Неугомонная
Дубрикат, разбавив синьку с извёсткой, побелила подъезд, отдышалась и посмотрела наверх:
– Ой, какими красивыми стали эти стены! Ох, как они были безобразны, исписаны и изрисованы, словно мольберты! Зачем хоть чертей тут нарисовали? Если бы что-нибудь прекрасное изобразили – другое дело, – шепча сама с собой, она любовалась проделанной работой. – Если сюда кто-нибудь прикоснётся, я ему уши огрею! Ох, как огрею.
Ой-ю, все ступеньки в белых пятнах. Надо их быстрее помыть, пока не подсохли! – Старушка, как молодая девушка, мигом поднялась с первого на пятый этаж, принесла из квартиры дочери ведро с водой, стала протирать лестничные марши. Чем больше она чистила их, тем больше её сердце переполнялось гордостью за себя: «Интересно, обрадуется ли Сабина моему труду? Давай-ка я закончу работу и ничего ей не скажу. Посмотрю, догадается она или нет, что я побелила подъезд».
Жильцы, поднимающиеся и спукающиеся по супенькам, мило улыбались горянке. Дубрикат казалось, что они благодарны ей за чистоту, созданную ею.
Вдруг со двора донёсся жуткий скрежет резко остановившейся машины – на пороге подъезда появилась Сабина.
– Мама! Что ты делаешь? Почему ты моешь эти ступеньки?
– Просто так. Мне хочется создать здесь уют, – с гордостью ответила Дубрикат.
– Кто тебе дал такое поручение?
– Никто. Мне самой захотелось.
– Ты вся в извёстке…
– Да, дочка, я скоро переоденусь.
– Мама, ты побелила этот подъезд?
– Да, я. Разве некрасиво?
– Мама, сколько раз тебе говорить, что ты – не служанка чья-нибудь.
– Я же не прислуживаю никому, а обновляю подъезд, по которому ты и я поднимаемся и спускаемся.
– Ты сосчитала, сколько таких людей, как ты и я, поднимается и спускается по подъезду?
– Зачем их считать, если я за то время, которое потратила бы на пересчёт, закончила работу? Что плохого в том, что я обновляю подъезд?
– Вай, Аллах, что мне скажут люди? Меня же мои знакомые будут упрекать: «С гор спустила маму и заставляет её работать, как служанку». Попадёшь один раз на язык людям, ввек не оправишься. Мама, ты же свою пенсию на себя не тратишь, о своём здоровье не печёшься. Мы с мужем достаточно зарабатываем. Ну, зачем ты берёшься за подобные работы?
– Сабина, за что ты отчитываешь меня? Я же – твоя мать. Это я тебя вырастила, а не ты меня. Я ведь не за деньги проводила здесь ремонт.
– Вай, мама, пойми же, родная: проводить ремонт в подъездах – обязанность работников жилищно-коммунального хозяйства, а не твоя. Идём домой, – взмолилась Сабина.
«Неужели, дочери стыдно перед людьми из-за меня?», – взволновалась старушка, плетясь за дочерью. Вдруг она, будто что-то вспомнила, остановилась и посмотрела вниз: «Ох, как некрасиво разбрызгались капли извёстки. Надо их тоже убрать». Она вернулась к недомытым ступенькам. Стараясь не глядеть в лицо Сабины, она стала чистить их. Разочарованная дочь, качая головой, ушла домой.
Дубрикат, привыкшая доводить начатое дело до конца, вспотела из-за спешного мытья ступенек. Закончив работу, она с трудом выпрямилась и направилась домой. Пенсионерка тихонько вошла в квартиру, незаметно пробралась в ванную, почистилась и прошла на балкон.
На балконе было прохладно. Ольховые, кипарисовые деревья, кусты акации издавали такой аромат, от которого дышалось легко и успокаивалась душа. «Чем же мне тут, в городе, заниматься? Домашних животных нет. Огорода нет. Ни внуков нет понянчить. Даже к колодцу за водой не пойдёшь… Прошёл месяц с тех пор, как я продала всю живность, как закрыла наглухо дом и переселилась сюда. Почему же мне нельзя здесь чувствовать себя, как в собственном доме? Я ведь никому плохого не делаю. Наоборот, пытаюсь помочь. Может быть, у тех работников, которые обязаны наводить порядок в подъезде, нет на это времени? А мне и так нечем заняться. А живой человек должен где-то трудиться.
Интересно, чем же заняты городские пенсионеры? Знакомые старушки на этот вопрос мне ответили: «Ходим в парк, на пляж, чтобы подышать воздухом». Странно, разве в других местах они не дышат? Я тоже дышу, где бы я ни находилась. Но это не мешает мне, заняться нужным делом.
Старушка посмотрела с балкона вниз и удивилась людскому потоку: «Ох, эти горожане. Бегут, как муравьи. Куда все они так спешат, будто внезапный ливень мочит их сено? Почему бы им не сесть рядом и не поведать друг другу свои радости и печали?»
Пешеходы спешили. Под их ногами путался котёнок. Одни, стараясь не наступать на него, обходили его. Другие, жалея, поглаживали. Третьи, топая ногами, отпугивали его. Но, спрятавшись между кустами, он вновь оказывался под ногами пешеходов.
«Ой, бедненький, почему этот котёнок бегает за прохожими? – удивилась старушка. – Наверное, он голоден. Ой, бедненький, ты мой».
Вдруг один из подростков выстрелил в котёнка из рогатки. Перепуганный котёнок исчез в кустах.
– Вот вредина! Подожди, что я с тобой сейчас сделаю, – прикрикнув на подростка и пригрозив ему пальцем с балкона пятого этажа, старушка моментально спустилась на улицу.
Однако на улице след простыл мальчика. Не было видно и котёнка.
– Бизи-бизи-бизи! – стала звать старушка.
Через некоторое время между кустами роз показался перепуганный и голодный котёнок.
– Мяу! – котёнок жалобно и с опаской уставился на старушку.
– Ой, бедненький, ты что боишься меня? Не бойся, иди ко мне. Бизи-бизи-бизи, иди же ко мне. Я тебя не обижу, идём, – Дубрикат с большим трудом поймала котёнка. Она с нежностью погладила его по спине и шее. Котёнок стал ласкаться к ней.
– Бедненький мой, идём, я тебя накормлю. Ты, видимо, давно ничего не ел… – горянка, прижимая к груди мягкого, похожего на ватный тампон, котёнка, она направилась домой.
– Сабина! Смотри, дочка, что я нашла! Неси ему корм, Бог тебе воздаст. Бедненький, он очень голоден. Смотри, какие грустные глаза у него, словно у круглого сироты.
Сабина удивлённо посмотрела на мать.
– Мама, как можно приносить с улицы всякую нечисть?
– Астапирулла… Дочка, что ты говоришь? Почему ты считаешь котёнка «нечистью»? Посмотри в глубину его глаз! Несмотря на маленький возраст, он, я думаю, испытал немало лишений. Он же такой красивый, будто рождён для того, чтобы им любовались.
Котёнок, будто понимал, что им любуются, поворачивая голову то вправо, то влево, прислушивался к разговору. Когда Сабина повышала голос, он прятался под платок горянки. Глядя на него, Сабина улыбнулась:
– Хорошо. Накорми его. А потом отнеси его туда, откуда ты его принесла.
– Доченька, грех же будет, если его бросить на голодное существование.
Раздался звонок. В дверях показался утомленный играми, но счастливый Руслан. Увидев расстроенное лицо бабушки, он догадался, что между мамой и бабушкой произошёл спор. Ребёнок, не зная, как ему быть, замешкался у дверей.
– Мама, я тебя очень прошу, – Сабина, как могла, старалась держать себя в руках, – пойми, у бездомных животных часто обнаруживаются заразные болезни.
– Этот котёнок не болен, – прервала дочку Дубрикат. – Нет! Много кошек жило в моём доме. Я могу сразу определить: котёнок болен или нет. Нет, Сабина, – это не бездомный котёнок. Посмотри, какой он ухоженный. Может быть, его хозяева куда-либо отлучились, поэтому он проголодался.
– Бабушка, дай ко мне котенка. Я его накормлю, – Руслан стал крутиться возле бабушки.
– Внучек, родной, общайся со мной на родном, даргинском, языке…
– Хорошо, бабушка. Только дай котенка.
Сабина, качая головой, ушла на кухню.
– Руслан, родненький мой, принеси котёнку молоко. В холодильнике есть вскипячённое молоко, – с котёнком на руках старушка вышла на балкон.
Внук принёс котёнку и молоко, и нарезанную кусочками колбасу. Руслан и Дубрикат не могли оторвать взгляда от смешного и крохотного котёнка, то уплетающего кусочки колбасы, то лакающего молоко.
– Смотри, бабушка, как он на глазах вырос, живот у него округлился, будто его надули. Он даже стал два раза тяжелее, чем час назад.
– Мама! Русик! Идёмте кушать, – раздался голос Сабины из кухни.
До балкона доходил ароматный запах хинкала. Стол был накрыт национальными блюдами, фруктами. Мухтар, вернувшийся недавно с работы, не вытерпел, пока соберётся семья.
– Ой, Сабина, жёнушка моя, тебе надо работать в нашей столовой, а то там так невкусно готовят, – улыбнулся он, желая обрадовать и жену, и тёщу.
– Ничего себе. Оставив ресторан «Молодость», я приду работать в вашей «харчевне», – с усмешкой отозвалась Сабина, вспомнив заводскую столовую.
Раздался звонок. Дубрикат тут же вскочила, чтобы открыть двери.
– Мама, ты ешь. Я сама пойду. Много раз я тебе объясняла, но ты, не спросив: «Кто там?», открываешь двери. Когда-нибудь ты принесёшь беду в наш дом.
– Я такая «бестолковая» у тебя… – расстроилась Дубрикат.
Хозяйка дома вышла в подъезд и почему-то долго не возвращалась. Но вернулась довольная, с букетом гвоздик в руках. Она, мурлыча себе под нос песню, наполнила вазу водой, поставила букет.
– Цветы подарили? – улыбнулся Мухтар.
– Да. Эту красоту мне подарила кассир нашего ресторана. Приходила с отчетом.
– А где же она сама? Пригласи её к столу, – Дубрикат с укором посмотрела на дочку.
– Она ушла. Сказала, что спешит. Для неё и порции горячей еды у нас не осталось, – пошутила Сабина.
– Астапирулла! Как это не осталось?
– Я рассчитала еду на нас, четверых. В кастрюле больше еды нет.
– Почему ты не готовишь еду, рассчитывая на гостей? Сколько раз я тебе говорила, что гости могут нагрянуть в любое время. Надо быть ко всему готовой. Забыла?
– Гости ведь не всегда бывают, мама. Они приходят тогда, когда их приглашаешь. А для званых гостей я тоже много готовлю.
– По-твоему, уставший на дороге, проголодавшийся в пути земляк должен ждать на улице? Разве было такое, чтобы я только для нашей семьи готовила еду? Разве было такое, чтобы я, не накормив человека, давала ему уйти? Ты же в детстве, если даже за спичками сосед зайдёт, не отпускала его, загораживала собой двери и приглашала отведать наших блюд. Не понимаю, что теперь происходит с тобой.
– В городе не можешь жить по сельским меркам.
– Сабина, пойми: по нашим традициям считается позором, если человек, пришедший к тебе, уйдёт, не выпив хотя бы чаю. Учитывая такую негостеприимность, наши сельчане перестанут к нам заходить…
– А скольких я должна принимать? Кто бы из села в город ни приехал, у нас гостит. Кому бы из приезших ни понадобилась помощь, к нам бежит. Будто гостиниц в городе мало, они на ночлег у нас останавливаются. Разве я мало гостей приняла? – разозлившись, Сабина выкинула вилку и нож.
– Хватит вам спорить за столом, – вытирая рот салфеткой, недовольно прикрикнул на них Мухтар. – Мы ведь не миллионеры, чтобы каждого проходимца кормить.
Дубрикат от удивления разинула рот. Ничего не говоря, вышла из кухни, с тяжёлым сердцем легла спать.
На следующий день Дубрикат проснулась очень рано: болели ревматические суставы, боли заставляли её ворочаться в постели: «Если бы я была у себя дома, за домашними хлопотами я забыла о болях и проблемах, – старушка, чтобы не выдать себя, кусала себе губы. – Теперь, чем чаще я «отдыхаю» и пью лекарства, тем больше болею. Если я сейчас встану, Сабина проснётся. Если не встану, боли так и будут меня изводить.
Как же медленно тянется время. Сейчас… только пять часов утра. Ладно. Полежу ещё немного. В воскресный день Сабина любит высыпаться. Мне теперь грех на что-то жаловаться. Я уже среди ночи не просыпаюсь, кошмарные сны не снятся. Ох, проклятое одиночество, как оно изводило меня. Я ведь удивлялась людям, которые боялись грома или молний. После смерти моего Рамазана, чуть подует ветер, я вздрагивала. Где-то что-то поскрипит, до утра уснуть не могла…Оттого что молодые переселялись в города, а пожилые уходили в иной мир, село опустошилось. Не к кому было даже в гости зайти. Родственники на равнине нашли себе новые места жительства. Осталась я одна в опустевшем селе.
Как бы Сабина ни изменилась в городе, рядом с ней, рядом с внучонком мне легче. Не дай, Аллах, и врагу почувствовать одиночество. О-ох, – с боку на бок перевернулась старушка. – Неужели я расстраивала свою маму так, как Сабина – меня? Нет! Не было такого! Моя мама, бедняжка, и не дожила до моей взрослости: эпидемия оспы рано отправила её на тот свет. С подросткового возраста мне её не хватало. Чтобы выжить без неё мне много приходилось работать.
Что же я Сабину обвиняю? Не она же со мной спорить, я пытаюсь ей навязать ей моё видение мира. Это я не могу принять новый, как говорит Сабина, городской образ жизни. Это я мерю всё по своим привычным для меня меркам. Может быть, мне надо измениться, а не Сабине? Да, я состарилась, поседела. Возможно, поэтому хочу, чтобы со мной считались.
Если в селе между соседскими детьми и родителями происходили ссоры, я их мирила. А теперь я не обхожусь без ссор с собственной дочерью. Видимо, советы давать легче, чем следовать им. Сабина ведь не желает мне зла. Однако ни с того ни сего возникают ссоры. Стараюсь избегать их, но…
Что же тут плохого, если я привела в дом котёнка, накормила его? Я ведь не могу смотреть на голодное существо и спокойно отсиживаться дома. Я бы во всём согласилась с дочкой, но допустить грех по отношению к живому существу, не могу. Где же он, бедный?
Дубрикат на цыпочках прошла на кухню. На столе стояла её порция: пюре, котлеты, салат, чашка кофе. Старушка взяла котлеты и вышла на балкон. Но котёнка нигде не было видно.
– Куда же он делся? Неужели, он упал с балкона? Киса-киса-киса! – стала звать старушка.
Протирая спросонья глаза, в ночной сорочке вышла Сабина.
– Мама, ты кого ищешь?
– Котёнка ищу, дочка, но не знаю, куда он делся.
– И не найдёшь. Я его выпустила на улицу.
– Астапирулла… Как ты могла? Разве ты не видела, как Руслан обрадовался котёнку?
– Руслан радуется любой гадости. Сегодня у него соберётся много друзей. Я сделала это, чтобы они не брали котёнка на руки и не заразились. Мне ведь придётся стыдиться родителей одноклассников моего сына.
«Эх, Сабина, Сабина, придумываешь ты причины, чтобы избавиться от котёнка», – сокрушалась Дубрикат. – Неужели и мою кошку, оставленную у родственников, точно так выгоняют? Если её выгонят, куда же пойдёт бедная кошка?»
– Сегодня Русику исполнится двенадцать лет. Оттого что ты вчера обижена была, я тебе ничего не сказала, – как бы издалека донёсся до горянки голос дочери.
– У Русика день рождения? Ему уже двенадцать лет? Мой родной, – посветлело лицо Дубрикат. Подрос мой ягнёночек, – забыв о больных суставах, засуетилась старушка. Позавтракав, старушка тихонько вышла из дома.
Желая обрадовать внука, она стала бегать из магазина в магазин. Время шло, но старушка не могла найти подходящего для внука подарка. Вдруг она вспомнила, что на улице Батырая живёт мастер по изготовлению музыкальных инструментов: «Пока муж был жив, он не один раз гостил у нас. Может быть, он не забыл меня и моего покойного мужа. Давай я попрошу у него лучший чунгур». Старушка, остановив такси, зашла в магазин и выбрала самый красивый музыкальный инструмент.
Возвращаясь домой, Дубрикат ликовала. Прижимая свёрток, завёрнутый в бумагу, она спешила к внуку.
С пятого этажа, из открытых окон, до улицы доносилась песня и топот танцующих. Войдя домой, старушка удивилась: зал был полон подростками, собравших вокруг Руслана, они танцевали. «Такие гибкие! Неужели, у них нет костей? Такие странные движения, будто они не в жизни, а в кино...»
Спрятав свёрток в шкаф, Дубрикат поспешила на кухню, помочь дочери и зятю.
– Сабина, дочка моя, это и есть друзья Руслана? – тихо спросила горянка.
– Почему ты спрашиваешь, мама?
– Ой, дочка, я не могу отличить, кто из них мальчик, а кто – девочка…
Сабина рассмеялась.
– В зале – ровесники Русика, есть и ребята со двора, чуть старше него, сыновья директора ресторана. С такими дорогими подарками пришли. Не знаю, как их отблагодарить…
Горянка украдкой заглянула в зал: «Та, что с косой – это девочка. Вон голубоглазая – тоже девочка», – размышляла Дубрикат, пропуская мимо ушей слова дочери.
– Сабина, почему эти девочки в брюках?
Сабина громко засмеялась.
– Если ещё чуть-чуть поживёшь в городе, много удивительного для себя увидишь.
Старушка замолчала. Наверное, «Мода», – сама себе ответила горянка. – Пусть одеваются, как хотят. Брюки на девочках лучше, чем короткие юбки, из-под которых видны ляжки, – так своеобразно оценив обстановку, старушка решила не надоедать Сабине, но не хватило терпения.
– Зарьятку они делают, да, дочка?
– Нет. Они танцуют.
– Ой, доченька, пол же провалиться, если они вот так все вместе будут топать.
Сабина рассмеялась.
– Тут ведь не бревенчатые полы, как в сёлах, а бетонные. Не переживай.
Когда подростки сели за стол, Дубрикат исчезла. А потом, надев чохту, украшенную драгоценными камнями и яхонтовыми бусинками, обрамлённую серебряной цепочкой, нарядившись в старинное платье с нашитыми на груди серебряными монетами, горянка появилась в дверях.
Все изумлённо посмотрели на Дубрикат.
– Не узнали меня? – удивилась старушка.
– Вях! Ты сейчас – действительно горянка, – захлопал в ладоши Мухтар. – Откуда ты взяла такую одежду?
– От моей мамы досталось мне в наследство. Я хотела подарить Сабине, но она не признала её. Оттого что она хотела продать музею, я спрятала её, – глухо, будто сама с собой разговаривала, прошептала старушка. – Теперь это старинное платье и чухто ветшают. Не знаю, будет ли в моей жизни торжество, на которое я смогла бы одеть её. Простите, что-то в последнее время мне часто снится моя мама. Поэтому я решила надеть её наряд.
Дубрикат развернула свой свёрток – тёмно-жёлтый чунгур стал переливаться под лучами яркого света. Будто сожалея о том, что не умела играть, горянка нежно прошлась по струнам, а потом запела звонким, как у девчоньки, голосом.
Пусть же, Руслан, в этой жизни суетной
Радость будет у тебя бесконечной,
Улыбка пусть будет лучистой и светлой,
Мечта же пусть будет высокой, крылатой,
А удача пусть будет желанною гостьей! – бабушка преподнесла внуку чунгур.
– Оказывается, ты очень красиво поёшь, Дубрикат. Ради Бога, обрадуй нас и своим танцем.
– Вы что? Какой танец в мои годы?
– Не всегда мы собираемся на торжества. Мы Вас очень просим, – стал настаивать Мухтар.
Заиграла музыка. Дубрикат поплыла в знакомом с детства, старинном сирагинском танце. Она даже не чувтвовала в ревматических суставах. При каждом её движении монеты, пришитые к платью, мелодично звенели, как старинные свирели. Её ноги в танце так же зачастили, как пальцы Мухтара, бьющего в барабан. Видно было, что немало танцевала она в своей жизни. Высокая и худенькая горянка, хотя лицо исписано было морщинками, в старинном наряде была похожа на молодую актрису, играющую роль взрослой женщины.
Покружившись в ритме музыки, Дубрикат пригласила Руслана на танец. У внука, восхищённо аплодирующего бабушке, с лица исчезла улыбка, он отошёл за спины ровесников. Горянка стала тянуть его в круг.
– Тёща! Руслан не умеет танцевать лезгинку. Оставь его, – до старушки донёсся голос зятя.
– Астапирулла! Как это «Руслан не умеет танцевать лезгинку»? – удивилась горянка.
– А где ему научиться? С танцевального кружка, куда мы его записали, он убегает, мол, мои друзья тоже туда не ходят, а танцуют брейк-данс.
– И его друзья не умеют? – Старушка посмотрела на ровесников Руслана.
Подростки недоумённо переглянулись между собой.
– Не умеют.
– Жаль. Мне бы ваш возраст… – горянка устало спустилась на стул.
Из магнитофона вновь зазавучала музыка.
«Опять начнётся топот и размахивание рук», – Дубрикат недовольно отвернулась от танцующих. Голос поющего показался горянке на крик страдальца, попавшего в беду. От громкой музыки и душераздирающего голоса певца дрожь пробежала по телу горянки. – «Хоть бы русскую музыку включили. А то включают, неизвестно чью», – старушка, забрав с собой порцию еды, ушла в свою комнату.
К вечеру музыка утихла. Руслан, Сабина и Мухтар вышли провожать гостей. Дубрикат зашла в зал, убрала со столов, собралась мыть посуду.
Хозяева вернулись домой. Руслан был чем-то опечален.
– Руслан, роной, почему ты грустен в день твоих именин?
У подростка губы задрожали.
– Разве ты дашь радоваться кому-нибудь хотя бы в день именин? – Сабина недовльно взглянула на мать.
– Доченька, что же я такого натворила?
– Сама знаешь.
Руслан, не смея ругаться с мамой, вышел на балкон. Вдруг с хлопком открылась едва прикрытая дверь. Занавески стали колыхать, словно паруса при шторме. Ветер дул, словно собирался загнать в квартиру, тяжёлые грозовые тучи.
Дубрикат, не понимая, что произошло между домочадцами, вопросительно посмотрела на Мухтара.
– Что может быть? Зоопарк хочешь что ли ты открыть в нашей квартире, я не знаю. Заносишь в дом всякую живность. А потом – в доме скандал. Руслан захотел показать друзьям котёнка: «А мне бабушка котёнка принесла». Не найдя котёнка, он бросился к матери. Услышав от неё, что котёнка выпусти на улицу, сын разочаровался. Я не знаю, зачем ты приносишь домой всякую нечисть…
– Я же знала, что Руслан любит кошек… – с горечью покачала головой старушка.
– Смотри на неё! Она упрямо стоит на своём… – Сабина закрыла раскачивающиеся от ветра двери.
– Сабина, дочь моя, с незапамятных времён в людях живёт любовь к животным. Нужно ведь взращивать в детях подобную любовь. Неужели вам не было жалко котёнка, похожего на бездомногосироту. Никому ведь он плохого не делал. Почему вы подавляете в нём чувства жалости.
– Пойми же, мама, мы ничего не жалеем Руслану. На день рождения мы подарили целый аквариум. Видишь? Аквариум разве хуже котёнка, принесённого с улицы?
– Дочь моя, может быть, ты права. Но речь сейчас я веду не об этом. Руслан уже вырос. Ему не один раз придётся и на свадьбы ходить, и на соболезнования. Но он не владеет родным языком…
– Кому он нужен этот даргинский язык? Если не сегодня, то завтра он отомрёт, – резко огрызнулась Сабина.
– Астапируллах, как ты можешь говорить, что «Если не сегодня, то завтра он отомрёт»? Ты… ты не похожа на мою дочь! Раз тебе родной язык не нужен, наверное, и я тебе не нужна. Зря я наглухо закрыла свой дом и переехала сюда, – горянка стала собирать свои вещи.
Загремел гром, сверкнула молния, под косым углом полил проливной дождь. Промокший на балконе Руслан зашёл в зал. Крупные капли дождя, словно слёзы, заструились по оконным стёклам. Через форточку стал доноситься запах высохшей земли, впитывающей влагу. Дубрикат через окно посмотрела на улицу. Деревья, растущие под окнами, шелестели, словно шептались о сокровенном, раскачиваясь под ветром, роняли крупные капли.
«Да, чувствовала я, что в городе буду чувствовать себя, как не в своей тарелке. Интуиция не обманула меня», – со слезами на глазах прошептала Дубрикат.
На следующий день она поспешила на автостанцию. Села на автобус и стала смотреть через окно на ускользающую даль: «Верну свою корову, свою ласковую Мурку. Если, как раньше будет бессонница, не буду спать и дождусь рассвета. Если умру, может быть, добрые люди похоронят…»
Вдруг между незнакомыми людьми, спешащими по делам, Дубрикат заметила лицо дочери. Она махала руками, пытаясь остановить автобус. Водитель сделал знак, что нет места в салоне.
– Мама! Не уезжай! Мама, прости! – горянка услышала рыдания Сабины.
– Бабушка! Не уезжай! – донёсся и крик Руслана.
Но автобус мчался по прямой, без пробок, улице города. «Куда же я еду, оставив позади рыдающую дочь? К кому я еду? – расстроилась горянка. – Что же мне делать?» – бешено колотилось сердце старушки. Но автобус увозил её всё дальше и дальше.
Папа, ты меня не любишь?
Зайнаб, будто её кто-то увлек, выдвинулась вперёд и захлопала в ладоши: в кругу танцевал отец девочки. Она ликовала: «Мой папа танцует! Мой папа! Папа, которого я давно не видела! Папа, который во сне так много подарков приносил! Папа, которого я так долго ждала…»
Радости девочки не было предела: высокий, широкоплечий, с густой шевелюрой, он очаровал своим танцем всех собравшихся. Зайнаб казалось, что из всех приехавших в село на свадьбу, он был самым красивым. Он улыбался зрителям, делал знаки, чтобы громче хлопали.
Зайнаб с восхищением смотрела на танцующего отца. Ей хотелось побежать к нему, прильнуть к нему и обнять крепко-крепко.
Когда музыка утихла и танцоры разошлись, девочка, сама того не замечая, оказалась рядом с Идрисом: «Папа, почему ты не смотришь в мою сторону? Почему? Я же тут. Я, твоя дочка, узнала тебя. Папа, посмотри, как я выросла… Ну, посмотри же…»
Оттого что отец не смотрел в её сторону, душа девочки разрывалась на части. Вдруг она не то чтобы заметила, почувствовала удивлённые взгляды соседей, обращённых к ней. От этих странных взглядов девочке стало не по себе, но она продолжала хлопать, даже не замечая, что музыка остановилась и смотрела в сторону отца
– «Папа, куда ты уходишь? Подожди, пожалуйста, папа!» – хотелось крикнуть девочке, но издать хотя бы один звук, побежать за отцом не смогла: он стоял в кругу мужчин и общался с ними. «Папа, наверное, меня не увидел. Если бы увидел, он бы сам подошёл и обнял меня…»
Вновь зазвучала лезгинка. Девочка вошла в танцевальный круг, приблизилась к танцующим парам. Потеряв из виду отца, она стала его искать его глазами. Вдруг неизвестно откуда появившийся шут с прорезанными в мешковине глазницами и высунутым через дыру языком, грозясь забодать любого приделанными к мешковине рогами, вывел Зайнаб из себя. Перепуганная девочка спряталась за спины зрителей. А шут сделал знак, чтобы она не нарушала границы очерченного танцевального круга, дал понять, что иначе он огреет её кустом двудомной крапивы, которым он постоянно размахивал. Зайнаб не зря перепугалась: шут крапивой огревал тех, кто не хлопал в такт музыке или тех, кто заходил за пределы очерченного круга. Девочка удивилась: никто из собравшихся на проделки шута не обижался. Наоборот, подзадоривали его, увлекаясь его игрой.
Когда шут стал приближаться Зайнаб, она, как лист, уносимый ветром, понеслась в сторону окраины села и затаилась в подоле незнакомой старушки.
Шут продолжал проказничать: то он кувыркался, то ходил на руках, то танцевал, призывая зрителей хлопать. Зайнаб в подоле незнакомой старушки успокоилась, стала глазами искать отца. Он заливисто смеялся и разговаривал с незнакомыми ей людьми.
Вновь зазвучала танцевальная мелодия. В круг вышло сразу несколько танцующих пар. Будто бы соревнуясь, запели певцы. Все веселились. То там, то здесь слышался смех.
«Если бы я была взрослой, понесла бы танцевальную палочку и пригласила папу на танец. Почему я не взрослая? И почему я такая стеснительная?
Раньше, когда папа ещё не ушёл от нас, он всегда ставил в свою большую ладонь мою руку, и говорил: «Ешь, дочка, хорошо, чтобы твоя ручка доросла до моего ручища». Почему же сейчас он меня не видит? – переживала девочка. – Что же делать, чтобы он увидит меня?»
Вдруг Зайнаб вновь засияла: «Папу опять пригласили! Наверное, сейчас папа увидит меня… – Боясь нарушить границы танцевального круга, она вытягивалась, как струна, сияя от радости, хлопала в такт музыке.
Ей вдруг показалось, что папа взглядом встретился с ней, что он узнал её: «Папа меня увидел! Точно, он меня увидел! Он мне улыбнулся!» – ликовала душа девочки.
Но танцор вскоре вышел из круга:
– Устал я. Что-то и сердце побаливает. Вместо меня станцуют мои соколята, – он вывел в круг наряженных с иголочки детей.
Женщина, стоявшая рядом, наклонилась к ним, захлопала, вовлекая их в танец. Дети, как бывалые танцоры, пустились в пляс.
– Вы только посмотрите на этих детей! Как красиво они танцуют! Видимо, это Идрис научил своего Гаруна и Гуризат народным танцам. Ой, какие лапочки! Тьфу, тьфу, не сглазить! – удивлялись все собравшиеся.
По телу Зайнаб прошла неприятная дрожь: «Значит, это дети моего отца Идриса? Тогда я – чья же дочь? Гарун и Гурият – мои сводные брат и сестра? Идрис – это же мой папа! Почему же мой папа меня не заметил?» – расстроилась девочка.
– Папа! – хотелось крикнуть Зайнаб, но её голос застрял в горле. Плача, она убежала домой.
Идрис вздрогнул. Силуэт девочки, убегающей с места свадьбы, ему показался знакомым. Чувствуя себя виноватым, он отпустил голову.
Вытирая платочком непрошеные слёзы, Зайнаб вернулась домой. На полке стояли её любимые произведения. Внутри книги «Сын артиллериста» лежала фотография отца. Девочка стала её рассматривать: «На этой фотографии у папы нет усов и бороды. Может быть, тот танцор вовсе не мой папа, только похож на него. Может быть, чужого папу я принимаю за своего? Но нет, нет никаких сомнений, это был мой папа. Да! Да! Это мой папа!
Мне же сказали: «Твой папа приехал на свадьбу соседей. У папы сейчас усы и борода, но я его сразу узнала. Значит, это мой папа!
Но если это мой папа, почему ко мне не подошёл? Почему не обнял? Разве он меня не любит? Наверное, не любит…»
Девочка вновь взглянула на фотографию: «Папа, ты меня не любишь? А почему не любишь? И маму ты не любил. Как выпьешь, ты её бил…».
Зайнаб показалось, что лицо с фотографии отца улыбается: «Ты здесь улыбаешься, папа. Но ты – нехороший папа. Ты разбил графин о мамино плечо. У неё до сих пор шрам на плече виден…
А ещё оттого что ты ударил маму в живот, брат мой мёртвым родился. Почему ты был так жесток к маме? Она же очень хорошая….
Мама уверена, что ты виноват в смерти брата. Это правда, папа?»
Девочке показалось, что лицо на фотографии отца омрачилось: «Разве это неправда?».
Подступившие слёзы затуманили глаза девочки: «Папа, у всех есть отцы. Они заботятся о своих детях. А тебя рядом со мной нет. А почему?
Ты знаешь, папа, мама убрала, из альбома все твои фотографии и сожгла их. А эту я спрятала. Чтобы никто её не нашёл, я держу её в своих книгах. Боюсь, что мама и её сожжёт».
Ей показалось, что отец с фотографии вновь ей улыбнулся, будто говорил: «Ты правильно сделала, дочка. Молодец!»
Вдруг ей послышались чьи-то шаги. Зайнаб спешно убрала фотографию, прислушалась. Оказалось, это были шаги пешеходов, проходящих по улице.
Убедившись, что фотографии ничего не грозит, девочка вновь вытащила её и стала рассматривать
Вдруг ей вспомнился день, когда, она, вернувшись с мамой с садика, застала папу в крови. Он не мог бросить пить, чувствовал себя виноватым в смерти сына. Считая, что жизнь ему не удалась, под действием выпитого он всегда переживал. А в тот злополучный день он даже слегка порезал себе вены. Из таких небольших порезов на полу накопилась порядочная лужа крови. Увидев эту лужу, образовавшуюся перед диваном, Зайнаб перепугалась и стала рыдать. А мама тут же попавшимся под руку отрезом белой ткани туго завязала руку выше порезы, забинтовала руку. Вызвала Скорую помощь.
«Папа, ты ушёл от нас после этого дня, ушёл от нас навсегда. Да, папа, с тех пор я тебя не видела. Сегодня я тебя узнала, а ты меня не заметил…
Ты знаешь, папа, мы до сих пор на чужой квартире живём. Мама с утра на работу уходит. А после школы остаюсь одна. Знаешь ли ты, папа, как хозяйкины дети меня обидели? Они обвинили меня в том, что я никогда в жизни не делала: в краже их игрушек. Мне было, папа, так обидно… Папа, ты этих детей даже не накажешь… Ты же, папа, меня когда-то любил… Ты, когда жил с нами, вернувшись домой, всегда поднимал меня к потолку и говорил: «Ты должна вырасти вот такой высокой…».
Непрошеные слёзы опять затуманили глаза девочки, потекли по её щекам: «А теперь ты Гаруна и Гуризат любишь… Ты, папа, их пригласил на танец. А ко мне даже не подошёл. Ты – плохой папа! Плохой! – Зайнаб разорвала в клочья фотографию отца. И пожалела от этом: «Ой, что же я наделала? Это же была единственная фотография отца…» – разрыдалась девочка и тут же стала искать клей, чтобы заклеить её.
Гулжанат
Гулжанат вновь восторженно оглядела горы: величественные, гордые, непокорные вершины гор манили горянку к себе, а горный разбушевавшийся после ливня поток сковывал её взгляд. Вышедший из берегов бурный поток был похож на разыгравшуюся стихию. Мутные грохочущие волны таили в себе необузданную силу и мощь.
«Как прекрасна природа, – думала Гулжанат, – исцеляющая тишина гор и здесь же рокот горного потока, пробуждающий дремоту природы, застывшее в предрассветной тишине спокойствие цветущих склонов и необъяснимое проворное «оживление» всего живого. Тут такие ясные очертания скал и лощин и здесь же грозные беспросветные тучи, обволакивающие вершины этих скал и склонов.
Всё, как в моей жизни: взлелеянное мамой детство, опекаемая родней юность и непредсказуемо бурлящая, устрашающая, как горный поток, жизнь в замужестве.
Ну почему моя родня решила, что имеет право распоряжаться моей судьбой по своему усмотрению? Почему самые близкие мне люди решили, что всю жизнь нужно меня опекать, предостерегать и внушать, что я только в браке с ним, с троюродным братом, могу быть счастлива? Почему они не одобряют мое решение вернуться домой, когда в семье горбатого, черствого троюродного брата, ставшего мне мужем, даже воздух тяжел?»
В висках Гулжанат вновь и вновь стучали бабушкины слова: «Стерпится – слюбится. Только те горянки, которые прошли через долготерпение, счастливы. Пойми же это, внучка моя. От тебя самой зависит, будет ли лад в семье, будет ли радость в доме. Посмотри на жизнь с любовью, как ласково смотрит солнце после ливня…
Не исполнить волю твоего покойного отца – выдать дочь за сына своего двоюродного брата – мы не могли. Завещание покойного – в горах закон. А ты, внучка, найди в себе силы, чтобы увидеть то хорошее, что есть в семейной жизни.
Твой покойный отец не мог предвидеть, что двоюродный племянник сорвётся со скалы и станет калекой».
«Ах, бабушка, бабушка, как же ты не поймёшь, что не горбатость троюродного брата меня пугает, а его обозленность на мир, зависть ко всем красавцам, ревность и такой необъяснимый страх, что я полюблю кого-то другого.
Уму непостижимо, почему Гарун до сих пор не может убедиться в том, что мне все мужчины – на одно лицо, что я всего лишь хочу вернуться в то безоблачное детство и в романтическую юность?
Бабушка, милая, пойми же ты, наконец, что я пробовала перебороть себя, быть ласковее, добрее с Гаруном, старалась быть заботливее к нему. Даже в моих добрых намерениях Гарун видит тайный злой умысел, будто хочу околдовать его.
Прими же, бабушка, меня обратно».
Гулжанат вздохнула горный воздух полной грудью в вновь посмотрела на бушующий мутный поток: «Увы! Проси не проси, бабушка не примет меня в дом, если я убегу от Гаруна. Скажет, как в прошлый раз: «Вон в том ауле твой дом, твои новые родственники, твои попечители. Живи в своём доме! Я не хочу ссоры со своей сестрой. И никогда больше не заводи со мной речь о разводе!»
Бабушкины слова вновь с болью прошлись по всему телу Гулжанат.
«Если бы мама была жива, может быть, она поняла бы меня, заступилась за меня. Ты, бабушка, почему-то теперь не можешь меня понять. А ведь баловала больше всех, любила меня. Да, бабушка, ты можешь быть и мягкой, как растопленный воск, можешь быть и твёрдой, как застывшее железо.
Зачем я иду к тебе? Ты же всё равно не примешь меня обратно. Отправишь меня туда, откуда я ушла.
А вернуться туда, где мне невыносимо тяжело. Я не могу и не хочу возвращаться обратно. Выслушивать упрёки, что я гордячка, что я глуха к чужим бедам, что я забываю, в чьём доме живу, что я не помню, откуда мои корни, что я обязана во всём слушаться мужа, что я должна забыть, как я жила, как я хочу жить – это невыносимо тяжело. У меня, бабушка, нет сил, а может быть, и ума, как ты говоришь, чтобы вернуться туда, куда ты меня выдала замуж».
Пока Гулжанат спускалась по склону в ущелье, вошло солнце и оживило всё вокруг. Горянка присела на камень у обросшей травой тропинки: «Аул близок. Надо только перейти этот грохочущий поток, и никто меня в дом Гаруна не вернёт. Пусть только попробуют! Прыгну со скалы, но не вернусь! Буду сама зарабатывать себе на жизнь, чтобы никто не смог упрекнуть меня куском хлеба…»
Гулжанат вновь глубоко вдохнула опьяняюще-свежий воздух, зачарованно осмотрелась вокруг.
«Так приятно вдыхать тут этот освежающий ароматный альпийский воздух. Так приятно созерцать этот, озвончаемый щебетом птиц и трескотней насекомых цветущий луг. Так хочется успокоиться после избиения подвыпившим, и потому необузданным мужем. Мне так приятно сидеть здесь, на камне, и не думать, что опять Гарун причинить мне боль. Надо было мне раньше решиться на такой шаг. Да, надо было!
Что же я тут сижу? Моя «новая родня» и мой «ненаглядный» муж спохватятся за меня, начнутся разборки. Надо уходить отсюда быстрее.
Но как уходить, если дорогу преграждает увеличившийся поток? Моста здесь никогда не бывало. В засушливую погоду эта расплывшийся поток превращается в мелководный ручеек, что даже ребёнок без страха может её перейти. Но сейчас поток увеличился в три раза, шумит, как разъярённый зверь… Но не перейти поток тоже нельзя: иного пути к бабушке нет.
Но вернуться обратно, в дом мужа, я не могу: будет слишком неприятна стычка с его роднёй».
Гулжанат первый раз в жизни пожалела, что не умеет плавать: «Я не одна такая. Никто, наверное, из горянок не умеет этого делать. Нет и возможности в горах этого делать: вода в реке даже в летний зной ледяная из-за тающих ледников. Да и не принято в горах женщинам плавать или загорать.
И не время сейчас об этом думать. Надо найти выход, чтобы преодолеть этот свирепый поток.
Здесь, на этом месте, всегда бывал брод. Дно гладкое, если только поток сейчас не прикатил камни от разрушающихся утёсов. Значит, вода в этом месте может дойти мне только до пояса. А это не страшно. Как-нибудь перейду на другой берег. А оттуда до бабушкиного, то есть, до отцовского дома – рукой подать. Надо решиться, если не хочу вернуться в ненавистный для меня дом».
Гулжанат разулась. Только ступила ногой в ледяную воду, как её качнуло волной, словно легкую лодку. Горянка, как ошпаренная, выбралась на берег: «Страшно переходить поток даже здесь, где в обычный погожий день бывает мелководье. Подожду, пока поток не уменьшится.
Долго, видимо, мне придется ждать в этом безлюдном ущелье: земля за три ливневых дня много воды вобрала в себя. Не скоро истечет эта вода. Не скоро бушующий поток уменьшится…
Какая разница скоро он уменьшится или не скоро. Там, куда я иду, тоже меня не ждут Самое милое место для меня этот благоухающий берег горного потока. Буду сидеть здесь, пока не надоест».
– Гулжанат! Гулжанат, куда ты, подлая, собралась? Вернись быстрее! Вернись, пока я тебе все кости не переломал! Я же тебе говорю, подлая! – как грозовая туча приближался Гарун.
– Что же мне делать? – как загнанный зверь, вскричала горянка.- Назад пути нет. И вперед пойти не дает этот проклятый поток…
Была, ни была! Пойду через брод! Только не вернусь больше к этому извергу.
Приподнимая чувяки и чулки, чтобы не намочить их в воде, Гулжанат зашла в реку. Поток со страшной силой раскачивал горянку, будто пытался сбить её с ног. Но Гулжанат шла, чувствуя, что вода доходит ей до груди. Шла, позабыв, что недавно отпрянула от леденящей воды. Шла, хотя от бурного движения реки у неё кружилась голова. Шла, боясь сделать неправильное движение и тем самим потерять равновесие. Шла, хотя от страха сердце готово было выпрыгнуть из груди. Шла и надеялась, что после перехода реки закончатся все её горести.
До другого берега оставалось совсем немного. Горянке казалось, что она уже почти выбралась из воды.
Вдруг одна её нога соскользнула с булыжника, оказавшегося под её ногами – Гулжанат невольно покачнулась и потеряла равновесие. Горянка, почувствовав, что поток уносит её, пыталась ухватиться за что-нибудь, но земля уходила из-под её ног.
- По-мо-ги-те! Спа-си-те-е-е!
Горянка лихорадочно пыталась плавать, держаться на волне, но беспощадный поток крутил и вертел её, как брошенный в воду цветок, уносил её всё дальше и дальше. Уносил, то, пряча её в пучине, то, выталкивая её на поверхность воды.
– Помогите! Я не хочу умирать! Спасите! Я хочу жить! – горянка отчаянно пыталась вынырнуть, выплыть на берег, но свирепое течение уносило её всё дальше и дальше, то, пряча её под водой, то, выталкивая её вместе с волнами.
– Помогите! Мне же только во-сем-над-цать лет! Спа-си-те!
Гарун во весь дух бежал по берегу реки, пытаясь догнать жену. Но река, несущаяся со склонов, петляющая среди утёсов, развивала невиданную скорость. Гарун не помня себя, мчался за потоком, уносящим его жену. Но догнать волны, что уносили Гулжанат, ему не было дано. Горец бежал, выбиваясь из сил, пока поток не умчал с высокого водопада в водоворот. Бежал, пока в пучине водоворота не исчезла её голова.
– О Гулжанат! Что же ты наделала, милая?! – впервые в жизни искренне разрыдался Гарун. – Я же хотел извиниться перед тобой и помириться!
О Гулжанат! Я же любил тебя! Любил больше жизни! Боялся, что уйдешь от меня! Боялся потерять тебя навсегда…
О Гулжанат! Что же ты наделала? Как же я теперь посмотрю в глаза твоей бабушки? Будь ты проклят обычай, что заставил нас следовать поспешно данному отцами слову!
О Гулжанат! Я же хотел подарить тебе свободу, я собирался отпустить тебя, разойтись, раз у нас не получилась семья. Что же ты наделала, о Гулжанат! – рыдал горец.
А весна благоухала. Всё так же щебетали птицы и трезвонили насекомые. Всё так же рокотал мутный поток. Всё так же цвела земля, обновившаяся после грозовых дождей, будто ничего страшного в мире людей и не произошло.
Не уберёг я тебя
Телефон резко затрещал. Задремавший в кресла Казбек встрепенулся: «Кто это может быть? После смерти жены звонки почти прекратились. Люди до сих пор приходят, сочувствуют, но звонить, как будто договорилась, не звонят». С этими мыслями он подошел к телефону.
– Алло! Я слушаю.
– Добрый день! Это Байзат, квартирная хозяйка Вашей дочери, Вас беспокоит. Не переживайте, ради Аллаха, только приезжайте быстрее, – взволнованный женский голос требовал беспрекословного подчинения.
– Что случилось?
– Надеюсь, что еще ничего не случилось. Пожалуйста, приезжайте поскорее…..
– Говори толком! – закричал Казбек в трубку.
– Это не телефонный разговор. Приезжайте, пожалуйста, и тогда спокойно поговорим…– в трубке послышались короткие гудки.
– Черт! Что же такого там могло случиться? – Казбек машинально переоделся. Прихватил документы, немного денег и пулей выскочил на улицу.
Знакомый таксист, любитель нажиться за счет срочных поездок, недоуменно посмотрел на его посеревшее лицо и, молча, погнал машину в указанном направлении.
Казбек мучительно думал: «Почему же не дочка, а хозяйка её квартиры мне позвонила мне? «Почему? Почему? Почему?» – заезженной пластинкой вертелся у него в голове один и тот же вопрос.
Через час бешеной езды Казбек уже сидел в уютной кухне Байзат. Дочери не было дома, поэтому хозяйка усадила его так, чтобы видна была дверь комнаты Эльнары.
– Вы не волнуйтесь, пожалуйста. Я посчитала своим долгом, предупредить Вас и уберечь Вашу дочь. Поверьте, я люблю Эльнару, как любила свою единственную, теперь уже покойную дочь, – задрожал ее голос. Она украдкой вытерла слезы и виновато улыбнулась, – потому и позвонила вам. Дело в том, что она встречается с однокурсником, с красивым молодым человеком и приводит его домой. Слава аллаху, он ни разу он не оставался здесь. Но интуиция подсказывает мне, что их встречи не приведут к добру. Что-то неестественно любезное, деланно учтивое я вижу в этом парне. Кстати, его зовут Эльдар….
Страшно мне за Эльнарку. Очень страшно. Поймите, я – суеверная женщина, поэтому спокойно смотреть на эти встречи не могу…
Раздался легкий топот, и в дверях показалась сияющая Эльнара.
Казбек тяжело поднялся навстречу дочери.
– Папочка! Папа! Родненький мой! Как ты догадался приехать так неожиданно?
– Вот неожиданно собрался и приехал, Как ты дочка?
– Я счастлива, папа. Очень счастлива. У меня все хорошо. Пойдем в мою комнату, – засуетились она. – Гостила у подружки, папа. Ты не представляешь, как они помогают мне пережить мамину утрату.
– Скажи, дочка, однокурсник тоже помогает тебе пережить мамину утрату?
– Какой однокурсник? – насторожилась вдруг студентка. – Их же на факультете много.
Резкая перемена тона дочери озадачила отца. Но он был убежден, что она, как бывало раньше, расскажет все, что у нее на душе:
– Эльдар.
– Это тетя Байзат тебе посплетничала? Дрянь! Вечно сует свой горбатый нос, куда не надо. Папа, поэтому ты приехал? Да?
– Она мне позвонила. И правильно сделала. Что ты позволяешь себе, дочка? Как можно называть «дрянью» человека, который дал тебе крышу над головой?
– Она – ужасная сплетница, папа. Целыми днями то и делает, что судачит с соседками о знакомых и незнакомых. Хорошо, что хоть во время намаза она домой заходит. Я же – студентка. Не могу я взаперти сидеть. Обменяться книгами, лекциями, обсудить прочитанное – это же наша студенческая обязанность. Эльдар – наш однокурсник, он такой умница, во всех предметах хорошо разбирается. Любого преподавателя на лопатки положит. Он, папа, помогает мне зачеты и экзамены сдавать.
– А что без него твоя голова плохо соображает?
– Я учу, папа. Ты же знаешь теперешних преподавателей; без денег или толкача ни за что зачет или экзамен не примут. Наши однокурсницы из кожи вон лезут, чтобы достать деньги и заплатить за экзамен: кто-то торговлей подрабатывает, а кто-то устраивается уборщицей, кто-то опустошает родительский кошелек. А я благодаря Эльдару все зачеты без проблем сдала…
– Слушай, дочка. Если тебе нужны деньги на зачеты и экзамены, я дам. Только ты держись от него подальше. – Отец вытащил из нагрудного кармана все содержимое.
– Папа, не надо! Я и те деньги, которые ты в прошлый раз дал, зря не потратила: смотри, какой спортивный костюм и тапочки я тебе купила…
– Ты, доченька, – студентка, должна хорошо питаться. Не надо на себе экономить и мне подарки покупать.
– Ты, папа, – самое дорогое, что есть у меня на свете, поэтому не спорь со мной, – Эльнара с нежностью обняла отца.
Суровый взгляд Казбека чуть потеплел: он успокоился, тревога более-менее улеглась.
– Папа! Папочка! О чём ты задумался?
– Да так, дочка, не обращай внимания.
– Не переживай, папа, я не допущу ничего такого, чтобы ты из-за меня расстраивался.
– Хорошо. Только ты, пожалуйста, держись подальше от этого Эльдара. Ты же у меня – гордая девочка: обходилась и раньше без чужой помощи, обходись и сейчас. И запомни: достойные парни в нашем поселке еще не перевелись….
– Папа, ты что? Советуешь мне без любви и взаимного влечения жизнь планировать? Это же полный отстой! – Эльнара погладила сидящего на табуретке отца по седой голове и поцеловала в макушку. – Ты пока посиди, я переоденусь. А потом мы вместе почаевничаем. Ладно? – она вышла в другую комнату.
Казбек в ожидании чая решил посмотреть журналы, лежащие на тумбочке дочери. Журналы вогнали его в краску. В комнату вошла Эльнара. Отец опасливо кивнул в сторону тумбочки:
– Что за журналы лежат у тебя, дочка?
– А…эти? Их у меня подруги оставили.
– Чьими бы ни были, отдай их хозяевам, и займись своими лекциями.
– Хорошо, папа. Ты не переживай из-за меня. Потерпи немножко; я закончу учиться, и мы с тобой будем вместе жить. Я буду готовить все блюда, которые готовила мама. Буду о тебе заботиться, как заботилась она.
– Все-все, дочка. Ты тоже не беспокойся обо мне, у меня и еда есть, и ухаживать за собой я могу.
Казбек, вернувшись домой, много думал о звонке Байзат: «Что её встревожило? Отчего ей боязно за Эльнару? Надо было ее хорошенько расспросить, что именно ей не понравилось в поведении дочки. Черт! Приехал по ее звонку и ничего не разузнал…
Через два месяца снова раздался телефонный звонок. Байзат опять просила приехать…
– Ради бога, увези свою дочь из города.
– Да что случилось? Что такого моя дочь тебе сделала?
– Мне? Мне ровным счетом ничего. Наоборот, она аккуратно платит за квартиру. И по хозяйству помогает. И грустить ни на минуту не даст. Поэтому, я за нее и переживаю.
– Что же тебя так тревожит?
– Вечеринки у нее с девчонками и парнями участились. Молодые люди допоздна запираются и хохочут. Я не знаю, отчего им так весело и что они до поздней ночи делают…
– Что ты несешь? Если моя дочь тебе спать мешает, так и скажи! Я переведу ее на другую квартиру.
– Нет-нет. И так сон не идет. Вздремну часок-другой, мне хватает. Боюсь, как бы с твоей дочкой беда не стряслась…
– Моя дочь не дура, чтобы допустить беду, о которой ты говоришь! Она порядочная девушка…
– Я же хочу вам помочь, – заплакала вдруг Байзат.
– Прости, я погорячился. Но ты пойми, она уже на последнем курсе, скоро закончит вуз. И тогда я ни дня не оставлю ее в твоей квартире. Но сейчас я не могу заставить ее бросить учебу.
– Да, ведь и заочно можно доучиться.
Казбек задумался.
– Тоже верно. Но захочет ли Эльнара … – как бы про себя проговорил Казбек.
– Захочет или не захочет, тебе решать: ты же – её отец. Да и с тобой будет хотя бы одна живая душа.
После поездки в город Казбеку долго пришлось ждать дочь. Она вернулась с занятий с подругами, искренне радуясь чему-то.
– Где ты была? – вместо приветствия спросил Казбек.
–В университете, папа. А где еще я могу быть? – как вкопанная остановилась Эльнара.
Промямлив обязательное «Здрасьте!», студентки, смущенные суровым взглядом горца, собрались уходить.
– Девочки, заходите. Выпьете чаю, а потом пойдете, – Эльнара решила разрядить напряженную обстановку.
– Да нет, спасибо. Чао!
– Видишь, папа, что ты наделал. Девочки были голодны, но не зашли ко мне. Что они подумают теперь о тебе и обо мне?
– Прости, дочка, я на тебя был очень зол.
– Что опять тетя Байзат звонила?
– Да. Позвонила.
– Вот злючка! Как мне она надоела! Зайдет в мою комнату и давай лекции читать: «Дочка, платок надевай», «Дочка, намаз делать научись», «Дочка, того не приводи, этого не приводи!» Не могу же я жить по ее правилам и по ее указке. Да и какая я ей дочка? Мама и то так не вмешивалась. Папа, хорошо, что ты приехал. Давай я перееду на другую квартиру. Тут неподалеку есть дом, в котором сдаются комнаты. Хозяева дома уехали в Тюмень. А распоряжается домом моя однокурсница, племянница хозяйки дома.
– Я бы не хотел, чтобы ты жила там, где нет никого из взрослых?
– Но эта карга так довела меня, что я согласна хоть в общежитие перейти.
– Может, потерпишь? Тебе осталось всего лишь три месяца учиться.
– Три с лишним месяца еще нервничать?
Казбек, который собирался дать взбучку дочери, сам того не осознавая, размяк:
– Ладно, делай, как тебе лучше.
– Папа! Я тебя очень-очень люблю! Ты – самый лучший! Пап, пойдем, осмотрим квартиру.
– Кажется, я изрядно проголодался с дороги или же разнервничался: что-то мне не по себе.
– Папа, я сейчас, – Эльнара, как угорелая, завертелась у плиты, зажгла все три конфорки. На одну поставила чайник, как вторую – сковороду, на третью – маленькую кастрюлю. В масло, закипевшее на сковороде, запустила яички, в кастрюлю забросила пачку полуфабрикатного супа. Быстрыми движениями нарезала хлеб, сыр, соленые огурцы. Через мгновение стала накрывать на стол.
«Все движенья, жесты, даже манера говорить у Эльнары от своей матери. Хотя внешностью и расчетливостью она похожа на меня. Не знаю, почему она, как своя мама, не выбрала профессию медика, а захотела поступить на экономический факультет…»
– Пап, можно я переселюсь?
– Переселяйся.
Возвратившись домой, Казбек стал терзаться сомнениями: «Не иду ли я на поводу у дочери? Почему Байзат тревожится за нее? Что же такого она заметила в поведении дочери, чего я не заметил?» Ему хотелось забыться, отогнать прочь назойливые мысли, старался убедить себя, что его опасения беспочвенны.
***
Закончилась учеба Эльнары. Радости отца не было границ. Но Эльнара, получив диплом, почему-то не согласилась торжественно его «обмывать» окончание учёбы:
– Папа, к чему, такие расходы? Тебе еще придется тратиться, когда будешь устраивать меня на работу. Обойдемся без шумного застолья. Тем более, что мамы за столом не будет, – какая-то печаль и глубокая тоска проскользнули в ее взгляде.
«Все о маме переживает, – подумал Казбек. – Раз ей не хочется, к чему действительно, «обмывать» диплом?»
– Пусть, дочка, будет по-твоему. И не грусти, ведь все сессии позади.
– А главный экзамен – экзамен жизни – впереди, – не то шутя, не то всерьез проговорила Эльнара.
Сердце отца впервые за последние годы радовалось: «Пусть дочка немного отдохнет, развеется. Не буду я ее сразу устраивать на работу: содержать себя и ее я еще могу».
Но рассеянность дочери, ее задумчивость, порой все же пугали его.
– Эльнара, почему ты такая невеселая? – не выдержал Казбек как-то раз, вернувшись с работы.
– Да радоваться особо нечему… Папа. Мне кое-какие покупки надо сделать в Махачкале. Здесь, в магазинах, выбор небольшой. В городе можно выбрать одежду по вкусу.
– Хорошо, дочка, поезжай.
Эльнара позвонила отцу из города под вечер: «Ничего дельного я еще не купила, поэтому сегодня домой не приеду».
«Как можно за целый день ничего не выбрать? – неприятно кольнуло в сердце Казбека. И с чего я ее одну отпустил в город? Надо было поехать с ней, выбрать одежду поскромнее, а то она вечно покупает модные финтифлюшки.
На следующий день Эльнара вернулась еще более грустная, чем когда-либо и чем-то озабоченная.
– Ты купила себе одежду? – спросил Казбек.
– Да. Платье и туфли, – безучастно ответила Эльнара, будто потеряла деньги или ее по дороге обокрали.
«Что же с ней происходит? – мучительно размышлял Казбек. – Хоть бы жива была ее мама. Они поговорили бы по душам. А меня, кажется, Эльнара почему-то избегает. Грустит о чем-то и замыкается в себе. Не могу же я насильно в душу ей залезть. Посчитает нужным, сама искренне поговорит со мной, как это не раз бывало раньше…
Странно, она стала носить широкие платья. Она же никогда их не любила: всегда ходила в брюках. Вообще-то она правильно делает. Как их не носить, если стоит невыносимая июльская жара. Хорошо, что она, подобно некоторым девушкам, не ходит полуголая.
***
В первый августовский понедельник главбух совхоза пошел на работу в необычайно-приподнятом настроении. Казбек приписывал свое спокойствие и веселость тому, что дочь уже дома. В доме, как и на его душе, стало просторно и уютно. Было странное до нелепости впечатление, будто жена вовсе не умерла, а уехала надолго куда-то далеко. Казалось. Что он вошел в обычную колею жизни. Казбек старался не думать о народном поверье: «Чрезмерная веселость к чрезмерному горю». Ему хотелось шутить, общаться с людьми, радоваться жизни.
– Привет всем! – как-то необычно поздоровался он с коллегами. – Как здоровье? Как настроение?
Женщины почему-то расхохотались:
– Привет, привет! – в их голосах ему послышалась явная ирония.
«По какому поводу они так заливаются? Я вроде ничего смешного не сказал им и ничего не сделал». С утреннего веселого настроения у Казбека не осталось ни следа. Почему-то нестерпимо хотелось узнать, над чем смеются бухгалтеры.
Казбеку не сиделось, не работалось, как обычно. Рука его машинально потянулась за стаканом воды, отлив немного, он понял, что она не свежая. Казбек вышел из кабинета с графином и стаканом:
– Девочки, освежите, пожалуйста, мне воду.
Смех коллег оборвался. Они разошлись в разные стороны:
– Конечно, конечно, – Казбек Рамазанович.
Через некоторое время в передней комнате вновь раздался взрыв смеха.
«Что-то происходит?» – размышлял Казбек, – раньше они старались меня развеселить. Почему же они сегодня перестали смеяться, как только я появился?
Немногословная кассирша Атикат вошла в кабинет с наполненным водой графином.
– Казбек Рамазанович, вы меня извините за откровенность… Мне кажется, что вы не в курсе слухов, распространяющихся вокруг…
– Каких слухов? – насторожился главбух.
– Конечно, это не мое дело… Но я уважаю Вас, как порядочного человека
– Говори яснее! – рассердился он не на шутку.
– Здесь… рассказывают… что Ваша дочь…
– Что-то ты темнишь. Что с моей дочерью?
– Она беременна….
– Что? Вон отсюда! – закричал Казбек, грохнув тяжелым кулаком по столу так, что даже графин со стаканом подпрыгнули.
От внезапного окрика у Атикат словно голова вошла в плечи. Едва сдерживая слезы, она направилась к дверям.
– Нет, постой! Кто это говорит?! Что мелют о моей дочери?!
– Вы лучше бухгалтеров спросите, – еле слышно выдавила из себя Атикат, напуганная его резким окриком.
– Нет! Ты начала говорить, ты и расскажи до конца! – грубо схватив за плечи, он остановил Атикат.
– Я… Я ничего не знаю, но рассказывают, что Ваша Эльнара… в положении… и … уже….на пятом месяце. А врачи в ЦРБ… ей аборт не сделали…
– Кто это говорит?! Кто?! Я ему глотку перережу!
– Все… Куда ни пойдешь, везде об этом говорят… Многие в шоке; от тихой застенчивой Эльнары они такого не ожидали…
– А ну-ка закрой глотку и исчезни отсюда! – Казбек, не помня себя, помчался домой.
***
– Эльнара! Эльнара! Открой двери!
Дверь открылась. Дочь с раскрасневшимся лицом, с припухшими от слез глазами, растерявшаяся от неожиданного появления отца, стояла в дверях.
– Что это за слухи идут о тебе?! Говори!
Эльнара прикрыла глаза. Из-под густых черных ресниц ручейками полились слезы.
– Что ты стоишь и плачешь? Говори, что случилось? Говори, кто тебя обидел? Говори быстрее! Я его собственными руками придушу! – трясся он от ярости.
Эльнара, не говоря ни слова, ушла вглубь коридора.
– Куда ты уходишь? Я тебя спрашиваю!
Эльнара вернулась. Припала к груди отца и горько заплакала.
Казбек никогда не мог смотреть спокойно на женские слезы. Ему казалось, что легче получить пулю в лоб, чем увидеть, как женщина плачет. Казбек взял себя в руки. Погладил дочь по голове:
– Успокойся. Что случилось? Поделись со мной.
– Папа. Я в положении…
– Нет! Замолчи! – резко оттолкнул он дочь. – Не может этого быть! Ты же не замужем! Скажи… Скажи, что это неправда! – заорал он в ужасе. – Юнус, твой троюродный брат просит твоей руки! Я же слово ему дал! Скажи. Что ты сказала неправду! Скажи мне, дочка! – умолял Казбек, не помня себя.
– Это правда, папа. Эльдар пока не может на мне жениться.
– Я убью тебя! Убью! – отец, как коршун, налетел на дочь и стал ее душить.
Из-под прикрытых ресниц Эльнары полились покорные слезы. Она не сопротивлялась, как будто давно хотела расстаться с жизнью. Казбек вдруг ослабел. Его пальцы, давившие горло дочери, разжались. Оттолкнув ее от себя, как прокаженную, он бессильно упал на диван.
Только сейчас Казбек обратил внимание, как тонкое платье четко очерчивает контуры живота дочери, сжавшейся от горя в комок.
– Почему же ты об этом раньше не сказала мне? Я бы нашел этого подлеца и заставил встать перед тобой на колени.
– Папа, у него другая семья: жена и дети. Я не знала об этом. Он никогда о них не рассказывал…
– А где была твоя голова?! Почему ты с ним связалась?!
– Я любила его, папа.
– Не смей называть меня папой! Ты мне – больше не дочь!
О Аллах! Где мне найти этого негодяя?
– Он уехал за границу.
– Надо вызвать его оттуда! Немедленно! Где его семья?
– В Хасавюрте. Жена не знает, куда именно он уехал. Он ей только сообщил, что уезжает с братом за товаром…
– О Аллах. Почему именно с моей дочкой это произошло? Почему? – Казбек никого и ничего не видел. Держа обеими руками голову, он направился в сторону леса. Лес всегда придавал ему силы. Безлюдная тишина, нарушаемая перезвоном певчих птиц, шуршаньем насекомых, успокаивала его. Давала возможность прийти к единственно правильному решению. Он спешил лес, как иные спешат к друзьям за утешением. Спешил уйти подальше от людей: «О, Аллах, я же думал, что хорошо воспитываю дочку, справляюсь с отцовскими обязанностями и заменяю ей рано ушедшую из жизни маму. Видимо, никогда и на за что отец не в состоянии, заменить детям мать. Эх, Эльнара, Эльнара, не уберег я тебя. Не уберег, дочурка. Как теперь спасти тебя от позора? Как помочь? Ты не меньше меня страдаешь. Почему ты довела себя до этих страданий? Я же гордился тобой, дочка… Я радовался, что ты у меня растешь красивой и умной. Чем я могу сейчас тебе помочь? Чем? Шариатским браком? Будь же ты проклят, Эльдар! Будь ты тысячу раз проклят! Если моя дочь не знала, что у тебя есть семья, ты-то сам знал… Как ты посмел затоптать в грязь ее чувства? Что спрашивать с чужого? Это я не уберег тебя, дочка», – Казбек, не помня себя, все убыстрял шаги.
Водитель самосвала, увидев на проезжей части пешехода, не успел вовремя затормозить: машина, скользя по инерции, наехала на Казбека и отбросила его на каменистую обочину.
Водитель в оцепенении выскочил из кабины, стал ощупывать пострадавшего: «Слава Аллаху, он жив. Руки, ноги целы, только вот рана на голове…».
Водитель обработал рану йодом, обвязал полотенцем голову раненого, потом осторожно втащил его в машину и помчался в сторону больницы.
Жильцы близлежащих домов, попрятавшиеся в тени от полуденных палящих лучей солнца, услышав звуки резко остановившегося, а потом на всех парах умчавшегося самосвала, недоуменно переглянулись.
«Вот ненормальный! Пьяный, наверное…», – подумали многие.