
Взвыла барышня с первого удара, вертится, насколько привязь позволяет, ногами сучит, худенький круп сжимает, да руками прикрывает.
– Вожжами ей ноги! – приказывает купчиха. – А руками прикроется – так по рукам.
– Пока вязал – стала всхлипывать, а потом снова как взвизгнет! Ей-богу как рождественский поросеночек перед забоем.
Капелька крови выступила на конце вспухшей полосы, оставленной моим прутом.
Я снова и снова опускал прут в нежную кожу, барышня орала и просила барыню о милосердии.
Почти оглох, пока сек. Слава Богу, Марфа Петровна много ударов не назначила.
– Отпустите маменька душу на покаянье!
Теперь хорошенькое личико с курносым носиком и пухлыми губками все слезами улито.
– Бог простит! – Хозяйка даже бровью не повела.
Отвязал барышню, в угол отвел. А старшая...
– Моя вина – ваша, маменька, воля! – Сама к лавке подошла, перекрестилась, поцеловала прут, легла и вытянулась. Привязал, как и младшую, ударил раз, другой – ни звука!
– С потягом ее! – Приказывает хозяйка.
Ну, я что... Приказ есть приказ.
Шипит, головой мотает, но не кричит. Молчит. Еще бью раз, другой. Полосы одна за другой вспухают, капельки крови выступают!
Видит Марфа Петровна, что секу справно.
"Дура ты дура, – думаю, – орать надо благим матом, а не терпеть!"
А у той слезы на глазах, но руками вцепилась в ножки лавки, аж пальцы побелели, косой черной мотает направо-налево, и ни звука!
В общем, чую я: на попе живого места уже нет, заканчивать пора, а Марфа Петровна мне: по бедрам ее! По бедрам!
Самый сильный удар, я положил в том месте, где круп переходит в бедра и потянул на себя. И тут сломалась барышня!
– Бо-о-ольно!!!!
Заорала Машенька, что есть сил.
А я снова и снова взмахивал прутом, пока барыня смилостивилась. Приказала Машу отвязать, мне уносить скамью в людскую, а Глашке убраться в комнате. Катенька в углу к тому времени уже совсем успокоилась. Даже не всхлипывает. Отчитала из барыня еще раз и отправила их по своим комнатам.
Купцы имеют привычку рано ложиться спать, так что к восьми вечера всё было закончено.
Слышу в людской, как плачет Машенька у себя в спаленке. Горько так плачет. Видимо не сладко ей пришлось под моими розгами. Встал я с лавки, смочил полотенце в воде, стою у дверей спальни барышни и думаю:
"Граница! Я не имею права входить в спальню к дочери хозяйки! Но она так плачет!"
Решился:
– Просить вашу милость об одной малости желаю; позвольте взойти на минуту! – постучал и вошел, на икону перекрестился и поклонился вежливо.
Та смотрит на меня глазами зареванными, сама на кровати лежит на животе, попой кверху, рубашку накинула.
– Что, Ирод, не насмотрелся?
– Я подхожу, кладу мокрое полотенце ей на круп:
– Вот вам, барышня, – говорю, – полотенце холодное. Не держите зла на меня! Барыня велела! Такая, воля божья, чтоб барыням с заду науку принять.
Отслушала меня и перестала плакать. Сейчас помягчела и говорит:
– Хочешь палтийну, чтобы в другой раз не так зверски меня полосовать?
– Палтийна это хорошо, – ответствовал я, – но у меня есть мечта: выучиться грамоте и письму.
"Меня отец грамоте не учил, грамота вздор; главное дело – сработать да продать. Дураком помрешь!"
Вы меня научите, а я научу вас, как если не от порки спастись, так хоть меньше получать и меньше боли терпеть.
– Научишь? – Барышня смотрит на меня и сквозь слезы улыбается. – Благодарю на ласковом слове!
– Барыню почитай. Слово ее закон! Не терпи, в другой раз и тело расслабь. Кричи сразу! Так мучений легче и маменька дополнительных ударов не назначит!
– Очень вам благодарна за объяснение, очень благодарна. А сейчас уйдите вон, я спать лягу!
Думал м я спать пойти, да поспать мне в этот вечер не удалось.
Часом позднее, Глашка сказала, что барыня меня зовет. Говорит, а сама слезинку кулаком смахивает. Вхожу к Барыне в опочивальню и вижу: Марфа Петровна в прозрачной рубашке шелковой, свечи мерцают, красоту ее показывают.
– Тебе приказать или сам знаешь, что делать надо?
Купчиха, спесива да капризна, но чудо, как хороша!
Снова понимаю, границу надо перейти! Грех… В общем, не оплошал я!
Глашка на печи тихо плачет, а я в кровати барской нежусь и хозяйку свою... До сих пор вспомнить приятно!
Но границу Марфа Петровна соблюдает. Утром ни словом, ни делом о ночи не вспоминает, а за работу строже прежнего требует!
Понимаю, что хозяйская постель – нарушение границы, и никогда мне не занять на ней законное место! Не быть мне мужем, а только служкою, и утехи блудливые – работа моя! Впрочем, нет у меня сметки купеческой!
Но хороша Марфа Петровна в постели после порки субботней! Страсть, как хороша! Утром барыня ни словом, ни взглядом не напомнила барышням о наказании. Эка невидаль – посекли маленько!
Так и повелось с тех пор – как суббота, так барышень на лавочку, а вечером зовет меня хозяйка в опочивальню. Но только по субботам!
Я бедовый, грамоте учусь, дается она мне легко, и я барышень обучал как вести себя на лавочке, и мучить сильнее чем надо, не мучил.
День за днем, неделя за неделей – идет время. Глашка, блудница канашка, родила да отдала ребенка в странноприимный дом.
В тот же день я в гостиную лавочку для Глашки и поставил. Та рыдает и плачет, на меня смотрит глазами, полными слез, а мне надо сечь – Барыня велела! В общем, месяц после этого я к Глашке на печь не забирался.
Я в скором времени выучился читать, чисто писать арифметике, у барышень, а взамен их научил, как на лавочке себя вести, чтобы лишнего не получить.
Сальца гусиного им достаю, чтобы не так больно было и заживало быстрее!
В общем, чувствую, могу уйти из дома и устроиться городовым: благообразный вид у меня есть, грамоте разумею. Маша мне все книжки подсовывала про царя и недоброе. Мне Катины книги – сказки Пушкина более по душе.
Но тут беда пришла: старшая дочь связалась со студентами, револьвертами и динамитом. Мне все книжки подсовывала, про революцию, а я отказывался!
Кончилось тем, что перешел я границу: доложил Марфе Петровне про страшный революционный клад, что старшая устроила.
Ох, и рассердилась Марфа Петровна, приказала высечь дочку, не дожидаясь субботы.
Глядя на раздевающуюся для порки Машеньку, решил, что сегодня высеку барышню сурово, чтобы та больше не помышляла о револьвертах и динамитах.
Та понимает, то согрешила, спорить с матушкой не пытается.
Замахнулся и опустил прут на круп барышни без всякой жалости. Маша вздрогнула, почувствовав, куда крупл прут, и заорала, помня мою науку.
– Ааааа...
– Секи – не жалей! – Приказывает барыня. – Террористка выискалась!
Я перечёркивал круп снова и снова, нанося удары наискось и высекая капельки крови. Машенька, как я учил, истошно визжала, но не пыталась закрыть круп и ляжки руками.
Глотая слёзы и сопли, она покорно принимала порку...
– Не зря же в Притчах записано: «Розги и обличения дают мудрость»! – Заявила Барыня.
Машенька под просоленным прутом елозила, извивается, кричала, тут теперь не до динамита!
Я сек Машу не спеша, и трижды менял прут, а барыня не командовала заканчивать.
На прощанье врезал пяток сильных ударов: завыла террористка белугой.
Уже утром нам полиция с обыском, да я все револьверты с динамитом выбросил, а книги богопротивные пожег в печке. В общем, не нашли ничего, а я у полицейских и спрашиваю, как на службу устроиться?
Те улыбнулись, пачпорт проверили и вызвали в управу.
Вскоре Марфа Петровна отдала Машеньку замуж за приказчика, что в Харбине в их конторе служит, а к нам в город по делам приехал.
Обвенчали их наскоро, да и увез он барышню за границу и Глашку, снова беременную, с собой прихватил.
Да простит меня отец, но ушел я от Марфы Петровны! К ней посватался вдовый купец! Совет им да любовь! А мне надо быть подальше!
Барыня благословила меня, перекрестила и отпустила, дав красненькую на обзаведение. Отец младшего брата на мое место привез.
А тут приглянулся Катерине молодой купец, сын нового маменькиного мужа от первого брака. Всем хорош, красивый да статный. Вот только батюшка в церкви заявил, что после венчания родителей они брат и сестра, и им, грешникам, венчаться нельзя. Заплатили священнику мзду и сыграли веселую свадьбу, не ставя в известность консисторию. Уехали молодые за границу, дело чаеторговое расширять.
Совет им, да любовь!
А теперь я городовой. Так вот и живу-поживаю, добро наживаю, а худо – проживаю.
Денег я больше домой не посылаю: на мою красненькую семья переехала в Сибирь, да там и сгинула. В жены я взял сиротку из странноприимного дома. Теперь она моя супруга законная, меня, как и положено, почитает, детей мне рожает, а по субботам, после детей – на лавочку.