Предыдущие главы повести Марии Фёдоровны Ростовской "Крестьянская школа" смотрите здесь: http://www.proza.ru/avtor/bibiobiuro&book=3#3
КРЕСТЬЯНСКАЯ ШКОЛА
Часть I
ГЛАВА VII.
Работа. – Расчёт. - Человек и животное. – Журавли. - Гнев и прощение.
Четыре дня сряду Михаил Васильевич с юными своими помощниками: Антипом, Кондратием и Леонтием усердно работали в огороде Серафимы. Работа была довольно тяжёлая, потому что бурею всю хорошую землю снесло, и снова надо было навозить земли на старое место. Хорошо ещё, что у вдовы были лошади.
На четвёртый день погода была прекрасная, грязь по дороге повысохла, Степаша выполз посмотреть, как идёт их работа и немало удивился, когда увидал, что гряды уже все сделаны, плетень починен, и огород был как с иголочки - просто прелесть: такой аккуратный, чистый и прямой.
Михаил Васильевич с Серафимой уже рассаживали рассаду, а мальчики таскали в вёдрах воду и поливали. Маленькие Ваня и Федя тут же вертелись.
- Что я никогда не видывал, - спросил Степаша, - чтобы гряды шли поперёк огорода? Никак их завсегда разбивают по горе прямо книзу?
- И я то же говорила, - заметила Серафима, - да вот Михаил Васильевич так приказал: сам по верёвке всё разбивал, и, видишь, гряды пришлись одна одной ниже.
- Понимаешь ли ты, Степаша, зачем я гряды так разбил? - спросил учитель мальчика.
- Нет, дяденька, не приложу ума, - отвечал тот.
- Ну, слушай же: что для огорода всего нужнее? Поливка, то есть сырость земли, чтобы всё на ней хорошенько росло. Какая же поливка будет полезна, когда гряда с покатом? Разумеется, вся вода будет стекать вниз, а земля все будет суха. Поэтому поливай, не поливай - почти всё равно; а спроси-ка у Серафимы: лёгкое ли дело огород поливать? Как же не пожалеть её рук? Надо было только об этом подумать, сообразить, и, вот видишь, я как раз смекнул, что гряды поперёк огорода будут удобнее. Они будут воду на себе сдерживать, поэтому земля легко будет её в себя всасывать и вбирать; вода не сбежит в одну минуту под гору.
- Да как же так, дяденька, здесь и все огороды, разводятся вдоль по горе.
- То-то друг, что грамоте никто у нас не знает, рук никто не жалеет, и всё-то идёт по-старому; а нет, чтобы позаботится, как бы получше сделать, а главное, чтобы тяжёлый земляной труд облегчить. Вот погоди, Бог даст, я в этом огороде покажу - что та же земля, те же руки, а выйдет не то, и соберём мы вдвое против соседей. Я вот тут три грядки оставил, хочу каких-нибудь ягод да русских бобов насадить, да репы, да моркови; семена чего стоят? А это все вещи хорошие, особенно для ребят здоровые. Они на чёрном хлебе, да на кислой капусте целый год сидят, а мы с Серафимой для них и полакомиться припасём.
Мальчики, Ваня да Федя, слушая учителя, облизывались и глядели так умильно, как будто обещанные лакомства уже им в рот валятся.
- Даром вам ничего не будет, - продолжал учитель, глядя на маленьких мальчиков. - Пословица говорит: любишь в саночках кататься, люби и саночки возить; так-то и вы; научитесь-ка прежде и поливать, и полоть.
- Они, пожалуй, и травки не оставят, так выполют начисто, что не с чего будет и ягод брать, - сказала мать с улыбкой. - Ещё народ несмышлёный, куда ему дело делать? Покуда только и знают, что блины есть.
- А на что это, дяденька, боковые-то канавки? - спросил Степаша.
- Затем, чтобы лишняя вода сбегала, а гряд не размывала, - отвечал Михаил Васильевич.
- Оно точно, - заметил Кондратий, - всё придумано, как следует; пожалуй, такой огород и лучше будет.
Вечером в тот же день Михаил Васильевич пошёл в некошеные луга и накопал клубники - с сотню кустиков. Он вырезал их осторожно, с землёю, чтобы не повредить корней. Луговая клубника растёт дикая и даёт прекрасный плод, но редко дозревает: луга косят, а вместе с травой косят и её. Крестьянские ребята сбирают её зелёную, то есть незрелую, тогда она дурна и вредна; но им дела мало, они ею наедаются и часто даже бывают от этого больны.
Воротившись в село, Михаил Васильевич посадил бережно вырезанную им клубнику, всего вышло гряда. Он её полил и, прощаясь с Серафимой, сказал:
- Вот завтра ещё посеем морковь, репу, горох и бобы: и тогда моё дело сделано. Огород твой будет, как следует, в порядке.
Серафима низко поклонилась.
- Батюшка, - сказала она, - я рада поучиться всему доброму, да дельному, ты только сказывай - какой за чем уход, а я всё сделаю. У меня и охота ко всему была бы, только вот горе-то моё меня больно подкосило и точно по рукам и по ногам ударило, ни за что взяться не могу, а то я работы николи не гнушаюсь...
Она говорила совершенную правду. Трудолюбивая от природы, бойкая, дельная, она, со смертью Власа, как будто потеряла половину своей жизни. Люди необразованные, простые, не разбирают самих себя, не отдают себе верного отчёта в чувствах и мыслях, но чувствуют и страдают так же глубоко, как и образованные, потому что могут любить точно так же сильно, точно так же нежно, несмотря на то, что на вид и кажутся грубее. Они не так выражают свои чувства и мысли; но что же это означает? Разве в словах дело? Серафима говорила, что смерть мужа ударила её по рукам и ногам, потому что её бедные руки ни на что ни поднимались, а всё-таки удар-то был в её любящее сердце. Только она о сердце своём не беспокоилась! Она видела, что ей нужны руки на работу, на всякое-то дело, а руки с горя не поднимаются, вот от чего она только о них и горевала.
Михаил Васильевич, у которого глаза умели как-то заглядывать прямо в душу, очень видел, как глубока была печаль Серафимы, и потому он с такою радостью служил ей и её семейству. К тому же, он надеялся, что со временем, с его добрыми советами, он наладит их жизнь к лучшему.
Покойный Влас уже сам положил основание жизни более порядочной, чем обыкновенно у крестьян; может быть, от этого и дети его были настоящие богатыри и силой, и здоровьем.
Чем ближе Михаил Васильевич знакомился с бытом крестьян, тем более убеждался, что они несравненно более, чем все остальные классы ремесленников, мещан, даже мелких торговцев, могут быть счастливы в своём положении.
Крестьянин у себя, дома, сам себе господин. Земля, его верная питательница, щедро воздаёт ему за его труды. Дом у него свой собственный: лошади, коровы, овцы, свиньи, гуси, куры непокупные; все они родятся и растут у него под глазами на дворе. Поля и луга не наёмные. Как же, с этими богатыми условиями, не сказать, что наш крестьянин - богатый человек и должен быть счастлив, только бы он сумел порядочно устроиться со своим хозяйством?
Когда в огороде всё было посажено, полито, как следует, Михаил Васильевич простился с Серафимой и Анфисой Дементьевной, которые его проводили на улицу с благословениями, и, обратившись к мальчикам, своим помощникам, сказал:
- Сегодня четвёртые сутки, что мы работали; я подрядил вас по две гривны в день, вас трое, сколько же это выходит на брата? А там - сколько всего денег мне приходится вам отдать?
Они все вместе шли по дороге и несли на плечах каждый свою лопату.
- По восьми гривен на брата (это мальчики заранее рассчитали), значит восемь да восемь - шестнадцать, значит рубль шесть гривен, отвечал бойко Леонтий; - а там ещё восемь гривен... - он запнулся.
- Восемь гривен, да восемь гривен, - перебил его Кондратий, - известно, будет рубль шесть гривен; ну, а ещё восемь гривен, - продолжал он, считая по пальцам, - рубль семь, рубль восемь, рубль девять, значит потом два рубля, а затем ещё останется четыре гривны, поэтому два рубля с гривной, два рубля двадцать, два тридцать, два сорок... Так точно, всего два рубля сорок копеек серебром.
- Да так ли? - спросил Михаил Васильевич.
Мальчики снова начали считать, помогая пальцами, и, перебивая один другого, заключили:
- Так точно, два рубля сорок копеек серебром.
- Так ровно, копейка в копейку выходит: два рубля сорок, дедушка, ты пожалуй сам сосчитай, а по-нашему так.
- А я и давно знал, что так, да прежде хотел видеть: станет ли вас уменья сосчитать столько денег? Шутка ли: два рубля сорок копеек серебром, поди, на эти деньги пожалуй два барана можно купить!
- Правда, что можно, - отвечал весело Антип. - Я ещё отродясь столько денег не добывал. Отнесу отцу, знаю, что он похвалит, скажет спасибо.
- А я, - прервал его Леонтий, - куплю себе красную рубашку. Никак проезжие купцы со вчерашнего дня гостят у дяди.
- Ну, а ты что на свои деньги сделаешь? - спросил Михаил Васильевич Кондратия.
- Что отец велит, то и сделаю, - отвечал мальчик так серьёзно, как будто дело шло о восьмидесяти рублях.
Они подошли к амбару, и, отдавая лопату Леонтию, Михаил Васильевич продолжал:
- Поблагодари отца за лопату; скажи, дескать, сделали огород на славу; да погодите маленько, я вам деньги сейчас отдам.
Он вошёл в свою горенку, достал свой книжник, вынул новую зелёненькую ассигнацию и вынес её мальчикам.
Степаша на пороге стругал свои брусочки.
- Что придется сдачи, принесите, ребята; у меня мелких нет, - сказал учитель.
Мальчики поклонились и побежали, с любопытством разглядывая полученную бумажку.
Когда они остались вдвоём, Михаил Васильевич потянулся, приподнял обе руки и сказал Степаше:
- Ох, ох, Степаша, разломило меня совсем; с непривычки спины не разогну.
- А я всё дивился, как ты так лихо лопатой работаешь, - отвечал тот, - точно тебе дело привычное.
- Уметь-то умею; в Питере на лето, бывало, всё-таки пристроюсь куда-нибудь, хоть к чужому огороду; всегда любил я эту работу: да что-то нынче больно устал... стар, видно, становлюсь.
- И никто-то тебе, дяденька, за такую тягость и грошика не даст?
- И не надо: своя охота, - отвечал он весело.
Если бы Степаша мог заглянуть в душу Михаила Васильевича, он бы увидел, как в ней было и светло, и ясно; нужна ли была ему другая награда?..
Кто горячо любит ближнего, кто всегда готов на живую помощь, тот, пожалуй, иногда и охнет, что устал или утомился, а на душе всё-таки у него будет легко и весело; и тот день зачтётся только дельным, в котором такому человеку удалось потрудиться добровольно для другого.
Мало ли мы для себя собственно трудимся и хлопочем всю свою жизнь? Как же не порадоваться, когда Бог приведёт потрудиться для бедного человека?
Они сидели вдвоём. Вечер был такой серенький, прохладный. Скворцы большими стаями носились над рекою. У них такой чудный полёт; они летают и беспрестанно трепещут крылышками. Весело было смотреть, как они высоко поднимались, собирались в кучи, и потом, как дождь, кружились врассыпную.
- Посмотри, Степаша, - сказал Михаил Васильевич, - как у всякой птицы свой полёт.
- Я это давно знаю, - отвечал мальчик, - и издали всякую птицу могу распознать.
- И у каждой свой характер, свой нрав: иная весёлая, иная унылая, иная любит водиться в обществе, другая больше водится одна, в глухих местах.
- Чудно, право! А иная перелётная; вот кто ей указывает дорогу? А всякую весну-то беспременно прилетит опять.
- Точно, можно всему этому дивиться! Сколько их разных пород; вот, например, наши птицы, то есть живущие в России, совсем не такие, как те, которые живут на той стороне земного шара.
- Что ты, дяденька? Какие же там такие птицы?
- Всего не расскажешь; а там всё другое: и птицы, и рыбы, и животные, и деревья, и цветы, даже человек не такой.
- Уж и человек?
- Да разве ты не замечаешь, что и у нас, например, чуваши, черемисы, мордва тоже отличаются от Русских? Сейчас видно, что они другого племени.
- Правда, правда, - отвечал мальчик, - опять татары, цыгане... Видно сейчас - другой народ.
- Есть народы совсем чёрные, как сажей вымазаны; есть другие, краснокожие; ходят они совсем голые, едят что попало, живут по лесам, без домов.
- Ах ты, Господи, а всё же у них есть душа?
- Конечно, есть: они люди, не животные, хотя-таки дикие, грубые и злые, что немногим от животных разнятся.
- Дяденька, да они, может, не люди? Почём же знают, что они взаправду люди, когда они чёрные и ходят голые, и, как звери, живут по лесам?
- Как же не люди? Один только человек между всеми животными, населяющими шар земной, может говорить; только люди, посредством голоса и языка, сообщают друг другу свои мысли и чувства. Ну, и у этих диких племён есть свои языки, свои наречия. Ещё скажу тебе, что все они, как ни грубы, как ни дики, но признают Божество - хотя не Бога истинного, но молятся: кто солнцу, кто звёздам, кто зверям, кто чему попало, но всё же молятся. Животные этого чувства совсем не понимают.
- Точно, что так.
- Например, есть звери, которые очень близки по наружности к человеку. Это крупные породы обезьян. Слыхал ты про обезьян?
- Слыхал-таки; вот дядя рассказывал, что, никак на ярмарке в Нижнем, он видел: точно маленький человек, и всё так разумно делает: и шляпу снимает, и из ружья стреляет, и тележку возит.
- Есть их очень крупные породы; ходят они на двух ногах, как и мы, только у них нет человечьей ступни или пятки. У них точно четыре руки, из которых две служат вместо ног. Такая обезьяна ростом больше человека, стоит прямо, умеет держать палку, дубину и, пожалуй, ею разумно замахнётся для своей защиты. Они все покрыты шерстью, но лицо у них чистое, почти белое, глаза умные. Живут они в обществе; очень сметливы и ловки, но всё-таки то же, что собаки, что и другие все звери, не имеющие ни языка, ни дара слова, ни души. Века проходят, а они точно также живут по лесам и с людьми никак не сходятся. Как их видели путешественники тому тысячу лет, так и теперь! А между дикими народами можно видеть огромные перемены. Иногда один христианин, простой монах, без всякого оружия, пробирался к самым диким племенам и, поселившись между ними, научался их языку и мало-помалу своим кротким словом и учением Святого Евангелия вводил в их жизнь и тишину, и мир, и добрые нравы. Часто переходили они к жизни оседлой, вводили у себя даже хлебопашество и наконец, крестились. Теперь есть такие целые общины. Наружностью они остались, как и прежде были; то есть кожа у них чёрная, волосы тоже, как смоль, вот как у чёрного барана, круто, круто завиты; а всё же они одеваются в лёгкое платье, не едят более сырого мяса, учатся грамоте, где пашут, а где возделывают разные другие полезные растения, например, сахарный тростник, хлопок, из которого выпрядают все бумажные материи, и много, много чем другим занимаются. Есть ещё породы людей краснокожих, они большею частью бывают воинственные и отличаются от всех прочих цветов кожи, похожей на красную медь или бронзу.
- Дяденька, - спросил Степаша в недоумении, - да зачем же они ходят голые? Ведь, я чай, им холодно; ну, а когда тепло, мухи да комары заедят, одолеют.
- Видишь что, Степаша; я тебе показывал, как шар земной около солнца ходит и вертится. Середняя часть шара земного всегда почти находится под прямыми лучами солнечными, и там так тепло, что зимы никогда не бывает, да и лето гораздо жарче нашего; вот эти чёрные люди живут в этих землях. Они, во-первых, от жара не одеваются, а во-вторых, потому, что не умеют ни прясть, ни ткать. Они, как звери, живут по лесам и только умеют делать кое-какое оружие, чтобы защититься от диких зверей и добыть себе какую-нибудь пищу. А чтобы их мухи и другие насекомые не кусали, то они натирают себе тело разными жирами. Потом, от самого образа жизни их тело должно крепнуть и грубеть так что, пожалуй, никакая муха и не прокусит. Домов у них нет, значит - всё на дворе: и в жар, и в бурю, и в дождь, и в град, как тут не окрепнуть?
- Покажи мне, дяденька, как так солнце светит на эти земли, по твоей игрушечке: я, может, лучше тогда пойму, - сказал Степаша.
Умный этот мальчик с удивительным любопытством и сметливостью ловил каждое слово своего учителя.
- Изволь, изволь, - отвечал тот, - и он хотел встать с порога, на котором сидел:
- Ох, ох, моя старая спина! - сказал он невольно. - Видишь - как расходилась.
- Постой, дяденька, не вставай, я сам сползаю за твоей игрушкой; ведь она стоит на нижней полочке; я её достану, - заметил мальчик, и в одну минуту был уже за порогом.
Вообще все движения Степаши были живее и смелее, его ноги заметно становились крепче, он почти ходил на коленях. Михаил Васильевич хотя и замечал это, но, выжидая лучшего, лечил его со всевозможным вниманием и аккуратностью, и никогда почти не говорил о действии своих капель, зная, что нетерпение мальчика к выздоровлению должно было быть гораздо ещё сильнее, чем его собственное.
В то время как, глядя ему вслед, он мысленно дивился этой предприимчивой, смышлёной природе в простом деревенском мальчике, за углом соседнего амбара, по протоптанной тропинке, показалась куча крестьянских ребятишек, которые с криком и шумом бежали прямо к нему, держа в руках двух журавлей.
- Оно вот что, - говорили они наперерыв, - мы поймали двух журавлят в лугах.
- Замаялись ловивши-то; они, знашь, как знатно бегают, даром, что летать ещё не умеют, - сказал Гриша.
- Так вот просто и дуют, машут крыльями-то, точно руками, и на длинных-то ногах всё вприскачку, всё вприскачку...
- Мы в них, кто шапкой, кто палкой... битый час бились.
- Там, видно, гнездо было. Отец и мать всё вились у нас над головами, и сперва жалобно так кричали, а уж потом отстали и улетели совсем.
С этими словами мальчики опустили журавлей на землю.
- Что, бедные, - сказал Михаил Васильевич, глядя на птиц, - натерпелись, я чай, страха?
Оба журавля не двигались с места, сперва привстали было на ноги, но тут же и присели к земле.
Разглядывая их ближе, он увидел, что у одного крыло было вывихнуто, а у другого переломлено в двух местах.
- Ой, ой, ребята, птицы-то все разбиты, - заметил он с жалостью.
- Мы нарочно им поломали крылья, - сказал Гришка, с удалью тряхнув головёнкой.
- Как нарочно? - спросил учитель строгим голосом. Лицо его, всегда кроткое и доброе, вдруг переменилось.
- И рука у вас не дрогнула ломать кости бедных этих птиц? Значит, в вас жалости нет! - продолжал он всё строже и строже. - Вон отсюда!.. Пошли вон!.. Видеть вас не хочу, звери этакие бесчувственные, говорю вам: вон! - крикнул он громче.
Ребята, как дождь, рассыпались в разные стороны. Иные бежали без оглядки, как будто Михаил Васильевич их догонял с розгой или плёткой. Другие остановились за амбарами, заглядывали робко из-за угла, третьи, столпившись в кучу, опустив голову и молча, шли по тропинке в село.
Михаил Васильевич и Степаша вдвоём остались с бедными, изнемогающими птицами.
Степаша никогда не видывал учителя таким сердитым. Он сам присмирел, не решаясь выговорить ни одного слова, а Михаил Васильевич, присев на земле у самого порога, осторожно гладил по спинке того из журавлей, который с вывихнутым крылом дышал тяжелее и поминутно закрывал глаза. Серый пушок на его шее был такой мягкий, молоденький, даже на крыльях перья ещё не все вышли из перепончатых своих трубочек. Жалость была на него глядеть: кроме крыла, верно, его больно ударили палкой, и потому он так был слаб и едва дышал.
Другой, несмотря на то, что крыло его совсем висело на одних жилах, что яркая кровь капала на землю, глядел веселее, даже встав бодро на ноги, начать шагать по улице, и когда Михаил Васильевич его взял в руки, он бился и хотел вырваться, но учитель осторожно отнёс их обоих в свой амбар, достал каких-то капель, развёл в своём глиняном умывальнике и, с помощью Степаши, который по очереди держал журавлей, обоих обмыл и обтёр.
- Теперь надо этому крыло вправить! Тут ещё пособить можно, только надо умеючи это сделать, - сказал он, - мне удалось один раз в мою жизнь человеку руку вправить; ну, а птице никогда; всё же надо хорошенько ощупать прежде, - продолжал он, - а вправить можно.
Бедный журавль бился и страдал, но Михаил Васильевич не терял терпения; с помощью Степаши он ощупал здоровое крыло, заметил, как и где оно сгибалось, и всё это делал с таким глубоким вниманием, которое может только родиться от истинной доброты, от искреннего сожаления. Он и забыл, что у него спина не разгибалась, и, стоя на коленах на полу, всеми своими силами хлопотал около журавлят. Бедные эти избитые птицы как будто чувствовали, как будто понимали, что он хочет облегчить их страдания; даже странно: они были так смирны, что никто бы не поверил, что их диких только что сейчас принесли с поля. Они приподнимались на длинные свои ноги и важно похаживали по комнате, лишь Михаил Васильевич и Степаша от них отходили прочь.
После долгих соображений Михаил Васильевич решался, взял вывихнутое крыло в руку и повернул на старое место. Журавль не закричал, но вздрогнул всем телом и потом упал на бок, но не прошло минуты, как привстал на ноги, и крыло уже не болталось, вывороченное наружу, как прежде; сейчас видно было, что операция была удачна.
- Вправил! - вскричал Степаша с искреннею радостью. - Дяденька, ей-ей, ты мастер, ты лекарь! Погляди, идёт себе, и ничего. Ну, а что с другим?
- Другому навряд ли можно пособить? Отрезать-то, всё-таки приходится отрезать. С висячими переломанными костями он жить не может; да едва ли после будет жить? Экие злодеи, - повторял Михаил Васильевич, приподнимая бережно изломанное крыло журавля, и, обращаясь к нему, с нежностью продолжал:
- Голубчик ты мой, как тебя не жалеть? Не видать тебе твоего родного края. Здесь вы залётные птицы, на короткое время, а родина ваша там, далеко, где теплее и привольнее. Злые мальчишки сгубили тебя, бедного! Точно ты затем только и родился, чтобы пострадать и умереть на чужой стороне! Экой грех, подумаешь! А им и горя мало!
- Нет, испужались... все испужались, - заметил Степаша.
- Испужались того, что я на них крикнул. А Бога разве боятся, когда могут так изувечить бедную птицу?
Михаил Васильевич встал и вынул из стола бритву.
- Это на что? - спросил мальчик.
- Надо отрезать отломанную у крыла кость. А ты покуда опусти в эту воду с лекарством вот эти тряпочки. После следует им перевязать хорошенько раны. Может быть, он и проживёт ещё до осени.
Степаша кинулся исполнить приказание учителя, но не мог оторвать глаз и от бритвы, которую учитель намерен был сделать вторую операцию. Мальчику было и страшно, и любопытно; к тому же, первая удалась так неожиданно и скоро, что он и вторую ожидал с детскою доверчивостью…
Когда Михаил Васильевич обрезал часть крыла, как то требовали изломанные кости, журавль совершенно лишился чувств и протянул лапы.
Степаша так и дрогнул.
- Он помирает, помирает! - крикнул он с жалостью.
Кровь лилась ручьём. Взяв из рук мальчика мокрые тряпки, учитель поспешил обвязать рану, и журавль скоро очнулся, но не прошло и двух минут, как он опять упал, то есть опять лишился чувств. Михаил Васильевич спрыснул тогда его водою, и он опять очнулся, и так до четырёх раз.
От боли ли, от потери ли крови, но у бедной этой птицы, точно как у человека, проявлялись всем известные припадки истощения сил и нервного болезненного состояния.
Когда кровь унялась, ему как будто стало лучше, и, подобрав под себя лапы, он угнездился в углу горенки и уткнул длинный свой нос под здоровое крыло.
Известно, что журавли спят, стоя на одной ноге, поджав другую в перья, но больной видно был слишком слаб и потому сидел на полу, как иногда сидят гуси на улице.
Более счастливый его брат уже похаживал по горенке, как здоровый, и даже клевал хлеб, который ему бросали учитель и мальчик.
В заботах с журавлями, вопрос о движении земли совсем забыли; вечер прошёл, и ни Степаша, ни учитель о нём и не вспомнили.
Всякое животное, потому уже, что оно живёт и дышит, имеет полное право на участие человека, и это чувство так непреодолимо вложено в сердце наше, что мы ему как-то невольно повинуемся и поддаёмся. Случалось ли кому замечать, как мимо больного, раненого или даже умирающего животного, выброшенного или по какой-нибудь другой причине лежащего на улице, ни один человек не пройдёт, чтобы хотя на минуту не остановиться и не взглянуть.
Кажется, законы Божии вложили это непреодолимое участие в сердце человека для того, чтобы он щадил жизнь животного, чтобы он облегчал его болезни и не употреблял во зло свою собственную силу, имея всегда возможность сделать ему вред уже теми орудиями, которыми научила нас владеть наша человеческая изобретательность.
На другой день после описанных происшествий Михаил Васильевич, взяв с гвоздика шляпу и палку, часу в седьмом утра вышел на улицу.
Дней за пять он купил улей с пчелами и теперь пошёл посмотреть на пчельник, к крестьянину Сергею Васильеву, который за маленькую плату смотрит за ним вместе со своими. Погода была тихая, тёплая, светлая, пчелы роились. Михаил Васильевич гораздо более любил естественную науку, чем мёд, и потому ему главное - интересна была жизнь пчёл, их вечная деятельность, собственные законы и устройство их общества.
Проходя по деревне, он дружески раскланивался с мужиками, которые попадались ему навстречу, и не замечал, что большая часть ребятишек прятались от него за ворота и носу своего ему не смели показать, после вчерашней беды с журавлями.
Он шёл задумчиво, не обращая, впрочем, на детей ни малейшего внимания. Когда он исчез за околицей, трое из них: Ваня, Гриша и Виссарион, главные виновники в истории сломанного крыла, вышли на улицу, разговаривая между собою.
- Хотел было ему шапку снять, да боюсь, - сказал Виссарион.
- Пожалуй, подымет палку, да из-за этих журавлей... - прервал Гриша. - А велико ли дело - птицы: ну, сломал ему крыло, так сломал; журавль не Бог знает что, не человек!
- Да, ты как разозлишься, так и в человека, пожалуй, пустишь камень: у тебя уж такой значит ндрав, - прибавил Ваня.
- А тебе что? Ндрав, так ндрав и есть. Оно и взаправду, мне под руки не попадайся: коли рассердился, так все рёбры пересчитаю.
К ним пристали две девочки, Саша и Анка, и вслушивались в разговор; старшая, лет тринадцати сказала, покачивая головой:
- Вишь, чем хвалится. А всё же вчера первый удрал, как дедушка-то крикнул; небось - струсил.
Мальчик потупил голову...
- А поди-ка на словах - какой храбрец! - заметила со смехом Анка.
- Эй, вы, дуры! - сказал с сердцем Гриша и издали показал им кулак.
Девочки больше прежнего захохотали и, перемигиваясь и шушукая, шли за ними следом; выбежал со двора Федя, да ещё несколько человек детей; и все они пристали к ним же.
- Вы куда, ребята? - спросил Федя.
- А никуда.
- Пойдёмте к дедушке!
- А его дома нет, - с радостью объявил Гриша, - вот куда пошёл, - и рукою он показал за околицу.
- То-то мы у Степаши спросим, что он с журавлями сделал, - продолжал Виссарион.
- Я не про то; вчера он больно на нас осердчал; поди-ка! - как крикнул!..
- Я думала, он вас хватит палкой, - сказала Анка, - ну, Григорья бы поделом: он и сам всё норовит, как бы кого хватить... Я ещё хотела дедушке-то сказать; онамеднясь взял он дубину, вот эдакую дубинищу...
- Анка, молчи! - закричал Гриша.
- Видишь, что выдумал, не смолчу...
- Анка, прибью...
- Я и сама прибью... - отвечала со смехом Анка, - а всё-таки расскажу. Сама видела своими-таки глазами, как он дубиной на сестру размахнулся, да та улизнула, благодаря Бога, а то, пожалуй, он бы её до смерти убил.
- Ну, уж и до смерти! - заметил Федя. - Что, чертовка, ты придумала?
- А ты опять ругаешься? - сказала лукаво Анка. - Вот ужо тебя дедушка!
- Забыл. Ты ему не сказывай, - отвечал Федя и, с улыбкой прикусив язык, сделал преуморительную гримасу.
Федя действительно гораздо реже прежнего приплетал в своих разговорах слова: чёрт, дьявол и другие такого же рода.
Они подходили ближе к амбару Михаила Васильевича. Степаша сидел на пороге, а журавли похаживали за плетнём. Если бы им открыть калитку, они наверно ушли бы - куда глаза глядят. На вид они казались совсем здоровые, даже тот, у которого была отрезана часть крыла, выступал бодро и весело клевал что-то в траве.
Дети подошли с робостью к Степаше.
- Здорово, ребята, - сказал он.
- Здорово, - отвечали дети.
- А где у вас журавли-то, - спросил Гриша.
- Вон там в огороде ходят.
Они молчали.
Степаша, догадываясь, что они со вчерашнего дня не могут ещё забыть гнев учителя, поглядывал искоса и выжидал, что они его о нём спросят, но они стоят себе ни гу-гу; кто верёвочный свой пояс треплет, кто почёсывается, кто заглядывает на журавлей, как будто ничего и не было; а надо сказать правду, они все были не в духе, именно потому, что их накануне Михаил Васильевич от себя выгнал, да приступиться-то по этому делу не знали как; даже сами себе они объяснить не могли, что у них лежало на сердце... а что-то лежало... ну, так и чувствовали все эти ребята, что неловко, словно что-то скребёт и мешает.
- А что? - решился наконец спросить Виссарион. - Дедушка всё сердит по-вчерашнему?
- Сердит? - отвечал Степаша, тряхнув головой. – Видишь, выдумал... Он, знать, жалеет, вон оно что... Ведь и журавлю, даром что птице, а и ему больно... Поглядели бы вы, как он вчера совсем обмирал... Вздохнёт, вздохнёт и нет, и опять вздохнёт, а сам лежит, сердечный, на боку, и ноги-то вот как протянул... Как тут не жалеть? Известно, жаль!
Дети стояли, потупя глаза, и не говорили ни слова.
Кто из ребят из деревни увидел, что у амбара собралась кучка, всякий бежал туда же. Не прошло и четверти часа, как их набралось до двадцати человек, и всё-то речь шла о журавлях, о том, что за дело дедушка их выгнал, что вперёд не следует бить и мучить бедных животных.
Степаша, как более смышлёный и умный между сверстниками, по-своему читал им нравоученья, перемешивая их забавными замечаниями.
- Я ж не знал, что беда птицу до смерти убить, а уж не то, чтобы побить маленько, - заметить Гриша.
- А ты бы попробовал сам себе эдак маленько руку али ногу переломить; а не то, хошь, я попробую?... Анка, подай - вот в углу палка.
Анка кинулась за палкой.
- Ну, ну, - сказал Гриша, - не надо, я и так разумею...
- То-то, брат, пословица правду бает: своя рубашка ближе к телу.
Михаил Васильевич, возвращаясь с пчельника, издали увидел, что его порог окружён был ребятами; он старался идти так, чтобы они не могли его видеть издали, и уже был на повороте за углом близёхонько, когда Степаша сказал:
- А вот и дяденька...
Дети переглянулись и в один миг пустились бежать, кто куда попало.
- Ребята, эй, ребята, куда вы? Чего боитесь, - кричал учитель ласковым и убедительным голосом.
Иные, ничего не слушая, летели во весь дух, не останавливаясь, другие на бегу оборачивали голову назад и прислушивались к словам его, а самые смелые приостановились.
Михаил Васильевич поманил их рукой.
- Подите сюда, подите. Разве я кого когда бью? Ах, ребята вы бессмысленные, чего же вы боитесь?
Человек пять из них тихо к нему подходите, застенчиво исподлобья поглядывая по сторонам, точно глазами звали за собой и остальных товарищей.
- Что же, вы меня боитесь?
- Боимся, - отвечали тихо дети.
- Что же я вам сделал?
- Ничего, а всё же боимся.
Ребятишки мало-помалу со всех сторон возвращались, и кучка всё становилась больше.
- Вот, слушайте, что я вам скажу: всякий человек может рассердиться, иначе он был бы всё равно, что рыба: рыба сердиться не может, уж она зато так и создана, а мы люди, тогда сердимся, когда что-нибудь нас так вдруг заденет, что вот тут, около сердца так и закипит. Как сказал вчера Гришка, что он нарочно переломал крылья журавлю, меня так и обдало... Не следовало кричать, сознаюсь, следовало вам кротко и вразумительно растолковать, что вы сделали худого; ну, я провинился, не мог совладать с собою, вот и крикнул. Мне было жаль птиц, да и досадно, что у вас, ребята, сердца без жалости. Это тем худо, что сегодня птицы не жаль, завтра, так просто, от нечего делать, не жаль будет убить и другое животное, а там всё больше одеревенеешь, да и с людьми будешь жить жёстко, без тёплой и нежной любви ко всем их немощам и нуждам. Убить человека - смертный грех; он, конечно, редко и случается; а отказать в помощи, отказать поделиться чем можно, без жалости смотреть, как люди плачут и мучатся от нищеты или других разных несчастий, это видим на каждом шагу; потому, что мало о том заботимся, чтобы в детях останавливать недобрые, худые наклонности, чтобы приучать их заранее быть добрыми, жалостливыми. Теперь подумайте и то: разве вольная птица не создана Богом, чтобы пожить, чтобы по-летать по белому свету, чтобы завестись своим гнездом? И птице Бог дал подругу и птенцов, и она бережёт и лелеет свою семью; значит - милосердие Божие уделило и ей радости и утехи на земле. А ты что сделал Гриша? За что ты отнял у неё, бедной, её счастье и свободу! Ты только погляди, как Бог-то к ней милостив. Создана она с сильными крыльями, с чудным полётом. Живёт в таком краю, где всё в изобилии, где всегда тепло, где луга, поля, озёра, всё - её! Стало там жарко, и собрались журавли стаями и полетели к северу, где прохладнее. И кто указывает им дорогу? А они не ошибаются, взовьются высоко-высоко, в небеса, всё кругами, всё кругами, а там распустят могучие крылья и точно поплывут тихо и едва заметно, опускаясь к земле. Так-то с первыми весенними днями являются они и у нас. И здесь всё им готово, всё припасено. Поля большие, лугам и конца нет, воды вдоволь. Значит - живи и веселись. Вот они гнёзда свили и птенцов вывели, которые растут не по дням, а по часам... Смотришь, они уже и оперились; кажется, так всё хорошо; только бы не было злых ребят на земле.
Михаил Васильевич остановился; посмотреть на своих слушателей со вниманием, и сейчас заметил, что его рассказ их живо затронул; он продолжал:
- Гриша, а Гриша, к чему у меня клонится речь? Как ты думаешь?
- Что злые-то ребята мы, - отвечал без остановки мальчик.
- Правда, друг, ты угадал, но дело в том, что теперь ты понял - что дурно, поэтому надо самому себе это хорошенько втолковать, знаешь, на стенке зарубить, чтобы вперёд на том же не попадаться.
- Не буду, больше никогда не буду никакую птицу, ни зверя, никого другого мучить.
- Вот за это решение спасибо. Знаете, дети, что ещё я вам скажу. Всякому человеку легко себя исправить: стоит только самому того захотеть. Первое, ему надо понять, какая польза в его исправлении для него собственно и для других, а второе - быть уверенным, что как бы его за что ни бранили, даже как бы ни били, без его собственной воли он ни от одного порока не отстанет. Например, кто горяч... расскажу я вам хоть про себя: я смолоду был ух какой сердитый, да горячий! Отдали меня в училище. Нас было никак мальчиков сорок, разумеется, всякого народу: и добрых, и хороших, и негодных, и задорных, и просто беда каких. Ну, бывало, чуть кто меня заденет, я сейчас цап-царап и в рожу, и так откатаю, что Боже упаси. Был я мальчик сильный: здоровых моих кулаков все и боялись. Дошло это до учителя; он тоже был прегорячий, то и дело, бывало, всё кричит, да шумит или розгами сечёт. Призвал он меня да, не сказавши дурного слова, разложил на полу и так выдрал, что и теперь жарко, как вспомню. Как бы вы думали? Стал я лучше после этого наказания? Так нет: я так разозлился, что только и думал, как бы мне учителя где поймать и высечь его больнее моего. Мне было тогда двенадцать лет. Ну, не спится мне даже, так хочется до учителя добраться: уж такая нашла дурь! На нашей улице, на углу, сидела торговка, яблоками торговала и всякой всячиной; такая была добрейшая женщина. Знала она, что я на чужой стороне, что нет ни отца у меня, ни матери, что за указкой сижу я, бывало, целый день, что смотрительша мною, как собачонкой, понукает, и жаль ей меня было. Она часто со мною разговаривала, а когда и яблоков даром сунет, да ещё приласкает, скажет эдак: «Поди, горемычный, поешь сладенького; чай, тошное твоё житьё на чужом-то хлебе». Вот, после моего наказания, так дни два, бегу я к ней, да так и заливаюсь горючими слезами: «Что, Миша, - спрашивает она, - о чём так рыдаешь?» Я ей так и так, рассказываю и ругаю учителя, что ни есть хуже, а она мне говорит: «Полно, друг, не греши; ты что его ругаешь? Он хочет тебе добра. Ты сам мне винился, что коли рассердишься, так и себя не помнишь: оно и выходит, что он тебя за дело... Ты вразумись, Мишенька, - говорила мне нежно умная старушка самыми этими словами, - прекрати ты свой характер, уничтожь себя, голубчик, сам себя удержи; ты мальчик с толком: как тебе и того не понять? Ты посмотри на учителя: вот и он без толку горяч. Ему бы тебя призвать да усовестить - ты бы ему спасибо сказал и вразумился бы. Что всё в рожу, да в рожу? Не годится. Что? Оно только руки марает, а чести тебе от этого мало: все тебя же ругают и никто доброго слова сказать не хочет. А, видно, и учителя-то твоего никто уму-разуму не учил, вот он только и знает, что пушить, да сечь, сечь, да пушить. А верь, Миша, он тебе добра желает, верь мне, как матери твоей родной». Слыша эти добрые слова, как я ни был мал, а понял, что Евлампьевна говорила дело. Вот я и думаю про себя: нет, видно и взаправду не должно рукам воли давать. И тогда ещё все думал: как вырасту большой, ребят буду добром учить, а не розгами; избави меня Боже! Буду сам рассказывать, как так со мною было, и, верно, они сами тогда дело в толк возьмут. Что, брат Гриша, правду ли я говорю?
- Так, так, - отвечал мальчик, - пожалуй, что и лучше рукам воли не давать.
- Чего уж не лучше; ты других спроси: бьёшь-то ты других, а на себя, небось, рук не поднимаешь... - сказал Федя, - так тебе самому и не больно?
Все засмеялись этому верному замечанию Феди.
- А что, дедушка, - спросил Гриша, - нам бы выпустить журавлят на волю?
- Давно бы я их выпустил, голубчик, - отвечал Михаил Васильевич, - да вот что: тот, который без крыла, непременно пропадёт, ему и жизни разве только до осени станет. Холоду нашего он переносить не может, улететь домой как?.. Крыла-то нет! Бедняге, видно, придётся умереть у меня на дворе. Другой совсем справился, только мне жаль их разлучать: больной тогда совсем осиротеет!.. Пусть же они поживут, как два родные брата в неволе один для другого, пока здоровый не научится летать и сам не бросит больного. Я покуда всё сделаю, что могу, чтобы облегчить их горькую участь. Вот дня через два выпрошу у отца Андрея, чтобы он их пустил в церковную ограду; место там большое, трава высокая, кусты и деревья, да и ключик мимо протекает, им будет хорошо. Сам буду их кормить. Ребята, приходите посмотреть.
- Придём, придём, - отвечали все дети в один голос.
- А вот покуда они у меня в огороде, взгляните, как они нас Степашей ни крошки не боятся, с рук клюют и хлеб и кашу.
Они отправились все в огород, который был в двух шагах от амбара. Дети остались у калитки, а учитель подошел журавлям, которые приютились в тени ветвистого вяза, раскинувшего свою зелень на весь угол огорода.
Он бросал им хлеб и крошки, и они у самых его ног их подбирали, он даже нагнулся и ласково гладил их по шее и спинке, и они как будто помнили сделанное им добро, были совершенно ручные. Степаша приполз с глиняной чашкой в руках, в которую он почерпнул свежей воды, и не успел он поставить чашку в траву, как журавли принялись пить, ни мало не стесняясь его близким присутствием. Удивительно было, что в такое короткое время они успели уже привыкнуть к человеку.
Не лучше ли это доказательство, что добро - самое верное и сильное средство привязать к себе даже бессмысленное и неразумное животное?
Будем это помнить, и с этой целью самая жизнь сделается для нас отраднее и милее.
ГЛАВА VIII.
Бабочка. - Шёлковые черви. - Огород. - Забота и письма.
Очень скоро набежал и Петров день, и пришёлся в воскресенье. Михаил Васильевич, проснувшись рано, заметил, что Степаши уже в горнице не было. Когда он вышел на улицу, то увидать, что мальчик приводил к окончанию свою новую мельницу, которая была, впрочем, почти точь-в-точь как и старая, разве только механик-самоучка ухитрился прибавить каких-то два боковых колеса, с помощью которых махи должны были вертеться с большею силой.
Мальчик не мог добиться, чтобы его мельница действительно молола, потому что в ней не было камней, тяжестью и трением которых зерно превращается в муку; но соображения Степаши, чтобы привести в движение весь механизм, были очень верны, и детская его головка вырабатывала без всякой помощи усовершенствование своей машины с замечательной любовью и постоянством.
- Ты всё со своей мельницей? - спросил его учитель.
- Да, дяденька, теперь наладил! Ещё солнышко и не думало вставать, куда, а меня так вот на улицу и тянуло! Ты только погляди, вот я надену это колесо, хорошо идёт; а как я надену вот это, ещё сто раз лучше, - а ветер тот же, второе, значит, колесо настоящее, с ним мельница должна работать гораздо дельнее.
Мальчик так преисполнен был своими соображениями, что, нагнувшись над игрушкой, не сводил с неё глаз; стоило его рисовать: столько было оживления в его быстрых взглядах, во всех движениях - даже в том внимании, с которым он следил за скоростью махов своей мельницы.
- Я думаю, скоро ударят в колокол, к обедне, - заметил учитель.
- Да, пожалуй, что и скоро.
- А что-то наши журавли? Народу будет много, откроют калитку, их, пожалуй, и выпустят, а там и поминай, как звали…
- И у всенощной был народ, - прервал Степаша, - как бы и взаправду они не ушли, дай я сползаю, да посмотрю. Моё дело теперь кончено: мельница мелет, как следует.
- Ползи с Богом, а у меня ещё есть и другое дело. Сегодня, я чай, наша бабочка вылетит из своей кельи. Я обещал её ребятам показать, поэтому поставлю бурачок в тёмное место, хоть под кровать. Не дам ей света, вот она часок лишний и просидит в своём тёмном уголке.
Степаша проворно отправился к церкви. Пономарь Антип Васильевич мёл паперть.
- Михаил Васильевич беспокоится, как бы наши журавли не ушли, - сказал мальчик, подползая к нему.
- Нет, родимый, я калитку припёр: а то, как они увидали, что она открыта, так и стали похаживать, да заглядывать. Да кругом народ всё сидел, так видно побоялись, опять вон в те кусты ушли.
Степаша пробрался к ним ближе и увидел, что они сидели на земле, распустив широко перья и положив друг к другу головы на шею.
- Ишь, как мило сидят! - подумал мальчик, издали заглядывая. - Недаром два брата.
В это время Антип Васильевич начал благовест. Народ собирался помаленьку и садился кучами на лугу у ворот и калитки; разноцветные платки крестьянских баб и девушек, точно яркие цветы, виднелись из-за ограды. Их солнышком так и обливало, и ясное утро радостно отсвечивалось на всех предметах.
После трезвона все вошли в церковь, и Степаша пополз с другими. В селе все его знали и уступали с радостью дорогу его больным ногам.
- А парню-то лучше, - сказала одна старушка другой, когда проворно он пробирался мимо их вперёд.
- Когда не лучше? Теперь он стоит на коленах, а ведь сначала просто и все-то ноги были ровно как плётки.
Когда вошёл Михаил Васильевич, то, нагнувшись к Степаше, который сидел на лесенке у самого клироса, шепнул ему на ухо:
- Ты замечай службу и слушай Евангелие со вниманием, старайся запомнить, что будут читать. Так же слушай и молись, когда будут петь молитву Господню.
Мальчик поклонился; он очень хорошо понял учителя.
Служба началась. Степаша молился, ничем не развлекаясь. Когда священник начал читать Евангелие, мальчик напрягал всё своё внимание, чтобы расслушать и разобрать, что читалось.
Евангелие было от Марка, глава III, об исцелении человека, имеющего сухую руку. Когда священник кончил словами: «И утвердися рука его цела, яко другая», Степаша поклонился до земли, а потом взглянул на учителя так выразительно, как будто хотел ему сказать:
- Бог его исцелил!
Почти во время всей обедни он стоял на коленах, и только иногда садился, когда ноги уставали. Молитву Господню он повторял вместе с поющими и знал её уже почти наизусть. Михаил Васильевич усердно старался развить ум и сердце этого прекрасного мальчика, и все его добрые слова и советы, как семена, которые падали на добрую землю, сейчас давали корень: с такою радостью и восприимчивостью принимал их Степаша.
После обедни, когда весь народ вышел на паперть, Антоша я Абрашка бежали следом за Михаилом Васильевичем, и, несмотря на свою робость, Антоша сказал:
- Дедушка, сегодня воскресенье - а что твой червяк?
- Пожалуй, что его и в помине нет - разве одна рубашка только на его месте осталась, - отвечал учитель с весёлою улыбкой. - Идите, я его вам покажу, - продолжал он.
Дети перекликнулись, и скоро целая кучка теснилась вокруг учителя. Он вошёл в амбар первый, дети кинулись за ним, все спешили: кто влез на лавку, кто прижимался к столу, чтобы его не оттёрли, кто выглядывал из-за плеч другого, но все хотели видеть ближе.
Михаил Васильевич достал сперва серебряную чайную ложечку, единственную представительницу всего его движимого роскошного имущества, положил в неё кусочек сахару, потом налил несколько капель воды и сел к самому окошечку, в которое солнце ярко светило, падая в горенку светлым столбом.
Потом достал бурачок, открыл его бережно, и так же бережно вынул ветку с куколкой. Бабочка, с плотно сложенными тёмными крылышками, сидела возле самой куколки, но была неподвижна: точно она спала. Михаил Васильевич положил ветку на солнце, и все присутствующие устремили всё своё внимание на красивое насекомое.
Лишь только она обогрелась на солнце, как зашевелила усиками, и заметно было даже, как вытягивала свой хобот и снова подгибала его, свивая точно тоненькую пружинку. Потом начала выправлять лапки и обчищать ими своё бархатное тельце, покрытое множеством тончайших волокон.
Михаил Васильевич осторожно поднёс к самой её головке ложечку с сахарной водой, бабочка сейчас же вытянула хобот и принялась в себя всасывать воду.
Трудно было себе вообразить, что этот хобот, который казался не толще волоса, была трубочка, через которую так легко проходила вода в желудок насекомого; несколько секунд бабочка пила - потом, как будто обтёрлась лапками, и по краю ложечки подвигалась тихо вперёд, потом разложила свои крылышки и явилась во всей своей красе.
Она была пёстренькая со множеством разноцветных пятнышек, но главный цвет её был всё-таки ярко-красный с чёрным отливом. На ней точно был бархат, затканный золотом и яркими шелками, а глазки её умно и живо глядели, как две бисеринки. На высоких и стройных своих ножках она тихо похаживала по ложечке, складывая и раскладывая свои крылья, она точно пожимала плечиками; становилась заметно живее и вдруг, в ту минуту, как никто того не ожидал, она вспорхнула и улетела в открытое окно.
Ребятишки только ахнули.
- Пусть её летит с Богом. Бог дал ей жизнь, Он же для неё всё припасёт, чтобы эта жизнь не погибла даром, - сказал Михаил Васильевич, заглядывая в окно и следя за освобождённой пленницей. - Вот теперь посмотрим, что осталось от гусеницы, или от мохнатого червяка, которого мы посадили в этот бурачок.
Учитель взял ветку крапивы со стола, ножницами срезал часть шелковистой ткани и показал детям, что внутри её была шкурка куколки, пустая и сухая. Преобразившись, насекомое точно сняло с себя рубашку, которую и бросило, не имея более в ней нужды. Шёлковая клеточка, в которой гусеница сама себя замотала, была прокушена, и бабочка, вылезая из своей рубашки и из самой клеточки, должна была иметь крылья мелко и плотно сложенные, иначе она не могла бы пройти в такое узкое отверстие. Всё это учитель толковал детям, - живое его слово и любовь к науке живо действовали на слушателей, которые ловили с жадностью всё, что он говорил.
- Теперь скажу вам, ребята, что бабочка наша всё равно, что живой цветок, украшает поля и луга - и большой пользы от неё мы не имеем; но есть одна порода гусениц, которая доставляет богатство целым краям. Там их разводят во множестве потому, что в них самая выгодная промышленность, и люди с этих-то червяков больше собирают доходов, как мы с наших полей.
Дети переглядывались с удивлением, не понимая хорошенько слов учителя.
- Я вам говорю про шелковичных червей. Думали ли вы, что вот в этом красном шёлковом платке, что у меня на шее, или что в тех, в которых щеголяют по праздникам наши Высокинские молодушки, главные-то работники черви?..
Дети расхохотались.
- Вы думаете я шучу... нет, друзья, это истинная правда. Лён растёт, а шёлк не растёт. Шёлк тянет из себя червяк, и тянет так тонко, так ровно и так крепко, что у нас в Высоком ни одной-таки бабы не найдётся, которая выпряла бы такую ниточку; всё перед шелковинкой она будет и груба, и жестка, и неровна. Что, друзья, думали ли вы, что за простым червяком водится такое мастерство?
- Ну, уж, не думали, - отвечал Вася, - поди, какая диковинка!
- Да как же так он, то есть шёлк-то, добывается? - спросил Федя.
- А вот я вам сейчас расскажу. Пойдёмте, сядемте за амбаром, в тени, на лавочке, против самой реки, и разговаривать будет веселее.
Они все встали, Антошка и Абрашка вышли из избы первые и воспользовались случаем, чтобы отправиться по тропинке в село. Они ребята были ещё глупые, и их не занимала беседа учителя. Зато Федя, Вася, Степаша, Гришка, Антипка, который всегда из первых спешил к Михаилу Васильевичу, так его и обступили, когда он уселся на лавочке.
- Да как так их разводят, шелковичных, значит, червей? - спросил Антипка.
- Сейчас всё, всё расскажу. Шелковые черви питаются листом такого дерева, которое зовут тутовое или белая шелковица. Поэтому, прежде чем разводить червей, надо уметь развести тутовые деревья. Бабочка шелковичного червя ночная, некрасивая, серенькая с беловатыми крыльями, живёт всего от десяти до двадцати суток, почти три недели. Она в это время обыкновенно кладёт свои яички под тутовыми листьями, с изнанки, чтобы дождём их не смыло, и чтобы червячки сейчас, как вылупятся из скорлупы, нашли чем питаться. Тогда эти яички точно самые ровные бисеринки, унизывают листок, и их бывает до 500 штук.
Если тепло, то через десять или пятнадцать дней червяки начинают выходить из яичек. На вид они чрезвычайно малы, серенького цвета, но растут скоро. Они живут тридцать четыре дня, и в это время четыре раза меняют свою рубашку или кожу. Перемена этой кожи служит для тех, кто занимается этою промышленностью, счислением как велик возраст червяка. Перед тем, чтобы переменить рубашку, червяк точно замрёт, перестаёт есть и лежит недвижим, пока кожа на нём не переменится; зато, лишь только окрепнет на нём новая, он выползет тотчас из старой и начинает снова есть вдвое более прежнего, и даже после четвёртой и последней перемены, ест с особенною жадностью. Рассказывают, что если в эту пору стоять под деревом, на котором разведены шёлковые черви, они жуют так громко, как будто идёт проливной дождь.
Дети захохотали.
- Видно, их там много, - заметил Степаша.
- Чего же уж, если одна бабочка зараз кладёт до пятисот яиц? - отвечал Михаил Васильевич. - Можно вообразить, какое их множество там, где от такого крошечного насекомого продают шёлк сотнями пудов.
- Ну, как же они так шёлк собирают? - спросил Антип.
- А вот как, - продолжал учитель, - когда червяк проживёт тридцать слишком дней и четыре раза переменит свою оболочку или кожу, тогда можно заметить, что изо рта тянется у него неимоверной тонины шелковина. Он старается выбраться на такие ветки, с которых ему удобно было бы начать свою работу. Прикрепившись последними задними лапками к ветке, он начинает вить около себя паутинку, величиною и в виде голубиного яйца, висящего вниз и всё затягивает её плотнее и плотнее. Это яичко называется кокон, оно бывает белого, желтоватого или ярко-жёлтого цвета; это и есть самый шёлк. Прежде чем вам рассказывать о производстве шёлка, я вам скажу пречудную вещь. Если взять кокон и его осторожно разрезать, то вместо серенького червяка, который сам себя в нём спрятал, явится перед глазами куколка тёмного цвета, совсем особой формы, точно сделанная из какой-то кожи, в ней уже не видать ни головы, ни ног, всё это спрятано или закутано под её новой рубашкой, из которой через три недели должна уже вылететь бабочка, точно так, как вот наша, которая сейчас при вас всех вылетала в окно. Ведь как это всё удивительно, как подумаешь, - заметил Михаил Васильевич, - все превращения червяка такие мудрёные, что как их близко не разглядывай, а всё приходится только больше да больше дивиться и прельщаться.
- И взаправду, - сказал Вася. - Как так простому червячку пять рубах занадобилось?
- Поди-ка, - смеясь, заметил Степаша, - наш брат и человек, а посмотришь одна, другая, а там и обсчитался.
- А ещё поглядите, какие они у гусениц бывают красивые, точно писанные, разноцветные...
- А у шелковичных червей? - спросил Степаша.
- Ну, шелковичные черви некрасивы, я уже вам говорил, и бабочка тоже нехороша, зато они бесценны, потому что производят шёлк. Если шелковичная бабочка вылетит из кокона, шёлк от кокона весь испорчен; она прокусит себе окошечко, чтобы из него выйти, и тем перережет все нитки. Для этого там, где занимаются производством шёлка, собирают коконы, только лишь они свиты, частью отделяют и оставляют их на племя, а гораздо большую часть опускают в кипяток, и этим замаривают куколок. А для того, чтобы размотать шёлк, делают так: возьмут веничек из начисто выструганных тонких прутиков и этим веничком тихонько похлопывают по коконам, которые плавают в горячей воде. Представьте, дети, что концы шелковинок со всех коконов пристанут к прутикам и их тогда легко и удобно разматывают. Ни одна ниточка не оборвётся: так эти шелчинки плотны, крепки и ровны, хотя так тонки, что в обыкновенную сучёную шелковинку, которою шьют, входит, может быть несколько десятков ниток с коконов. Их разматывают таким образом до самого конца.
- Ай, ай, как хорошо, - сказал Федя, - да кто же это задумал размотать такой кокон?
- Шёлк обрабатывают так давно, что и по науке нельзя сказать, когда именно начали употреблять шёлковые ткани? Самые древние народы носили шёлковые материи, поэтому и шелководство им было известно. Предполагают, что шелковичные черви родом из Китая, потом их перевезли в Константинополь, потом в Сицилию и Испанию, потом во Францию и теперь уже и у нас на юге России разводят их с большим успехом. Я вам это рассказываю, ребята, а вы всё-таки не знаете, где Китай и где все другие земли, о которых я сейчас упомянул.
- Не знаем, - сказал Степаша и глубоко вздохнул, потом как будто встрепенулся и продолжал весело, - дяденька, а ты нам укажи их по твоей игрушечке-то... всё же лучше.
- И дело, - отвечал учитель, - давай её сюда.
Степаша проворно пополз в амбар, и минуты через две явился с обоими глобусами, которые прижимал к себе левою рукою, а с помощью правой шибко подвигался вперёд.
- Этот шар представляет всю землю, но он такой маленький, что на нём едва ли можно рассмотреть всё подробно, - сказал Михаил Васильевич; потом, поворачивая его перед глазами детей, он показывал им, где Китай и продолжал:
- Это громадное государство считает в себе 300.000.000 душ жителей: это составляет в пять раз больше, чем во всей России. А вот видите, что Китай менее занимает места на шаре земном, чем наша Русская земля, значит земли у них меньше, а народу в пять раз больше.
- А сколько в России считают душ? - спросил Степаша.
- У нас до 70.000.000; и то слава Богу, был бы только наш народ честный, да дельный, и наша земля за себя постоит. Не обидел Бог - всего много, только бы мы сами не плошали...
- Зачем плошать, - заметил Степаша, - да пожалуй, что мы и не хуже других - небось, ни от кого не отстанем.
- Нет, брат Степаша, во многом мы отстали... и знаешь ли от чего? У нас ученье так мало распространено в народе, что этим невежеством Россия поневоле далеко отстала от своих соседей Немцев, пожалуй, даже и Шведов. У них все умеют читать, писать, ходят в церковь, не то что как стадо баранов, которые ничего не разумеют, что перед их глазами делается; они молитвы понимают и Святое Писание почти что наизусть знают. Это первое, а второе, я уж вам сколько раз говорил, что грамота всему научит. И поэтому и поля у них лучше нашего обработаны, и скотина лучшей породы, и дома крепче выстроены, и все-то фабрики: льняные, суконные, шёлковые, железные, фарфоровые, стеклянные и даже глиняные лучше наших несравненно.
- Дедушка, да от чего же наши-то у них не поучатся? Я чай, не Бог весть, какая штука потрафить по-ихнему? - спросил Антипка.
- Учатся помаленьку, учатся, да ведь и с ученьем не скоро справишься. А они, между тем, все к нам своё возами везут, и покуда наши фабрики так себе, кое-как добиваются, чтобы вещи выходили порядочные, они сбывают у нас множество своих изделий. Вот хоть бы в Высоком, все тяжёлые полевые работы, все справляются руками человеческими, а там и веялки, и молотильни, и жатвенные машины.
- Все машины! - вскричал Степаша с одушевлением. - Вот я и не немец, а всё же наверняка знаю, что машина может больше и лучше человека заработать.
Приходя всё более в восхищение, он весело и лукаво продолжал:
- Вот бы меня куда послать поучиться, к немцам, я всё-то у них бы высмотрел, да всё бы перенял, да и завёл бы тогда у себя точь-в-точь... вот оно что...
- Твоё время не ушло, друг, - отвечал учитель, - вот что Бог даст с здоровьем, а с ученьем справимся.
- Да как же так, у них скотина лучше? Значит, такая порода.
- Да породу, брат Никитка, можно улучшить, когда знаешь, как за дело взяться. Возьмём хоть лошадь. Лошадь для мужика, известно, после жены да детей, чуть ли не первое условие в жизни. У нас в деревнях лошадёнки так себе, крошечные, не в холе, не сыто накормлены, кости да кожа. А ты посмотри лошадь у немца. Она и работы зато вдвое против нашей сделает! Ест она досыта, стоит в чистой конюшне, её хозяин и напоит вовремя, и вычистит; а не то, что бедную нашу, связанную по передним ногам, выгонят на тощий луг, где и поживиться ей нечем, да и напиться негде. Какое тут будет племя? Известно, от клячи кляча и родится.
- Что ты, дедушка, разве ты не видал нашу пару сивых? - заметил обиженным голосом Никитка. - Добрые кони! А ты говоришь: клячи.
- Да я не про твоих, Никита, я говорю примерно обо всех прочих. Ну, какие это лошади? У нас на голодной лошадёнке мужик иногда выедет пахать, да ещё её же, бедную, кнутом жарит, коли она вяло идёт.
- А что ему делать, коли пахать надо, а другой лошадки нету-ти?
- То-то, что об этой самой больше надо заботиться и пещися. А чтобы она пахала, не кнутом её погонять, а заранее подумать, чтобы у неё рёбра не так торчали, чтобы силишки ей прибавить и кормом, и питьём, а не турить её на авось; авось плохо поит и кормит. На это человеку и разум дан, чтобы беречь и лелеять ту скотину, которая ему не меньше своих собственных рук нужна.
- Правда, дедушка; иной мужик такой верхогляд, что лошади у него и взаправду не то уж что тощи, а даже не живут; что купит, то околеет... Ему разоренье - правда, а всё же не лошадь виновата.
- Конечно, не лошадь. Ведь как иной мужик безжалостно свою лошадь бьёт! Ах ты, Господи! Я видеть не могу, и вперёд вам говорю, ребята, избави Бог, если я за вами тоже замечу...
- А что же ты с нами сделаешь? - с лукавой улыбкой спросил Антипка.
- Что? - отвечал Михаил Васильевич; он задумался, приложил палец ко лбу, и через минуту сказал очень серьёзно, с расстановкой:
- Я знаю что - будете меня помнить!
Сперва дети перемигивались и улыбались, но видя, что Михаил Васильевич не шутил, тотчас же присмирели, они поняли, что дело было совсем не в шутке…
Покуда они разговаривали, пришла Серафима и, подойдя к учителю, сказала:
- Батюшка, зайди на свои труды заглянуть; да скажи, родимый, так ли у меня за всем уход? Земляника твоя чудо, право, как цветёт - гряды совсем белые, и стручки расцветают, и картофель весь в пучках...
- Идём, идём, - отвечал Михаил Васильевич, вставая с места, - после сильных дождей погода простояла ясная и тёплая, вот всё и растёт привольно.
Он шёл, продолжая разговаривать с Серафимой; все ребятишки бежали за ними следом, и Степаша не отставал.
У самой калитки сидели в высокой траве, едва заметные, Ваня и Федя, только их беловолосые, курчавые головёнки, облитые солнечными лучами, точно два большущих дождевика, издали были видны. Они вскочили и побежали к матери навстречу, хватаясь за сарафан.
- Кланяйтесь, ребята, кланяйтесь, - говорила им Серафима, наклоняя головёнки перед учителем.
Мальчики остановились и повернулись неловко, как-то боком, поклонились, впрочем, очень чинно и тихо!
Нельзя не заметить, что в крестьянах есть своё воспитание, поэтому есть и верные понятия о вежливости, которою держатся обоюдные отношения людей между собою. Как мы их часто ни обвиняем в невежестве, но иногда могли бы у них поучиться, - так дети их покойны, не засуечены и главное - просты; кривляться они совершенно не умеют: все движения у них натуральны. Сейчас видно, что их учат разумно, без лишних требований, что ребёнок растёт и развивается потихоньку и не комедиянничает, как учёная обезьяна, которая из-под палки, в неделю или в две, выучивается не только кланяться, но и шаркать ножкой, снимать шляпу и разным другим фокусам, - ведь зато она и обезьяна, а не человек.
Когда Михаил Васильевич вошёл в огород, то сердце его могло порадоваться, так всё богато росло.
- Надо все эти усы отрезать осторожно ножиком, - сказал он, нагнувшись над земляникой. - Они отнимают силу у растения, и ягоды будут тощи.
Вынув из кармана ножик, он сам принялся тотчас же за работу.
Земляника цвела великолепно и обещала множество ягод. Окончив это дело, Михаил Васильевич перешёл к другим грядам.
- Эх, Серафима, - сказал он, покачивая головой, - погляди, как сорные-то травы заглушили твои русские бобы?
- Полола, родимый, ей, ей полола, - отвечала крестьянка.
- Да полола, видно, без толку, - продолжал он, и тотчас же принялся осторожно их выдёргивать сам. - Теперь оно труднее - того и гляди, и хорошие корни повредишь; у иной травы ствол толще бобов, как её тут выполоть.
Но он продолжал свою работу терпеливо, и грядки заметно очищались. Ребята постарше усердно ему помогали.
Огурцы шли также очень хорошо, картофель весь был в цвету.
- Ого, - сказал учитель, увидя это, - это, брат картофель, дудки! Я тебе цвесть не дам. Мы вот что сделаем, ребята: с конца оставим четыре кучки расти, как они сами себе хотят, пусть их цветут, а далее весь цвет оборвём. И вот осенью, как придёт уборка, вы увидите, что плода будет несравненно более там, где цвет был оборван.
- Как так? - спросил Степаша.
- А вот так просто; надо взять и весь этот цвет отщипать, тогда вся сила роста и лучшие его соки, за отсутствием цветов, обратятся на плод, и картофель будет крупнее, лучше и мы накопаем его, пожалуй, что вдвое более.
- Ах, ты Господи! Вот чудо-то, - сказала Серафима.
- Нам легко будет всё это поверить на деле. Придёт осень, мы сперва выкопаем эти четыре кучки и положим в мешок, а там вот эти четыре следующие - сейчас будет видно, правду ли я вам сказал?
- Да как ты всё это знаешь, дяденька? - спросил с улыбкою Степаша и пожал плечом.
- Тут ещё немного надо знания или науки, а всё же она, сердечная, помогла: вот в этом-то и дело, дети. Одна наука может улучшить ваше крестьянское житьё, она одна вас научит, как сделать, чтоб жить лучше, удобнее, приятнее и роскошнее. Труд-то будет тот же, пожалуй, что и меньше, а всё около вас примет другой вид. Избы будут лучше выстроены, поля и огороды лучше обработаны; поэтому и съесть и испить, что повкуснее, и у вашего брата найдётся, а не то, что круглый год жить на пустых щах да ржаном хлебе.
- А чего же ещё надо? - спросил Ваня.
- Как чего? Разве пирогов не любишь? Разве яблоки или ягоды тебе не нравятся? А вот я так их до смерти люблю - мне летом и хлеба не надо, были бы только овощи и плоды.
- Правда, что здесь мало что растёт, а когда лодки с яблоками приходят, так и мы им рады, - сказал Антипка.
- Видишь, друг, значит сладкое да здоровое никому не помеха. А я ещё спрошу, любите ли вы морковь, репу, арбузы?
- Чего уж, известно любим.
- Да нельзя и не любить, всё это Бог дал человеку, но дал в награду за его труды. В диком состоянии всё растёт, но растёт плохо. А человек приложит свои руки, и всё становится заметно лучше от его попечения; вот посмотрите, хоть здесь. Земляника из лугов пересажена – значит, то же самое растение, тот же корень, а глядите какой лист крупный, да и цветок вдвое больше, вот и ягода будет несравненно лучше. И картофель тоже; коли его не окучишь, да не выполешь, да не поливаешь в сухое время, ничего и не будет. Значит, Бог говорит человеку: «Трудись, учись, и я тогда тебе помогу».
- Точно так, родимый, - заметила Серафима, - без труда ничего-таки даром не даётся. Хоть в пример бы кур взять: уж чего курица, кажется, ходит везде, клюёт, значит сыта, а не побереги её, не полелей, она и нестись не станет, будет себе гулять, а всё же ни одного яичка не снесёт. Поди опять коровушка - не напой, не накорми, как следует, не выдой до конца, она и доиться бросит. А что больше её холишь, да бережёшь, да корками кормишь, и месивом попаиваешь, то молока больше даст - значит надо обо всем пещись, надо всем-таки трудиться.
- Всё же у тебя огород в порядке - спасибо и за то, - продолжал Михаил Васильевич.
- Зато, родимый, рук не жалею; эти дни все жара стоит, ну, и поливаю, каждый-таки вечер поливаю. Да спасибо то, что твои-то гряды больно хорошо воду держать, за этим всё и растёт.
- Да как же мне, батенька, и не стараться? Как не радеть за твоё добро? Поди-ка, без твоей милости кто бы стал нам, сиротам, пособлять, - приговаривала Серафима, низко кланяясь. А работа в огороде между тем кипела.
У картофеля Михаил Васильевич и некоторые из мальчиков мигом цвет ощипали, поправили кучки, которые кое-где порассыпались, вымели сор, и маленький этот уголок земли был так опрятно и аккуратно обработан, что всякий образованный человек, проходя мимо, остановился бы, чтоб им полюбоваться. Наверно можно сказать, что во всём селе у одной Серафимы огород был в должном порядке, от того, что в это дело вмешался человек с познаниями, знакомый с наукой. Всё росло превосходно, а не то что кое-как брошенное зерно в землю прозябает себе, как придётся! Мы должны помнить разумную нашу русскую пословицу: «На Бога надейся, да и сам не плошай!»
Серафима видела, что её огород был совсем не то, что все другие; поэтому и она старалась по силам не плошать, и уже верила, глядя, как всё великолепно у неё росло, что и соберёт она за свои труды больше, чем другие, как ей и обещал Михаил Васильевич.
- Зайди, батюшка, зайди в избу, - сказала она, видя, что Михаил Васильевич собирается домой, - сегодня праздник, уж не то, что воскресный день. У меня ватрушка испечена, а я рада тебя, сердечного, хоть чем-нибудь угостить.
Он вошёл. Старушка Анфиса Дементьевна встретила его у самого порога в сенях, где всё было так хорошо прибрано, кадка с квашнёй, накрытая толстой холстиной, стояла в углу. Вилы, грабли, две косы и ещё кое-какие орудия и разная домашняя посуда расставлены и сложены были в должном порядке. В избе пол, лавки и стол, чисто вымытые, напоминали, что на дворе был праздник.
- Мухи одолели, - сказала Серафима. - Уж чего, родимый, ни единой-таки корочки в избе не держу, а они, окаянные, так и лезут. Одно спасение, что мухомором морим.
- Ну, мухи ещё не беда, а вот сердце радуется, что так у вас чисто, - отвечал Михаил Васильевич.
- Покойник муж приучил, ну, теперь уж самим любо. Оно точно, что изба смотрит повеселее, посветлее, как всё-то в ней прибрано, только на душе-то моей всё больно темно.
Учитель покачал ей головой с упрёком.
- Пора бы, Серафима, перестать тужить.
- Ах! Батенька, глубок у печали корень, я и сама не рада, - отвечала она со вздохом, но тут же побежала хлопотать с хозяйством и угостила Михаила Васильевича ватрушкой, и Степаше перепал порядочный кусочек.
И они отправились домой обедать.
- Видел ли ты, Степаша, - спросил у него учитель дорогой, - какая у Серафимы в избе чистота? Видел ли, что тараканов и в помине нет?
- Видел, дяденька, точно, что не водятся; значит, тётка Арина сама не знает, что говорит.
- Конечно, не знает. Чисто там, где хозяева за чистотою смотрят, где руки к порядку прикладывают.
Когда они воротились домой, Михаил Васильевич занялся делом у своего стола, а Степаша, сидя возле него на полу, захотел достать что-то с окна, сперва встал на колени, потом ухватившись крепко руками за подоконник, выпрямился и встал на обе ноги...
- Господи! - вскричал мальчик. - Никак я на ногах стою?..
- Стоишь, стоишь, - отвечал радостно учитель и вскочил со стула. - Поднял тебя, Господь, Степашенька! Какая благодать!
- Дяденька, я как лист дрожу, так рад, - сказал Степаша. - Уж не чудится ли мне? Нет, стою! Ох, хотелось бы перекреститься - только обе руки заняты.
- Слава Богу! - продолжал Михаил Васильевич. – Видишь, Степаша, услышал Господь наши молитвы. Теперь заживём мы веселёхонько…
- Дяденька, дай я попробую пройтись малехонько... помоги крохотку.
Михаил Васильевич поспешил исполнить его просьбу, поддерживая Степашу под руки, он, впрочем, чувствовал, что он стоял твёрдо, и можно себе представить, что происходило в сердцах их обоих, когда мальчик, передвигая ногами, стал подаваться вперёд.
- Маменька-то как будет рада. Она уж и не чаяла, что я справлюсь, - заметил мальчик. - Как же я буду прытко бегать, за всё то прошлое время наверстаю.
Он говорил так скоро, как будто едва успевал выражать мысли, которые толпились у него в уме, как будто он уже совсем был здоров.
И в крошечной этой горенке в эту блаженную минуту радость была такая великая, необъятная, что поневоле человек должен сознаться, что если ему Богом и посылаются иногда испытания тяжкие и трудные, то он же один может воздать за них такою наградою, которую ни высказать, ни измерить невозможно, потому что она и больше, и красноречивее нашего языка земного.
Михаил Васильевич глядел на мальчика, и глаза его были полны слёз. Он видел, что сбывались его горячие желания, он видел, что больные его ноги выздоравливали, и самое выражение его лица было такое счастливое, оживлённое, что невозможно было на него смотреть без искреннего участия.
В течение дня Степаша несколько раз вставал на ноги и, придерживаясь руками, около стенки переходил с одного места на другое, и всякий раз ему было веселее.
- Теперь я не дрожу так, - говорил он, - видно, попривык к своей радости. Али, может, и ноги становятся покрепче.
Вечером перед сном он молился, по обыкновению, вслух и повторял: «Отче наш» внятно, не спеша, как того требовал Михаил Васильевич, который, стоя возле него, следил всегда за его словами и за самым чувством, с которым мальчик молился.
Когда он дошёл до слова: «Да будет воля Твоя», то не вытерпел и, обратившись к учителю, сказал оживлённым голосом:
- Вот воля Божия и пришла, и опять хожу - ноженьки исцелели.
Михаил Васильевич поклонился ему в знак согласия, но продолжал молитву, громко произнося: «Яко же на небеси и на земли» и проч., и, когда они кончили, он сказал мальчику:
- Когда ты молишься, то помни, что стоишь перед Богом, поэтому стой с должным благоговением и не говори с другими; тогда только душе твоей молиться отрадно будет.
Мальчик поглядел на учителя, но не сказал ни слова. Он не очень понял его слов, как мы увидим далее.
Они легли спать. На радостях Степаша тотчас же крепко заснул, а Михаилу Васильевичу не спалось. Его радость и забота волновали. Степаша поправлялся видимо и несомненно. Но что ожидало его в будущем? Ужели, несмотря на его редкие способности, на ум, на необыкновенную любознательность, ему следовало возвратиться в убогую избёнку матери и там посвятить всю жизнь трудам грубым, которые не только никогда не подвинули бы его вперёд, но, напротив, заглушили бы, может быть, навсегда его любовь к познаниям, его желание научиться всему дельному и полезному.
Всё это вертелось на уме у Михаила Васильевича.
- А как быть? - думал он. - Бедной его матери и старушке-бабушке руки нужны - как же у них отнять их единую опору? Ему шестнадцатый год, он в работники поспевает! Как же мне действовать самому? Что советовать, как поступать? Степаша теперь в моих руках, как воск. Я из него сделаю всё, что хочу! Но что должен я сделать, вот в чём вопрос!
Любя мальчика, Михаилу Васильевичу так хотелось, чтобы он выучился читать и писать, а там и механике. Он ясно видел, что с его дельной головой из Степаши должен со временем выйти не только хороший, но, может быть, необыкновенной мастер. Он чувствовал, что он один мог приготовить мальчика к дальнейшему образованию - и все эти мысли так толпились у него в голове, что он поворачивался с боку на бок, и сон невольно бежал от его глаз.
- Надо бы, - продолжал он сам про себя, - вместо Степаши нанять Федосье Лаврентьевне годового работника, и то не на один год, на четыре, на пять! Шутка ли это? Менее тридцати рублей серебром никто и не пойдёт, и то какой-нибудь бобыль, у которого ни кола, ни двора нет. Я бы с радостью своих денег заплатил. Да ведь верных у меня всего на всё 120 руб. в год. А всё же надо нам будет двум и есть, и пить, и одеться... Тогда на двоих как бы хватило?..
Закрыв глаза, он лежал на своей кровати на спине и тихо правою рукою поглаживал себя, по лбу, как будто вызывая этим движением какую-нибудь светлую мысль ему и Степаше на помощь.
Эта светлая мысль вдруг пришла. Он вскочил с постели, зажёг спичкой свечку и сел к своему столу.
Надо сказать, что когда он был на службе в Петербурге, то ходил учить детей естественной истории в один богатый дом, г. Бронского, в котором сам барин и госпожа были очень добрые люди, всегда готовые помочь нуждающемуся человеку.
Михаил Васильевич, как ни был беден, но для себя собственно никогда, ни у кого денег и помощи не просил, часто нуждался в необходимом, но всё-таки перебивался кое-как своими собственными средствами. Ему случалось зимою зябнуть в истопленной комнате, случалось по неделям обедать один хлеб с квасом, случалось целые месяцы не пить по утрам его любимого чая, но знал про это он один, - и в его одинокой, уединённой жизни никто даже не заглядывал в бедную его душу, которая так кротко, безропотно переносила нищету, с её тяжкими, ежедневными лишениями.
В семействе Бронских он особенно полюбил барыню Елизавету Петровну.
Она была такая горячая на добро, что Михаил Васильевич, подмечая каждое движение её души, при всех удобных для того случаях, как-то невольно и скромно улыбался, отводил глаза в сторону, а седые его брови высоко приподнимались; и самая улыбка становилась живее и выразительнее; сам он как будто боялся даже взглянуть на молодую барыню, чтобы она не догадалась, как он искренно ею любовался.
Никогда не случалось, чтобы Михаил Васильевич попросил её похлопотать за бедного человека, и чтобы она отказала.
Даже когда муж её находил какие-нибудь затруднения, она умненько, без спора умела настоять на своём, и всегда знала, как облегчить даже и того, чью просьбу исполнить не было возможности.
У Елизаветы Петровны душа была ангельская.
Михаил Васильевич написал письмо, следующего содержания:
«Милостивая Государыня Елизавета Петровна!
Вы такая добрая, что я без робости решаюсь вам писать. Я знаю, что вы меня бранить не будете, а если бы это случилось, я всё снесу, только выслушайте, какое у меня до вас дело.
Вот уже два с половиною месяца, что я живу в моём родимом селе, живу, благодаря Бога, мирно, счастливо, и живу не один. Я взял к себе больного мальчика. Если бы вы его видели, Елизавета Петровна, то непременно его бы полюбили. Ему пятнадцать лет, и от испуга он не владел ногами; но Бог помог, и, несмотря на мои малые познания в медицине, мои лекарства его видимо облегчили. Он уже ходит около стенки, когда держится руками. Он выздоравливает, это уже несомненно. Вы можете посудить, какая радость и ему, и мне. С тех пор, как он живёт со мною, я удостоверился, что он мальчик совсем необыкновенный, такие у него способности к механике. Будьте же его благодетельницей, помогите мне дать ему должное образование. Вся беда в том, что у него мать вдова, которой нужны его руки для вседневной помощи. Надо их заменить работником, а годовой работник в здешних краях стоит 30 рублей сереб. в год. Ни у него, ни у меня этих денег нет. Я же, со своей стороны, берусь содержать и учить, пока не занадобится его отдать куда-нибудь в школу для дальнейшего образования и для лучшего изучения его любимой науки. Мне это ничего не будет стоить, я заниматься с детьми люблю, вы это знаете. Он о сию пору ничего не знает; но отрадно видеть, какое горячее желание в этом мальчике всему научиться. Неужели вы, такая добрая, допустите, чтобы его чудные способности заглохли в деревенской глуши? Я знаю, что у вас много денег выходит на добрые дела, но может быть тридцать руб. сер. в год лишних вас не испугают. Подумайте только, как они могут осчастливить целое семейство, и какой добрый исход должны принести в будущем, когда из бедного деревенского мальчика выработается человек дельный и полезный целому обществу.
Создать Степашу с его умной, способной головёнкой никто не может. Его создал Бог, - а воспитать и развить его способности могут одни добрые люди. В четыре или пять лет его образование может быть окончено. Ответ ваш прошу переслать по почте с пароходом общества «Самолёт».
Преданный вам Михаил Рыбников».
Он кончил письмо, тотчас же переписал его начисто, сложил, запечатал, положил в стол и опять лёг спать. Сон как будто его у кровати караулил - точно он его дружески обнял за благое дело. Не успел он сомкнуть глаз, не успел прилечь на свою подушку, как тотчас же заснул сладко и крепко. Ясно было, что его душа отдыхала, осенённая чистым крылом его ангела-хранителя.
ГЛАВА IX.
Новая беседа. - Яша и Ведьма. – Матрёша. - Басня Крылова. - Что такое
молитва?
Прошло несколько дней. Степаша видимо поправлялся, и с помощью палки ходил даже и по улице; вся деревня радовалась, на него глядя.
Письмо к Елизавете Петровне было отправлено, но Михаил Васильевич никому о нём не сказал ни слова, и хотел выждать ответа. Он даже Степашу боялся обнадёжить, не имея наверных оснований.
Степаше очень хотелось поехать к матери и бабушке, чтобы обрадовать их своим излечением, но Михаил Васильевич всё откладывал этот счастливый день; он знал, что крестьяне вообще мало радуются на медленное выздоровление, они в него верят, когда человек совсем вылечится, и болезни и помину не остается. Поэтому ему хотелось, чтобы Степаша более укрепился и твёрже ходил.
- Не беспокойся, голубчик, - говорил он мальчику, - вот как ты бросишь палку, мы за маменькой и спосылаем, велим сказать: «Степаша, дескать, зовёт пирожка покушать»; а велим мы Василисе знатный пирог на радостях испечь, ребят пригласим и сделаем пир на весь мир.
Мальчик весело улыбался; отрадно звучали у него и в ушах, и в сердце ласковые слова учителя.
Как-то вечером оба они сидели, по обыкновению, на своём пороге, когда Антипка, Никитка, Федя, Гриша, Абрашка, Антошка и много других ребят пришли к ним и уселись, кто как мог. Сенокос был кончен, других спешных работ покуда ещё не было, хотя все хлеба и поспевали, но за жнитво ещё никто не принимался, и ребята были свободны. Пришли ещё: Феня да Катя с годовым братом на руках, Саша, Анка и Паша, дочь священника; точно они все сговорились, потому что давно у учителя не было такой большой компании.
- Расскажи нам сказку, дедушка, - сказала Феня, - или что Божественное, или что другое, мы давно-таки тебя не слушали, а знашь - хочется.
- Пожалуй, ребята, пожалуй, с радостью; я чай, вы все на сенокосе потрудились, значит, есть за что и потешить, побаловать. Что же мне вам рассказать?
- Я, дедушка, знашь, люблю больше сказки про волков да медведей, - отозвался Гриша.
- А я, как ребята дрались, - заметил Антошка.
- Вишь, выдумали, - покачивая головой, сказал Антип. - Они ничего-таки дельного не разумеют - что толку и рассказывать им, всё только бы про драку...
- Они ребята ещё малые, так их и винить не надо, - отвечал Михаил Васильевич. - Подрастут, Бог даст, и разуму прибудет. Вот я сперва им расскажу что-нибудь, а там и вам что другое, поразумнее. Ну, слушайте ж, мелкий народ, сказка про вас.
У одного барина был большой фруктовый сад; в этом саду росли и яблоки, и вишни, и всякие ягоды. За садом ходил садовник Антип Дмитрич, и была у него помощница - злая-презлая собака, по прозванию - Ведьма. Ведьма привязана была днём на цепи, а ночью цепь большим кольцом ходила по длинной верёвке, так что собака караулила весь сад из одного конца в другой, и никто-таки к саду и подходить не смел.
Сад был по горе, около самой деревни, только за плетнём, даже и забора не было.
Барин был страстный охотник до своих растений, и каждый кусточек, каждое деревце было у него на счету. Правду сказать, что всё было выписное, так что немалого труда стоило за каждым наладить уход, добиться плода; зато он больше самого садовника нянчился с ними и целые дни проводил в саду.
Крестьянские ребятишки не смели даже в сад и заглянуть; они, во-первых, Ведьмы все очень боялись, а потом и барина боялись. Он с ними никогда не разговаривал, даже никогда не отвечал на их поклоны, так что они и кланяться ему перестали.
Между ними был мальчик Яша, такой боец, что держись только. Он на всё был ловок, на всё первый. Ему всё бывало нипочём. Он даже и Ведьмы не боялся. Соберёт в подол какие после обеда останутся бараньи косточки или корки хлеба и бегом пустится к плетню, влезет на него так проворно, сядет верхом, свистнет Ведьму, и всё, что принёс в подоле, перед ней вывалит. Понимается, Ведьма за это кусаться не кинется, а так-таки и подберёт всё до последней крошки и, если спасибо не скажет, так разве только от того, что собака тварь безгласная и говорить не может.
Таким манером сдружилась Ведьма с Яшкой; чуть она его голос услышит, бросится сейчас к плетню, даже передними лапами в него упрётся, заглядывает на приятеля и весело машет хвостом. А Яша, свесившись совсем с плетня, поглаживает её по шее и чешет за ушами, приговаривая ласковые слова. У садовника было два сына: Ванька и Сенька. Они были ребята дрянные, всё Ведьмой травили прохожих; и хотя собака была на цепи, но они умели так её разозлить, что она без памяти кидалась, лаяла, подчас визжала, сама не зная чего, если только кому случалось пройти близко плетня. Они сами Ведьмы не боялись, затем, что Ведьма их знала; им поручал садовник отнести собаке когда костей, когда хлеба, когда одной воды в чашке, и этому Ведьма была рада - всё лучше, чем с голода умереть, только никто никогда не видывал, чтобы они её приласкали, всё же обходились они с ней, как с собакой. Уж такие были негодные мальчишки, что им даже не было её жаль; а бедная собака, почти всегда голодная, привязанная на цепи, стерегла неусыпно чужие яблоки, до которых ей самой и дела не было.
В саду была яблоня, на которой виднелись семь только яблочков. Барин всякий день около неё так и похаживал, заглядывая на плоды. Яблоня в первый ещё год принесла плод. Он говорил Антону:
- Знаешь ли ты, Антон, что таких яблоков ни у кого-таки во всём нашем краю нет! Уже пятый год, что я выписал эту яблоню из чужих краёв, и вот Бог благословил первым плодом. Они будут совсем сквозные, как янтарные, все чёрные семечки насквозь будут видны, и вкусом должны быть отменные, и запах - тоже.
Барин расхваливал, а у Ваньки да у Сеньки слюнки текли.
Яблочки стали поспевать: на той сторонке, которая была к солнцу, они становились совсем сквозные и такие светленькие, точно стеклянные.
- Теперь уж и недолго ждать, - сказал барин, проходя мимо, - ещё денёк, другой, тёплый как сегодня, и мои яблочки поспеют.
На другой день после этого рано утром приходит барин в сад, хвать-похвать - а яблоков нет... Он обходит кругом дерева, ищет на земле, не сшибло ли за ночь ветром, нет как нет...
- Антон! - кричит барин. - А Антон! Где же мои наливные яблоки?
- Батюшка, - отвечает садовник, - и духом не знаю, должны быть на дереве...
- Да чего же ты смотрел? – рассердившись, закричал на него барин. - Я и знать ничего не хочу, а чтоб сейчас ко мне привели виноватого! Слышишь ты? Или я тебя со двора сгоню. Ну, чего стоишь? Пошёл вон, убирайся...
У барина глаза были такие страшные, что Антон обмер и, вытянувшись в струнку, пикнуть не смел.
И барин, неутешный, что яблоки его пропали, пошёл скорыми шагами домой и заперся у себя в горнице, а дорогой стукал с досады палкой обо что ни попало.
Надо правду сказать, можно было и рассердиться; как, человек пять лет ждал своих яблоков, яблоки родились, яблоки созрели, и вдруг нелёгкая сунула кого-то яблоки украсть. Антона так и ошеломили бариновы слова, да ему и самому яблоков было до смерти жаль. Он стоял в раздумье, рассуждая, кто же мог их украсть? И злость его брала. Тут сунься ему на глаза Ведьма, он схватил метлу и кинулся бить бедную, бить так, что, поджав хвост, безвинная собака едва-едва успела спрятаться в свою конуру.
- Проклятая! Ты чего глядела? - крикнул на неё с досадой садовник и издали пустил в конуру метлой. - Да Ведьма была уже в защите, и метла ударилась о плетень, не задев её даже и слегка.
Антон не знал, на что ему решиться, где искать вора? Вдруг ему пришла мысль, что Яшка один Ведьму не боялся, что он один её прикармливал.
- Так вот оно что, - подумал он, - вот я его... Некому больше... Сейчас к барину сведу и розгами проучим, чтобы и вперёд не смел баловать.
Он отправился к вдове Анне, матери Яши, в избу.
- Где, - говорит, - твой негодяй?
- Кого ты, Митрич, ругаешь? Мне не в догад, - отвечала мать Яши.
- Кого? Известно кого, Яшку. Он у нас в саду яблоки украл.
- Не слыхала и не видала, родимый. Да так ли?
- Я ж у тебя спрашиваю, где Яшка?
- Никак в огороде, дай, я за ним сбегаю, он и сам за себя ответит. Он у меня не робкого десятка, да и не дурак, слава те Богу; только не греши, Митрич, а наперёд узнай - так ли.
Анна через две минуты воротилась с сыном. Смелый мальчик шёл без страха и, взглянув на садовника, сказал твёрдо:
- Я ваших яблоков не крал, да и в сад дороги не знаю.
- Ты лжёшь... Некому, кроме тебя... Признавайся...
- Я ж тебе говорю, не крал, так не крал.
- Зачем же ты Ведьму прикармливал?
- Затем, что всякую собаку люблю.
- Пойдем к барину - вот ужо он тебя.
- Не пойду, - отвечал решительно Яшка, тряхнув курчавой головёнкой. - Видишь, выдумал барином стращать.
- Коли волей не пойдёшь, так я тебя силой потащу.
- Да что ты, дядюшка, на меня взъелся, в самом деле? Говорят тебе, я ваших яблоков даже и не видал - и баста.
- Лжешь ты, негодяй! Вот высекут, так скажешь, небось, правду.
- Ты чего ругаешься? А как я скажу, что ты их украл да съел, что ты лжёшь, что ты негодяй? А! Это не по нутру?.. Ну, и мне не по нутру...
Мать Яшки не могла не рассмеяться - так мальчик был находчив.
- Ладно, ладно, а всё пойдём к барину; на тебя на одного можно подумать, ни один человек мимо Ведьмы не пройдёт.
- Чего, Яшенька, иди к барину, он на то и барин, чтобы дельно рассудить. Ты яблоков не крал, значит, и бояться нечего.
- Я и не боюсь, барин не волк, - сказал Яша, взглянув с сердцем на садовника, - пожалуй, пойдём.
Они вошли на барское крыльцо. Барин к ним вышел.
- Так ты украл у меня яблоки? - спросил он, наскочив на Яшу.
- Нет, - сказал решительно мальчик.
- Правду ли ты говоришь?
- Как Бог свят - правду.
Спокойный его вид и взгляд обезоружили барина.
- Зачем же ты его привёл? - спросил он у садовника с сердцем.
- А затем, что он всё лето Ведьму прикармливал.
- А! Так вот оно что! Правда ли это?
- Правда.
- А зачем же ты её прикармливал?
- Затем, чтоб она у вас с голоду не околела; всякую тварь жаль.
- А яблоки были вкусны? - спросил барин мягким голосом, чтобы сбить мальчика. - Сладки что ли, или кислы?
- Когда бы я их съел - сейчас бы ответил... А у меня сегодня не то что яблоков, и маковой росинки во рту ещё не было.
Барин рукой махнул и ушёл в горницы. Потом воротился и опять-таки крикнул садовнику:
- А виноватого мне найди, слышишь? Дураки эдакие, не знают, как я этих яблоков пять лет ждал! Эй, ты! Мальчик! Погоди маленько, - обратился он к уходящему Яше. - У тебя рожица молодецкая, да и поклепали тебя напрасно.
- Ещё стращал, что высекут, - сказал Яша, кивнув головой на садовника. - Ещё обругал меня негодяем... Прости, Господи. Таким зверем кинулся!.. Что твоя Ведьма!
Барин вынул из кошелька двугривенный и, отдавая Яше, прибавил:
- Вот тебе на орехи за обиду. Смотри, и вперёд крепко стой за правду, и она за тебя постоит. Вот я, как на тебя взглянул, сейчас увидел по глазам, что ты не виноват. Ну, теперь иди с Богом.
Яша поклонился и пошёл домой.
Рассказав всё подробно матери, он прибавил:
- Да кто же это яблоки украл? Чудо, право! Кому бы, кажется? Наши ребята ни один в сад не пойдёт!
- Должно быть, кто-нибудь из ихних же, - отвечала мать.
- Вот кабы мне их поймать, воров-то... То-то бы хорошо, - сказал Яша, задумываясь.
Надо сказать, что в саду такая была пропасть яблоков, что если десяток, другой за ночь и унести, нельзя было бы этого заметить. Вся беда вышла из-за того, что пропали яблоки с такой яблони, которая в первый год была с плодом, и которых всего счётом было семь.
Антон погоревал, погоревал, видит, яблоки как в воду канули, делать нечего, стал помаленьку про них забывать. Сам барин сперва пошумел, покричал, и тем и кончилось; он был добрый барин, только его больно этими наливными яблоками из себя вывели.
Прошло несколько дней, а Яша всё себе надумывается.
- Если раз украли, пойдут красть и в другой; оно же и с рук сошло. Дай, я покараулю вместе с Ведьмой, сяду за конуру, тут места много - авось и поймаем.
Вот наш смельчак, не сказав никому ни слова, лёг спать в сенях. А только ночь пришла, он потихоньку выбрался на двор. Светлый месяц точно серебряным серпом выглядывал из-за лёгких, как дым облачков. Ночь была не тёмная, и не светлая. Яша подошел к плетню:
- Ведьма! Ведьма! - сказал мальчик тихим голосом.
Цепь Ведьмы зазвучала, и добрая собака тотчас же бросилась навстречу приятелю.
Яша духом перескочил через плетень и сел за конуру в высокой траве. Ведьма улеглась у него в ногах и ласково лизала его руки.
Тишь была совершенная, ни один листочек не шевелился. Небо, усеянное звёздами, точно богатейший шатёр с серебряными узорами, раскинуто было над головой. Было тепло, как днём, и яблочным запахом так и обдавало.
Яша глядел кругом себя и всё думал:
- Вот, Ведьма, кабы нам, да укараулить - то-то были бы мы рады!
Но всё было тихо, спокойно. Только разве кое-где хрустнет сухая ветка, или летучая мышка промелькнёт перед самыми глазами.
Наконец, петухи запели по дворам и стали перекликаться каждый на свой лад, а Яша всё сидел да ждал, сон даже стал его клонить.
- Нет, - думает, - посижу ещё, коли кому надо воровать, так вот оно удобное-то время.
Посидел мальчик ещё с час и, как мальчик с твёрдой волей, не заснул.
Месяц чуть-чуть светил и всё ниже опускался; вдруг Яша видит: что-то вдали шевелится; он притаил дыхание, лёг в траву и, тихонько раздвигая её руками, стал глядеть пристальнее. Ясно было, что кто-то пробирался между яблонями, но разглядеть было невозможно кто: человек ли, собака ли, свинья ли, или кто другой...
- Так вот оно что, - думает мальчик. - Ведьма, - сказал он тихо, - а Ведьма, ты что молчишь? Знать, знакомый... Ты на всякого зверя кинулась бы беспременно!
Погодя немного - Яша увидел, что приближаются прямо к плетню, но в эту минуту месяц спрятался за густое облако, и стало совсем темно.
- Экая досада, - подумал мальчик.
Между тем он услышал шаги и даже голоса.
- Ого-го. Да это никак Ванька да Сенька, - смекнул Яша, прислушиваясь и навостря уши. - И то они! Ах, вы разбойники! А меня чуть из-за вас да не высекли... Как же мне быть?.. Погожу маленько, что дальше будет, уж я вас отсель не выпущу.
Ванька и Сенька - это были действительно они - подошли к яблоне и стали её трясти; слышно было, как яблоки падали. Мальчики ощупью искали по земле.
- Ишь, какая темень! Пожалуй, что ни одного и не найдёшь, - сказал один из шалунов.
- Куда, чорт, спрятался месяц? - отвечал другой.
- Погодим крохотку, опять выглянет, а то - тряси её, или нет, толку будет мало. Сколько у тебя в подоле?
- Чего сколько? Всего три.
- Ну, и у меня четыре, пойдём домой, пожалуй, что и полно; завтра больше наберём.
И мальчики хотели выбраться на дорогу, как Яша, выскочив из-за конуры, крикнул им вслед самым толстым, самым страшным голосом, каким только мог:
- О-го-го, ого-го, - и сам тотчас же спрятался за куст.
Ведьма, почуяв тревогу, с лаем бросилась за ним.
Ребята так испугались, что, выпустив из рук рубашонки, растеряли все яблоки и бегом кинулись на дорогу. А Яша продолжал во всё-таки своё горло кричать:
- Ого-го, ого-го.
Они бежали без памяти, задыхаясь от испуга. Месяц осветил в эту минуту сад, и дорогу можно было видеть. Яша же, пробираясь между кустами и деревьями, провожал их своим диким криком издали, чтобы они его не узнали, до самой избы Антона. Услышав на дворе шум, Антон выскочил им на встречу.
- Что там? - спросил он.
- Никак, леший нас догоняет, - отвечал Ванька.
- Да куда чорт вас носил в эту пору? - спрашивал Антон мальчиков, пока они, дрожа от страха, взбирались на полати.
- Ого-го, - продолжал неистово голосить на дворе Яшка.
- Кто там кричит? - спросил Антон, высунув голову в дверь.
- Иль не видишь, дядюшка, что чорт с рогами, - отвечал Яшка, помирая со смеху и вскочив в избу. - А где воришки-то? Теперь, небось, запираться нельзя: сам видел, как они яблоню трясли... Своими глазами видел... Вздуй-ка лучину...
- Что ты, перекрестись, какие воришки? - спрашивал с испугом Антон.
Всё это происходило в потёмках, и Ванька с Сенькой на полатях сидели ни живы, ни мертвы.
- Ты вздуй только огонька, - продолжал Яшка, - мы до них доберёмся, найду, небось, оно хошь и ночью, а меня не обманешь, своими таки глазами видел.
Нечего делать, пришлось зажечь свечку и со срамом Ваньку и Сеньку стащить с полатей.
Антон так рассердился, что чуть было их не поколотил.
- Не тронь, дяденька, а завтра только к барину сведи; вперёд красть чужое добро не будут, а других не заподозрят... Я теперь от них не отстану; покуда прощай, я спать хочу, - сказал Яша и ушёл к себе домой.
В эту ночь, со страху видно, Ванька и Сенька крепко занемогли. Разболелись у них животы и поднялась страшная рвота, почти что до утра они глаз-таки сомкнуть не могли, да и жутко было у них на душе, уж не то, что страшно барина, а стыд-то какой! Шутка ли, в каком грехе поймали, в воровстве? За одну ночь они так в лице переменились, точно их наизнанку выворотило. Губы посинели, глаза впали, просто жалость смотреть.
Когда Антон поутру привёл их к барину, сперва барин очень рассердился, но видя, что на них лица нет, ему стало их жаль.
- Ну, Бог с ними, - сказал он, - я их прощаю. Пусть же вчерашний страх и самая болезнь послужит им вместо наказания. Будете ли помнить эту всю беду? - спросил он мальчиков.
- Будем, - отвечали они сквозь слёзы.
- И не будете воровать яблоков?
- Никогда-таки не будем.
- Ну, позовите ж ко мне Яшку, я его хочу наградить, он воришек отыскал.
Ваньку с Сенькой Антон увёл, а Яшку позвали.
- Чего ты хочешь? - спросил у него барин. - Проси у меня.
- Как чего?
- Да так, что вздумаешь попроси, я всё тебе дам за то, что ты умно распорядился и виноватых отыскал.
- Коли будет твоя милость, - отвечал застенчиво мальчик, опуская глаза в землю, - спусти Ведьму с цепи. Жаль мне её, что всё она привязана...
- Изволь, я ж её тебе и подарю, а для саду заведу другую собаку. Идём, я сейчас же велю снять с неё цепь.
Яшка не верил ушам; когда они пришли к конуре, и по приказанию барина Ведьму отвязали, мальчик так и бросился её обнимать, да и собака чуяла, кто был её благодетель, она около него и вилась, и прыгала.
С тех самых пор о пропаже яблоков в селе и помину нет, и никто лучше сада не стережёт, как Ванька да Сенька сами. А Ведьма предобрая стала собака у доброго своего хозяина Яши, она и злилась от того только, что её дразнили.
- Вот вам и сказке конец. Что, ребята, хороша ли? - спросил Михаил Васильевич слушателей.
Надо сказать, что во время рассказа дети выражали своё удовольствие беспрестанным смехом, особенно когда Михаил Васильевич, передразнивая Яшу, кричал диким голосом:
- Ого-го.
- Знатная сказка, - сказал Гриша, - славно ты, дедушка, рассказываешь.
- Только всё ты больше про парнишек, а мы бы послушали про девушек, - заметила скромно Феня.
- Оно и правда; я тебе, Феня, обещаю, у меня есть славная сказка про Матрёшу, - отвечал учитель, - которую я вам когда-нибудь и расскажу.
- Да когда же это будет? - спросили девочки в один голос.
- Сегодня, дедушка, обещал нам что-нибудь рассказать... - заметил Антошка.
- Значит, мы первые на очереди, - продолжал Никишка.
- Не спорьте, ребята, я никого не обижу. Девочкам ещё я ни разу ничего не рассказывал, поэтому, по справедливости, начну с них, да вы не печальтесь, сказку про Матрёшу и мальчикам можно послушать, Матрёша была девка лихая, за любого парнишку постоит.
- Ну, так рассказывай, рассказывай, мы все послушаем, - отвечало несколько голосов вместе.
- Григорью, пожалуй, сказка про Матрёшу лучше другой придётся по душе. Вот сами увидите; слушайте ж:
У крестьянина Зиновья все девочки родились; вот и горюет мужик: «Какое, - говорит, - будет моё житьё без работника? Под старость, кто мне будет помогать, как свои руки устанут?». А жена его, Катерина, ему, бывало, отвечает: «Полно, хозяин, печалиться, нам Бог даёт детей, значит, не наша воля, а Его. Он вернее нашего знает, что лучше». Старшая девочка у них была Аграфена, вторая Матрёша, третья Софья, да ещё две маленькие, Маша да Даша. Всех бойче была Матрёша; ей минуло пятнадцать лет, а на вид другой подумал бы, что она совсем невеста: высокая, румяная, и такая ловкая и сильная, что другой и парнишка да с ней не справится.
Дров ли наколоть, телегу ли запречь, воз сена ли навалить - она не хуже мужика справлялась, а уж жать, молотить, просто была мастерица; у неё работа так и кипела. Станет жать со старшей сестрой на одной полосе, и так-таки и уйдёт вперёд, только и видно, как её серп серебристо мелькает, и золотые колосья гнутся и валятся под проворными руками, а там, смотришь, пять снопов зараз на плечах тащит.
И всё это так весело, домой идёт с громкой песнею, на всё-таки поле её голос разливался.
- Ну, уж Матрёша, - говорили добрые люди на селе, - это благодать, а не девка. Золотые руки.
И нравом Матрёша была пресчастливая, всегда весела - а никогда без дела... Её глаза всё видят: надо ли лучины припасти, или за водою с вёдрами сбегать, или Машин сарафанишко починить, или посуду перемыть, она никому слова не скажет, а посмотришь, всё дело скорёхонько переделала и выбежала сама за ворота, с товарками поболтать да посмеяться.
Где Матрёша, там и веселье. И дома-то в длинные осенние вечера никто лучше Матрёны не сумеет наладить весёлую беседу, никто складнее её сказки не расскажет.
Увидит Матрёша, что отец задумался, знать забота на уме, она бух ему в ноги и своим серебряным голоском на всю избу затянет песню:
Чем тебя я огорчила,
Ты скажи, любезный мой?
или какую другую весёленькую, да потом приударит плясовую, сама руки под бока, голову нагнёт на сторонку, плечиками пожимает, руками разводит, или точно пава, тихо по полу плывёт. Отец поневоле скажет:
- Экой бесёнок, эта Матрёша, - а самому любо.
Матреша умела и отцу угодить, и матери потрафить, и сёстрам помочь; она и с соседями не вздорила, со всею роднёю в ладу жила, и все-то её любили за её добрую и беспечальную душу, за золотые руки, за весёлый нрав.
Она умела услужить каждому, и ей за то отказу не было, коли что случалось попросить у других. Даже многие завидовали. Придёт праздник, на ней голубые бусы, или поясок красный, или серёжки новенькие; спросят:
- Матрёша! Откуда такая обнова?
А она засмеётся и отвечает:
- Добрый человек гостинец из города привёз.
Даже её мать родимая и та говорила:
- Никак про нашу Матрёну пословица сложилась, что, дескать, ласковый телёнок двух маток сосёт.
Матрёшин родимый дедушка жил у сына, и души в Матрёне не чаял. Старик был хворый, худенький, и почти что с печи не сходил. Был он стар и болезнен – главное, ногами - ходить совсем не мог.
Матрёша с ним нянчилась как с малым ребёнком. Подхватит его на руки и через всю избу перенесёт и за стол посадит, приговаривая:
- Я, как маленькая была, ты меня, дедушка, с рук не спускал, теперь пришла моя пора. Ничего, справимся. Чего и весу-то в тебе? С гусиное перо.
И правду надо сказать, носила она его на руках так легко, что весело и смешно было смотреть. Даже один раз она до бани его донесла. Поди-ка, много ли парнишек, таких силачей, найдёшь?
Случилось как-то раз Матрёне дома сидеть с маленькими сёстрами и стариком дедушкой, все прочие разбрелись: кто на гумно, кто в луга, а отец на пчельник ушёл. Дело было под вечер, а пора рабочая; народ домой ещё не возвращался, и тихо было в деревне, только на дворе у Зиновия блеяла овца; она накануне ножку зашибла, так в стадо её и не погнали, а оставили дома. Вдруг бежит Маша со двора.
- Матрёша, - кричит, - овца в колодец прыгнула.
- Как в колодец? - спрашивает сестра.
- Поди, сама погляди.
Матреша выбежала, видит, действительно - овца барахтается в воде; колодец хоть и не очень глубок, а всё же сажени четыре, рукой не достанешь.
- Ах-ти, что делать? - думает девушка. - Жаль овцы, а никого-то дома нет. Эй! Ребята, - крикнула она второпях на улицу, - бегите сюда, да скорей, пожалуйста!..
Собрался народ всё не крупный; известно, кто в деревне в рабочую пору дома сидит - одна мелочь.
- Беда, - говорит Матрёша, - беда приключилась, ребятушки, голубчики, помогите! Я вот на бадью верхом сяду, а вы осторожно спустите меня в колодец, надо овцу вытащить - не погибать же ей, бедной!
Она говорит, а у самой сердце тук, тук, точно молотком в ушах стучит. Между тем овца кричит без памяти, чует, что дело плохо, человек не поможет, так и пропала она, бедная.
Не очень-то пригоже девке верхом на бадье в колодец спускаться, да делать было нечего; Матрёша при мужиках сама бы постыдилась, да и нашёлся бы, наверно, кто другой на её место, а тут откладывать было некогда, дорога была каждая минута.
Вот она, как могла, удобнее утыкала свой сарафан, мигом захватила привязанную бадью, влезла на неё так же проворно и, держась правой рукой за верёвку, кричала: «Опускайте, ребята, опускайте», а левой осторожно себя отталкивала от стенок. Ребят, никак человек двенадцать, тихо опускали цепь. Холодно показалось Матрёне, да ей было не до того; она видит, что уж недалеко, вот и овца... вот и вода.
Тут ей, бедной, немало было хлопот: во-первых, овца была пребольшая, а во-вторых, преглупая, как и все овцы, не только Матрёше не помогала, а напротив - совалась, как угорелая; с большим трудом смелая девочка взвалила её, наконец, к себе на колена. Надо помнить, что правою рукою она держалась за верёвку, и потому могла действовать только левою; а между тем ноги её коченели от холодной колодезной воды. Тогда ребятишки стали их обеих подымать кверху.
С криком и шумом, наконец, вытащили, и в ту самую минуту, как голова Матрёши показалась из колодца, на двор вошли её отец и мать. Сперва они испугались, а потом чрезвычайно обрадовались, когда узнали, в чём было дело, и весело им было, что проворная дочка так дельно распорядилась, не жалея себя, ради бедной погибающей твари. Они помогли ей спустить с колен овцу, да и самой оправиться, и ласково приговаривали:
- Спасибо, Матрёша, за овечку, и Бог велит жалеть скотину. Она, сердечная, сколько годов нас одевала. Только не озябла ли ты сама?
- Ничего, - отвечала весело Матрёша, - точно в погребу побывала: оно холодно-то холодно, а впрочем, ничего.
Другой раз дело было зимою. Зиновий собирался в лес за дровами. Только что установился путь. Дорога была как бархатная. Снегу выпало много, дня три морозило, и точно серебряным пушистым ковром устлало землю на бесконечную даль.
Крестьяне крепко дорожат первым санным путём, как вы сами знаете.
Зиновий говорит жене:
- Надо бы, Катя, два воза дров вырубить зараз. Теперь легохонько их привезти, а после, пожалуй, пойдут снега, да ухабы...
- Батюшка, возьми меня с собою, - прервала его Матрёша. - Ты знаешь, я не хуже другого дров нарублю; я теперь к большому топору приноровилась и расколю какое хошь полено в щепу, значит, и с вырубкой слажу.
- Пожалуй, пойдём, - отвечал отец.
На другой же день заложили двое дровень. Матрёша надела шубу, на неё суконный кафтан, опоясалась кушаком, заткнула за пояс топор, окутала потеплее голову и надела кожаные тёплые рукавицы; то есть снарядилась, как следует, и ранним утром, как только занялась заря, они с отцом выехали за околицу.
Обе лошади шли бодро, погода была славная. Все деревья и кусты, покрытые инеем, стояли точно в тёплых шапках, кое-где только вороны гнездились по верхушкам, и точно лебяжий пух сыпался мохнатыми хлопьями со всех сторон.
Наконец, они въехали в чащу, своротили в просеку и тихо подвигались вперёд. Матрёша ехала первая.
- Стой! - крикнул ей отец. - Вот тут и есть. Лесок дровяной, рубить не жаль. Принимайся за работу.
Матрёша остановила свою добрую Косматку и соскочила с дровень. Лошади с дровнями остались на просеке.
Она пошла с дороги налево, а отец направо. Работа кипела. Из-под её топора так деревца и валились, она таскала их по снегу и сваливала в кучу. Пройдя немного подальше, Матрёша приостановилась в чаще, выбирая, которое ещё дерево было бы лучше вырубить, как увидала, что шагах в десяти пробирается не то лисица, не то собака.
Она стала глядеть пристальнее. Зверь подходил ближе; но, как казалось, не думал на неё нападать. Это был большущий рыжий волк.
- Ах, ты, леший! - подумала Матрёша; она нисколько не струсила, хотя сейчас узнала волка по смелому взгляду, злой роже и острым ушам.
Волк, не сводя с неё глаз, поворотил в ту сторону, где стояли лошади с дровнями. Матрёша смекнула, что он, пожалуй, кинется на них, и, не теряя ни минуты времени, подняла руки, замахала ими и что ни есть мочи гикнула ему вслед.
Волк остановился, сперва осмотрелся, а там как будто ему стыдно стало, что девка его испугала, он прямо поворотил к ней. Матрёша видит, дело плохо.
- Батюшка! Иди сюда, - кричала она, - иди скорей, - а сама, схватив топор в руки, приготовилась волка встретить.
Волк, перескакивая по кочкам, бежал прямо на неё. Она подпустила его очень близко, и когда он был в одном шагу, не больше, Матрёша ударила его топором вскользь по морде; волк так и взвился. Топор выскользнул из рук Матрёши, но и тут она не потеряла присутствия духа. Видя, что волк, разинув рот, кинулся прямо к её плечу, она отскочила и, сжав свой левый кулак, почти полруки сунула ему прямо в рот, толкая в горло, а правою схватила его крепко за ухо. Волк в это время попал невзначай между двух пней, и, неповоротливый от природы, он никак не мог освободиться от сильной девушки, которая крепко его душила, загибая ему голову назад.
- Батюшка! Беги, беги, Бога ради! - продолжала кричать Матрёша.
Она чувствовала, что у неё сил не доставало бороться с разозлившимся животным, тем более, что он, не поддаваясь, старался выбиться из своей засады, что было у него сил, и кусал её руку, прокусывая кафтан и шубу. Оба они стояли на том, кто кого сломит; Матрёша наваливалась всею своею тяжестью на волка, и этим только спасалась сама. Оплошай она одну минуту, худо бы ей было, он её совсем бы изгрыз.
- Матрёша, что с тобой? - вскрикнуть Зиновий, подбегая с испугом к усталой девушке. Он тотчас же замахнулся топором и с размаха, прежде чем Матрёша успела откликнуться или оглянуться, он перерубил волку шею, так, что тот мёртвый покатился на землю.
- Экая оказия! Откуда взялся этот волк? - спросил отец с испугом.
- Слава Богу, что ты вовремя подоспел, - говорила Матрёша. Лицо её как зарево горело.
- Искусал он тебя, что ли?
- Нет, батюшка, я больше напугалась. Сначала-то, знаешь, ничего, сама на него гикнула. Ну, а уж после, как вижу, что он вот тут, под самым боком, а глаза так и сверкают, сердце ёкнуло...
- Да покажи ты руку! И как тебя угораздило ему всю руку в рот сунуть?
- Это я нарочно: вижу, он лезет кусаться. Да и сама, правду сказать, не запомню, как это было? Видишь, какие клыки-то! - говорила со смехом бесстрашная девушка, толкая ногой окровавленную голову убитого волка. - Попадись я ему на зубок, так и поминай, как звали, а шея была близёхонько к его волчьей роже. Он уж вот где был, проклятый, - продолжала она, указывая близь левого уха.
- А какой же ты у меня храбрец, Матрёша! - продолжал отец, поворачивая волка. – Погляди, какой большущий - сказать, что девка с ним одна справилась, пожалуй, никто на селе не поверит.
- Какое же одна? - отвечала скромно Матрёша. - Когда бы не ты, и не твой топор, что бы тогда было? Пожалуй, бабушка бы надвое сказала. Одолевал, окаянный, ах, как одолевал. Правая-то моя рука, вцепившись ему в ухо, совсем замерла. Да и теперь не отдохну, так вот вся кровь во мне ходуном ходит.
- Снимай шубу, поглядим, что рука? - продолжал отец.
Матрёша в один миг разделась, но суконный кафтан и шуба её спасли, а кисть руки была глубоко в горле у волка, и он её кусать не мог. Кое-где были небольшие царапины.
Несмотря на это происшествие, Зиновий и Матрёша опять, как ни в чём не бывало, принялись за работу, пока не нарубили своих двух возов дров; только Матрёше всё мерещилось, что никак другой волк пробирается, и она невольно кругом озиралась и оглядывалась. Но всё было благополучно, и не прошло часу, они сложили на дровни дрова, увязали их как следует, а Матрёше на воз взвалили и волка.
- Шкурка пригодится, - говорил Зиновий, - да и на селе весело похвастать таким добром. Дрова дровами, волк волком, а девка удалая сама по себе; пусть же знают, что моя Матрёша нигде не плошает, - думал он сам про себя.
Когда, возвратившись домой, пришлось похвастать гостинцем, то отец с дочерью насилу замёрзшего волка с воза стащили, и всё семейство с любопытством бросилось его рассматривать; не прошло и получаса, как вся деревня сбежалась подивиться на ди-ковинку. Старик, дедушка Матрёши, выглядывая из оконца и видя, что народ толпился вокруг волка, сказал со смехом:
- Что, ребята, смотрите на волка? Ну, волк как волк; вы лучше на девку поглядите, которая с волком справилась, вот она диковинка-то где!
- Правда, что Матрёне Зиновьевне и честь и слава, - отвечали мужики, и низко ей кланялись.
С тех самых пор на Матрёшу все-таки в селе с особенным почтением смотрели, и прослыла она бесстрашной, так что не раз Катерина говаривала мужу:
- Помнишь, хозяин, ты всё тужил, что Бог нам сына не даёт. Погляди, Матрёне какой почёт! Знать, всё село видит, что она у нас девка недюжинная; поди-ка, поищи другую как она, ан и нет!
- Ну, девушки, - продолжал Михаил Васильевич, обращаясь к слушательницам, - а что вы скажете мне о Матрёше, как вам кажется мой рассказ?
- Дедушка, ты правду, что ли, рассказывал? - спросил у него Гриша.
- Конечно, правду. Мои сказки не то, что про Бову Королевича, или про Илью Муромца, вот это чистые сказки, значит, всё ложь; а что я вам рассказываю, то взято из нашей вседневной жизни, и может служить примером. Я про Матрёшу рассказал для того, чтобы наши Высоковские девочки такие же были бесстрашные и удалые.
- Ну, уж этому не бывать! - заметил Федя.
- А от чего бы так? - спросила обиженная Феня. - Разве мы не люди? Ты один, небось, храбрец!..
- Ну, мне с волком не случалось, и за овцой тоже спускаться в колодец не случалось, - сказала Паша, - а всё же я ничего не боюсь, и ночью куда хотите пойду - хошь на кладбище...
- Так и должно, Паша; кого на кладбище бояться? Мёртвые разве могут кого напугать? Мёртвый всё равно, что вот это полено: да он же и в землю зарыт, чего же его бояться?
- А как же говорят, что они по ночам по кладбищу ходят? - спросил Антип.
- Эх, Антип, да кто же их видел?
- Вот и тятенька говорит, что это всё пустяки, - прервала его Паша, дочь священника.
- А вот у меня, - сказала Катя, - так бабушка с того света пришла... Ей Богу, пришла.
- Первое, Катя, не божись, это дурно и грешно, а во-вторых, ты нам только расскажи, как это было и давно ли?
- А вот года два, я как теперь помню, уж я была не маленькая.
- Что же она с кладбища домой воротилась?
- Нет! Её на кладбище и не носили; она померла, её и положили как следует под образа, и свечки затеплили. Она полежала, полежала, да и встала... и говорит: «Что вы, ребятушки, я хочу ещё пожить!» Вот с самых с тех пор опять здорова и живёт. А совсем была мёртвая, как надо.
- Знаешь, Катя, что это значит? Что она и не думала умирать. Верно, с ней был обморок; помните, вот как с Антошей, когда его товарищи, купаясь, чуть-чуть не уморили. Ведь и его можно было бы тогда положить под образа. Он и глазами не глядел, и был бледен, как мертвец.
- Нет, дедушка, все говорят, что бабушка взаправду с того света пришла.
- Послушай, Катя, верь ты моему слову, потому что я за грех считаю обмануть хоть кого из детей, а вас сидит здесь целая куча. Я же даю вам моё честное слово, когда человек умрёт, то есть когда его душа отделится от тела, она в него назад не придёт, всё это бабьи сказки. Я не браню того, кто тебе это рассказывал. Виноваты ли те, которые ни чему не учились, ничего не читали, что они верят во все эти пустяки? Они не виноваты, они первых себя обманывают. Вот хоть бы твоя бабушка: она, пожалуй, сама верит, что её душа с того света воротилась.
- Она никогда-таки про это не рассказывает. Даже я один раз у неё спросила, так она мне ответила: «Не спрашивай, - говорит, - Катя, об этом грешно говорить». Вот уж я и молчу.
- Видно, бабушка твоя честная и хорошая женщина, она лгать не хочет, а сама и не знает, что обморок со всеми людьми может случиться, что тут нет ничего удивительного. Она же, верно, и не помнит, что с нею такое было, а её все уверяют, что она с того света назад пришла; пожалуй, она и верит, и от этого себя первую обманывает.
- Дедушка, теперь наша очередь, расскажи нам что-нибудь дельное, - сказал Антип, - как ты обещал.
При этих словах Антоша, Абрашка и другие из маленьких встали и ушли. Но девочки не трогались с мест.
- И мы послушаем, - сказала Феня.
- Замучили вы меня, ребята, - отвечал, шутя, Михаил Васильевич. - Вас много, а я один, а поди, ещё на всех угоди.
- Дяденька, - спросил Степаша, - разве тебе трудно рассказывать? Оно не похоже, что трудно. Просто, так и льётся, и как хорошо...
Учитель улыбался на замечание умного мальчика.
- Видишь, ты какой плут, Степаша, хочешь лестью меня поддать!
- Как так? - спросил мальчик.
- А вот, по себе замечай: всякому человеку приятно, как его похвалят. Иное дело и наскучит маленько, а как польстят... за него опять без скуки возьмёшься, так-то и теперь. Я, никак, больше часу вам рассказываю, хотел бы и отдохнуть; а вот ты похвалил, я, пожалуй, и ещё что-нибудь расскажу.
- Расскажи, расскажи, - раздалось со всех сторон.
- А вот прежде скажу басенку, по которой вы увидите, что значит лесть, похвала, и что не мешает её остерегаться.
ВОРОНА и ЛИСИЦА.
Уж сколько раз твердили миру,
Что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок,
И в сердце льстец всегда отыщет уголок.
Вороне где-то Бог послал кусочек сыру;
На ель Ворона взгромоздясь,
Позавтракать было совсем уж собралась,
Да позадумалась, а сыр во рту держала.
На ту беду Лиса близёхонько бежала;
Вдруг сырный дух Лису остановил:
Лисица видит сыр, Лисицу сыр пленил.
Плутовка к дереву на цыпочках подходит;
Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит,
И говорит так сладко, чуть дыша:
«Голубушка, как хороша!
Ну, что за шейка, что за глазки!
Рассказывать, так, право, сказки!
Какие пёрышки! Какой носок!
И, верно, ангельский быть должен голосок!
Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица,
При красоте такой, и петь ты мастерица,
Ведь ты б у нас была царь-птица!»
Вещуньина с похвал вскружилась голова,
От радости в зобу дыханье спёрло, -
И на приветливы Лисицыны слова
Ворона каркнула во всё воронье горло:
Сыр выпал - с ним была плутовка такова.
- Что, ребята, поняли? - спросил учитель.
- Поняли, - со смехом отвечали дети.
- Кто же ворона? И кто лисица?
- Ворона, должно быть – ты, дедушка, а лисица - Степаша, - отвечал, улыбаясь, Никитка.
- Оно правда, что, как похвалят, так завсегда веселее, - заметила Феня.
- А эта сказка больно хороша тем, что слова так складно подобраны, - сказал Гриша, - точно песня.
- Это называется басня - басню эту сочинил Крылов. Он давно умер, а басенки его навеки веков будут читаться у нас на Руси. Умели бы вы читать, так я уверен, что его басен из рук бы не выпускали. Одна другой лучше.
- Значит, - продолжал Степаша, - лисица сыр съела, да и давай Бог ноги... Ишь, какая лукавая! Дяденька, а я похвалил тебя без лукавства, ей-ей без лукавства.
- Верю, голубчик, - отвечал Михаил Васильевич, - я ж не про тебя сказал, а больше про себя: мне весело было, что ты меня похвалил!
- Дедушка, расскажи ещё басенку, - просил Гриша, скромно опустив головёнку.
- Гриша, я обещал старшим мальчикам рассказать кое-что дельное; оставим же басню до другого дня. Я и их не хочу обижать. Знаешь пословицу? Не давши слово, крепись, а давши - держись!
- Дело, дело, - отвечал мальчик, - ну, до другого раза.
- А я вот о чём хотел с вами побеседовать, - продолжал Михаил Васильевич, обращаясь к старшим детям. - Я уже вам несколько раз говорил, что всякий человек должен молиться Богу, теперь постараюсь растолковать, как именно. Всё, что мы имеем, мы получили от Бога, поэтому мы должны Бога благодарить за всё, а когда стоим на молитве, то надо помнить, что мы делаем, надо стараться всё забыть, все наши житейские и заботы, и радости, и печали, и самые утехи, а помнить одно, что перед нами великий и милосердый Отец, который не только видит и слышит каждое наше слово, но и слышит даже каждый вздох нашей души, когда мы с истинною, тёплою любовью к Нему прибегаем. Если мы так молимся, то молитва наша может вознестись с земли на небо. Креститься, класть земные поклоны и даже читать молитвы - не значит ещё молиться. Вы ещё дети, и никакой заботы у вас быть не может; а когда вы вырастите большие, когда у вас будет своя семья, свои дети, вы лучше поймёте, что одна молитва к Богу укрепляет человека во всех его нуждах, печалях; что она одна, даже в лучших наших радостях, возвышает нашу душу к Творцу небесному, нашему единому помощнику. Человек будет стоять на коленах один в своей горенке, припадёт головою к земле, - кажется, чего ниже, чего смиреннее, а душа его возлетит высоко! Он тогда искренно будет благодарить Бога, и Дух Божий отзовётся на эти горячиме слова любви и умиления, ему вдруг станет и светло, и отрадно. Кто в свою жизнь хотя один раз молился с любовью, тот непременно сознается, что в молитве великая отрада, данная Богом человеку на земле. Надо помнить, что перед нами мир видимый, но есть, дети, другой мир, мир невидимый, в который глазами нашими мы проглянуть не можем. Этот невидимый мир уже взял у нас многих из наших отцов, матерей, братьев и сестёр, которые умерли. Этот мир со смертью нашею примет и нас самих к себе, - будем же думать об этом невидимом мире, будем молиться за умерших и, вспоминая о них, чаять с ними радостного свидания, тогда и смерть не будет нам страшна. С молитвою будем верить и надеяться, что когда настанет час нашего перехода из этой жизни в жизнь будущую, тогда Великий Творец, который создал и видимый мир и невидимый, примет нас и соединит с родными и друзьями, прежде нас умершими. Скажите мне, у всех ли у вас живы отец, мать, братья и сёстры?
- У меня давно помер отец, я его чуть-чуть помню, - сказал Степаша, - а потом померли два братишки.
- У меня сестра померла зимою, большая была, - сказал Никита, - никак пятнадцати годов.
Ещё двое, трое из детей припоминали свои потери.
- А я думаю, ребята, вы и не вспоминаете их, когда Богу молитесь.
- Точно, что не вспоминаем, - отвечал кто-то.
- Но думали ли вы, куда они девались?
- Все говорят, что их Бог к себе взял, - сказал Степаша.
- Значит, они перешли в другой мир - на тот свет, как говорила Катя про свою бабушку, и это правда.
- Ты почём же знаешь, дедушка, что они пошли на тот свет? - спросила Феня.
- Потому что Святое Писание, которое я часто читаю, на каждой почти странице говорит, что после этой жизни будет жизнь другая, вечная; все эти обещания самыми ясными словами говорил сам Бог наш Иисус Христос, когда он в образе человека был на земле.
- Давно, что ли, это было? - спросил Никишка.
- Вот уж слишком 1870 лет прошло с тех пор.
- Кому же Иисус Христос всё это говорил? - спросила Катя.
- Он говорил всему народу, всем, кто хотел Его слушать, а главное - своим двенадцати ученикам, которые с ним не расставались. После Иисуса Христа ученики все его обещания и самое учение передавали людям изустно, то есть рассказывая, а некоторые из них всё это подробно описали. Эти-то книги и есть святое Евангелие, которое служит и теперь всем христианам главным учением.
- Какое это такое слово Евангелие? - спросил Степаша.
- Это слово греческое, и значит благовествование, то есть благая весть или обещание.
- А какая это благая весть, или какое обещание? - спросила Паша
- Именно то обещание, что после этой жизни будет другая, вечная, что души наши никогда не умрут, что Господь примет их к себе. Что Христос умер за людей, пригвозденный на кресте, чтобы Бог простил им их грехи, и для того воскрес и опять живой вознёсся на небо, чтобы люди уверовали, что Он Сын Божий, и что, исполняя его учение, они заслужат жизнь вечную.
- Дяденька, - спросил Степаша, - а как так можно заслужить жизнь вечную? Ведь все умрём, значит все грешные и не грешные, все будем на том свете.
- Да, Степаша; но Христос приказывает чрез Евангелие всем людям любить добро, любить друг друга, помогать в нуждах, прощать обиды, если кто против нас и провинится. Мало того: Христос приказывает любить ненавидящих нас, приказывает молиться за тех, кто нам делает зло, приказывает даже, если кто нас ударит, не поднимать на него руки и быть готову принять и другой удар. Не правда ли, всё это кажется невозможно! Как так, меня человек ударил в одну щёку, а я ему подставлю другую? Он будет меня ругать, а я его буду за это благословлять? Он будет меня мучить, а я буду за него молиться? Но Иисус Христос не только учил так жить, Он сам так жил, Он сам показывал живой пример такой божественной жизни. Он никому тени зла не сделал, жил для одного добра, исцелял всех больных, воскрешал мёртвых, ничего не имел своего, ни дома, ни имения, и никогда не жаловался, и этим не тяготился; словом единым не огорчил напрасно человека, а его вдруг схватили, связали, били, мучили и, наконец, гвоздями пригвоздили на кресте. В это время Он за злодеев своих молился Богу, говоря: «Прости им, Господи, не знают что творят».
Дети очень были растроганы последними словами учителя, у многих блистали на глазах слёзы.
- Дедушка, - спросила Катя, - за что же они его так мучили?
- За то, что Он был чистейший, добрейший и умнейший из людей; а им было завидно. Они видели, что народ слушал Его божественное учение, что Он тысячами около него собирался, чтобы научиться, как люди должны жить, что хорошо, и что дурно, а за это-то самое и предали Иисуса Христа страшной крестной смерти.
- Ах, Господи! - сказала со вздохом Паша. - Я сколько раз слышала, как тятенька в церкви читает про это, а всякий раз всё больно; точно ножом по сердцу, так мне Христа жаль!
- А если ты его истинно любишь, - продолжал Михаил Васильевич, - доказывай это на деле, Пашенька.
- А на каком же деле? - спросила девочка.
- Верь, Паша, у всякого человека свои обязанности, как только он себя разуметь начинает, и исполнять эти обязанности добросовестно значит - любить Бога.
- Какие же у меня обязанности? Я же все не знаю, - заметила скромно девочка.
- А вот я тебе сейчас скажу. Ты девочка не маленькая, должна знать, что можешь быть уже и помощницей в доме отца и матери, и не должна скучать, когда они тебе то или другое приказывают, а слепо исполнять. Потом, у тебя маленькие братья; мать твоя всегда за делом, отцу Андрею и подавно некогда с ребятишками заниматься, вот твоя ещё обязанность; а я всё вижу, что ты на улице.
- Скучно с ребятами! И то заставляют нянчить, - продолжала девочка печальным голосом. - А поди, с ними справься...
- Видишь, Паша, сама сознаёшься, что они тебе надоедают, а каково же матери твоей? - она вынянчила тебя и брата, да ещё двое маленьких у неё на руках!..
Девочка, опустив глаза в землю, молчала: видно было, что она чувствовала свою вину.
- Меня маменька никогда не принуждает, - сказала она по минутном молчании.
- Значит, она тебя вдесятеро больше любит, чем ты её, жаль тебя приневоливать, и она берёт на свою долю и то, чтобы ты могла за неё сделать. А если ты действительно любишь Иисуса Христа, то будешь стараться служить не только матери родной, но и всякому.
- А ещё что? - спросила Паша.
- А вот, ты ходишь по праздникам в церковь, я ещё вчера на тебя смотрел: боковые двери были отворены, и ты всё время, повязанная своим красным шёлковым платком, просидела на лесенке. Нарядилась ты так чистенько, голову намазала ради воскресенья - только всего и было. Пришла ты в церковь, и таки десяти минут не простояла как следует.
- Больно жарко было...
- Правда, я тебя и не виню, что ты вышла из церкви; но можно было и в дверях постоять, все молитвы были слышны. А как же сидеть, когда священник выходит с дарами, или когда поют «Отче наш», молитву самого Господа нашего Иисуса Христа?
- Я же не знала, что это нехорошо, - отвечала девочка, приходя в заметное смущение. Остальные дети не сводили с неё глаз.
- Я верю, Пашенька, что ты не знала, затем тебе и всем вам, ребята, я это и говорю. Мне сдаётся, что вы меня так любите, что с радостью будете стараться исполнять мои советы, которые я вам даю с такою чистою любовью, из желания вашего добра.
- Ну, а ещё что? - спросила Паша.
Учитель усмехнулся. Он думал, что его нравоучения уже девочке очень наскучили, а она просила ещё что-нибудь прибавить, и с таким кротким видом, что можно было на добрую Пашеньку полюбоваться.
- Что же ещё? - проговорил Михаил Васильевич. - Покуда полно; в этих обязанностях будешь исправна, Господь и за это тебе воздаст.
- Спасибо, дедушка, буду стараться, - отвечала умная девочка.
- А любишь с ребятами на улице играть, - спросил он её, шутя, - ты на это вечер береги.
Паша засмеялась и, прищурив глаз, с забавной гримасой, прибавила:
- Вечер короток, а день-то велик.
Прочие дети все молчали.
Когда они разошлись, Степаша сказал учителю:
- Вот теперь я понял, что ты мне, дяденька, онамеднясь сказал. Почему надо на молитве не разговаривать с другими, а стоять тихо, ровно как бы сам Бог тут был.
- Конечно, Степаша, так; да ты не думай, чтобы Он тут не был. Он всегда около нас, а ещё более, когда мы молимся и душою с ним беседуем. Что же и молитва, если не беседа с Богом?
- Теперь я понимаю. Вот сколько случается, что сидишь себе один, и точно с кем разговор ведёшь. Значит, душа сама с собою беседует. А когда молишься, значит Богу говоришь о своих радостях ли, печалях ли, али что другое. Так ли, дяденька?
- Так, точно так!
- А как же Бог ответит?
- Богу на что отвечать. Бог услышит твою молитву и пошлёт тебе то, что тебе полезно, а главное дело в том, что твоя собственная душа, побеседовав с Богом, просветлеет, и легче тебе будет приняться за всякое дело после тёплой и искренней молитвы.
- Это сущая правда, дяденька. Вот как ты меня поучил молиться, чтобы Господь исцелил ноги, я даже сам это замечал. Помолишься - и веселее. А ещё ноги были словно плётки. Теперь мне хочется и батюшку поминать. Он, может, меня и видит, пожалуй, и жалеет, что я его забыл и никогда-таки о нём не вспоминаю.
- Как звали твоего отца? - спросил Михаил Васильевич.
- Его звали Василием.
- А братьев твоих?
- Никак Сидором, да Николаем.
- Ну, так ты и молись: «Помяни, Господи, раба твоего Василия и младенцев Сидора и Николая во царствии твоем».
Степаша повторял молитву с большим вниманием, и сердце учителя радовалось, глядя на разумного и чувствительного этого мальчика. Этими почти словами кончилась его с ним беседа, которая в этот вечер зашла далеко после заката солнца; светлая летняя ночь обманула их обоих: они и не воображали, что было так поздно, но Михаил Васильевич, взглянув на часы, поспешил сказать:
- Пора, пора на покой. Десять часов пробило. Иди, Степаша, ложись спать.