Незнакомец оказался прав: некогда величественный фасад усадьбы, ее выхоленное презентабельное лицо, запечатленное горделиво на одной из хранимых мной открыток с блошиного рынка... Фасад рухнул с позором, завалив подходы к крыльцу. Кажется, дом погибал осознанно, саморазрушался с неистовой радостью, походившей местами на редкостное безумие. Он словно вновь оживал на редкие мгновения, чтобы - назло всем перекупщикам - самому себя прикончить, окончательно, бесповоротно. Самому завалить себя могильными камнями и уснуть спокойно. Объектив фотоаппарата запечатлел, возможно, самый горький пост-мортем в тот безвременно почивший вечер.
- Можно мне Вас снять на фоне дома?
- Да пожалуйста.
Призрачный “Олимпов” лихо вскочил на груду битого кирпича, мученически опустил голову и резко взмахнул руками, словно был опьяненным музыкой дирижером. Но вряд ли Он был Стоковским?.. Щелкнул затвор, визгляво-жалостно. Темная фигура на пороге смерти теперь навсегда останется со мной в проявочной.
Помог мне человек в черном пальто сделать удивительное открытие: оказывается, в городе этом, да, впрочем, и в любом другом уездном городке России, в любой деревне вы могли бы приобрести погибавшую от времени и вандализма бывшую барскую вотчину за символическую сумму в...
- Один блестящий рублик... ММД, допустим, не в этом суть. Кроме шуток! - как-то горько выдохнул Незнакомец. - Поройся в карманах: не каждый день такой шанс бывает. Поищи деревянный.
Но, как назло, в карманах теперь было пусто: сигареты с зажигалкой уплыли к своему новому хозяину, а мятые бумажные десятки для дела никак не сойдут, пояснил мне Он. Ну до чего же обидно! Я бы выкупила ее, ведь, в конце концов, встреча с прекрасным стоила мне многого - в моральном плане. Но так всегда бывает, когда тебя вечно сбивают с пути истинного твоя размытая сущность, твои законсервированные в разуме пленочными фотками, никогда не выцветавшие, живые, лихие, родные девяностые.
Мы еще долго не могли вернуться назад, вглядывались беспокойно в пустые выжженые глазницы окон, мечтая увидеть там что-то свое. Я - смазанные лица покойных хозяев. Он - себя среди них. Глаза у Него были болезненно печальные, отсутствие жизни, какой-либо привязанности к ней явно читалось в них. “Меня пытались сжечь заживо” - какие громкие, страшные, лживые, как показалось, слова, произнесенные Им в момент нашей встречи. Или же правдивые? И оттого еще страшнее, громче, холодным лезвием по страдавшей душе. Он читал мои мысли, я чувствовала это: снова задергался глаз. Вряд ли Он был нормальным. Вряд ли кто-либо вообще на этой земле был нормальным. И, точно, не те, кто обратил человека с именем в безымянного и бездомного.
- Неужели не знаешь даже, как правильно вставить кассету? - Незнакомец рассердился, глядя на мои мучения с купленным давеча на барахолке старым “полароидом”. - Зачем тогда брала?
- Очень ждать не люблю, - отрезала я Ему в ответ. - Бардачок забить снимками хочу еще на полпути к дому.
- Бывает, - уже беззлобно, беззвучно бросил мне и помог вставить кассету. - Давай еще раз сделаю тебе “смерть Вертинского”, что-ли.
*
Перед воротами две колеи от моего корабля не успело даже как следует запорошить, а из ближайшего барака повалил сизый дымок. Вероятно, кто-то опередил меня, выкрал гениальнейший из планов современности, порылся в пустом кармане и вдруг обнаружил пресловутый блестящий рублик. Это дело и решило. Ясно, меня никто и не ждал. Морозцы ударили в тот день по-русски, по-декабрьски, по-настоящему, то бишь. Напоследок оставалось лишь молча наблюдать за тем, как с веточек изредка вспархивали птицы, как падали словно в замедленной съемке тяжелые шапки снега: надо было пытаться как-то согреть задубевшие пальцы, надо было продолжать танцевать свой грустный дэнс на обочине, все еще смакуя сцену, случившуюся в лучших традициях балабановщины. За моей спиной разворачивалась дорога в никуда. На секунду померещилось, что это дорога в Горький, каким я его больше не знала. Из паспорта стерлось имя навеки.
Бездомный поэт-философ проследовал за мной через подвал-могильник, резво выскочил на безлюдную дорогу и улыбнулся сиротливой “девятке”, ждавшей преданно свою хозяйку под покровом ночи. Декабрь маялся, прятал за пазуху солнце так рано, что весь мир, вся обыденная суета, вся будничная морока обратилась в липкое бездонное болото, подвластное лишь царице-ночи. Незнакомец снова прикурил, обходя машину. Струйка дыма увязалась змейкой в чистое от лютого холода небо, декорированное бриллиантами крошечных звезд.
- Ты, наверное, откажешься, но я все же спрошу, - несмело начал Он, подрастеряв былой напор: - Не подбросишь до церкви?
- Это которой же? - вопрос немного озадачил меня, ведь по дороге в безымянный город церквей встретилась едва ли не дюжина, одна другой древнее, сиротливее.
- За рынком до Советского переулка, - ясно и четко произнес человек в черном пальто, и все встало на свои места.
Непредсказуемость! Мне оставалось лишь покачать головой, улыбаясь свои мыслям, и открыть Ему дверь машины.
*
Оказалось, что город этот - истинно постмодернистский, по-настоящему.
- Ночной полет. Поиск пространства. Погода прекрасна, высота десять тысяч пятьсот... - Он напевал забытую, любимую песню тихонько под нос, скрипуче-мелодично, пока дорога виляла на поворотах, мимо кладбища, реки, ангаров.
Потом слегка клевал носом: от нагревшейся до кайфа печки в моем судне не мудрено было разомлеть. Я изредка поглядывала на своего попутчика, вспоминала за Него старые, все еще знакомые строки. ВВС. Военно-воздушные силы. Боязливые тени и отблески редких фонарей скользили по спокойному, словно мертвому лицу дремавшего Незнакомца. Попыталась представить Его каким-нибудь грязным бестактным уродом, но не смогла. Скробным, красивым и тихим - пожалуйста, благо, Он таким и казался мне. Кассета дороги закончилась и отправилась на перемотку в обратную сторону.
По Советскому переулку №1, зажатому аккурат между тонкой лентой автотрассы, двумя коробками бетона времен военного коммунизма, мы свернули - сначала налево, потом, восхищенно, головы. Попалась какая-то богомерзкая сталинская цитатель искусств, потрепанный ампир. Я по привычке потянулась за фотоаппаратом, предвкушая нокаут вспышки в лицо дворца варварской культуры, но Незнакомец просто выхватил брезгливо аппарат у меня из рук: дескать, нет ему, белому саркофагу, места даже на фотографии девочки из вишневой “девятки”. На обледеневшей трассе меня развернуло на энное число градусов и едва не занесло на пешеходную часть, но каким-то чудом удалось выправиться. Было бы крайне обидно двоим, стремившимся в церковь, окончить свою жизнь так уныло за квартал от нее. Поэтому, пришвартовав корабль во дворе, мы покинули его и продолжили наш бессмысленный путь пешком.
Ледяные колдобины превратили прогулку в танец: доплясав до угла, мы с несостоявшимся “Олимповым” уткнулись в уютно ютившийся на пятачке перед переходом рынок всякой всячины. И тут случилось желаемое. Глаз невольно зацепился за острую макушку диковинной колокольни: по всему виду никак не сошла бы за православную, а крест на верхушке говорил об обратном.
- Видела когда-нибудь более изобретательный образчик православной неоготики у нас в России-матушке? - заговорил Он восторженно, быстро, с какой-то детской веселостью, которой я от Него точно не ожидала. - Я - да, но сейчас, как видишь, снова удалось потерять на мгновение дар речи. И так каждый раз.
Самый странный, неожиданный финал прогулки по постсоветским задворкам. Самый странный, неожиданный человек, с которым можно было бы такую прогулку совершить. Стоя около церкви, торопливо засовывая в жестяную коробочку взявшиеся буквально из воздуха банкноты на подаяние, Он незаметно преобразился, как будто став немного светлее, теплее. Эта холодная декадентская маска, проклятая, красивая, безусловно, шла Ему, но не была Его истинным лицом, как показалось мне в тот миг. Что-то изменилось. Поэт-философ словно отмахнулся от глодавшей Его изнутри жестокой меланхолии, пускай ненадолго, но все же. Если этот человек и хотел меня убить там, в цитадели графских снов, то, верно, этот грешок малый Ему опрометчиво простился бы небом, с которым Он пока что был не в ладах.