Предыдущие главы повести Марии Фёдоровны Ростовской "Крестьянская школа" смотрите здесь: http://www.proza.ru/avtor/bibiobiuro&book=3#3
КРЕСТЬЯНСКАЯ ШКОЛА
Часть II
ГЛАВА II.
Зима. — Новые занятия. — Пропажа. — Нечаянная радость.
Запоздалая осень уступала место белой, чистой зиме, которая в последних числах октября разостлала повсюду свои пушистые ковры, затянула Волгу льдом и, с первыми крепкими морозами, вывела из-за редеющих туч хотя и зимнее солнце, но золотистое и ясное; все снежинки блестели на нём, как несчётное множество звёздочек.
Зиму и морозы в деревнях встречают весело и дружно; они облегчают труды поселян, с морозами принимаются за молотьбу, и стук цепов громко отдаётся кругом издали, ударяя по крепкой и замёрзшей земле. По гладким дорогам заскрипят и потянутся вереницей обозы и дровни с только что вырубленными в ближайшем лесу дровами; пахнёт по дороге ветер, серебристая снежная пыль подымется столбом, осыпая едущих миллионами сияющих пылинок. Всё это имеет свою прелесть: русский человек чувствует, что зимою и его силы крепнут и твердеют.
Там, вёрст за пять за селом Высоким, спускаясь по отлогой горе на Волгу, ехали мерным шагом трое дровней. Впереди их шёл мужик; снег крепко скрипел под его ногами, он брал свою лошадь под уздцы, когда какой-нибудь косогор встречался на пути. Обе другие лошади с дровами шли за первою следом, с брошенными на шею вожжами: два мальчика, Андрей и Антипка, немного от них поотстали и, прибавив шагу, спешили догнать свои дровни.
- Ты что понесёшь завтра к Михаилу Васильевичу? - спросил Антип.
- Я-то? Да вот хочу мои кнутики показать... - отвечал тот, - кнут всякому человеку нужен; а я их умею знатно вить, даже с узором из самых узеньких ремешков; мой кнут, пожалуй, что два года прослужит. Дядя Максим говорит, что такого кнута и на базаре не купишь... Ну, а ты что придумал? - спросил Андрей в свою очередь.
- Да ничего. Я и думать-то не знаю как, - отвечал тот, смеясь. - Поди-ка, что тут придумаешь?
- Всё же что-нибудь, да надо. Ты вот каким делом любишь заниматься - то и неси.
- Я дома больше мережи вяжу — ну, это дело к зиме нейдёт: теперь полгода пройдёт, а мереж ставить не придётся; вот Великим постом для них самая пора.
- А что другие ребята понесут? Не слыхать...
- Не слыхать.
Этим разговор и кончился. В субботу, в шесть часов после обеда, дети, по обыкновению, стали собираться в избу Михаила Васильевича. Их было около сорока человек, и только семеро из них, помня приказания учителя, позаботились принести с собою какое-нибудь дело.
Первый из них Яша, сын Высокинского десятского, бойкий мальчик лет четырнадцати, тащил на плечах целый ворох ивовых ветвей, связанных верёвкой. Лишь только мальчик вошёл в дверь, как сбросил свою ношу у самого порога.
Второй - Андрюша держал в руке не свитый ещё кнут, у него за поясом было заткнуто ещё три других, два из них новеньких, а третий старый.
Кондратий принес лыки.
Петя прятал что-то за пазухой, и как будто не хотел показать.
Феня вязала шерстяной толстый чулок, придерживая под мышкой большой клубок, что видимо затрудняло её работу, да и локоть левой руки торчал кверху и задевал всех по соседству.
Наконец, последняя была Паша, дочь священника, она несла в руках начатую ситцевую рубашку, на шее у ней висели нитки, закрученные посредине клочком бумажки и заплетённые в косичку, а на пальце, обвитом тряпочкой, был надет грубый с большого толстого пальца чей-то напёрсток.
Остальные все пришли с пустыми руками. Когда все ребята разместились, по обыкновению, каждый на своё место - и воцарилась тишина и порядок, Михаил Васильевич вызвал первого Кондрашу.
- Ты что принёс, мой голубчик? - спросил он его ласково.
Мальчик, не отвечая, показал начатую котомку из липовых лык, пучки которых привязаны были у него за поясом с боку.
- Это дело не худое,- заметить учитель, - но лишь жаль, обдирают их, бедных, без милости и пощады, и губят леса прежде, чем деревца подрастут. А поди-ка, скоро ль дождёшься, когда дерево вырастет?
- Да ведь и котомки надо? - спросил Степаша.
- И угли нужны, и зола нужна - неужели же для этого надо деревни да села палить, да жечь, ведь это выходит то же, Степаша. Всё наше хозяйство требует то того, то другого. Вся наша домашняя утварь, всё почти деревянное, начиная с самых изб, телеги, сани, столы, лавки, кадки, бочонки, чашки, ложки - всё из дерева. Поэтому, надо беречь лес для необходимого, и стараться не тратить его на пустяки.
- Да много ль надо лык на кузова или котомки? - спросил Антип. - И котомок-то во всём селе одного воза не навалишь, значит, лес идёт не на кузова.
- Нет, друг, ты ошибаешься: кроме кузовов да котомок, у нас большая потрата лык на лапти, а главное на кулье; правда, что об этом и толковать с вами, мелочью, ещё покуда не приходится; вы, пожалуй, такого обширного дела и не поймёте, да у меня не оно и на уме; главное, мне бы хотелось с пользою занять ваши свободные руки делом, пригодным на всё наше село, чтобы была весёлая работа, так сказать, для отдыха, и чтобы этою самою работою мы и селу принесли кое-какую пользу или удобство. Вот, например, я видел, что Яша принёс ивовых ветвей: из них легко плетутся корзины, а всякая корзина легче и удобнее кузова или котомки, и, обрезывая ивовые ветви, не только дереву не вредят, а напротив, оно от этого растёт и гуще, и пышнее. Поэтому, Яша, подавай сюда твои прутья и покажи, что ты из них делаешь.
Мальчик, совершенно довольный, что его и вызвали, и одобрили, покраснев, вскочил с лавки и бросился к дверям; он поднял проворно большую свою вязанку ветвей, принёс их и подал Михаилу Васильевичу. Некоторые прутья были начисто выструганы, другие - кое-как, очень грубо сплетены в дно корзины, бока которой Яша только что начал выводить.
Дети толпою и с любопытством его окружили. Внимание к делу этому Михаила Васильевича переходило как-то и в них. Они двадцать раз могли видеть и прежде, как Яша мастерил свои корзины, но им и в ум не приходило посмотреть, как и что он делает.
- Кто тебя учил плести корзины? - спросил Михаил Васильевич мальчика.
- Я сам, - отвечал тот решительно.
- Хорошо, да как же ты за это дело взялся? Расскажи... всё сначала...
- Мы были с мамой на базаре в Шмелёвке; там был мужичок корзинщик, он привёз на базар корзины продавать и тут же, сидя у навеса, при мне сам плёл корзину. Я всё стоял, да глядел. Дело, вижу, не мудрёное, только надо вострый нож; я и говорю: «Дядюшка, много ль ты таких корзин сплетёшь в день?». А он отвечает: «Когда одну, когда две». А я ему опять: «А на много ль в лето их продашь?». «Ну, говорит, это, брат, не твоё дело!». Значит, не хотел говорить о барышах. «Вот, говорит, научись, а там и продавай, увидим, скоро ли разживёшься». Все, кто кругом около нас стоял, смеются, а я подсел поближе и всё гляжу... как он плетёт корзину-то, а как приехал я домой - давай и сам пробовать... Так и выучился...
- Оно и ладно - и это дело может нам пригодиться... Да только не знаете ли, ребята, нет ли где по соседству корзинщика? - По работе Яши я вижу, что он ещё не очень-то мастер...
- Известно, - отвечал Яша, - самоучкой выучился...
- К нам ходит мужичок из Полянок, никак это верстах в пятнадцати отсюда, - сказала Паша, - они малоземельные, так там все корзинщики; он сказывал, что по зимам они все этим делом занимаются, а весной и уйдут, кто в Москву, а кто и в Питер.
- Вот такого-то нам и надо, или мы сами в Полянки съездим, или мастера сюда привезём, и он будет, на первых порах, корзины для нашего села мастерить, только надо знать, чего припасти?..
- Главное, нужен нож строгать ветки, а больше ничего, - сказал Яша.
- У кого есть свой нож? - спросил учитель.
Оказалось, что только у пятерых были ножи; у Степаши, у Яши, у Пети, у Антипа и у Феди.
В деревнях на каждом шагу - недостаток в вещах первой необходимости, и этот недостаток много вредит развитию нашего смышлёного народа.
По минутном размышлении, Михаил Васильевич сказал:
- Мы и это дело устроим. Во всякой дельной вещи, главное, надо захотеть, а там терпеливо своего добиваться, и хотя и тихо, но дело пойдёт вперёд. У отцов ваших, я чай, у всякого есть нож, - поэтому они нам не откажут. У меня два ножа, и я с радостью ими поделюсь...
- Дедушка, покажи нам твои ножи, - сказал с любопытством Антип.
- Пожалуй, отчего не показать? - отвечал учитель; с этими словами он встал, открыл ящик своего стола и вынул оба ножика. Один из них, поменьше, отличался более тонкой отделкой, другой, плотный, с оленьим черешком, был в четыре лезвия.
- Вот этот, - сказал Михаил Васильевич, показывая первый, - служит мне почти двадцать лет, и я его ни за какие деньги не продам. Я к нему так привык, что другим ничего отрезать не умею, точно руки мои не те, когда приходится без него обходиться... А этот я купил, когда сюда стал собираться, он тоже хороший ножик.
Ребята сбились все в кучу, чтобы рассмотреть ножи ближе, вырывали их из рук друг у друга, и учителю невольно пришлось им напомнить, что они руки себе перережут, если будут хватать ножи неосторожно.
- Ну, Антип, а ты что принёс? - спросил он мальчика.
- Мои кнутики: их все хвалят, - отвечал тот.
Разглядев кнут, крепко и ловко свитый, Михаил Васильевич похвалил Антипа и решил, что кнуты не только на всё село годятся, но и на базаре их можно всегда продать.
- А ты что там прячешь, Петя? - сказал учитель.
Мальчик вынул из-за пазухи солонку, которую он очень искусно и даже красиво выдолбил из цельного куска сухого липового дерева. Можно было подивиться чистоте работы этого двенадцатилетнего мальчугана: стоило заметить правильность рубчика по краям солонки, красивый и почти тонкий узор решёточки, которою она украшена была снаружи. Солонка была сделана наподобие ларя, со стоячей высокой резной спинкой: её можно было повесить на гвоздике.
- Ай да Петя, я за тобой и не знал такого мастерства, - заметил Михаил Васильевич, разглядывая работу мальчика со вниманием. - И как ты так хорошо смастерил!
- Потихоньку, - отвечал тот.
- Видишь, друг, на такое дело надо, чтобы Бог дал человеку особый талант, особую способность: меня учи сколько угодно, а я так вырезать ни за что не выучусь! Поэтому ты своё дело знай, оно может принести и пользу, но других ребят учить резьбе было бы совсем бесполезно, а тебе - всё же скажу спасибо. Вот и всё? - спросил учитель. - Остальные пришли с пустыми руками?
- Нет, - отвечала Феня, - я свой чулок принесла.
- Это дело доброе - вяжи, Феня, к чулку можно так привыкнуть, что походя - ряды будут прибавляться - и будешь ты обувать всю семью, сама того не замечая.
- Я и теперь недели в полторы могу пару связать, правда, что пряжа плоха...
- Разве не ты сама её выпряла?
- Нет, тётка Анна нам пряжу доставляет на обмен за холст, она больна и сама ткать не может, да и прядёт-то плохо.
- Если она человек больной, и вы ей помогаете, то верь мне, Феня, за плохую её пряжу вам Бог воздаст. Мы на то и люди, чтобы понимать нужды друг друга. Не от лени же она худо прядет?
- Какое уж от лени! - продолжала девочка с участием. - Она с лавки не сходит - всё говорит, что под сердцем болит и по ногам ударяет, и сама-то, как свеча жёлтого воску, а всё за работой... всё за прялкой. Вот вчера никак Ивана Косова жена Аксинья... она ух какая сердитая баба! принесла пряжу тётке Анне назад, да как швырнет её прямо ей в лицо – зачем, дескать, пряжа не хороша и не ровна... Так тётка весь день и проплакала.
- Скверно поступила Аксинья, - заметил Михаил Васильевич, - как бы её-самоё кто не швырнул? Оно бывает зачастую; мы злы, и с нами другие злы. Мы не жалеем убогих, да больных - и к нам приходят и недуги, и болезни, и так свяжут, так скуют, точно железные путы... хуже всякой человеческой злобы.
Потом, обращаясь снова к Фене, учитель продолжал:
- Тебе бы только следовало клубок твой как-нибудь удобнее носить, ведь он тебе мешает вязать...
- Что с ним будешь делать? Так надоел! За пазуху не спрячешь - велик, всё и приходится рукою придерживать, даже плечо ломит.
- А ведь этой беде так легко помочь! - продолжал учитель. - Да вот у меня там на полочке лежит проволока, достань, Степаша; я мигом сделаю крючок, а Феня сама увидит, что клубок её будет себе на нём висеть да покачиваться.
Когда Степаша принёс проволоку, свёрнутую в круг, Михаил Васильевич, во-первых, её выпрямил, отрезал, потом с одного конца загнул крючком вниз, чтобы им зацепить за пояс девочки, а с другого крючком вверх, и на этот второй крючок повесил клубок. Дети все толпились вокруг него и, увидя, что дело вышло и ловкое, и удобное, со смехом выражали своё удовольствие.
- Ведь эдакой этот дедушка, всё-то он умеет!... - говорил, почёсываясь, Андрюша. - Точно он сам чулки вязал.
- В городе поживёшь, всему научишься, - отвечал тот. - Что, Феня, хорошо ли так? - спросил он девочку.
Она только плечами пожимала и с удивлением поглядывала на свой клубок, пока спицы быстро мелькали между её проворных пальцев.
- Теперь твоя очередь, Паша, - продолжал Михаил Васильевич, - покажи мне свою работу.
И когда Паша подала ему свою ситцевую рубашку, он стал её хвалить и ласково потрепал по плечу.
- Вижу, что хорошо, хотя сам шить и не умею. Кабы не моя Василиса, пропал бы я, бедный. Хозяйка в доме всё-таки должна быть женщина, и иголка в её руках - сокровище, которое всю семью одевает. А мне, старику одинокому, пришлось бы хоть без рубашек ходить... Спасибо Василисе - и старенькие все перечинила, да и три новых сшила...
В этих разговорах время бежало незаметно, а ребята и не думали расходиться по домам.
- Что же, ребята, - сказал учитель, - по-вашему выходит, что два только дела можно приспособить для общей работы, корзины плести и кнутики вить? Этого мало...
- А что же ты, дедушка, придумал? - спросил который-то из учеников.
- Да, да, - подхватило несколько голосов вместе, - а ты что придумал?
- А вот что. Во-первых, нам надо выучиться из соломы рогожки связывать, чтобы в каждой избе в сенях лежала рогожка. Теперь морозы, оно не так нужно, но в распутицу беда; подумайте, что на ногах приносят в избу грязи - от того только, что ног не обо что обтереть. Уж чего у нас Серафима чистоплотна - у ней в избе и пол всегда вымыт, а вот осенью мало ли она жаловалась...
- Да мы не умеем... как так эти рогожки связывать? - заметил Степаша.
- Оно не хитро, скоро выучитесь. Солома у нас ничего не стоит, а бечёвок можно и насучить. В кудели никто не откажет, а за рогожку ещё всякий и спасибо скажет. Я сам этого дела не мастер, а знаю, что справлюсь - ничего.
- Ну, а ещё что? - спросил Кондратий.
- Хотелось бы мне ещё, чтобы вы приучались сапоги шить, и на досуге могли бы обувать каждый свою семью; но это дело помудрёнее и требует денег на материал. Покуда лучше мы займёмся с рогожками, с кнутами и корзинами, а девочки будут бельё шить да чулки и рукавицы шерстяные вязать - вот вам и дело.
- Когда же, дяденька, ты нас за него посадишь? - спросил Степаша.
- А вот хоть в понедельник, после сумерек. Это будут наши первые посиделки; сначала я ничего рассказывать не буду, а только буду учить и сам учиться, как что делать. А когда работа наладится как должно, я припасу к тому времени, что и рассказать.
- Ведь как хорошо онамеднясь ты пересказывал об архиерее Амвросии! - сказал Яша. - Я пришёл домой, хочу маме пересказать, ну - не могу... хоть что хочешь со мной делай... А всё же кое-как припомнил...
- Это, во-первых, от непривычки слушать, во-вторых - помнить, что слышал, а в-третьих, ещё и говорить... Этому вы понемногу научитесь, и школа много пособит.
На дворе было совсем темно, когда ребята разошлись по домам. Степаша сейчас же взял веник и принялся выметать избу начисто. Михаил Васильевич открыл свой стол и крикнул мальчику:
- Степаша, подай сюда мои ножи, они никак там возле образницы лежат.
Степаша поспешил исполнить это приказание, сейчас же нашёл большой ножик из оленьего рога, но другого тут не было. Он взял со стола свечку, искал везде с большим вниманием, даже ползал по полу, но ножа заслуженного, любимого, не находил.
- Что за чудо, - говорил про себя мальчик, - куда девался этот ножик? Уж не сшалил ли кто из ребят?
- Что же ты? - спросил учитель, который перебирал что-то в столе.
- Да не найду, дяденька...
Михаил Васильевич принялся искать сам, и на полу, и под столом, и под лавками, ножик решительно пропал. Досада и подозрение невольно волновали и его, и Степашу, в эту минуту вошла Василиса. Заметив, что, вероятно, что-нибудь затерялось, она спросила:
- Что вы там ищите, батеньки?
- Да вот, Василиса, дяденькиного хорошего ножа не найдём, знаешь, который поменьше? - сказал Степаша.
- Сквозь землю не провалится - коли здесь, так здесь: некуда ему и деваться. А вот не смошенничал ли кто из ребят, - продолжала она с некоторым испугом.
Михаил Васильевич не отвечал ни одного слова, у него так и скребло на сердце. Неужели и в самом деле кто-нибудь из его учеников унёс потихоньку нож в кармане?
Продолжая молчать, он продолжал шарить везде, брови его нахмурились; он рукою поправил свои волосы, которые как-то путались от поисков его по всем углам.
- Экие негодные! - говорила сердито Василиса. - Мало что их учат... давай ещё унесем - что в руки попало. По-моему, надо виноватого найти и лихо высечь...
- Что ты, Василиса! Может, кто-нибудь из них, забывшись, невзначай, в карман его положил? - сказал Михаил Васильевич.
- Ну, уж, батенька, извини - этого никогда не бывает, по-нашему просто - ему ножик полюбился, вот он его и стянул... Думает - авось не спохватятся, а и спохватятся, так не найдут. Пожалуй, в землю зарыл, чтобы его на этом воровстве не поймали.
- Василиса, теперь зима... Не греши, пока мы чего наверно не узнаем...
- Чего грешить! Я правду говорю, - продолжала работница, ползая со свечкой по полу. - Да не вымел ли ты его с сором в сени? – спрашивала она у Степаши.
- Как бы, кажется, мне не слыхать, что ножик на полу валяется... А пожалуй - пойдём-ка посмотрим в сенях, - отвечал тот.
И все трое они отправились искать ещё в чулане, где в углу стоял веник на кучке пыли и мелкого сору. Но - как можно было этого ожидать - ножика и тут не было.
- Нечего делать, поужинаем, ляжем спать, а завтра надо будет собрать всех ребят и допросить, авось он и найдётся, - сказал учитель.
На другой день было воскресенье. В восьмом часу утра начался по обыкновению благовест к обедне. Василиса пришла топить печку, а Михаил Васильевич с Степашей собирались уже и в церковь. Зимнее утро светало, мороз скрипел под ногами, но Степаша шёл бодро и твёрдо, как будто у него ноги никогда и не болели, только мысли о пропавшем ноже как-то тревожно шевелили его душу, да и Михаил Васильевич был озабочен. Ему ножа было жаль как старого друга, но больше и глубже ещё была печаль - ну, как действительно кто-нибудь из ребят его украл? Куда было ему пропасть? Не мог же он сквозь пол провалиться!
Зимою у обедни всегда народу много. Церковь была полнёхонька: почти все ученики школы толпились в самом переди: дети и в деревнях любят видеть службу ближе. Михаил Васильевич стоял по обыкновению на клиросе.
Между его учениками был мальчик лет десяти, Сеня - плоховатый, глуповатый, с широко расставленными глазами, с разинутым всегда ртом, плотный, но такой вялый, мешок-мешком. Прозвали его в деревне Мятюля, и это прозвище как нельзя лучше шло к его всегда сонной фигуре. Михаил Васильевич был особенно к нему внимателен: ему жаль было, что все над ним смеются. Во время классов он всегда сажал его возле себя, во-первых, для того, чтобы ребята его не обижали, а во-вторых, сам более употреблял старания втолковать ему то, что другие дети на лету понимали и заучивали почти шутя.
Когда Михаил Васильевич что-нибудь рассказывал, Мятюля часто глядел ему прямо в глаза, и так заглядывался, что нельзя было не рассмеяться. Если же у него спросят, о чём идёт речь, ответ всегда был один: «Не знаю, не слыхал».
Во время обедни Мятюля стоял на ступеньке возле перил, отделяющих клирос, почти рука об руку с Михаилом Васильевичем. Мальчика окружала целая куча детей, иные моложе его, другие старше: все они тискались вперёд, в своих толстых полушубках и кафтанах. Обедня шла обыденным порядком, а Мятюля, выпуча свои серые глаза, заглядывался на образа, на горящие лампады, и вовсе как будто и не понимал, что около него делается.
Молитву Господню столько раз в школе толковали, что почти все ребятишки знали ее наизусть, и обыкновенно становились тогда на колена. Михаил Васильевич, увидя, что Мятюля не слышит, что её запели, нагнулся к нему и шепнул, что надо молиться. Мальчик поспешно бросился класть земные поклоны - кряхтел, пыхтел от жару и усталости, кувыркался безостановочно, совсем не разумея сам, что делает.
Видя, что он без толку кланяется в землю и, не переводя духу встанет на ноги, перекрестится - и опять бух, без остановки, остальные ребята перемигивались и пересмеивались невольно, а Мятюля всё-таки ничего не замечал и продолжал свою гимнастику.
Надо заметить, что деревенские дети часто похожи на те тощие растения, которых заглушают сорные травы. Иная травка-муравка и не хитрая, но расти она в большем приволье, освещайте её лучи солнца, и она развернулась бы приветливо, и в ней было бы её собственное добро, которое Божья воля назначила каждому по мере сил и способностей. И Мятюля был бы более развитым мальчиком, если бы его окружала не такая невежественная, а главное, несогласная семья, среди которой ребёнок рос точно между сорных трав. Малоспособный по природе, он как будто ещё более глупел от своей безотрадной обстановки. Вместо того, чтобы всё-таки помаленьку становиться понятливее и разумнее, он всё глохнул больше. Школа не успела ещё произвести на него благодатного влияния, - всего две недели как он в неё поступил, - и, несмотря на старания Михаила Васильевича, он не успел ещё ничего дельного себе усвоить.
Обедня наконец кончилась; народ стал выходить из церкви за ограду. Михаил Васильевич кликнуль старших из своих учеников и сказал:
- Ребята, мне надо с вами переговорить. Позавтракав, соберитесь-ка ко мне в избу... все—все... кто у нас есть по школе.
Дети, не подозревая в чём дело, весело сообщали друг другу это приглашение. Не прошло и часу времени, не успела Василиса убрать самовар, как горница Михаила Васильевича стала наполняться ребятами.
- Вот ужо вам, - говорила Василиса, встречая их в сенях., - и за дело... Я бы ещё не так тряхнула...
Дети переглядывались, не понимая её угроз, но всё же весело и бесстрашно входили к учителю. Его самого крайне затрудняла вся эта расправа. По случаю воскресенья, все лавки были вынесены в сени.
- Все ли собрались? - спросил учитель.
- Все, - отвечали дети почти в один голос.
- Сказывайте, ребята, - начал Михаил Васильевич, - кто унёс с собой мой ножик?
- Не я-с... - послышалось со всех сторон.
- Какой-такой ножик? - спрашивали другие.
- Большой - вот он; а тот, что был поменьше, который мне двадцать лет служил... и который я вам вчера показывал... его нет. Мы его никак доискаться не можем. Говорите правду, кто его взял?
Дети засуетились, стали друг на друга указывать пальцами, спорили; Василиса между тем выглядывала в двери из-за загородки, а Михаил Васильевич не сводил глаз с ребят, желая проникнуть в глубину их совести. Рожицы их выражали только недоумение, какую-то тревогу - и больше ничего.
- Ножик не Бог весть чего стоит - больно и обидно, что он пропал... Я вперёд обещаю, что прощу того, кто его захватил, признавайтесь только, говорите, главное, правду...
Ребята утверждали, что не виноваты - даже божились, что ножа не брали, а шум между тем становился всё больше, и общее волнение с каждой минутой возрастало. Иные с таким невоздержимым рвением приставали к другим, что Михаил Васильевич, чтобы унять всю эту суматоху, принужден был громко стукнуть кулаком по столу, и когда всё утихло, то сказал кротким, но вместе с тем и твёрдым голосом:
- Слушайте, ребята: где шум и гам, там толку быть не может. Мне больно, что все запираются, когда кто-нибудь да должен быть виноват; но душа человека - потёмки, в неё не заглянешь. Поэтому, не обвиняя никого, без крику, а пуще без брани, вы ступайте теперь по домам, и там, около отцов и матерей, разберите это дело втихомолку. Известно на селе, кто из ребят неблагонадёжен, за которым водятся грешки, кто замечен был в какой-нибудь вине, или нечистом деле. Когда таких выберем, я их сам допрошу...
Ребята, едва слушая эти слова, продолжали горячиться и спорить.
- Я тебе нож в руки отдал, в руки... вот на этом месте, - говорил с запальчивостью Николка — Василью Ярову.
- А что в том, что я его в руках держал?..
- Как что? Значит, я тебе его отдал...
- Ну, и я кому-то отдал, - говорил сквозь слёзы Вася, - видишь, выдумал... стану я воровать?..
- А пожалуй, Степан взял нож-то, а ты, дедушка, думаешь на нас... - заметил Кондратий.
Степаша, не ожидая такого обвинения, поднял выразительные свои глаза на учителя, но не отвечал ни слова.
- Степаше на что? У него свой ножик есть, - сказал Михаил Васильевич.
- Кто-нибудь да взял - это дело верное... - повторяла Василиса, покачивая головой. - Всё лучше бы признаться... и что вы запираетесь... озорники эдакие..
Споры начались снова, ребята, несмотря на увещания учителя, шумели как пчёлы в улье, иные так горячились, что даже выходили из себя, и грозили друг другу кулаками...
- Эй, ребята! - крикнул учитель. - Ещё раз говорю, чтобы было без шума и крика. Идите по домам. Завтра придёте в школу, мы дело окончательно и разберём. Может, и виноватые найдутся. Ступайте же с Богом. Вас много, вам легче дознаться, кто тут провинился. Узнаете кто, и ведите его сюда... Но слышите, напрасно никого не обижать...
Ребята посыпали на улицу, и в окошко было видно, как весь этот мелкий люд рассуждал, совещался, и как всё это дело, даже и в детских их понятиях, представлялось уже делом важным, и тревожило их совесть.
Весь день прошёл и для Михаила Васильевича, и для Степаши скучно. Оба они были под тяжёлым и неприятным впечатлением, и почти не говорили друг с другом. Когда Василиса принесла ужин, она за них обоих и ворчала, и бранилась, и говорила про себя одна, почти не переводя духу. Её, смирную и безмятежную, эта пропажа всколыхала: так иногда буря подымет волны и в лужице дождевой воды. Верная работница была неутешна, что нож пропал.
- Пусть бы они мой нож унесли, - повторяла она. - А то, батенька, как ты теперь без него будешь?.. Уж лучше бы мне самой на мосту провалиться... - приговаривала она, всё более и более раздосадованная...
- Полно, Бог с тобой, - отвечал учитель, - этим ты не поможешь.
На другой день, ранее обыкновенного, ребята стали собираться в школу, и хотя морозком посеребрило окна избы Михаила Васильевича, но всё же он тотчас сквозь них заметил, что их приближается целая куча, и что они кого-то ведут.
- Ведут, ведут, - сказал он почти весело. - Один виноватый всё же легче, чем на сорок человек иметь подозрение.
Когда вся эта команда ввалила в горницу, сквозь крик и шум, послышался громкий плач и слова:
- Я говорю, что не брал, а они все своё горланят...
Нельзя себе представить, какая тревога была написана на лицах всех ребят, как они суетились и волновались...
- Вот эти два неблагонадёжные, - поспешил сказать Яша, указывая на ученика школы расплаканного Анфимку и на совсем чужого мальчика Фомку, который также заливался слезами.
- Да, неблагонадёжные, - кричали все другие, - всё село говорит, что они неблагонадёжные...
- Да я этого совсем не знаю, - спросил учитель, указывая на Фомку. - Ведь он у меня и в доме не был, как же мог он унести мой нож?
- Он два раза был пойман на таких шалостях; во-первых, - продолжал обвинять Яша, - у них под навесом нашли Ключникову узду, которая пропадала никак десять дней... а всё же она была с меткой...
- Да не об узде речь. У меня-то здесь он не был, значит, и ножа унести не мог... Зачем же вы его ко мне привели? - сказал учитель. - Напрасно...
Мальчик, не ожидая поддержки от Михаила Васильевича, к которому его тащили со страхом и трепетом, почти вырвался из кучи ребят и, бросившись ему в ноги, стал молить, рыдая на всю горницу:
- Батюшка, помилуй, никогда не буду, ей-ей, не буду...
- Да разве ты взял мой нож?
- Нет, я про узду... Моя, знать, порвалась, а Ключникова близко лежала... Разве я воровал? Я просто взял...
- Да Бог с тобой, вперёд только этого не делай, чужое не наше, его брать не следует, - продолжал Михаил Васильевич, поглядывая на мальчика, который трясся всем телом. - Выпустите его; иди домой... Скажи лучше, Анфимка, что ты это сделал.
Анфимка рыдал, а Фомка, не дождавшись другого позволения, опрометью кинулся в дверь, и из окна видно было, как он улепётывал без шапки, не веря сам себе, что бежит домой цел и невредим.
Как Анфимку ни допрашивали, он плакал и стоял на одном, что нож видел, но что его тут же отдал, хотя и не помнит кому. Михаил Васильевич взял его за руку и увёл к себе за загородку и в полголоса долго увещевал и усовещивал:
- От чего же думают на тебя? - спросил он мальчика. – Верно, с тобой такой грех случался? Говори мне всю правду?
- Случался, - отвечал тот.
- Расскажи, как это было?
Всхлипывая и рыдая, мальчик с большими расстановками рассказывал так:
- Я у дяди из кошелька семитку унес (то есть семь копеек). Кроме меня никого в избе не было - стали меня допрашивать, я не признавался, а семитка была у меня спрятана за печкой, завёрнутая в тряпочку...
- Ну, а потом?
- А потом, - продолжал Анфимка, рыдая, - кисурка наша из-за печки вытащила тряпочку с семиткой... Семитка была медными копейками... Они по полу разбежались, а тряпочку мама сейчас признала... Я её у мамы сам выпросил...
- Что же тебе сделали?
- Больно меня высекли... а дядя и теперь часто попрекает...
Михаил Васильевич требовал беспощадно все эти подробности, желал, чтобы самое признание произвело глубокое впечатление на мальчика, как лучшее средство уберечь его на будущее время от такого дурного поступка.
Мальчик так горько плакал, что Михаилу Васильевичу стало его жаль.
- Полно плакать, - сказал он ему ласково, - я верю, что ты моего ножа не брал, иди за мной. Нет, ребята, Анфимка ножа не брал - это верно, и вас прошу на него напрасно не клепать... Нож взял кто-нибудь другой... - сказал учитель, войдя снова к детям.
Все молчали. Он глядел на них свысока и пристально.
- Стыдно вам, - продолжал он твёрдым и громким голосом. - Меня это так огорчает, что я больше учить вас не хочу, и школу запираю... Какая польза, если вы будете и читать, и писать, а правды у вас не добьёшься?.. Решено - я учить вас не буду... Не могу, ребята - просто не могу. Меня не потеря ножа тревожит - я мучаюсь, что вы меня обманываете...
В первую минуту ребята не поняли хорошенько, что говорит Михаил Васильевич, но, при последних его словах, перепуганные и как громом поражённые, они переглядывались, и слёзы у многих из них выступили на глазах...
- Ступайте по домам, скажите, что я учить вас не могу, - продолжал Михаил Васильевич, махнув рукою, и это движение было такое грустное, что он и сам чуть-чуть не прослезился. - Что вы стоите?.. Чего дожидаете? Я сказал, что учить не буду... И не буду...
Тут послышался плач - и через минуту весь этот мелкий народ заливался слезами. Известно, что всякое глубокое чувство заразительно. Сперва заплакали самые смышлёные, а к ним сейчас же пристали и все другие.
- Идите, идите с Богом, - сказал опять учитель.
Ребята не трогались с места, иные плакали навзрыд.
- Эй, ребята, - продолжал он, - меня не переспоришь. Говорю, что учить вас не могу... и не могу... Идите, идите же домой.
С воплем и плачем ребята стали выходить из избы. Степаша, припав к оконной раме, глядел им вслед; и у него крупные слёзы катились по щекам.
Михаил Васильевич сидел у стола задумчивый и недовольный. Они молчали оба.
В эту самую минуту, становой ехал из села, и вся эта куча ревущих с отчаянием ребят ему повстречалась. Не понимая, что случилось, он приостановил свои сани и, обращаясь к ним, спросил с любопытством:
- Что, ребята, случилось? О чём так рыдаете?
- Он нас прогнал... Учить не хочет, - отвечали те, которые были посмелее, и тут же приударили в слёзы ещё с большей силой.
Становой с сомнением покачивал головой, не понимая слов ребят. Он верить не хотел, что они так расшибаются от того только, что их учить не хотят.
- Должно быть, что-нибудь другое, - подумал он и поехал далее.
Прошло с четверть часа, пришла Василиса и вместе с Степашей принялась выносить лавки и столы в сени. История пропажи ножа разнеслась по всей деревне и стала предметом общих разговоров. И старые, и малые, все судили и рядили, подозревая то того, то другого. И главное - все, все были в искреннем горе, что школу закрыли, и что Михаил Васильевич на ребят сердит.
- Пожалуй, я бы сказал, что виноват я, - говорил Антип, - да ведь надо отдать нож... А где же я его возьму?
- Он хочет правды, - заметил ему отец, - значит, лгать и не следует. Не брал, так и говори, что не брал.
К вечеру все поуспокоились, хотя не знали, что предпринять, как пособить горю.
- Утро вечера мудренее, - говорила Матрёна своему сыну Кондратью, - помолись-ка Богу, да ложись спать. Авось дело как-нибудь и поправится. Вы все же завтра соберитесь и идите к нему, батюшке... Может, он и простит, и забудет... Известно, досадно... Мало, что нож пропал, ещё и виноватого не найдут.
На другой день, прежде чем Василиса принесла самовар, Михаил Васильевич и Степаша отправились с лопатами на улицу. Всю ночь снег валил шапками и так занёс их окна и даже избу, что пришлось их разгребать. Было довольно морозно, но работа шла живо и успешно. Не прошло и часу, как высокая снежная стена окружала их почти со всех сторон, но изба чистенькая и обметённая, с широкой дорожкой кругом, с вьющимся над ней белым дымом, приветливо манила отдохнуть и обогреться. Хлопая в ладоши и постукивая ногами, Михаил Васильевич с Степашей вошли домой.
- Экая благодать! - говорит мальчик.
Печка пламенела, самовар шумел и кипел, окружённый клубами пару, запах мягкой булки и горячих гречневых блинов приятно носился в воздухе. Они сели завтракать - разговор не клеился. Им обоим было невесело. Но, после часовой работы на свежем зимнем воздухе, оба они с удовольствием ели и пили, и труды вознаграждались своего рода наслаждением.
- Дяденька, - сказал Степаша с расстановкой, - я у тебя хочу спросить...
- О чём? - отвечал тот.
- Да вот всё о ребятах... Провинился один, много два... За что же ты отказал всем?..
Озадаченный таким нечаянным вопросом, Михаил Васильевич взглянул на мальчика, как будто его не понимая.
- Разве это дело? - продолжал Степаша. - Разве так велит отец Андрей? Он ещё третьего дня говорил: будьте милосерды, как Отец ваш Небесный милосерд. Он посылает дожди и солнце и на добрых, и на злых. А ты, дяденька, не так сделал...
Слова мальчика заметно были приятны учителю, он не сводил с него глаз, не перебивая его ни единым движением.
В это время теплота от самовара и истопившейся печки немного отогрела узоры на оконных стёклах избы, и, сквозь множество бежавших по ним светлыми дорожками ручьёв воды, можно было рассмотреть несколько детских рожиц, которые, не смея войти в избу, заглядывали в окна, припадая к раме.
- Вот они, - продолжал Степаша с весёлой улыбкой, указывая на окна, - видно, на душе скребёт, что и морозу не боятся - зябнут на улице, а всё же сюда нейдут.
- Ты говоришь правду, друг, - отвечал весело и как-то радостно Михаил Васильевич, - я виноват... Не следовало всех их выгонять... Я рассердился... А когда человек рассердится, он почти всегда поступает дурно... Видно, быть по-твоему - зови ребят, и тащите лавки и столы.
Степаша кинулся обнимать учителя, потом точно также проворно выбежал на крыльцо, крича во весь свой голос:
- Бегите, братцы, бегите, простил, простил...
Надо было видеть, с какою поспешностью вся эта юная команда ворвалась в комнату, не снимая ни полушубков, ни кафтанов, чтобы не остановиться лишней минуты на пороге.
- Ребята, - сказал Михаил Васильевич откровенно и ласково. – Ну - Бог с ним, с ножом! Не разживётся тот, у кого он в руках. А Степаша прав - за одного виноватого сорок человек не наказывают. Поэтому у нас мировая.
Мальчики и девочки, все вместе кинулись к нему, иные его обнимали, другие ловили руки, и надо сознаться, что все рожицы, от старших до малых, сияли чувством самой непритворной радости.
- Несите лавки, - повторил Михаил Васильевич, - и за дело.
Суета была ужасная: двери хлопали, таскали лавки и столы, устанавливали как следует, но разговоры между ребят про нож не умолкали: всё ещё шли догадки и кое-какие обвинения друг на друга.
Скоро всё пришло в порядок, и все уселись по местам.
Тогда Михаил Васильевич встал и, по обыкновению, все его ученики также встали, обернулись к образнице и перекрестились - так начинался всякий класс. Он сказал им:
- Ну, други, примемся теперь за дело, с Божьим благословением. Чтобы о ноже не было и помину - пропал, так пропал.
Воцарилась совершенная тишина, каждый держал перед собою грифельную доску и грифель. Самые маленькие сидели за особым столом, возле самого учителя. Не успел ещё Михаил Васильевич открыть тетрадки, по которой диктовал ребятам что-то из русской истории, как вдруг Мятюля встаёт, кладёт свой грифель на стол и, без малейшего замешательства и робости, говорит:
- А должно быть - ножик-то уходил я...
Всё собрание так и встрепенулось...
- Как так? - спрашивали наперерыв все.
- А так - вот я его тут держу, - продолжал вяло мальчик, указывая на оконную раму, - а тут щель, я хотел попробовать, войдёт ли он в неё... Приложился, а он взял - да и юркнул...
Все ребята расхохотались.
- Да что же ты молчал? - спросил Михаил Васильевич. - Ведь ты видел, что у нас три дня идёт эдакая катавасия?..
- Я думал, вы о чём-нибудь другом, - говорил Мятюля своим неизменным глупым голосом.
Можно вообразить общую радость!
- Ах, ты Мятюля-Мятюля, - сыпалось со всех сторон.
Михаил Васильевич тотчас же подошёл к окну, оглядел щель и удостоверился, что ножу чрезвычайно было легко в неё проскочить.
Насмешки так и сыпались на Мятюлю, а дело было точно не про него; он не обращал на них ни малейшего внимания. Ребята были вне себя от восхищения. На радостях гораздо было труднее их и усадить, и успокоить, и водворить в классе необходимую тишину и порядок; прежде чем начать занятие, Михаил Васильевич сказал:
- Заметьте, дети: во всей этой истории живой для нас урок. Не для вас одних, но и для меня. Человек старый ошибается часто, как и мальчик. Всё подавало подозрение, что ножик мой кто-нибудь унёс... И я, грешный человек, был уверен, что кто-нибудь из ребят его стянул. Трое суток меня это мучило, и что же? Тоненькая простая доска закрывала от нас правду! Не досадно ли это? Так близко, под рукой лежал этот нож, а мы-то хлопочем...
- Дедушка, - заметил Яша, - не доска виновата... а вот Мятюля...
С этим словом Яша сделал такую красноречивую рожицу, похлопав себя рукой по лбу, что все покатились со смеху.
- Я не к тому, ребята, - продолжал учитель, - нас это учит, что как бы подозрения ни казались верными, всё же надо помнить, что обвинять никого не следует, пока нет для того верных доказательств. Я сам вперёд буду осторожнее.
- Будешь больше нам верить? - спросил Антип.
- Буду. Но и вы верьте друг другу, - отвечал учитель.
После класса, прежде чем ребята разошлись, Михаил Васильевич, в присутствии их всех, взял топор, приподнял подоконник, и на самом том месте, где указывал Мятюля, он нашёл ножик, который тут же и вынул, к общей единодушной радости.