Глава 11
Жану на станции сыскал, где лес грузили. Еще боле высохла. Сугорбилась, точно костыль. Личико маненько, птичье. Нос, что клюв. Глазеки, мене узялка, впрямь, ягодки, токмо волчьи, злющие. Увидала - прямо бритвой полоснула: «Убивец»,- и пошла прочь по бревнам.
- А ты не срами, не срами! Ишь, правядная! Бусы давал, было. За то и попал. А что волки задрали - не мого ума дело. Я в кутузке пьяный спал. Не видал и слыхом не слыхивал. Каль один раз очернили, так таперя всю грязь ляпи! – Догнал:
- Людей постыдись, девок в развалине моришь от хорошей-то хаты. Дом перевязу. Двор обустрою. На работу пойду. Порося купим, телевизерь. Заживем не хужее других. Девки на выданье, голозадых - то кто примлет? Подумала б о девках, чем морду-то воротить…
Кивнула, а сама в сторону смотрить, губы сжала в ниточку. Да до денег жадна, как все бабы. Знат, уж чаво - чаво, а мужик- то я дюже работящий. Где избу поправить, где баньку срубить, где печь переложить - везде поспеваю. Оно мое - не отнять! Вот и кивнула, стерва. Глазки – то злющие попрятала до поры.
Так и поряшили. К зиме дом перевез, двор обустроил. За год обжилися. Телевизерь купили, шкап. Девкам, опять-таки, всяко. Токмо, проку-то. Середня сразу ушла, как завидяла. В город подалась, на хфабрику, грит. Ток младшенька и осталася. И пошла жистя, что тоби, тягомотина. Я как проклятущий - с утра до ночи. А как домой, так жрать токмо и кинеть, а сама шмыг в чуланку, как тама и место. И дочку спавадила. Тама все: и спять, и ядять. И телевизерь глядеть не идут. Не признают, значица. А деньги бярут. Энто, завсягда - давай, да
поболе…
Вскорости и младшенька ушла. Совсем по тихой, что и не была…
«где», - грю.
«Так ить тожа в город подалася».
Осталися вдвоем. С работы, еже не выпью, так хыть и не иди: миску кислых щей сунеть, да пашана чарпак сверьху, а сама за групку шнырь и буравит оттуда глазюками, что змеища. А чуть повярнуся, так глазки - в сторону. Веришь, бояца стал спиной к ней поворотица, как тады, в болотах, в камышах. .. Так и чую по спине саданет… Так и чую…
А то в коморке запреца, весь день тама и просидить. Самогон гонит. Да уж, какой самогон. Брагу, и ту выжреть, выбродить не дасть. А ужо тады в дом лезет, разобраца ей охота. Дурь из нее так и преть, так и преть, ядрена вошь. Пьяная баба, она хуже десяти мужиков - дело грю, ужо я- то знаю…
То слова с ей не вытянешь, губы сцепит, а то хыть рот бы ей позаткнуть чем. Все припомнить, тако намолотит языком своим змеиным, терпежу не хватат. Запущу в нее валенком, аль стулом, так она драца кидаца. Когти-то выпустить, клюв заострит, да все в глаза наровит вцапица, а сама визжит, точно режуть ее. Совсем очумела, как из чулана - так в бой. А как протрезвет, сызнова в чулан. Тама воет, воет, пока опять не нажреца. Зато как пенсия, аль шабашка кака - носом чует. Бутылку на стол и ждеть. Я-то припрячу, да куды тама. Как усну, все перетрясеть, а найдеть, сучья вымя. Потому как, поутру, вижу, с узлами наперевес, к электричке побегла. Нашла, значица, стерва. Дочарям поперла. Эко перегнуло ее, насилу преть. А все, как в пропасть. Ни тоби благодарностей, ни спасиба, - старый с досадой махнул рукой.
-Как на пенсию вышел, мать забрал. Куды ужо боле ждать-то, чуть ходить. Да и то, слово хыть есть с кем сказывать. Да токмо мать быстро сдавать стала, вроде, как и ходила-то ране лишь потому, что ждала, кады забяру… Вот и терпела. А как терпела, сердешна, одному богу сказывала. И жила-то лишь для таво, чтоб терпеть. Терпеть, да по ночам в подушку выть. Я хыть и мужик, да мяня слеза душит, еже помыслю, сколь она, горямышна, мученья приняла…. Так всю жисть одна и тянула, и за мужика, и за сябя, и за сынов.
Да и кто ж яго знат, по ком война боле – то ударила - по мужикам, что под пулями гибли, да в лагерях кровью харкали, аль по бабам, кои одни и землю подымали, и скот. Да за место хлеба слезы соленые глотали…
Так вота и мать тожа… Сказвала, как по войне, зимой, в пояс в снегу, бревны волоком. Заместо кобылы впряжеца и тащит из лесу. Ить избу протопить надыть, иначе - смерть. Как же без дров-то. Без дров бяда… Вот и тащит, родимая. А далече…. Край полушалки зубами закусит, дабы не выть на весь лес, да преть. Из последних сил преть: шаг…, еще шаг… А в глазах тямно. Господи, тяжко-то как: кажный шаг, что смерть. Кажный шаг в голове топором: ух…, ух… Ой, мамочка, ой, родненька, подсоби! Не дай прямо здесь издохнуть… Ток бы до околицы, токмо избы увядать, а тама легче.. Тама, уж рукой подать… кады избы –то вядны… А то и рухнет все враз в глазах, и зямля уплыветь с под ног. Упадет в снег без сил… А в ушах стучит: вставай…, вставай, надыть итить…, надыть. Хыть ползком, а до дому… Надыть бревны тащить, иначе смерть. Встанеть, родимая, нямое лицо горсткою колючего снега утреть, дабы с глаз темень ушла… Опять, сердешная полушалку закусит и преть. Шаг…, еще шаг… Пока сызнова не рухнеть. Таки и тащит до околицы, ужо ползком, на коленях. А уж кады крыши-то изб вядны, оно ужо и дом… Токмо до няго дойтить, доползти, не подохнуть ба….
Не кажному мужику тако дано и в мыслях-то превозмочь, сколь матери наши во время войны стерпливали… Эх, МА!!! А по жисти- то… А голод! А долгие зимние ночи в студеной избе…Кады ляжишь в темноте и не знашь, толь жива, а толь ужо мяртва… Да и накой она жистя така. Еже кажну ночь воешь, толи от голоду и холоду, толи от боли нестерпимой за своих близких, кои на войне подлючей гибнуть. За своих мужей, за деток родных, что вот энтими руками вскормлены да нянчены. А таперя, где они, да за что и в каких окопах сырых гниють.! Накой она, жисть така, кады подохнуть хоца боле, чем жить. Так бы руки на себя и наложила, чтоб боле не мучица, да токмо грех энто… Вот и воешь кажну ночь, что волчица ранета посередь холодных глухих стен. Одны они токмо и слыхивали, токмо и видывали. Все они знають, да молчат. Молчат и завсегда молчать будуть. Потому как - есть на то воля Божья. Ить и он терпел, сердешный. И нам он посылат, сколь сам терпел, не боле. И кажному в аккурат, сколь можно вынесть…
Так и терпела. Изо всех сил терпела. Мужа ждала- терпела, сынов ждала- терпела… Потому лишь и жила, что ждала и терпела…
Вот и дождалася, кады сын забрал. Токмо лишь таперя сябя и ослабнула. Да так ослабнула, что и сил боле нету ходить. Ноги совсем отказали, ток ляжить. Повяртаца и то, с трудом. И всяко тако тожа, понятно дело, под сябя…,- старик затих, ссутулился.
- Энта стерва, не подойдеть. Из чуланки нос не кажеть. А я чаво - мужик. Мужицко ли дело. Терплю, терплю… А то собяру тряпки с под бабки, да на пруд. Брошу у бережку, палкой повожу, чтобы говны отстали, да обратно. Дома - на плятень. Провянуть, опять бабке…
А та глядит из чуланки-то. У-у, так ба в зубы и дал…. И давал, как нарвеца. Сама лезла… Терплю, терплю.. Да и тресну, суку чем попадя…. Заскулит, да в чулан…
Так и жили… Так каба так, а то все хуже и хужее. Совсем, стерва, тронулась. Что ни день, брашки насосеца, да с кулаками. Ну и довяла. Как - то крепко ей вложил…, за все. Чтоб знала… Прямо в сараюшке и вложил… Сверьху плюнул, дверь притворил и ушел… А она, подишь ты, возьми да и издохни, гадюка. Прости, Господи… Всягда бил, ничаво. Терпела. А энто взяла, да помярла…,- дед в недоумении потер затылок и добавил:
- чтоб, значить, поболе мужу нагадить….
Дочери приехали. Хоронить к себе забрали.
Младшая с кулаками бросилась: « Почто мамку погубил, ирод!»
Ее кровь, зараз вядать. А старшая так и сказала: « В суд подавать не будем, отец все ж… Сам подохнешь».
На том и уехали. Боле ни слуху, ни духу…
Чтоб позаботица о старом отце, фронтовике. Энто у них нету… Куды тама…,- дед тяжко вздохнул, совсем по-детски оттопырил губу.
- Так и осталси с мамкой вдвоем. Она совсем от старости поглупела. Чуть я за порог, она: «Гришаня, Гришаня, не бросай». Да как орет-то, на весь двор.
-Ягор я, мать. Ягор. Не ори! Что ты мяня на старости под монастырь подвядешь, - да уж она не понимат. Что с нее спросу. Так и сижу подле нее весь день, аль телевизерь смотрю. Ток в лавку и схожу… Соседи нос воротять, никто слова не молвит. Ишь. Да мне- то, тьфу на вас…
А то выпью, да спать. Как провалюся.
И чудица: вот камыш надо мной шумит, а из камыша Варенька выходит, бусы из можжевельника на ей: «Сыми, - грит,- дядь Ягор, бусы с мяня. Душат они, совсем измаялась». А то просто выглянет из камыша: «Здрасть, дядь Ягор, как здоровице?»
Проснуся, весь как есть в поту.
А энто мать орет: «Гришаня,гришаня, не бросай!»
Хлопну стакан, да опять спать. И опять камыш…. Токмо таперя жана из камышей с топором, точно змеюка, выползат и скалица. А зубы –то у ее не человечьи – волчьи зубы-то, ей-ей, волчьи… Так до утра и промаюсь…