Глава 6
Да,такого количества дорогих и прекрасных вещей Таня никогда не имела. Всё, что тревожило её в её бедных несбывающихся снах, всё, о чём она запрещала себе даже думать, всё это у неё сейчас было. Отныне даже самые отъявленные модницы не смогли бы взирать на неё свысока. Она становилась равной среди равных в том суматошном молодёжном мире, где о человеке в первую очередь судят по "фирмам", "лейблам", покроям, разрезам и ценникам. Любой её наряд свидетельствовал о несомненном жизненном успехе и благополучии.
В довершение ко всему, Граня Михайловна сняла со своей руки и надела на палец внучки золотое вычурное кольцо с крупным жарким агатом.
- Фамильное, - тихо сказала она. - Когда-то Павло мне его подарил в честь рождения Фёдора. Из царского червонца отлил. Три месяца морочился, но сделал. И форму вон, какую придумал, и агат этот где-то нашёл... Носи на счастье! А состаришься, дочке своей передашь.
- Нет, нет, нет, - запротестовала Таня. - Что вы, бабушка! Не возьму! Это ваше... драгоценное...
- Бе-е-ери! - оттолкнула её руку Граня Михайловна. - Наследное это. А значит, твоё. Ты у меня сейчас главная драгоценность. Надевай, не обижай бабку... ну!
Ошеломлённая, потрясённая Таня не находила слов для благодарности. Да и разве могли слова передать всю полноту её чувств. Если нужно было бы, она умерла бы сейчас за этих людей.
И вдруг неожиданные сомнения одолели её, и всё это обрушившееся на неё богатство показалось ненужным, бессовестным, отторгающим её от отца и тёток.
"Они выполняют свой долг, а я принимаю его как должное, - страдала она. - Но ведь я и приехала сюда именно за э т и м... Девятнадцать лет ни слуху, ни духу, и вдруг, здрасьте вам, явилась, не запылилась. Да ещё с надеждами, претензиями, ожиданием услуг и гостинцев. Как я им тогда написала? "Я решила выйти замуж, но приданого у меня нет, так не сможете ли вы помочь мне, если есть такая возможность?" Ах, мать, мать, на что ты толкнула меня! Лишь неделю я чувствовала себя здесь человеком, а теперь глаз поднять не могу..."
Там, дома, всё казалось простым и ясным. Не нужно было ни перед кем рисоваться, всё обнажалось до самых тайных глубин. Там пили, жрали, ругались, дрались, приземлённые, откровенные, не претендующие ни на что.
Правда, Таню это вроде не задевало. Она наблюдала материну жизнь как бы со стороны: цирк, театр, кинематограф!
Великое уязвимое сердце тети Оксаны и её, Танино, неприятие и ненависть к материнскому образу жизни помогли ей защититься от житейской паскудности.
Тётка призывала к доброте, всепрощению, жалела и понимала всех, хотя жалеть и понимать все должны были именно её. Таня поражалась, как в столь маленьком, тщедушном, изуродованном болезнью теле мог взрасти и окрепнуть непоколебимо гордый и бесстрашный дух?
Жалостливая и терпеливая тётка при виде несправедливости преображалась и могла выйти на бой с кем угодно, даже с таким отъявленным громилой и сволочью, как Петька Гуляев, один из Зинаидиных дружков.
Петька терроризировал микрорайон. Бывший забойщик, ещё сравнительно молодой, он дважды побывал в колонии, "лечился" в ЛТП, но, выходя оттуда, вновь запивал, всё больше теряя человеческий облик.
Однажды, когда, одурев от трёх флаконов "Тройного", Петька с ножом в руке гонялся за матерью, Оксана Михайловна треснула его скалкой по голове, сбила с ног и так отдубасила , что он навсегда забыл дорогу в дом Курасовых. Перетрусивший и обгадившийся Петька чуть не на карачках выбрался за дверь, а беспощадная, мужественная Оксана выронила скалку и без чувств повалилась на пол.
Это был пример не только доброты, но и справедливости, беспощадно созвучной известному афоризму: "ДОБРО ДОЛЖНО БЫТЬ С КУЛАКАМИ!"
“Ах, тётя Оксана, тётя Оксана, ты бы поняла меня, - думала Таня. - Стыдно мне, тётушка. И некого винить... А отказаться теперь, сказать, что мне ничего не нужно, значит, обидеть, оскорбить. Да и такие деньги на ветер выброшены…”
Таня подходила к зеркалу, подолгу смотрелась в него. Из свежей серебристой глубины возникало молодое лицо с тёмными провалами под глазами. Она проводила рукой по холодному стеклу, словно пыталась стереть это изображение, и опять мысленно обращалась к тётке, ища у неё защиты и опоры.
"Ты мне часто говорила: "Родная кровь!" А я не понимала, ч т о это такое. И вдруг почувствовала, поверила, открылась себе и другим. А теперь мне лучше уехать. Бросить всё, и как есть, в чём была... Сколько лет нужно работать, чтобы заработать на всё это. За отцом и тётками жизнь, труд, экономия... Даже не верится, что это цыгане, о которых столько написано, наговорено… Да я сейчас, может быть, большая цыганка, чем они..."
Таня сжимала голову руками, напряжённо тёрла виски, пытаясь забыться. Но не тут-то было.
Тётки, вспомнив молодость и желая повеселить племянницу, выкаблучиваясь и озорничая, наряжались в широченные юбки и кофты, свято хранимые Граней Михайловной, повязывали головы платками и, похожие на пираток , начинали носиться по дому и визжать так, что на шум прибегали Володя и дети.
Бабка, расщедрившись, приносила из кладовки бутылку наливочки. Володя брал гитару, его старшенький Димка - аккордеон и начиналась потеха, скоморошество, иллюзион, в коих Фёдор активного участия не принимал. Краткосрочный отпуск, который Таня взяла на производстве, заканчивался, а он так и не успел наговориться, наглядеться, надышаться на неё.
Делая вид, что ему тоже приятно и весело, он сидел на диване, подхлопывая и подпевая, но душа его в это время просила покоя и уединения с дочерью.
И Таня, будто читая его мысли, всё чаще оборачивалась к нему, устало щуря глаза, которые с каждым днём становились печальней и строже. Что-то томило её, чем-то она была обеспокоена. Фёдор дважды вызывал её на откровенность, но она уходила от разговора, да и Нина с Любой постоянно вмешивались, уводя её от отца.
- Успеете полюбезничать! - бесшабашно кричала Люба, загоняя племянницу в круг и показывая то одну, то другую танцевальные фигуры. - Учись, цыганочка! Мы ж Бороде обещали! А он настырный. В следующий приезд спросит, не отвертишься. Давай, давай шевели плечами... играй! Вот так... вот так... Свободнее, веселее... Грудь, грудь поднимай, ходи павушкой!: Чтоб у всех мужиков глаза повылазили , чтоб они к твоим ногам сердца свои бросили! Ай-ай, рома, дави, не спрашивай! А-а-а-а! Чиялэ!
На минуту оставляя Таню, Люба бросалась к матери, тормошила её, щекотала, зацеловывала в тёмные морщинистые щеки.
- Вставай, маманя ! Изобразим кадриль!
- Да ну тебя к бесу! - любовно отбивалась от неё Граня Михайловна. - Скажи хочь ты ей, Фе-едька! Ишь , расплясалась мокрохвостка! Того гляди, титьки потеряешь!
- А на кой они мне, если мять их некому! - бесшабашно кричала Люба. - Играй, Димуля! Хоть бы ты поскорее подрос, да нашёл тётке жениха!
Веселье заканчивалось далеко за полночь. Нина с мужем и пацанами уходила к себе. Остальные разбредались по комнатам. Через несколько минут из спальни Грани Михайловны доносился торжественный храп. Щёлкал выключатель за стенкой у Любы. Гасли два широких окна в зале, занимаемом Таней.
А Фёдор снова не спал. Вот и сегодня он попытался заняться старыми чертежами и расчётами, но работа не шла. Включив бра, он разделся и лег, предварительно сняв с полки купленный в букинистическом том поэзии и прозы Древнего Востока.
И еще я увидел тщету под солнцем:
Есть одинокий, и с ним никого: ни сына, ни брата,
И нет конца всем его трудам,
И не сыты его очи богатством:
"И для кого я тружусь и себя лишаю блага?"
Вдвоем быть лучше, чем одному,
Ибо есть плата добрая за труды их:
Ибо если упадут - друг друга поднимут;
Но горе, если один упадет, а чтоб поднять его - нет другого...- бормотал он четвёртую главу "Экклезиаста", не подозревая, что бессмертные эти строки из БИБЛИИ.
А вот старшина роты связи Степан Банжура был помешан на древней поэзии и всячески старался приохотить к ней подчиненных. Однако кроме ефрейтора Прилова, бывшего студента филолога, и попадающих в роту новичков, приходящих в фальшивый восторг от странного увлечения старшины, остальным это было неинтересно. Они предпочитали в свободное от политзанятий и службы время ходить в увольнительные, встречаться с девчонками, участвовать в солдатской самодеятельности, а если и читать, то в основном книжки про любовь и шпионов.
- Да на шо нам сдался етый "Иклизияст"! - "тонко" шутил знаменитый едок и женолюб рядовой Тарас Гуля, между прочим, отличник боевой и политической подготовки. - Нам треба каши, да ручку Маши. А ще лучше поощрительный отпуск, вплоть до дембеля! Ха-ха-ха!
Старшина наливался тяжёлой кровью и грудью вставал на защиту литературных памятников.
- Вам бы, Гуля, не в образцовой роте связи служить, а где-нибудь на фабрике-кухне. Были б там и каши, и Маши, и какавы с чаем, как говорит один известный артист.
- Ни-и, - мощно тянул улыбающийся, безмятежный Тарас.- Мене, товарищ старшина, и у колгоспе гарно. Я на своей "Беларуси" по пять трудодней зараз вырабатываю. Шо ще надо? Мотоцикл е, хата е, огород маю, жинку подберу... А цей "Иклизияст" лишь от дела отвлекает. Чи я не знаю, когда мене в наряд идти, или гаружие чистить? "
- О-хо-хо, - сокрушался Банжура, обманутый в своих лучших надеждах. - И это мой земляк? Их к культуре приобщаешь, а они про трудодни. Хоть в "Крокодил" о вас заметку пиши. Или так: получил наряд - заучи к нему главу из "Песни Песней"...
Однажды в воскресенье, встретив Фёдора в библиотеке, старшина насел на него.
- Вот гляжу на тебя, Федоренко... По документам ты цыган. Да и на лице твоём происхождение написано. А на деле, кто ты такой? - для меня загадка. Всё один - да один, в увольнения не просишься, девчатами не увлекаешься... Вон, Гуля уже анекдоты про тебя рассказывает. Дескать, объявился в нашей роте подпольный монах!
- Да пусть его, - беззлобно усмехнулся Фёдор. - Язык без костей... Я в институт после армии собираюсь, так решил подготовиться... - Он осторожно похлопал ладонью по стопке книг, лежащих перед ним на столе. - А все эти разминки, прогулочки - пустое дело!
- Не скажи! - покачал головой старшина. - Я и сам иной раз погулять бы непрочь. Так как дело житейское. А тут - молодость. Да и казарма - не дом отдыха. Человек ты серьёзный, замечено. Командир тебя хвалит, да и у меня пока претензий нет. Но нельзя жить одному, опасно... Или с ребятами не можешь контакты установить?
- Ну, что вы, - Фёдор энергично погладил себя по коротко остриженной голове. - С ребятами у нас взаимопонимание. Да только не тянет меня никуда... В душе что-то перегорело.
- Это как? - сочувственно удивился Банжура. - Горе, что ли, у тебя какое? Так ты поделись, может, что и присоветую.
- Нет, нет, - сразу замкнулся Фёдор. - Всё в порядке. Просто характер такой...
По природе своей не очень общительный, весь в отца, он никогда не стремился к скоропалительной откровенности. А сейчас тем более. Что может дать ему эта "воспитательная" беседа? Душу облегчит? Так душа его не на слова, а на время ориентирована. На месяцы, на годы, а то и на десятилетия.
Однако в этой беседе со старшиной он не лукавил. Его действительно никуда не тянуло. Случай с Зинкой отбил охоту к случайным знакомствам, хотя многие из окологарнизонных девчонок на него заглядывались...
Но жизнь и молодость брали своё, и на втором году службы он отошёл, оттаял, и уже не гнушался ни солдатских компаний, ни редких домашних вечеринок у кого-нибудь из девчат.
Приятелей и знакомых появилось много, но по-настоящему он сдружился только с Банжурой. И не раз и не два впоследствии поминал добрым словом удивительного старшину.
… Я увидел: нет больше блага,
Чем радоваться своим делам,
Ибо в этом и доля человека,-
Ибо кто его приведет посмотреть, что будет после?
Кто приведет посмотреть?
Фёдор отложил книгу и задумался. Расскажи кому-нибудь, что по ночам он читает "Экклезиаста", не поверят. Привыкли к расхожему штампу - раз цыган, то ни о каких высоких материях речи нет. Смешно сказать, но даже на заводе, на литературных и музыкальных клубных вечерах некоторые "технари" теряются при встрече с ним. Цыган инженер, цыган чтец-любитель, цыган чёрт те что, да еще музыкой интересуется. Ну, был бы хоть каракалпак, молдаванин, чукча, наконец. А то цыган!..
Неожиданно зазвонил телефон. Фёдор поднял трубку и взглянул на часы. Было двадцать две минуты второго.
-Алло! Я слушаю...
-Не спишь, отшельник?- раздался в трубке знакомый женский голос.
-Не сплю,- ответил он, удивляясь, что ОНА позвонила так поздно.- Как ты об этом догадалась?
-Невелика хитрость,- усмехнулась ОНА.- Вышла на балкон, навела бинокль. В твоём окне свет горит. Значит, бодрствуешь. Один?
-Ааа,- протянул он, пропуская мимо ушей последний вопрос.- «Наши окна друг на друга смотрят вечером и днём»!
-Смотрят. Только ты что-то перестал моё замечать.
-Я болел.
-С тех пор прошло два месяца и одиннадцать дней.
-Ты считаешь?
-Конечно. Остаётся лишь это.
-Ммм,- промычал он, не зная, что ответить.
-Ну, что же ты?- насмешливо поинтересовалась трубка.- Язык проглотил?
-Да так... задумался. Слишком много всего навалилось за последние дни. Было время разбрасывать камни, пришло время собирать их...
-Ну, Соломон! Всё мудрствуешь. Могу дать добрый совет. Если много насобирал, передай их в горкомхоз, чтобы где-то отремонтировали мостовую.
-Ну, зачем же так зло?- поморщился он.- Я, вроде, не заслужил.
-Конечно. Ты - идеальный. «Всё своё ношу с собой». А мы нетерпеливые, неприкаянные, всё на что-то надеемся, чем-то томимся...
-Ко мне дочь приехала,- перебил он Её, предчувствуя длинный опасный монолог.- Впервые за долгие годы.
-Поздравляю!- донеслось с того конца провода.- Ну и как ты себя чувствуешь в роли папаши?
-Превосходно!- с бодрым вызовом ответил он.- Никогда не думал, что это так прекрасно!
-Сам виноват,- грустно вздохнула ОНА.- У тебя не раз была возможность вновь стать мужем и отцом... Опять молчишь? Не хочешь разговаривать?
-На эту тему - нет. Зачем трепать друг другу нервы?
-Ты мне уже оттрепал. И, думаю, навсегда. Теперь я выхожу замуж!
-Ооо!- Фёдор чуть не поперхнулся. Самолюбие его дрогнуло, но он устоял. И продолжал, как ни в чём не бывало:- Поздравляю! И кто же этот счастливчик, если не секрет?
-Не секрет. Архитектор из Москвы. Очень милый и очень воспитанный.
-Тогда горе мне, неотёсанному,- принуждённо засмеялся Фёдор.- Надеюсь, что с ним ты будешь счастлива.
-Надеюсь...- Теперь замолчала ОНА, вероятно, пытаясь справиться со слезами. Наконец, словно оправдывая себя, вновь заговорила: - Жизнь уходит, а ты этого не понимаешь. Через три года моего Витьку призовут в армию. Затем институт, женитьба... И я останусь одна! Ты-то не боишься одиночества? Или надеешься на дочь? Так ведь и её кто-то когда-то уведёт!
-Боюсь,- признался он.- Только, только...
Он не договорил. Разве же он виноват, что не встретилась ему та, о которой мечтал. Не каждому достается в жизни то, к чему он стремится.
-Я соскучилась по тебе, цыган,- прошептала ОНА.- Ты не хочешь меня увидеть?
-Н-не понимаю,- запнувшись, произнёс он.- А как же твой архитектор?
-Бо-о-оже!- простонала ОНА.- Ну, какие вы все чурбаны и кирпичи! Ведь ты не такой! Зачем же юродствуешь?
-Я больше не буду,- примирительно пообещал он.
-Так же, как и ты на мой... Но не будем считаться. Хочу! Очень хочу! Но только попозже... Понимаешь, у меня сейчас странный период. Нужно во многом разобраться, понять... А понять не могу. Чего желаю, к чему стремлюсь?
-Ты всегда был таким, сколько я тебя знаю. Может, за то и любила.
-Любила?
-Любила!- с вызовом ответила ОНА.
-А сейчас?- Фёдор напрягся. Ему почему-то очень важно было именно сейчас узнать об этом.- Сейчас?- настойчиво повторил он.
-Сейчас,- неопределённо сказала ОНА.- Сейчас... Ты, по-моему, начинаешь стареть.
-Старею,- согласился он.- Но теперь уже ты мне не отвечаешь!
-Да ну тебя,- прошептала ОНА.- Хочешь, я позвоню тебе завтра? В это же время?
-В полвторого ночи? Почему?
-Не спится... И ещё потому, что тебе этого не понять. Ты как будто из другого мира.
-Неправда,- запротестовал он.- Скажи ещё, что я инопланетянин.
-А ты докажи, что это не так! Может, где-то есть планета Цыгания? И ты оттуда... по мою душу... Космический цыган! Почему ты технарь, а не конюх?
-И ты туда же! Ах, как невероятно, цыган - инженер!
-Да я не об этом... Знаешь, мне иногда кажется, что во мне душа лошади! Помнишь байку о переселении душ? Меня всё время тянет в луга, в просторы. Волосы расчёсываю, представляю, что это грива. Иногда даже хочется заржать...
-Мне тоже,- улыбнулся он.- Обычная тоска горожанина. Как это у Маяковского? «...все мы немного лошади, каждый из нас по-своему лошадь».
-Ваша эрудиция как нельзя более к месту,- ехидненько подковырнула ОНА.- Лучше бы спел что-нибудь... про коней, про ветер... Как у Высоцкого...
-И - под гитару?
-А что?
-Как-нибудь в следующий раз. При встрече.
-Ловлю тебя на слове. Так я завтра позвоню?
-Звони.
-И ты будешь ждать?
Он промолчал. И без слов всё было ясно.
Но ОНА сделала вид, что не поняла его.
-Ты будешь ждать?
Фёдор на мгновение представил Её глаза, губы, руки, такие тонкие и нервные, Её густые волосы, тугими прядями сползающие на грудь...
Сколько лет он всё ищет и ищет! А чего? Кого? Тот придуманный идеал, которого нет, и не будет в природе?
Он вслушался в Её далекое учащённое дыхание, похожее на тревожное сердцебиение, странно почувствовал, как подрагивает в Её крепко стиснутых пальцах раскалённая телефонная трубка.
«Мы все в этой жизни любили, но, значит, любили и нас»,- взорвались в памяти строки Есенина. Стихи сегодня так и прут из него. Впору самому начинать писать.
-Буду!- наконец, ответил он. И повесил трубку.
Затем встал, подошёл к окну и долго смотрел на виднеющуюся вдали гряду многоэтажек, где на разных уровнях светилось несколько бессонных окон. Какое из них Её?
Из соседней комнаты по-прежнему доносился храп матери. Фёдор вздохнул и привычно включил транзистор, сразу же приглушив звук. Это был его усовершенствованный приемник, работающий во всех мыслимых и немыслимых диапазонах. Иногда ему казалось, что он мог бы принимать по нему сигналы с других планет, если бы они, конечно, попадали на Землю.
Фёдор опустил голову на подушку, закрыл глаза. И тут же по пустому отлогому берегу заспешила обнажённая девушка, только почему-то на влажном песке, пружинящем у неё под ногами, не проявлялось и не оставалось никаких следов...
Через много лет после гибели Рики, он снова отправился к ней на могилу. 3а спиной были техникум, армия, институт. Да и сам он перешагнул тридцатилетний рубеж и первая, неожиданно ранняя седина появилась в причёске. Найдя в бумагах отца давнее письмо Себастьяна, Фёдор трижды перечитал его и, не сказав дома никому ни слова, в тот же вечер сел в поезд на Златогриву…
… За минувшие годы городок почти не изменился. Так же шумел и толкался крикливый базар. Те же ларьки, а может и не те, стояли в "промтоварном" ряду. Белело на взгорье здание объединенной городской и районной милиции. А на старом кладбище под тополями зарастали травой и бурьяном уже три цыганские могилы.
Ни обелисков, ни крестов на них не было. Заржавевшая дверца оградки была распахнута и возле неё валялась запылённая бутылка из-под портвейна местного разлива.
Фёдор яростно зашвырнул бутылку в кусты, снял пиджак и, как сумел, прополол и очистил осевшие холмики могил. Какая из них была Рикина, какая Себастьяна и Камиллы, он не знал. Положил на каждую по паре цветков из принесённого с собой букетика, постоял, склонив голову. Затем намертво прикрутил калитку куском найденной поблизости проволоки и пошёл прочь, не оглядываясь, с разболевшимся и опустошённым сердцем…
И вот теперь его снова потянуло туда. Словно кто-то неведомый тайно звал по ночам, возбуждая в памяти всё далёкое и дорогое. И опять ползла по мокрой степи зелёная кибитка. И печальная девушка с лицом его дочери сидела на облучке, бормоча такие знакомые, такие простые слова.
Нэ тумро зеленэ урдо, нурдо-о...
Ну, кто предскажет все наши дороги? И по каким из них суждено пройти и детям нашим, припадающим к той же чаше любви и счастья, горечи и печали?
Всё высвечивается в памяти - до мельчайшей детали. Только отчего же так размыты и туманны черты той, кого хочется видеть? И почему всё чаще и чаще вместо неё возникают глаза, губы, волосы Тани, властно заслоняя и Рику, и слабый - тающий свет догорающего костра у печальной зелёной кибитки? Может быть, это вечная ЖЕНСТВЕННОСТЬ переходит из образа в образ? Как свет и воздух, совершающие бессмертный круговорот, как зимы и вёсны, сменяющие друг друга и вновь возвращающиеся на круги своя?
И значит, неправ он, Фёдор, отрицая о т ц о в с к о е в дочери? Значит, нужны приезжей девчонке наследный зов крови, и свист беспутных ветров, и хотя бы призрак цыганского табора, и звон гитар, и щемящие песни, и одинокий безмолвный, сгорающий от любви мальчишка, бестолково слоняющийся у её шатра...
"... и живые долюбят и допоют за всех тех, кто допеть и долюбить уже не сможет", - произнёс чей-то голос по радио.
- Долюбят и допоют, - задумчиво повторил Фёдор и выключил транзистор. Зрачок индикатора погас, и в наступившей тишине отчего-то вскрикнула за окном недовольная сонная птица.
И опять по пустому отлогому берегу заспешила обнажённая девушка, только почему-то на влажном песке, у неё под ногами, вновь не проявлялось и не оставалось никаких следов...