Как только освободили Макса, мы все вместе решили поужинать. Бретон настаивал, чтобы Макс вновь присоединился к его группе. После нескольких лет Эрнст приобрел большую известность, стал невероятно популярен, и Бретон потерял его во время кризиса с Элюаром. Время сюрреализма прошло, и для Макса возвращение в прошлое было равносильно самоубийству. Как только я появилась, Макс поспешил поцеловать меня, и Бретон мог догадаться о природе наших взаимоотношений. Мне кажется, это было для него большим сюрпризом.
Макс с большим нетерпением ждал встречи с Элеонорой, которая везла все его картины. Когда он, наконец, их получил, то принял решение поместить их в галерее Джулиана Леви. На просмотр были приглашены Бретон, Путцел, Лоренс и другие. Они были поражены картинами Макса.
С момента приезда Элеоноры в Нью- Йорк они стали часто видеться, что приводило меня в бешенство, и я хотела расстаться с Максом. Чтобы успокоиться и наладить взаимоотношения, мы отправились с путешествие по Америке. Поездка оказалась невероятно удачной.
У нас не было никаких представлений о месте жительства, о музейном помещении для моей коллекции. Вначале мы рассматривали Калифорнию, где потратили немало времени на поиски. После ряда неудач мы все же вернулись с Нью-Йорк.
Здесь мы искали жилье повсюду. Наконец, нашли дом нашей мечты, который к тому же был подходящим местом для музея. Дом был с видом на реку. Это был один из самых красивых домов в Нью Йорке, перестроенный особняк с большой жилой комнатой и камином. Часовня в доме была в двух уровнях с окном, выходящим на реку, и с террасой. У Пегин был отдельный второй этаж. В доме была очень большая кухня, нам это нравилось, так как мы оба любили много готовить и часто ели дома, но Макс готовил превосходно. К сожалению, в последствии выяснилось, что в доме нельзя было устроить музей.
Вначале нашей совместной жизни я не представляла, насколько Макс был знаменит, лишь потихоньку мне открывалась эта истина. Люди всегда приходили к нему и
преклонялись перед его мастерством. Пресса уделяла ему большое внимание, его часто фотографировали, что ему необычайно нравилось, хотя он не хотел фотографироваться со мной. Однажды, правда, мы все вместе появились в журнале «Vogue» с нашей маленькой собачкой Кашина.
Прошу прощения за всякого рода личные подробности, возможно, кое-что стоило опустить. Получилось немного сумбурно, что уж тут поделаешь».
«Что вы, что вы!» – заметил Ашас. – Все просто замечательно и очень интересно. Как приятно узнать об этом от вас, из первых уст, а не из литературных источников».
Пеги улыбнулась и продолжала: «Мне пришлось познакомиться с законами о браках в разных штатах Америки, так как я очень хотела выйти замуж за Макса. В свою очередь Пегин была против этой идеи, давая понять ему, что брак со мной был бы большой привилегией. Безусловно, она сильно ревновала меня к Максу. В конечном итоге, лишь в Вирджинии с некоторыми приключениями нам удалось оформить брак, несмотря на то, что Макс не мог доказать его первый развод, а второй развод не мог быть доказательством первого.
В течение первой зимы я была очень занята, работая над каталогом, и не резервировала помещение для музея в связи с этим. Бретон долго писал к нему статью – в итоге это были шестнадцать страниц, которые надо было перевести на английский. Люди приходили к нам посмотреть мою коллекцию, а после шли в мастерскую Макса. Он продал в это время очень много картин.
Макс никогда не говорил со мной на интимные темы. Он причислял меня к тем женщинам, которых немного побаивался и, очевидно, никогда по-настоящему меня не любил. Макс всегда давал мне почувствовать, что я бы нравилась ему больше, будучи моложе и вульгарней. Он всегда признавал, что ему больше нравятся глупые и вульгарные женщины.
Мы посещали многие вечеринки, но лучшей из всех была вечеринка в доме миссис Бернард Райз. Она была замечательной хозяйкой и предлагала замечательную еду. Ей очень нравилось приглашать сюрреалистов и позволять им делать все, что заблагорассудится. Конечно, Бретон пользовался этим, заставляя нас играть в его популярную игру Le jeu de la verite. Мы сидели по кругу, и Бретон
расхаживал с важным поучительным видом. Смысл игры заключался в погружении играющих в самые интимные сексуальные чувства и открытии их. Своеобразный психологический публичный эксперимент. Чем лучше нам удавалось показать свой опыт, тем счастливее казалась атмосфера в компании. Когда пришла моя очередь, я спросила Макса, в каком возрасте он получал большее удовлетворение от секса – в двадцать, тридцать, сорок или пятьдесят лет. Задавали много нескромных и немного детских вопросов, при этом смешно было наблюдать, как серьезно воспринимал игру Бретон. В конце игры наказывались те, кто вел себя не откровенно и мешал игре. При этом Бретон очень жестко покрикивал, стимулируя участников. Когда игра закончилась, провинившемуся завязывались глаза, и все его целовали, требуя от него угадать целующего.
Мне очень нравилось быть женой знаменитого художника, и я восхищалась новыми работами Макса. Чарльз Генри посвятил Максу весь номер своего журнала «View». Это был прекрасный номер и, безусловно, сильно помог в популяризации искусства Макса. В это время появилось большое количество статей о творчестве Эрнста, много работ были представлены в каталоге персональной выставки.
В нашем доме на реке тоже бывало много вечеринок, которые считались самыми популярными в Нью-Йорке. Однажды на одной из них случилось следующее: к концу вечеринки Макс, Марсель Духамп, Джон Кейдж, композитор и его жена Зения разделись, в то время, как Киселер, его жена и я напряженно наблюдали за происходящим. Макс не смог полностью оголиться, так как голая Зения моментально соответствующим образом подействовала на него. Зения разрыдалась, разочаровавшись в не совсем ангельской реакции Макса.
Затем в нашем доме была многолюдная вечеринка в честь моего дня рождения. Было очень много известных звезд. Гости пошли в мастерскую Макса покупать его картины.
Мы остались с Марселем внизу, и он неожиданно поцеловал меня после двадцати лет нашей дружбы. Через некоторое время мы уже понимали, что не стоит сдерживать эмоции и влечение друг к другу. Однажды вечером, когда мы втроем ужинали, Макс спросил Марселя о его желаниях в отношении меня, хочет ли он иметь секс со мной, на что получил отрицательный ответ. Я возмутилась и оскорбила Макса, после чего он стал меня избивать, а Марсель безучастно наблюдал за нами.
После этих событий я стала охладевать к Максу, и становилось очевидным, что наш разрыв – лишь дело ближайшего времени».
Последовала эмоциональная пауза. Ашас пытался не смотреть на собеседницу. Понятно было, что рассказ до глубины души взволновал ее, похоже, прежние чувства к Максу Эрнсту до конца не угасли, температура отношений до сих пор сохранилась, и события не отпускали, теребили душу знаменитой рассказчицы.
Молчаливая пауза затянулась надолго, и было не очень понятно, каким образом возможно продолжать беседу. Тем не менее, Ашас рискнул сменить тему и задать вопрос о коллекции картин.
«Я знаю, что вы дарили и продавали по разным причинам много картин? Можно немного подробней об этом? Понятно, что в последствии, по истечении лет вы не могли не сожалеть об этом».
«Безусловно. Для коллектора, который время от времени имеет дефицит денежных средств, необходимость расстаться с произведениями искусства превращается в болезненный процесс. Я не избежала этой участи.
Многие мои сожаления связаны с картинами и судьбой Поллока.
Когда я впервые встретила Поллока, он был под сильным влиянием сюрреалистов и Пикассо. Вскоре он перерос это влияние и стал самым значительным художником своего времени после Пикассо. Я предложила ему контракт на один год, чтобы он мог спокойно работать, обещая сто пятьдесят долларов в месяц и премию в конце года, если продам картины на сумму более чем две тысячи семьсот долларов. Если же сумма будет меньшей, то я получу компенсацию в виде картин.
Поллок сразу стал центральной фигурой в художественной жизни Америки, поэтому с 1943 по 1947 годы я посвятила себя ему. Он был счастливым человеком, так как его жена Ли Краснер, тоже художница, прекратила рисовать в этот период, посвятив полностью себя и свое время карьере мужа. Мои отношения с Поллоком были отношениями между художником и дилером, в то время, как Ли выступала в роли посредника. Поллок был очень проблемным, много пил и в этом состоянии становился неприятным, даже иногда невыносимым. Когда я жаловалась, Ли в свою очередь замечала, что он также имел и ангельские черты характера, что было правдой.
Я сконцентрировалась на продаже картин Поллока, забыв о других художниках. Некоторые из них меня покинули.
Я чувствовала, что Поллок глубоко увлекался западно-американской индейской скульптурой, что было отражено во многих его ранних работах. У Поллока был ряд удачных выставок, после которых критик Клемент Гринберг писал о нем, как о самом значительном художнике нашего времени. Шел 1943 год. В это время Альфред Барр купил картину «Она – волк» для Музея современного искусства.
В 1945 году Бил Давис, коллекционер, который также увлекался Поллоком, посоветовал мне «поднять» мой контракт с ним до трехсот долларов в месяц в обмен на все его работы. Поллок был очень щедр, с благодарностью дарил мне подарки.
Ли Краснер была невероятно сконцентрирована на карьере мужа, и вскоре одолжила две тысячи долларов для покупки дома на Long Island. Она считала необходимым увезти Поллока из Нью-Йорка, чтобы он перестал пить и больше работал.
В то время я не представляла того, сколько будут стоить работы Поллока, ни одной не продав больше чем за тысячу долларов. Когда же в 1947 году я покинула Америку, никто не хотел купить у меня его контракт. А Ли оставляла себе одну картину в год. Когда картины Поллока прибыли в Венецию, я помещала их в различные музеи, и в настоящий момент располагаю только лишь двумя в моей коллекции, а также девятью картинами раннего периода (с 1943 по 1946 годы). Таким образом, Ли стала миллионером, и я вижу, как глупо я распорядилась своими картинами. В то время мне очень нужны были деньги, и было очень тяжело сохранить оставшиеся две картины Поллока.
Чтобы не лишиться своей галереи, я вынуждена была продать замечательную картину Деланнуа 1912 года, которую я купила у него в Гренобле, убегая из оккупированного Парижа. Позже эта картина попала в Музей Современного Искусства. Эта потеря – одна из семи трагедий в моей коллекторской жизни.
Вторая заключалась в глупости, связанной с упущенным шансом купить «La Terre Labouree» Миро в Лондоне в 1939 году за полторы тысячи долларов. Сегодня она стоит примерно пятьдесят тысяч долларов.
Третья трагедия связана с продажей в 1936 году картины Кандинского «Dominant Curve» в Нью-Йорке во время войны, потому что люди говорили о ней как о фашистской картине. К моему большому разочарованию я обнаружила ее в коллекции дяди на выставке в Риме.
Я не купила Пикассо «Peche de Nuit» в Антибах, потому что у меня не было наличных денег, и я не потрудилась их раздобыть, несмотря на совет советника Бернарда Райса, когда картина была предложена мне в 1950 году. Сегодня картина находится в Музее Современного Искусства.
Пятая трагедия связана с продажей скульптуры Генри Лоренса и красивой картины Клее, чтобы заплатить долги, и шестая – две оставшиеся картины Клее были украдены. Но самая ужасная ошибка из всех упомянутых все же была связана с восемнадцатью картинами Поллока, проданными и подаренными за все время.
Несмотря на все эти трагедии, я считаю себя невероятно удачливой и счастливой, так как у меня была возможность собрать прекрасную коллекцию, когда цены на картины были нормальными, и создать музей в Венеции. В последствии продажа картин превратилась в инвестирование денег, и все изменилось к худшему».
Ашас понимал, что пора прекратить задавать вопросы, некоторые из которых были нелегкими, вызывали тревожные воспоминания. Он собирался завершить импровизированное интервью, к тому же очень многие исторические детали для него прояснились. Остался лишь один, пожалуй, философский вопрос, очень важный для него, касающийся мысли, к которой он недавно пришел и хотел проверить реакцию Пегги. Ашас решился продолжить:
«Я позволю себе задать вам последний вопрос. Мне всегда казалось, что, будучи сюрреалистом или абстрактным художником, нужно, мягко говоря, абстрагироваться от религии как таковой. Можно рисовать картины на религиозные темы, как это делал Сальвадор Дали, расписывать стены церквей и часовен, как это делали Шагал и Матисс, при этом оставаясь нерелигиозным человеком. Я помню замечания Анри Матисса по этому поводу. Мне думается, что художники этих направлений ушли так далеко от реальной действительности и конкретики ее объектов, постепенно потеряли обычный контакт с нею и, будучи творцами чего-то визуально нового, стали творить свой мир, свое чудо, почувствовав себя таким образом в роли божественного сотворения своих миров, никак не связанных с реальным миром. Как вы к этому относитесь? Не было и у вас такого чувства и мыслей, так как вы близко общались с большим числом скульпторов и художников?».
«Я поражаюсь вашему интеллекту и знанию нюансов! Неоднократно сталкивалась с подобным явлением, и оно меня искренне пугало в них. Может быть поэтому многие из них не в состоянии были нести эту тяжелую нечеловеческую ношу и, не будучи истинно религиозными в современном мире, спивались или кончали жизнь самоубийством, словно осознание подобного должно было до смерти напугать человека и постепенно довести его до крайности, к великому сожалению. Достаточно проследить судьбы Ротко, Горкого, Поллока и многих других».
Пегги решила передохнуть. Не все воспоминания были приятными, некоторые детали навевали естественную грусть. Но она чувствовала облегчение, словно душевная тяжесть, накопленная в течение последних лет, испарилась. Пегги была искренне благодарна молодому человеку, который не по годам оказался понимающим, чутким и даже мудрым. При других обстоятельствах она бы замкнулась и никакого рассказа не получилось бы, но уютный вагон, тихо постукивающие колеса поезда, теплые
осенние оттенки пейзажей за окном и Ашас, такой милый, по-сыновнему теплый в разговоре. Получилось прекрасно, день заканчивался, и в мыслях все кружились и кружились вопросы: «Куда мы едем и зачем? Что за странное, загадочное путешествие получилось? Похоже, все не случайно, не зря?».
После обеда и короткого отдыха Пегги решила воспользоваться моментом и попытаться выяснить детали столь странного путешествия. Она подозревала, что ее собеседник был именно таким человеком – располагающим необходимой информацией.
«Теперь наступила моя очередь задать вам, молодой человек, тревожащие меня вопросы – заметила Пегги. – Прежде всего, о цели нашего путешествия. Куда мы направляемся, и кто находится в других купе? Кто является организатором поездки?»
«Безусловно, я ожидал услышать эти вопросы, они вполне логичны, и я попытаюсь ответить на них. Вы спрашиваете, куда мы движемся, каковы наши цели и целесообразность всего происходящего, учитывая тот факт, что все участники настоящего путешествия – творческие люди, знаменитости, отдавшие живописи все свои силы, посвятившие искусству всю свою жизнь.
О цели нашего путешествия, насколько я знаю, пассажиры поезда вскоре узнают. Информация будет доставлена неизвестным образом, мистические организаторы путешествия, я надеюсь, ее подготовили заранее. Пакеты с инструкциями будут находиться на столиках каждого купе. Возможно, я получу инструкции заранее, пока не в курсе.
Так как я побывал во всех купе поезда, мне была предоставлена исключительная возможность познакомиться со всеми пассажирами. К сожалению, в соответствии с инструкциями, полученными в самом начале, могу лишь заметить, что все гости являются, в основном, выдающимися живописцами. Очень сожалею, но не могу добавить больше подробностей к сказанному.
Об организаторах нашего путешествия мне также ничего неизвестно. Можно лишь предполагать, что они обладают большой мистической силой и средствами.
Еще раз прошу прощения за скудость информации. Хочу поблагодарить вас за прекрасную беседу и откланяться, время позднее».
Ашас поцеловал руку Пегги и попрощался. Ему не хотелось уходить, казалось, все было таким близким, по-домашнему уютным и теплым. Но обстоятельства не позволяли задерживаться.
(Продолжение в: Звуки живописи 13)