Где же ты скрываешься?
Милиционер Пахрутдин задумался: «Где же ты, чёртов Абрек, скрываешься? Почему работники НКВД, не раз прочесавшие местный небольшой лесок, не смогли обнаружить тебя? Вроде бы всех грабителей с большой дороги выловили, а тебя – никак нет».
Горец, видавший виды на своей службе, удивляясь судьбе своего бывшего знакомого, прошёлся по кабинету взад-вперед: «Странно… Почему ты сделался дезертиром? Вроде бы неплохой парень был. Вроде бы за тобой отрицательных черт не наблюдалось. Единственное – из-за чего тебя не приняли в комсомол – это факт, что ты приходился сыном репрессированному кулаку. А как не раскулачивать было твоего отца, когда он прятал закрома зерна в то время, когда безземельные крестьяне умирали от голода? Чёрт побери, как человек эгоистичен и как он не дальновиден! Эгоистичному нет дела до голодающих и умирающих, лишь бы для себя сохранить своё добро. А недальновидность эгоиста приводит к краху его дальнейших планов. А теперь ты, сын кулака, в бегах. Где же ты прячешься, чёрт тебя побери? Куда ты исчезаешь, если тебя, выходящего из леса, крестьяне, работающие на околице леса, не видят? И куда ты деваешься, если чабаны, пасущие свои отары по другую сторону склона, тебя не замечают? Где тебя найти, если прочёсывание леса не дают результаты? Ведь откуда-то ты вдруг появляешься. Как только на дороге оказываются одинокие путники или горцы на арбах, ты бесчинствуешь. Откуда ты выползаешь? И почему ты только на дорогах грабишь?
К чабанам, понятное дело, ты не приближаешься: они вооружены, а их свирепые волкодавы двуногого чужака, покушающегося на овец или на хозяев, тут же в клочья разнесут. С уставших голодных крестьян тоже нечего брать. Тебе остаётся грабить проезжающих на повозках или пеших горцев.
Всё-таки где же ты, чёртов Абрек, бываешь до грабежа или после него?» – все догадки Пахрутдина о месте пребывания дезертира, как ветхие дома, разрушались, а размышления по этому поводу не давали ему покоя ни днём, ни ночью. С одной стороны ему и не хотелось встретиться лицом к лицу со своим бывшим знакомым. А с другой стороны, должность обязывало искать его и передать суду.
Устав от раздумий, Пахрутдин вышел во двор и посмотрел на склон, по которому обычно сельчане спускались на равнину, и обомлел: по дороге галопом скакала его двоюродная сестра Бадрижат. Он не успел даже крикнуть ей вослед, как она исчезла за поворотом: «Вот чёртова горянка, хоть бы предупредила меня, что собирается на равнину. Хоть бы провожатых попросила. Нет же, сломя голову, понеслась навстречу неизвестности. Видите ли «Не хочет она меня беспокоить – отрывать от работы». А если с ней случится беда, меньше ли будет у меня хлопот и забот? Она же прекрасно знает, что в нашем роду я – один-единственный папахоносящий, если не считать малолетних двоюродных племянников…
Ну, что ей, Бадрижат, стоило подумать: «Без Пахрутдина некому будет поднимать моих малолетних детей. Я не имею права, подвергать себя опасности». Гордячка, решилась обойтись без моей помощи. Видимо, женщины живут чувствами, не прогнозируя последствия, потому их называют слабым полом. Если бы не протоколы и полугодовые отчёты, я бы сейчас же поскакал за ней. Но мне, как назло, нужно срочно выполнить служебные обязанности. Дай Аллах, чтобы она, как обычно, без всяких приключений вернулась домой», – переживая о двоюродной сестре, Пахрутдин вернулся в кабинет.
***
Лошадка Бадрижат благополучно довезла всадницу до её кунаков, где она обменяла мёд, топлёное масло, сушёное мясо на предметы обихода, отрезы и фрукты. Горянка не стала долго гостить у кунаков и решила в тот же день вернуться в село. Однако, доехав до извилистого перевала, её лошадка замедлила ход, стала фыркать.
– Что же ты, моя родная, почувствовала? Чего ты так пугаешься? Давай-ка смелее и быстрее: пока светло, мы должны преодолеть эту кромку леса и этот жуткий извилистый перевал, – шептала Дубрикат на ухо лошадки, хотя и сама чувствовала какое-то ужасное волнение, вызванное неизвестно чем. Горянка поправила чадру, оттянутую овчинкой назад. Заново обмотав её вокруг головы, прикрепила булавкой к волосам. Пришпорила и лошадку.
Старая лошадь, не раз преодолевшая этот трудный подъем, отказывалась галопировать. Бадрижат осмотрелась: на петляющемся изгибе тропинки, по которой она часто скакала, стоял обросший неказистый человек с ружьем в руках. У горянки молотком застучала в висках. Она поняла, что без проблем ей не удастся преодолеть этот скалистый, покрытый лиственным лесом, перевал. Горянка, стараясь унять дрожь, пробирающую все её тело, гладила лошадку, умоляя ее ехать спокойнее.
Бородатый невзрачный человек в упор смотрел на женщину, решившуюся продолжить свой путь, видя, что ей преграждают дорогу.
Несмотря на грозный вид неизвестного, Бадрижат все поглаживала лошадку, наклонившись к седлу, шептала на её ухо:
– Не бойся, моя родная, страх заставляет нас видеть невероятное в обычном. Успокойся, ничего страшного на дороге не происходит – просто стоит незнакомый человек. Пусть себе стоит, сколько хочет. А нам нужно добраться до дома. Если мы не испугаемся, скоро будем дома. Давай, родная, давай шагай смелее.
Лошадка, мотая головой, фыркая, медленно поравнялась с бородатым незнакомцем. Человек с ружьем молниеносно схватил лошадку под уздцы, грудью преграждая ей дорогу, с нахальным и развязным видом посмотрел на горянку.
– Ну, что, пташка, наконец-то попалась? Ты так смело спускалась по этому склону на равнину и спокойно поднималась в горы. Неужели тебе, одинокой горянке, не было страшно? Ты же знала, что в этих лесах прячутся дезертиры. Знаешь ли ты, сколько было на этих тропах ограблений, убийств и даже изнасилований?
Бадрижат с ненавистью смотрела на дезертира, но не могла проронить ни слова.
– Эх вы женщины, женщины – глупый народ. Аллах не дал вам столько силы, ума и способностей, как мужчине, чтобы приспосабливаться к обстоятельствам. И все же вы пытаетесь утвердиться в жизни. Поймите же вы, женщины, что без мужчин жизнь для вас тяжела. Поймите, что сильный пол в доме – это и защита ваша и оплот. А одинокая женщина на дороге – это всегда мишень для праздных мужчин. Но я не такой человек, как обитавшие здесь дезертиры. Судьба и проклятая война лишила меня всего: и чести, и уважения, и братьев, воевавших с фашистами, и мать, скончавшуюся от горя, и свое честное имя, которое я потерял, как только необдуманно оставил фронт.
– Нечего было убегать с фронта и предавать Родину.
– Да не убегал я с фронта и не предавал Родину! Просто, узнав из письма сестры о смерти матери, я приехал на её похороны. Можешь ли ты, женщина, представить себе, каково сыну, у которого посторонние люди хоронят родную мать. Да! Я пришёл на похороны матери! А в моём родном селе меня встретили, не как человека, потерявшего мать, а как предателя Родины. Сельчане вместо того чтобы выразить мне соболезнования, стали уговорить, вернуться на фронт. Но вернуться на фронт – значит, предстать перед командиром после долгой отлучки и вынести самому себе приговор. Вернуться на фронт я не смог. Теперь я, видите ли, – дезертир. Но пойми меня, женщина, я не такой дезертир, какие тут побывали. Я – скиталец. Моя одинокая жизнь делает меня грубоватым, но для тебя я буду неплохим мужем. Не отвергай меня, прошу тебя! Мы с тобой уедем отсюда. Я буду работать, обеспечивать тебя. Мы заживем новой жизнью. Подумай хорошенько о моих словах.
Бадрижат незаметно пришпорила лошадку, она, резко оттолкнув незнакомца от себя, попыталась проскакать подальше от злополучного места. Но бородатый мужчина среагировал молниеносно: схватив лошадь за подпруги, вновь остановил всадницу.
– Ты меня еще не знаешь. Я тебя предупреждаю, я всегда добиваюсь своей цели. Запомни, я видел не только таких, как ты. Но… поверь, я не собираюсь тебе ничего плохого делать. Я здесь оттого, что для меня невыносима одинокая жизнь – жизнь без семьи, без звонкого смеха детей, без плодотворной работы, по которой я соскучился…
В Бадрижат перемешались противоречивые чувства: с одной стороны, ей было жалко обросшего, оборванного и хорошо вооруженного человека; с другой стороны, в ней росли ощущения презрения к его бесцеремонно-навязчивому поведению, а его эгоистичные речи не внушали ей никакого доверия.
– Уйди, пожалуйста, с дороги…
– Нет, не уйду. Я хочу, чтобы ты создала со мной семью. Ты просто ничего не знаешь обо мне, поэтому противишься. А я разузнал о тебе почти все: ты потеряла на войне своего мужа, одна растишь 3 сыновей. Ты часто ездишь на своей старой кляче, обменивать сыр, сушеное мясо, топленое масло на зерно или одежду для детей. Знаю, что тебе тяжело одной поднимать на ноги голодных детей. А я помогу тебе во всем. В моё родное село, к моим сельчанам, я не могу вернуться, но вдали от их взоров мы с тобой заживём по-человечески. Твоих детей я приму, как своих родных. Я чувствую, что мне нужна, именно такая скромная женщина, как ты.
Бадрижат с мольбой посмотрела на него:
– Пожалуйста, уйди с дороги, в другом месте найди себе женщину, которая даст тебе счастье. А я дала клятву верности родственникам моего мужа, погибшего под Моздоком, что никогда не выйду замуж и подниму его осиротевших сыновей. Ради Аллаха отпусти мою лошадь и дай проехать.
– Только в том случае, если скажешь: «Да!»
– Безумец! Пошел вон отсюда! – горянка потянула поводья, решила выскользнуть из его цепких рук. Но не тут-то было. Бородатый стал стаскивать Бадрижат с коня. Она вспомнила, что в её переметных сумах есть большие очажные щипцы, купленные по просьбе соседки. Горянка, держась одной рукой за седло, другой рукой вытащила их и, не помня себя от ярости, ударила ими по голове бородатого. Удар прошелся по правому виску напавшего. Тот вдруг выронил ружье, пытаясь держаться за поводья, медленно отпустился на колени и камнем рухнул на землю.
Горянка сначала не поняла, что случилось. Она спешилась, осмотрела упавшего – из-под его лохматых прядей сочилась кровь. Он, закатив глаза, неестественно скорчившись, опрокинул голову на пыльную дорогу. Бадрижат в ужасе осмотрелась – вокруг никого не было. Густой туман прятал все очертания местности. Горянка прислушалась к дыханию упавшего, проверила пульс: дезертир был мертв. У Бадрижат закружилась голова, перехватило в горле. Она с диким вскриком отпрянула от мертвеца. Отчистив от крови очажные щипцы, она галопом поскакала по узкой тропе. Как загнанный зверь, время от времени она пришпоривала старую лошадку, все быстрее и быстрее удалялась от злосчастного места.
– О, Аллах, прости меня: я убила человека. О, грех какой… О, Аллах, почему Ты свел меня с этим несчастным, огрубевшим и озверевшим человеком? Я так старалась не делать никому плохого, не говорить, кому бы то ни было, грубого неприятного слова. А теперь…
О, Аллах, я же давала советы людям, чтобы они прощали даже своим обидчикам и мирились с ними. Почему же, Аллах, Ты заставил меня, стать убийцей? Как мне теперь искупить свою вину? О, Аллах, я же не пропускала ни одного намаза, не оставляла себе даже самого необходимого: раздавала милостыню, хотела предстать перед Тобой безгрешной и чистой. О, какой тяжкий грех я совершила! – Рыдая и терзаясь от раскаяний, горянка обессилела, на минуту склонилась к седлу. Прислушиваясь к стуку своего клокочущего сердца, она вдруг поймала себя на мысли: «Что это я извожу себя? И почему я переживаю о нем? Я скакала к себе, домой. Никому не мешала. Если бы несчастный бородатый не преградил мне путь, ничего бы плохого не случилось. Правильно я сделала, что ударила его! Да! Нечего было ко мне приставать. Вот и получил по заслугам!» – Эти шальные мысли стали понемножку успокаивать Бадрижат. – «Утром, выезжая на обмен товара, я сняла кинжал, который всегда носила под овчинкой. Предчувствовала, что оружие к добру не приведёт. Оказывается, очажные щипцы тоже могут стать оружием, если дело касается собственной защиты…
О, Аллах, Ты сам – свидетель, что я никогда никому не причиняла вреда, не хотела этого и сегодня. Но не могла я допустить, чтобы меня, как безмозглую овечку, незнакомец потащил, куда ему вздумается. Сама того не ожидая, я защитила себя!
Моё встревоженное сердце, пожалуйста, успокойся, не стучи так громко, держи себя в руках! Видимо, самим Аллахом предначертана была покойному такая судьба. Поверь, моё сердце, нет моей вины в смерти нападавшего на меня человека».
Вдруг её вновь бросило в холодный пот: «Что это я сама себя обманываю? Как это нет моей вины? Я даже не попробовала отшутиться, схитрить, уйти, не запачкав свои руки в крови, не взяв такой ужасный грех на душу. Если даже Аллах простить мне этого злодеяния, моя собственная совесть не простит мне греха, совершённого мной. Я никогда не смогу забыть, что я убила человека, пусть даже решившегося обидеть меня», – с противоречащими сомнениями, раздирающими душу, Бадрижат добрались до районного центра. И первым же делом появилась в милиции.
– Брат мой Пахрутдин, я совершила грех…
– Как это «грех»?
– Я человека убила.
– Когда? Как? Где? – Пахрутдин вскочил, как угорелый.
– На окраине леса, у подножия Скалистого поворота.
– Что это за человек? Откуда он взялся?
– Видимо, он в ореховой роще жил. Я и раньше замечала, что за мной издали следит человек. Но не придавала этому значения. Думала, что мне от страха чудится.
– И…
– А сегодня бородатый человек преградил мне дорогу… Предложил выйти замуж…
– Разве за это убивают?
– Подожди, дай мне сказать. Он сулил мне всякие блага и помощь. Но я не смогла поверить его словам и прямо заявила, чтобы он зря иллюзии не строил. И тогда он решил стащить меня с коня и увести, не знаю куда...
– Как он выглядел?
– Одет был в самодельные чарыки, галифе и китель.
– Ничего странного или необычного в его поведении не заметила?
– Скорее всего, ничего обычного в нем не видела. Обычные грабители нападают на одиноких путников, отбирают всё, что у них есть, а этот…
– Какого он был роста? Какого цвета были глаза, волосы, цвет кожи?
– Низкого роста, худощавый и смуглый, волосы длинные и волнистые, глаза карие большие.
– Родинок, бородавок, шрамов ничего не заметила?
– Да, шрам у него был на шее. Шрам не от ранения, а от ожога, величиной с ладонь.
– Это Эльдар – предатель Родины. Это разбойник, за которым мы так долго гонялись. Ты, сестра, если и убила, то убила Эльдара по прозвищу Абрек. По нему давно тюрьма плакала. Скажи, неужели, он мертв?
– Да, – дрожащим голосом ответила горянка.
– Смотри, никому о том, что случилось, не говори. Скачи к своим детям. Остальное я беру на себя.
– Как? Из-за меня ты собираешься сесть в тюрьму?
– Не переживай. За уничтожение этого разбойника с большой дороги меня к награде представят. Так что ты мне даже услугу оказала. Я могу отчитаться перед начальством, что Абрек при задержании оказал вооруженное сопротивление. Скачи, не бойся ничего! Давай, сестра, не переживай!
Вернувшись домой, Бадрижат недоумевала: «Как же мой двоюродный брат отпустил меня? Ведь я человека убила… Несчастного человека, которому судьба не дала радости в жизни. Ведь везучий человек или баловень судьбы не станет скитаться по лесам, не будет чураться людей…
Может быть, тот человек стал таким отщепенцем оттого, что жизнь была к нему не мила? Может быть, стечения обстоятельств вынудили его стать грабителем? Не знаю. Я знаю только одно: раз родился человек на свет, он должен радоваться жизни. Человек, лишенный земной радости, общения с близкими людьми – это несчастный человек. Если бы Абрек, которого я убила, остался жив, может быть, он встал бы на праведный путь, остепенился, зажил человеческой жизнью. Но судьба столкнула меня с ним, на той проклятой дороге… Я отняла у него жизнь…
Прости меня, незнакомец. Сама не знаю, как это случилось, Аллах свидетель: я только защищалась от тебя».
***
Пахрутдин, поспешно выпроводив двоюродную сестру, поскакал по дороге, ведущей к ореховой роще. Несмотря на то, что погода стала портиться, он добрался до трупа, но не знал, радоваться ли тому, что избавился от грабителя с большой дороги или печалиться оттого, что у знакомого человека так нелепо и трагически сложилась судьба.
Милиционер похлопал коня по крупу, попросил лечь на живот. Пока Пахрутдин переваливал труп через седло, начался дождь, прогремел оглушающий гром, сверкнула ослепляющая молния и стрелой прошла через старое ореховое дерево, растущее у дороги. Обгоревшее дерево под шквалистыми порывами ветра свалилось на бок. В образовавшейся яме показалась огромная дыра, уходящая вглубь земли. Привязав коня к молодой сосне, Пахрутдин осмотрел упавшее дерево, заметил углубление в бывшем дупле. «Видимо, Абрек через дупло прорыл себе туннель и сделал землянку. Возможно, через него он выходил на свет, а уходя вглубь, прикрывал свой ход мхом, и жил себе, как крот. Прости меня, Аллах, по нашим обычаям о покойниках не отзываются плохо. Однако проверю, в правду ли под корнями дерева есть ход», – милиционер прошёлся по дыре. Вскоре в ней показались ступеньки, выложенные бутовыми плитами. Спустившись по ним, Пахрутдин оказался в довольно просторном подземном пространстве, где видно было что-то похожее на очаг и нары, застеленные соломой. Милиционер изумился: «Вот где ты прятался, Эльдар. Вот умник! Надо же: через дупло старого ореха сделать себе неплохой вход, построить вместительное жилище. Вот, оказывается, почему ты так легко и быстро ускользал от преследования.
Эх, Эльдар, Эльдар… Ты собирался жить в подземелье временно, а теперь – придётся вечно…».
Сына не забирай
Аллай загляделся на детвору: одни соседские дети складывали стога, другие маленькими граблями собирали сено. Они над чем-то звонко хохотали, резвились, словно козлята на скалистых склонах. На лицах детворы светилась улыбка и радость от сознания, что могут взяться за работу, которая порой и взрослым тяжела.
Хадижа вздрогнула – по её телу пробежали мурашки: «Опять муж восторгается соседскими детьми. И каждый раз, когда он любуется ими, я чувствую себя виноватой, что не смогла родить ему детей. О Аллах, почему же Ты не дал мне хотя бы одного ребёнка? Аллай то подкидывает вверх чужих детей, то ловит их на лету. Представляю, как бы он играл со своими детьми, как любил он их. Без детей он страдает. Как же быть? Что мне делать, чтобы он, глядя на чужих детей, не страдал? Он бы забрал своего сына от первой жены, но закон на стороне матери. А Марият, его первая жена, ни за что не отдаст Аллаю сына Мурада. Вот и страдает, бедняга, за то что сын растёт без него. Наверное, страдает он и из-за того, что я не могу иметь детей. Хотя он никогда себя не выдает и никогда меня ни в чём не упрекает, глядя на него, страдаю и я: ведь другая женщина могла бы его осчастливить, подарив ему детей.
Что же мне делать? Как быть? Знаю, что Аллай меня любит и на развод не согласится. От такого сознания на моей душе ещё тяжелей. Поругаться что ли с ним крепко, чтобы ему самому захотелось разойтись со мной? Или же уговорить, чтобы женился на другой женщине? Пусть она родит ему сына. А так какой толк от того, что мы живём вместе? Страдает он. Страдаю, глядя на него, и я. Может быть, мне было бы легче расстаться с ним, если бы он обвинял меня в чём-то, нагрубил мне или побил. Наступив однажды на грабли, он остерегается повторить ту же ошибку. Живя со мной, он так и будет переживать. А женившись на другой женщине, после рождения детей он будет счастлив. Кто же из наших женщин смогла бы полюбить Аллая и осчастливить?»
Поправляя на голове чадру, по тропинке, пролегающей по сенокосным угодьям, шла Хадижа. Хава расплылась в улыбке: «Наверное, Хадижа! Она – порядочная женщина, трудолюбивая. Не вечно же ей жить одиноко. Попробую-ка я, уговорить Аллая, чтобы он женился на ней».
– Бог в помощь! Как вы? Справляетесь с сенокосом? – поприветствовала горянка Хаву и Аллая.
– Да, вроде сено хорошо просушилось. Если Аллах позволит, сегодня же заскирдуем, – ответила Хава. – Что-то ты, соседка, рано возвращаешься с сенокоса. Убрала всё со своего участка?
– Как мне, одинокой женщине, справиться со своим участком? Даже скосить не весь участок скосила. Устала я очень. Пусть трава подсохнет. Надеюсь, что в ближайшее время погода не испортится. А пока пойду домой.
Вечером, когда Хава доила коров, во двор вошла Хадижа с подносом горячего чуду.
– Пусть прибавится молоко у твоих коров, соседка Хава. Я принесла вам чуду. По себе знаю, сколько сил отнимают полевые работы. Так хоть на приготовление еды, думаю, пусть соседка не тратить время. Пока они горячие, накорми, Хава, мужа и поешь сама. Чуду получились вкусные. А мне много еды не надо. Есть их больше некому.
– Как мне тебя отблагодарить? Ты так щедра. Не раз выручала меня и облегчала труд. Я думала, что же ещё приготовить на ужин. Спасибо, Хадижа. Ты – моя благодетельница. Аллах никогда не забудет твою добродетель. Пусть Всевышный воздаст тебе милосердием.
– Амин. Пусть и вам Всемогущий поможет.
– Заходи, соседка, домой. Я тоже угощу тебя, чем Аллах наградил. Женщины вошли в дом.
– Я не стала мудрить и приготовили блины. Аллай их очень любит, – Хава процедила молоко, перелила в глиняные горшки, умылась и накрыла на стол. – Угощайся.
Аллая даже не пришлось звать: сенокосные работы, видимо, из него выжали все соки. Он тут же оказался за столом. На правах тамады он налил по пиалам бузу, потёр руки:
– Бисмиллахи рахмани рахим! За что же взяться: за блины или чуду? Оба блюда так вкусно пахнут…
– Голодному любое блюдо кажется намазанным медом, – улыбнулась Хадижа.
– Ты, Аллай, поешь чуду. Такие чуду, как у Хадижи, ни у кого не бывают.
– Не скромничай, Хава, ты не хуже, чем кто-либо умеешь и чуду готовить и другие национальные блюда, – подчеркнуто вежливо отозвалась Хадижа.
Аллай положил в свою тарелку блины, немного салата, кусок сваренного мяса. Хава удивленно посмотрела на мужа, он старался не встречаться взглядом с соседкой, не стал дотрагиваться до чуду, принесённого ею.
Подкрепившись, он становился веселее и разговорчивее:
– Вы слышали? Говорят, Советская власть забирает частную землю, объединяет крестьян в колхозы, чтобы безземельные тоже могли зарабатывать на трудодни.
– Я слышала, – загорила Хадижа, – что кулаков, как владельцев больших земель, использующих наемных труд, вообще сгоняют со своих земель.
– Что вы переживаете об этом, – улыбнулась Хава, – Какой колхоз можно организовать здесь, в глухом хуторе? Кто придёт сюда, колхоз создавать?
– Придут, придут. Голодных и нищих немало на свете. Придут и создадут колхоз. А безземельные голодранцы даже позабудут, на чьей земле живут, – зашипела Хадижа.
– Что тут плохого, если организуют колхоз или артель? – улыбнулась Хава. – Земель здесь много. Здесь хорошие пастбища. Заведи себе лошадей и паси их огромными табунами. Спрос на них немалый. Можно крупным и мелким рогатым скотом заработать. Земли всем хватит. Правильно я говорю, Аллай?
– Угу, – уклончиво ответил горец.
– Да и нам во время сенокоса и жатвы помощь нужна. Ох, как нужна!
– Хотя бы многолюднее станет на хуторе, оживится он хоть немного. А то скука такая, хоть ревом реви, – вмешался в разговор Аллай.
– Ты-то, мой дорогой муж, не только землю, но и золота не пожалеешь тем, кто нуждается в твоей помощи.
– Я так говорю потому, что сюда, если даже придут безземельные крестьяне, чтобы пользоваться сенокосными угодьями, жить в хуторе захотят. Нелегко здесь жить человеку, непривыкшему к нашим условиям жизни. Где скалистые склоны и труднопроходимые дороги, человеку, привыкшему к легкой жизни, делать нечего.
– Я слышала, что в колхоз забирают не только землю, но и всю домашнюю скотину, а доходы будут отправлять государству, – затревожилась Хава.
– Мы тоже – часть государства. То, что оно возьмёт, вернёт нам в виде пенсий и льгот. Даже если всю землю у нас заберут, ничего не жалко. На что нам целое стадо овец? На что огромное количество крупного рогатого скота? Кому все это достанется после нас? Ни детей у нас нет, ни близкой родни. Так хоть безземельные пусть будут рады тому, что мы имеем? – вздохнул Аллай.
«Опять он о своем, – защемило на сердце у Хавы, – опять переживает о том, что нет наследника. Может быть, в третий раз повезет ему с женитьбой. Новая жена родит ему сына, и он успокоится.
Аллай – хороший человек, жалко, что он страдает. Надо! Надо ему непременно снова жениться, чтобы новая жена дала ему счастье, которого я дать не могу. Но кого же мне ему посоветовать? Хадижу! Она отзывчивая, трудолюбивая и порядочная женщина. Почему Аллай не любит её? Однако кроме Хадижи подходящей для Аллая женщины нет в округе. Придется все-таки убедить его в том, что новая женитьба будет для него счастливой. Надеюсь, что после женитьбы он полюбит её. Хорошо, если он согласится жениться на Хадиже. А она, кажется, была бы не против моей идеи», – Хава, стараясь скрыть свои переживания, встала из-за стола, решила отнести горшочки с молоком для отстаивания в погреб.
– Да, сосед, дом, в котором не слышится детский смех, – это не дом. И то добро, что выращено с трудом, теряет всякий смысл, – прошептала Хадижа.
– Вырастить того, кого не дал Аллах, мы не можем. Удивительное дело: у наших овец рождаются ягнята-двойняшки, у наших коров в этом году тоже родились двойняшки. В хлеве прирост, а дома – никаких наследников. Что же делать? Аллаху, видимо, так угодно. С Аллахом не поспоришь, – не думая о последствиях, выдал себя Аллай.
Хава, пытаясь сдержать слезы, прикусила губу: «Крепился муж до сих пор, крепился. Уже и крепиться, видимо, сил не находит».
– Вы бы хоть не переживали: можете вдвоём ворковать, как голубки, сколько душе угодно. А мне тяжелей: в четырёх стенах я одна, не с кем душу отвести…
«Могла бы перед Аллаем промолчать, – с болью в душе подумала Хава. И сама удивилась своей неприязни к ней. – Что это со мной? Я же сама собираюсь поженить Аллая на Хадиже. Но… как же я после развода буду жить одна? Как бы мне ни было тяжело, если дам возможность Аллаю стать счастливым отцом, совесть моя будет чиста. Аллах за это не даст меня в обиду. Я должна сделать всё возможное, чтобы дорогой моему сердцу человек был счастлив».
Воцарилась неприятная тишина. Хадижа почувствовала, что задела за живое Аллая и Хаву и поспешно покинула дом соседей.
Хава поспешно вымыла посуду, поправила палас у очага присела рядом с мужем.
– Аллай, пожалуйста, не прерывай меня и выслушай внимательно…
Горец насторожился: «Жена неспроста волнуется. Что же она задумала?»
– Я очень благодарна тебе: ты ни разу не дал мне повода переживать, что у нас с тобой нет детей. Но я вижу, что ты очень страдаешь из-за этого…
– Это же не твоя вина. Я не вправе в чём-либо тебя упрекать.
– Вот-вот. Именно по этой причине тяжко у меня на душе: от другой женщины ты мог бы иметь детей. Я подумала, было бы лучше, если бы ты разошёлся со мной и поженился на другой…
– Что ты такого говоришь? – резко прервал её горец.
– Мне тяжело видеть, как ты вздыхаешь по чужим детям. Я уверена, что ты будешь намного счастливее, если у тебя будут свои дети.
– Мы ведь не можем растить тех, кого Аллах нам не дал.
– Да. Но ты можешь вырастить их с другой женщиной.
– Вот что, хозяюшка моя, выкинь глупости из головы. Мы с стобой жили и живём ладно. То, что у нас с тобой нет детей – это не конец света. Нет детей – нет и проблем. Жили до сих пор спокойно, поживём и впредь. Мне не нужна другая женщина!
– В старости каждому нужна забота и опора. Оттого что я не могу иметь детей, ты не должен страдать.
– Какая же ты – глупая женщина! – рассмеялся Аллай. – Я многих безумных видел, но таких, как ты, не встречал. Другие с ума сходят, если муж посмотрит на другую женщину, а ты сама предлагаешь жениться на другой.
– Спорить с тобой я не буду, но ты хорошенько подумай над моими словами.
***
По согласию Хадижи, пригласив на хутор муллу, собрав на торжество немногочисленных хуторян, поженив по мусульманскому обычаю Аллая на соседке, Хава ушла в дом, доставшийся ей от родителей. Жить одиноко, оказалось намного тяжелей, чем представляла она себе. Желание очастливить бывшего мужа только на некоторое время радовало её сердце. Посеревшая жизнь всё чаще и чаще наводила её на мысль, что совершила глупость. Особенно тяжело ей было видеть, как изменилась Хадижа, с какой опаской и ревностью она стала смотреть на неё.
В тяжёлых раздумьях прошли для Хавы ненастная осень и затянувшаяся зима. А весенние полевые работы заглушали боль горянки, заставляя в усталости забыть о необдуманном шаге.
В один из моросящих дней, крутя ручные жернова, перемалывая обжаренную пшеницу на толокно, Хава задумалась: «В этом году было много проливных дождей. Значит, сенокосные угодья покроются густым разнотравьем. Нелегко будет мне во время сезонных работ.
Может быть, тогда Аллай поможет? Но какая помощь может быть от него, ведь у него уже другая семья. Скоро он вновь станет отцом. Кажется, Хадижа должна родить в разгар сенокосных работ. А потому все полевые работы лягут на его плечи. В такой ситуации ему будет не до меня. Бедный, как он обрадовался, узнав, что станет отцом – даже помолодел, стал ходить с гордо поднятой головой. При мне он старается не показывать своего ликования. Но разве можно скрыть переполняющую душу радость. Хорошо, что я смогла перешагнуть через свой эгоизм. Со мной он никогда не испытал бы такой отрады…».
Вдруг на пороге веранды появилась Хадижа.
– Добрый день, соседка! Зерно молотишь?
– Да. Что-то толокна захотелось.
– Недавно Аллай принёс конский щавель. Приготовила из него целую гору пирогов. Мужа накормила и сама поела, но много осталось. Поэтому, по старой привычке, решила и тебя угостить. Поешь, соседка, пирог, пока горячий.
– Спасибо, родная, мне немного неловко от тебя: ты так часто угощаешь своими блюдами. Не балуй меня, а то совсем лентяйкой стану.
– Ну, что ты, соседка, угощать тебя – одно удовльствие. Мы ведь тебе не чужие. Отложи свои дела. Поешь, – поспешно выскользнула за дверь гостья.
«Странно, сегодня она сама не своя: нервная какая-то. Посидеть рядом, как бывало раньше, не может. Чурается, будто чёрная кошка пробежала между ней и мной. Я вроде обидного слова ей не сказала…», – решив не придавать особого значения поведению Хадижи, хозяйка дома принялась кушать пирог из зелени.
Мимо проходил Аллай. Он с улыбкой поприветствовал бывшую жену.
– Хадижа пирог принесла. Ем и удивляюсь сама себе: кушать хочется, но сердце стучит: «Не ешь, ты недавно поела».
– Я тоже поел недавно. Вкусные получились пироги у Хадижи?
– Чересчур. Ем, чтобы закочить и не возиться потом с подогревом. На, поешь кусочек и ты.
– Спасибо! Из твоих рук я и отраву не отказался бы кушать.
– Что ты говоришь? Разве отраву я смогла бы тебе дать? Да ни за что на свете!
– Я шучу.
Аллай поел кусок и улыбнулся:
– Обычный вкус пирога. Не слишком ли ты перехваливаешь кулинарные способности Хадижи?
– Нет-нет, – улыбнулась Хава в ответ, провожая взглядом уходящего горца.
Погода портилась. Хава спустилась в сарай, чтобы убрать траву, сушившуюся на бутовых плитах. Почему-то при каждом наклоне у неё стала кружиться голова, нестерпимо болел живот, будто ножом кололи внутри. Тошнило. В глазах мутнело. Хава почувствовала слабость во всём теле. В первый раз, недоделав начатую работу, горянка зашла домой, чтобы прилечь.
Боли становились нестерпимее. Хава кусала себе губы до крови, но подавить стон от мучительных болей не могла.
– Тётя Хава, что с вами? – вбежали в саклю соседские дети.
– Ай-ай-ай! Ай, мой живот! Ай, Аллах! – Хава вся покрылась испариной. Глава у неё закатывались.
Дети побежали за родителями.
– Хава, что с тобой? – перепугались прибежавшие соседи.
– Не знаю… Зовите муллу… Позовите…, если нетрудно…
– Сейчас придёт знахарь. Всё будет хорошо. Хава, крепись!
– Ай, Аллах… Вряд ли… мне… знахарь… поможет. Ай, Аллах…– горянка стала бредить.
– Хава, что ты такого поела? – испугались за неё соседи.
– Пирог…, что принесла Хадижа.
Горянка стала терять сознание. Женщины запричитали, вытирая пот с её лба.
К больной привели знахаря, случайно оказавшегося в гостях у Аллая.
– Женщину нужно перевернуть и дать ей возможность вырвать. И тогда ей станет лучше. Аллай тоже был в таком же состоянии. Его несколько раз вырвало. Теперь ему легче. Мне, мужчине, неудобно возиться с горянкой. Наклоните её так, чтобы она могла вырвать. После того как её вырвет, давайте ей воду… – знахарь, чувствуя, что не в силах ей помочь, вышел на веранду.
Женщины перевернули Хаву. Она пришла в себя.
– Оставьте…, пожалуйста…, меня… в покое… Этот огонь, что горит у меня в желудке, вам не удастся погасить… Ради… Аллаха… дайте мне спокойно… умереть… Ай, Аллах, ай, – веки у больной стали закрываться, тело стало коченеть.
Горянки вновь запричитали:
– Она же умирает. Дайте воду! Воду!
– А-а-а-а-а! – вдруг глаза у Хавы широко раскрылись и застыли, словно остекленели.
Соседки Хавы заголосили так громко, что их голоса эхом отзывались в ближайших скалах.
***
Прошло несколько дней после похорон Хавы. Постепенно перестали ходить на соболезнование близкие и дальние родственники. Чем больше проходило время, тем больше Аллай задумывался над загадочной смертью прежней жены.
В один день Аллая, греющегося у очага и зашивающего новые чарыки, вновь охватили сомнения: «В тот день заболел и я. Ел пироги. Дома чувствовал нормально. Но после того, как я поел кусок, который дала Хава, мне стало плохо. Я остался жив, оттого что поел совсем мало. Возможно, Хава поела больше. Я выжил благодаря промыванию желудка. Почему же Хава так быстро умерла? Неужели, она не выжила из-за того, как поела пирог, приготовленный Хадижой? Но эти же самые пироги ела и Хадижа. С ней же ничего не случилось. Не может быть, чтобы она приготовила разные пироги.
Когда я спрашиваю об этом, она упрямо твердит, что в пироги ничего не добавляла: «Я и раньше относила ей еду. Она ведь от прежней еды не умерла. В тот день ты сам видел, как я пекла чуду. К тому же я сама ела такой же чуду. Ничего! Как ты можешь подозревать меня в чём-то? Она ведь ничего плохого мне не сделала. Как я могу причинить ей зло?»
Когда бы я её ни спрашивал, она навзрыд плачет. А я не могу видеть женские слёзы. К тому же она беременна. Вдруг с ней или с ребёнком что-то случиться. Я не смогу простить себе это.
Сомнения терзали горца: «Может быть, у Хавы было какое-то скрытое течение болезни, а в тот день был приступ? Не знаю, но жалко её», – Аллай поспешно вытер предательски подступившие слёзы, выпрямился. Однако перед глазами горца стояла покойная горянка, в тёмной чадре, в просторном лёгком платье, вся гибкая, улыбчивая, с проникновенным добродушным взглядом. Аллай мотнул головой, стараясь избавиться от навязчивых мыслей о бывшей жене, но раздумья не отступали: «Может быть, она страдала от одиночества, которого приняла добровольно, чтобы осчастливить меня? Как я мог согласиться на её предложение? Я же знал, что она глубоко страдает из-за развода», – чтобы унять нервный тик, горец приклеил на веко влажный кусочек бумажной салфетки.
Глядя на мужа, Хадижа вслипнула.
– Успокойся, не плачь: я ведь тебя ни в чём не обвиняю, просто спрашиваю. Думай о нашем ребенке.
– Ты же не даешь мне думать о ребенке. Сомневаешься во мне, каждый день устраиваешь допросы. Пронизываешь меня странным взглядом и бросаешь в дрожь. Я же тебе ничего плохого не сделала…
– Прости, больше не буду спрашивать, – Аллай ласково обнял Хадижу. – Ты же – радость моя, моё утешение. Ради Аллаха успокойся, береги ребенка и себя. Хаву я по-своему жалел, оберегал её. Но осчастливить меня она не смогла. А это сделала ты.
– Ты вправду так думаешь?
– Не только думаю, но и говорю.
– Ты же постоянно во сне зовёшь: «Хава!» да «Хава!», – удивилась Хадижа, поправляя палас, что лежал на очажной плите, – я думала, что ты никогда, не простишь себе, что бросил ее и связал свою судьбу со мной.
– Я не знал, что во сне её зову, – Аллай потянул себя за ухо.
– Зовёшь, дорогой, да ещё как зовёшь. И всегда просишь у неё прощения. А мое имя никогда не произносишь.
– Странная ты женщина, Хадижа. Разве можно приказывать снам, что видеть, что нет. Если даже во сне звал её, это же всего лишь сон. Наяву-то я никогда не забываю, кто может подарить мне ребенка.
– Ты правду говоришь? – Недоверчиво спросила Хадижа, внимательно вглядываясь в глаза Аллая. Горец не шутил. На сердце у Хадижи стало легче.
– Что бы я для тебя ни приготовила, ты никогда не ел с таким удовольствием, как то, что приносила Хадижа, – не то вопрошающе, не то уверенно произнесла Хадижа, глядя на мужа.
– Я не думал, что ты обращаешь так много внимания на такие мелочи.
– Когда теряешься в догадках, любая мелочь очень много значит, – с обидой промолвила Хадижа.
– Если б я знал, что ты хочешь, чтобы я ел и после того, как я насытился, я бы не то, что на тарелке, даже на столе ничего не оставил, – улыбнулся Аллай.
– Может быть, ты не бываешь голоден. Только скажи правду, ты не жалеешь, что разошелся с Хавой?
– Конечно, нет. Я же тебе и раньше говорил, что никогда никого я не любил, как тебя, – лукаво погладил Аллай жену по плечам, решив, что таким способом сможет добиться её признания. – Хадижа, милая, осознанно я никогда не давал тебе повода думать, что любил Хаву. Даже если любил когда-то, её уже нет в живых. Теперь у тебя нет и повода, сомневаться в том, что я к ней вернусь. Ты – моя радость. Ты – мать моего будущего ребенка. Ты – спутница всей оставшейся моей жизни. Поверь, я рад тому, что ты, наконец, без сомнений, спокойно будешь думать о нашем покое и счастье. Выброси из головы всякие глупости, и радуйся тому, что у нас все хорошо, что между нами нет Хавы. Чувствуя, что из-за неё ты не можешь быть раскованной, я долго злился и на себя, и на тебя. Теперь все позади. Аллаху угодно было, чтобы Хава не стояла между нами. Я не жалею о том, что разошелся с ней. Зачем мне нужна была бездетная жена, когда у меня есть ты, способная дать всю полноту семейной жизни? Я очень счастлив, что мы вместе.
Хадижа не могла поверить своим ушам: «Неужели, Аллай рад тому, что соперница умерла?»
– Ты рад, что Хавы нет в живых?
– Конечно, рад. Кому приятно постоянно выслушивать упреки: «Ты Хаву любишь, а не меня!» А теперь ты не будешь сомневаться во мне.
– Аллай, это же я её отравила.
– Как?
– Я этого не хотела…
– Ну, – еле сдерживал себя Аллай.
– Я думала, она станет больной, уродливой, если подсыплю немного яда, и ты разлюбишь её.
Ну, – горец старался не выдать себя.
– Клянусь, я не думала, что она умрет…
– Продолжай. Как ты это сделала? – вымученно улыбнулся Аллай.
Хадижа долго не решалась говорить: она почувствовала, что муж нервничает, поняла, что совершила оплошность, признавшись в содеянном.
– Ну, говори же! – со злостью, выходя из себя, прикрикнул Аллай на жену.
– Ты…ты не скажешь никому?
– Кому мне рассказывать о том, что происходит у себя дома?
– … Хадижа молчала.
– Не сердись: ближе тебя у меня все равно никого нет, – взял себя в руки Аллай. – Говори.
Хадижа хранила молчание.
– Ну, говори. Ты же не считаешь, что я совсем выжил из ума и расскажу кому-либо?
Хадижа наклонилась на ухо мужа, обдала его горячим дыханием и прошептала:
– Я добавила в пирог Хавы яд.
– Откуда ты его взяла? – Стараясь быть сдержанным, Аллай вновь дрожащими руками взялся шить чарыки. Он чувствовал, что сознание покидает его. Хотелось встать и задушить эту коварную и наивную женщину. Выдержка горца все же взяла верх над чувствами. В душе он приказывал себе: «Терпение», «И еще раз терпение», «Вспугнешь ее, она замкнется. Дай ей высказаться!»
– Ну, – миролюбиво произнес Аллай. – Где ты нашла яд?
– Где может быть яд? – усмехнулась Хадижа. – В зубах змеи.
Иголка и чарык выпали из рук Аллая, но он вновь потянул себя за ухо.
– Я, убила змею, ударив её серпом по голове. Поймала и лягушку. Повесила их под скалой вниз головами, подставила тарелки, собрала яд змеи и слюну лягушки.
В последний пирог, что готовила для Хавы, добавила яд, но не думала, что две-три капли смогут её убить.
В голове у Аллая помутнело, земля стала уходить из-под его ног:
– Ну?
– Я долго не решалась на это. Рискнула, считая, что, если её не будет, нам обоим будет спокойнее.
Он схватился за голову, простонал, как раненный зверь.
– Подлая! Ненавистная! Прочь с моих глаз! – в сердцах Аллай ударил Хадижу. Она отметила на порядочное расстояние. – Какой ужас! – Аллай, не помня себя, стал пинать лежащую женщину. – Прочь с моих глаз! Прочь, чтобы я никогда больше не видел тебя! Прочь! – совсем озверел горец. Обессилев, он упал перед Хадижой. – О подлая! Как ты могла решиться на это? Как?
Хадижа навзрыд плакала и молчала.
– Уходи из моего дома, пока я не убил тебя! Уходи, а то я за себя не ручаюсь. Уходи быстрей, я не хочу брать на душу грех двух смертей. Никого от тебя мне не надо! Уходи из моего дома! О Аллах, как я наказан! И за что?
– Я боялась, что ты уйдешь к Хаве. Я же больше всего на свете люблю тебя, – рыдала Хадижа.
– Я не хочу ничего слышать! Уходи, исчезни с моих глаз!
Хадижа стала терять сознание. Она бессильно уронила голову на пол. Глаза у неё закатились. Бледное лицо и полуживое тело жены привели Аллая в чувство. Он поспешно принес кружку воды и брызнул на неё.
Хадижа открыла глаза и вся съежилась. Аллай обрадовался оживлению жены.
– Быстрее покинь мой дом! Иди, куда хочешь, роди, где хочешь, только чтобы ноги твоей больше не было в моем доме! Прочь! Прочь! Прочь!
Хадижа встала, боком, прислоняясь к стене, направилась к дверям.
Аллай долго следил за поникшей осанкой горянки, покидающей хутор, а сердце щемило: «Не уноси моего ребёнка! Сына моего не забирай! Не лишай меня отцовского счастья!»