Не хотелось заканчивать беседу. Ашас, в свою очередь, проникся теплом и доверием к этой всемирно-известной женщине. Он попросил разрешения задать ей несколько вопросов и продолжал:
«Меня всегда интересовало, почему Вы остановили свой выбор на Венеции, ведь в мире немало красивых городов. Я, безусловно, понимаю всю необычность и красоту этого замечательного города, но остаться в нем жить в течение столь длительного времени и основать музей?»
Пегги неоднократно задавали этот вопрос, и она ответила:
«Достаточно один раз приехать в Венецию, вдохнуть аромат водных пространств, увидеть красоту каналов и гондол, погулять по узким улочкам и мостикам, не говоря уже об известных карнавалах, множестве красочных нарядов и масок, чтобы влюбиться в этот город на всю оставшуюся жизнь. После первого же визита город притягивает своей необычной красотой, в него хочется вернуться и продолжить магию познания его истории и загадочности. Вода то отступает, то накатывается на город. Когда Венеция затоплена, она становится по- настоящему красивой. Здесь нет нормальной жизни, здесь все плывет, все перемещается по воде. Каждое мгновение дня связано с магией света. Летом на рассвете восходящее солнце рождает чудо бликов на воде, меняющих свои оттенки в течение дня и приближающихся к вечернему чуду заката. В это время лучше быть на воде, наблюдая отблески остатков света, фонарей, поглощающих дневную загадку Венеции и порождающих ночную поэзию города на воде, погружающегося в магию заходящего солнца. Пережитое остается с вами на всю жизнь, и вам хочется жить среди этого чуда, быть свидетелем этого феномена изо дня в день. Сцены отражений в воде каналов – настоящие картины, красоту которых никому не передать на полотне.
Люди выглядят иначе в приглушенном свете города, трудно различать их одеяния. Не хватает слов, чтобы описать уникальную, фантастическую красоту нарядов участников всемирно известных карнавалов. Время растворяется, и город окунается в свою историю, обволакивая ею всех участников необычных водных представлений, одетых в вельветовые, атласные наряды с кинжалами, саблями разных времен – парики и драгоценности мелькают повсюду. Из года в год карнавал меняется, приобретает новые загадочные оттенки. Маски, маски... Их разнообразие поражает и поглощает. Вы окунаетесь в карнавальные представления, и вас уносит в венецианский мир безликости и перевоплощения.
Благодаря всему этому, я приобрела новое чувство свободы в Венеции».
Рассказ навеял теплые воспоминания о поездках с мамой в Венецию, проведенных днях, наполненных прогулками, плаванием по каналам на гондолах, посещением музеев, органных концертов – море впечатлений! Почему-то он вспомнил вкус сладких венецианских абрикосов, которые они ели вместе с мамой, сидя на ступеньках маленького мостика и любуясь бликами воды. Таких вкусных абрикосов не найти ни в одном уголке мира.
Ашасу не терпелось перейти к следующему вопросу: «Расскажите, пожалуйста, об известной Биеннале и первом вашем участии в ней.»
«Венецианская Биеннале... Идея о ее организации возникла у консула Венеции Риккардо Сельватико в 1893 году. Биеннале была учреждена в 1895 году как «Международная художественная выставка города Венеции». На первой выставке были представлены работы художников из 16 стран, вскоре ее престиж достиг международного масштаба. После Второй мировой войны, с 1948 года, ее стали проводить регулярно, и постепенно она стала общепризнанным местом международного авангарда, играя ключевую роль в становлении современного искусства музыки, театра, кино, живописи, скульптуры. Биеннале проводится раз в два года в Общественных Садах на окраине Венеции, в лагуне ближе к Ледо. Здесь было много очень некрасивых зданий времен Муссолини, которые определяли характер павильонов. Деревья и сады вокруг – прекрасны и создают замечательный фон для различных сооружений. В середине июня, как раз к открытию Биеннале, цветут деревья, и запах от них распространяется по округе. Мне всегда хотелось находиться снаружи, в садах, вдыхая ароматы растительности, и приходилось делать над собой усилие, чтобы заходить в жаркие, без кондиционеров помещения павильонов.
Художественные выставки, представленные странами-участницами, оцениваются международным жюри и существенно влияют на направление развития художественного искусства. Страны-участницы располагают свои коллекции в национальных павильонах, специально построенных для этой цели видными архитекторами. Параллельно проводятся выставки отдельных художников и галерей.
В 1948 году я была приглашена для участия в ХХIV Биеннале и показа своей коллекции в заброшенном греческом павильоне Венецианской Биеннале,
коллекции, которая в то время была одной из немногих в европейском современном искусстве. Большую часть ее составляли работы американских живописцев.
В главном итальянском павильоне, растянувшемся на мили, было невероятное количество очень скучных картин. Кое-где появлялись работы ранних мастеров, таких, как Делакруа, Курбе, Констебль, Тернер и даже Гойя. Никто не понимал, почему их здесь представляли. Были также выставки отдельных художников: Пикассо, Брага, Миро, Эрнст, Арп, Джиокомети, Марини, Клее, Мондриан, Руссо. До 1948 года лишь Пикассо и Клее были известны в Италии.
Мой павильон был построен самым современным архитектором Венеции – Скарпа. Пеллунчини, главный секретарь, не был знаком с современным искусством, будучи учеником великой школы итальянского Ренессанса. Очевидно, для него эта роль была непомерно сложной, и он старался, как мог, справиться с возложенной на него задачей. Он вовсе не знал художников, представленных в моей коллекции. Я помогла ему разобраться в различных направлениях и школах, познакомила с картинами художников, что позволило ему провести вступительную лекцию.
Предисловие к каталогу моей выставки написал профессор Арган. Он был в замешательстве, не в состоянии отличить направления современного искусства. Мне пришлось самой создать небольшой каталог для продажи в моем павильоне. Я также написала предисловие к каталогу, которое было очень плохо переведено на итальянский язык. К сожалению, мне было сложно самой проверить качество перевода.
Два неприятных события произошли на Биеннале: во-первых, была украдена маленькая бронзовая скульптурная композиция Давида Харе, изображающая ребенка, – возможно, она была взята в качестве сувенира; во-вторых, решение руководства убрать очень сексуальный рисунок Матта в преддверии визита служителей церкви.
Моя выставка имела громадный успех и приобрела популярность. Наибольшее удовольствие я получила, видя имя Гуггенхайм, появившееся на картах Общественных Садов рядом с Великобританией, Францией, Голландией и длинным рядом других стран. Я чувствовала, что мое имя представляет новую европейскую страну».
Воспоминания согрели подсознание Пегги светом теплых экскурсов в прошлое. Она слегка улыбалась, расслабилась, ожидая новых вопросов. Прозвучавшие подробности и нюансы были бесценны для Ашаса, и он продолжал.
«Музей... Конечно, основание музея модернистского искусства в Венеции, увековечившего имена и коллекцию мастеров скульптуры и живописи, является вашей большой заслугой. Как все начиналось? Каким образом вы остановились на дворце для музея?»
«После долгих поисков Флавия Пауло нашла мне недостроенный дворец на Grand Canal в 1949 году. Его строительство начатое в 1748 году венецианцами – известной семьей, которая подарила городу двух дожей и удостоилась права иметь львов в саду дворца. На фасаде дворца располагались восемнадцать голов львов, что наградило его соответствующим названием – Venier dei Leoni.
Дворец был построен из белого камня, закончен частично, поэтому в Венеции его называли «незаконченным дворцом». Он имел самый широкий фасад среди всех других, выходящих на Grand Canal, и не был в списках национальных достопримечательностей, что позволяло приобрести его в частную собственность. Он был просто великолепным для размещения моей коллекции. Спереди дворца был замечательный корт-ярд с нисходящими лестницами к каналу, а в тылу – один из самых больших дворцовых садов в Венеции с очень старыми деревьями, отбрасывающими глубокую тень. Плоская крыша дворца как нельзя лучше подходила для загара, и я тут же стала этим пользоваться, хотя боялась смущать живущего напротив префекта. Он стал замечать, что как только я начинаю загорать на крыше дворца, то приход весны не за горами, и это его радовало.
Уже осенью 1949 года я устроила выставку новых скульптур в саду, и профессор Джузеппе Марчиори, известный критик, написал вступление к каталогу. Мы выставили Арпа, Бранкузи, Джиокомети, Лившица, Мура, Певзнера, Давида Харе и др. Был также Марино Марини, которого я купила в Милане. Это была статуя наездника на лошади с его распростертыми в экстазе руками, а позже Марини добавил возбужденный фаллос, который можно было в любой момент открутить. Он установил скульптуру на корт-ярде напротив префектуры и назвал ее «Ангел цитадели». Статуя стала своеобразным тестом для префекта. За нею лучше всего наблюдать из окна комнаты отдыха. Часто, сидя в этой комнате, я наблюдала за реакцией посетителей, для которых это было своеобразным испытанием. Когда монашки пришли для благословения патриархом в праздничный день, я отвинтила фаллос и спрятала его в секретере. Я повторяла процедуру довольно часто, но бывало забывала, и это приводило к большой неловкости. Приходилось научиться просто игнорировать реакцию посетителей. В Венеции легенда о необычном всаднике распространилась быстро, и пошли слухи, что я располагаю несколькими фаллосами разных размеров, которые я меняю по обстоятельствам».
«Можно ли вам задать личный вопрос о Максе Эрнсте? – продолжал Ашас. – Мы с мамой любовались его картинами в вашем музее, подолгу стояли у некоторых из них, обсуждая все аспекты его живописи».
Пегги без особых колебаний продолжала: «Макс Эрнст... Мы встретились с ним в Марселе вечером в кафе и договорились повидаться на следующий день. Художественная атмосфера в городе уже не была под давлением и влиянием Бретона. Сюрреалистическое окружение исчезло, но Макс все продолжал жить здесь. Я впервые встретила его по истечении двух лет, и он выглядел намного старше после времени, проведенном в концентрационных лагерях. Он, казалось, был счастлив увидеться вновь и показать свои новые работы. После просмотра он, похоже, был расстроен, так как я предпочла купить его старые работы вместо новых, которые я до конца еще не принимала и не понимала. Я не хотела скрывать свои чувства и старалась быть откровенной, как всегда. Вскоре мы пришли к договоренности, в соответствии с которой я дала Эрнсту две тысячи долларов взамен будущих картин, исключив из суммы деньги, которые он мне был должен. Макс был очень щедр, и мы отпраздновали событие бутылкой вина, а на следующий день ему исполнялось пятьдесят лет. Мы решили отметить его день рождения, и Эрнст пригласил меня в портовый ресторан. Я знала, что очень нравлюсь Максу, и когда он спросил меня: «Когда, когда, и почему мне следовало встретить вас?», я ответила: «Завтра в четыре часа в кафе de la Paix, и вы знаете, почему».
Когда мы стали встречаться, все казалось несерьезным, но вскоре я влюбилась в него. Мне нужно было покинуть Марсель, и когда Макс провожал меня, он плакал, и я поняла, что нас ждет продолжение отношений. Он подарил мне книги, и одна из них была с посвящением: «Элеоноре, настоящей красавице и обнаженной».
В течение некоторого времени я не получала вестей от Эрнста и была очень расстроена. Вскоре я вернулась в Марсель, и тут же раздался звонок Макса, и он пригласил меня приехать в Mегеве. Когда мы встретились, на нем был берет, и моей дочке Пегин он очень понравился, к тому же она знала его книги и считала его очень романтической натурой.
Через неделю мы возвращались в Марсель, проведя ночь в сидячем вагоне. Во время сна он выглядел очень состарившимся.
Мы стали готовиться к отъезду в Америку. Мой приятель зарезервировал десять билетов для нас и возможных друзей, сбежавших из концентрационных лагерей. Наши документы не были в полном порядке. У Макса истекла виза в Америку, поэтому надо было потратить время на ее обновление. Мне пришлось размахивать своим паспортом в Американском Консульстве, чтобы не ждать в длинной очереди. Мало того, что Макс был в трех лагерях, он, к тому же был объявлен врагом Гитлера, и ему пришлось сделать особую визу. У него было много друзей из концентрационных лагерей, он с ними встречался. Выглядели они, как приведения, но с ними его связывала память о тяжелом времени. Было опасно, и Макс советовал мне не говорить полиции, что я еврейка, ссылаясь на то, что я американка.
Вскоре бумаги Макса были готовы, и мы должны были отбыть в Испанию. Ему нужны были деньги для оплаты услуг по оформлению документов и билетов для поездки через Испанию в Лиссабон. Было запрещено вывозить франки из страны. Эрнст узнал, что у Марка Шагала было пять тысяч долларов для вывоза в Америку. Мы пошли к Шагалу с просьбой одолжить деньги, но он отказал, сославшись на то, что его дочь занимается отъездом и денежными вопросами. Мы все же нашли способ одолжить деньги, и на следующий день Макс покинул Марсель с завернутыми в рулон холстами. Вскоре я приехала в Лиссабон, где меня встретили Пегин, Синдбад и Макс. Макс признался, что в городе он нашел Леонору, и, несмотря на то, что мне было очень тяжело слышать об этом, я постаралась сделать вид, что очень счастлива за него, зная, как он ее любит. Как оказалось, Леонора была замужем за мексиканцем, и возникшая ситуация выглядела далеко неоднозначной. В конце концов, она, стремящаяся к стабильности, осталась с мексиканским мужем.
После цепочки сложностей с визой Макса, 13 июля 1941 года мы, наконец, покинули Европу на самолете Пэн Ам. Нас было одиннадцать человек: один муж, две бывшие жены, один будущий муж и семеро детей.
По прибытии в Нью Йорк Максу пришлось провести некоторое время на острове Эллис. Я предпринимала громадные усилия, чтобы освободить его как можно быстрее, ожидая вызова для свидетельства по
его делу, была в непосредственном контакте со всеми социальными работниками и посылала необходимые бумаги.
Пока Макс был на острове Эллис, я повидалась с Бретоном, который также перебрался через океан. Он арендовал апартаменты в Вилладже, который был очень комфортабельным, но все смотрелось не так, как в прежние времена. Он выглядел озабоченным, беспокоился о будущем и вовсе не учил английский язык. Андре хотел знать все подробности об Эрнсте, о нашей жизни в Лиссабоне и о том, что произошло между Элеонорой и Максом. Бретон видно не понимал, как я люблю Макса. Он все говорил о них и утверждал, что Макс любил в своей жизни лишь одну женщину. Я впервые поблагодарила Бретона за его поэму «Фата Моргана», которую он послал мне перед отъездом из Франции. Правительство Виши отказало в разрешении ее опубликовать, но в Америке он нашел издательство, и она была переведена на английский. Бретон, как и многие другие, имел много приключений по дороге в Америку, провел много недель на Кубе в ожидании лодки. Мне показалось, что он был в депрессии и не знал, чем заняться в будущем.
(Продолжение в: Звуки живописи 12)