Сальвадор Дали
«Сюрреализм – это я!»
(Сальвадор Дали)
Будильник тихо прозвучал до рассвета. Ашас полежал минут десять, затем постарался подняться, что было нелегко после очень насыщенного впечатлениями предыдущего дня и накопленной усталости. Поезд мерно постукивал, напоминая мелодию последнего стихотворения, до сих пор притягивающего подсознание. Было немного зябко, и Ашас набросил на себя теплый свитер, связанный мамой, подаренный ему на день рождения и согревающий его вдвойне.
Он умыл лицо холодной водой, выпил приготовленный кем-то сок из свежих фруктов, подхватил походный саквояж и, подойдя к двери вагона, мягко вставил заветный ключ в замочную скважину и легко повернул. Дверь тихо поддалась, и наш герой проскользнул в соседний вагон, не подозревая, что его там ожидает. Внутри его встретила загадочная тишина совершенной экзотики. Прежде всего, повсюду растеклись часы
разных форм и размеров, стрелки которых были в различном положении, явно подсказывая, что и здесь временные закономерности растворились в окружающем
пространстве также, как и в предыдущих вагонах. Циферблаты часов были разноцветными, яркими, легко подсвеченными изнутри, что помогало перемещаться в темноте. Ашас обратил внимание на фигуры знакомой удлиненной формы, подвешенные к потолку. Здесь хаотически висели носороги, слоны с очень длинными конечностями и маленькими туловищами, громадные муравьи были везде, начиная с искусственной паутины на окнах и в углах, а также множество больших страусовых яиц, частично расколотых, с рифлеными окаймленными половинками, из нижней половины которых выглядывали обитатели, непонятно живые или искусственные.
Двух мнений не могло быть – Ашас попал в купе, в котором находился гений сюрреализма Сальвадор Дали, живописец, вознесший сюрреализм до недосягаемых высот творчества, невероятное видение которого отражено в его литературных работах, скульптурных композициях, декорациях, костюмах, архитектуре и
оформлении собственного театра и, наконец, в самом главном – в его живописных произведениях. Это человек, который при жизни был признан гением сюрреализма, отличавшийся абсолютной свободой самовыражения и самооценок.
Ашас прошел в глубину вагона, и его поразило тонкое благоухание, исходившее от спящей женщины большого роста, укрытой тонким роскошным ковровым одеялом. Казалось, что длина кушетки для нее была на пределе. Женщина лежала на левом боку, лицом к проходу, и ее можно было рассмотреть. Безусловно, это была знаменитая Аманда Лир. Невдалеке за ширмой уютно устроился Сальвадор Дали, всегда скрывавший детали своего естественного облика без утреннего макияжа. Ашас заглянул в щель и отметил внушительный возраст спящего мэтра.
«Ну что ж? – заметил он. – Нужно потихоньку привыкать и пристраиваться к новой атмосфере». Приобретенный опыт в сюрреалистическом купе сказывался и помогал. Ашас миновал череду спящих обитателей, нашел предназначенную ему кушетку, пытаясь продолжить прерванный сон. Через несколько минут он осознал, что пока не готов уснуть. Мысли кружили с повышенной скоростью вокруг лидеров сюрреализма. Ашас отметил особую закономерность в расположении пассажиров. Все это было подчиненно определенной логике истории живописи и взаимоотношений художников.
Он анализировал ситуацию и, чем больше об этом думал, тем четче вырисовывались построения организаторов путешествия, укладывающихся в ясную логическую цепь.
Он понимал, что в предыдущем купе не следовало находиться Сальвадору Дали и его окружению. Исторический конфликт между Андре Бретоном и Сальвадором Дали был известен и отражен в бесчисленном множестве публикаций. Более того, они стали в конце концов непримиримыми врагами.
Ашас знал, что у Дали в Париже в основном не было сторонников, кроме, пожалуй, Рене Кревеля и Поля Элюара. Его искусство, рассматриваемое иногда как академическое, а когда было удобно недоброжелателям – как «скотологическое», чаще всего вызывало больше споров, нежели имело поклонников. Не говоря уже о том, что в среде дадаистов и сюрреалистов его облик и поведение раздражали своим индивидуализмом и независимостью, не следованием разработанным группой
правилам. Хотя Дали принимал участие в разработке сюрреалистической теории и писал тексты, в которых уже на той стадии начинало вырисовываться его мировоззрение и отношение к живописи. Его стиль оригинален, не всегда понятен, определенный Полем Элюаром как «параноидально-критический». Дали часто терял меру, перебарщивая и провоцируя соратников, ко всему отпуская непристойности. Лишь помощь Поля позволяла Сальвадору некоторое время находиться в строю группировки сюрреалистов. Но Дали усложнял задачу Полю, постоянно выступая против интеллигенции, разрушая идолов сплоченной вокруг новых идей группы, выступая против африканского искусства за Микеланджело, против искусства дикарей за модернизм, против коллективного за индивидуальное, против эгалитаризма за иерархию, против скептицизма за веру и главное – против политики за религию и против революции за традицию. Известно было, что Луи Арагон не любил Сальвадора Дали, вся его личность, его стиль вызывали у Луи аллергию, его буржуазные повадки, увлечение привилегированными людьми, продажа полотен Шанель, Кокто и всему спектру богатых людей. Арагон упрекал Дали в утраченном сюрреализме. А между тем Жорж Юнье, будучи свидетелем противоречий группы, приведших к ее распаду, высказался о Дали, как о сюрреалисте, который дошел до конца системы, что он непредсказуемый, мятежный, логичный в своих фантазиях и безумстве. Что может быть лучше этого определения?
Дали создал на основании своих идей небольшую группу последователей- интеллектуалов, малоизвестных поэтов, течение, которое, благодаря его усилиям, его озарению пересекло границы и океан, став известным в Лондоне и Америке.
Ашас окончательно устал от воспоминаний, от собственного анализа, силы его иссякли после напряженного дня. В купе по-прежнему было очень тихо, наш герой повернулся на другой бок и благополучно уснул крепким сном.
Проснулся он от нежного поглаживания по голове. Ему казалось, что он вернулся в детство, к тем незабываемым ощущениям, подаренным на всю жизнь мамой. Ему не хотелось открывать глаза, хотелось продлить мгновения счастья, которое он спрятал в закрома на всю жизнь. Тем не менее, он уже проснулся, осознавая окружающую действительность. Обволакивающие его ароматы подсказывали, что рядом с кушеткой находилась благоухающая Аманда, и, действительно, она поглаживала его по голове очень нежно и ласково. Тепло ее медленных движений сладко растекалось магическими потоками по голове и всему телу.
Ашас открыл глаза, при этом Аманда все продолжала утреннюю процедуру, не задавая вопросов, ни о чем не спрашивая, как будто его появление было абсолютно естественным и ожидаемым. Над его кушеткой под потолком на тонких, но достаточно крепких, металлических подвесках висели носороги. Носороги, носороги вокруг – замечательно. Ашас припомнил, что Дали в своем дневнике придавал огромное значение носорогам, рогам носорогов. Мэтр писал:
«В тот самый день, когда славный поэт Лотэн, которому я оказал такое множество услуг, преподнес мне в подарок столь обожаемый мною рог носорога, я сказал Гала:
– Этот рог спасет мне жизнь!
Сегодня эти слова начинают сбываться. Рисуя своего Христа, я вдруг замечаю, что он весь состоит из носорожьих рогов. За какую часть тела ни возьмусь, я словно одержимый изображаю ее в виде рога носорога. И лишь тогда, и только тогда, когда становится совершенным рог, обретает божественное совершенство и анатомия Христа. Потом,заметив, что каждый рог предполагает рядом другой, перевернутый, я начинаю писать их, цепляя друг за друга. И, словно по волшебству, все становится еще совершенней, еще божественней. Потрясенный своим открытием, я падаю на колени, дабы возблагодарить Христа, и это, поверьте, вовсе не литературная метафора. Видели бы вы, как я, точно настоящий безумец, падал на колени у себя в мастерской. Леонардо пытался изобрести некие яйца, которые, согласно Евклиду, якобы представляют собой совершеннейшую из форм. Энгр отдавал предпочтение сферам, Сезанн – кубам и цилиндрам. И только Дали, в пароксизме изощренного притворства поддавшись неповторимой магии носорога, нашел наконец истину. Все слегка изогнутые поверхности человеческого тела имеют некую общую геометрическую основу – ту самую, которая воплощена во внушающем ангельское смирение перед абсолютным совершенством конуса с закругленным, обращенным к небесам или склоненным к земле острием, который зовется рогом носорога!»
Ашас посмотрел по сторонам и отметил, что все обитатели купе уже проснулись и, сидя за роскошным тяжеловесным столом красного дерева, завтракали. Во главе стола восседал Сальвадор, а место рядом с ним по правую руку, предназначенное для Аманды, пустовало. Ну что ж? Нужно было встать и после утреннего туалета присоединиться к экзотической компании. Никто его не приветствовал, Ашас оставался в тени, и это его вполне устраивало, позволяя рассмотреть попутчиков по купе.
За столом сидели Людовик XIV, Ангел, Дельфин и др. Из-за привычки Дали называть женщин мужскими именами и прозвищами, в конце концов, по миру стали распространяться слухи, будто он собрал какую-то немыслимую свиту из трансвеститов, а мэтр, само собой разумеется, и не думал опровергать эти сплетни. И, конечно, не преминул раструбить повсюду, что Аманда – это и Моисей, и его отец. В результате в одно прекрасное утро газета «Минют» сообщила, что новоявленная муза Божественного Мастера – на самом деле юноша. Легенда быстро облетела весь Париж, охочий до всяких мелких скандалов.
Уже в течение ряда лет Аманда была его ребенком, сестрой и подругой. Часто Дали называл ее Стрекозой, потому что она похожа на этих золотистых тоненьких насекомых. Легенда к ним благосклонна: считается, что стрекоза приносит счастье. В дополнение он называл Аманду Меланхолией по аналогии с дюреровским шедевром, потому что она часто бывала грустна и бледна, погружаясь из-за любовных переживаний в депрессии. А еще он дал ей прозвище Серебряный Бубенчик, так как ее бусы летом позванивают на шее при ходьбе, веселя и лаская слух Сальвадора.
В течение ряда лет Аманда проводит время в компании Сальвадора Дали. У нее нет постоянного дома, с мэтром ей намного интересней, чем с лондонскими хиппи. Как только Аманде становится скучно, когда она несчастна, или когда Дали звонит, приглашая ее приехать, она летит к нему в Париж, Нью-Йорк, Порт-Льигата и другие точки мира.
Очень интересен и другой персонаж окружения Дали под кличкой Людовик XIV. В свите придворных Короля-Солнца эта необычная женщина была уже с начала шестидесятых годов, с лицом львицы и с огненной шевелюрой – испанка с русской фамилией Нанита Калашникова. Дали казалось, что она похожа на французского
короля. Она живет в Марбелье, имеет квартиру на Парк-авеню, но приезжает, как только Дали ее позовет. Она – один из постоянных персонажей, неотступно следующих за Дали, причем он доверил Наните заботу о своих волосах. Она моет ему голову, укладывает волосы перед фотосъемкой или выходом в свет, где Дали появляется разодетый в пух и прах, с напомаженными усами и волнистыми волосами.
Утро в купе не было исключением, Нанита поработала над головой маэстро некоторое время, и он сидел за столом, как денди до кончика своей вездесущей трости.
Как только Ашас присел к столу, Дали тут же начал обсуждать его необычные имя и фамилию, не имеющие, с его точки зрения, никаких аналогий. Он даже подумывал не утруждаться и не придумывать прозвище, что в другой ситуации происходило практически моментально и естественно, без особых напряжений. Нашего героя этот факт несомненно порадовал.
Разговоры за столом, а скорее монолог Дали, не прекращались. Упоминались некоторые фрагменты из дневника мэтра, в частности о Ницше...
«Впервые открыв Ницше, я был глубоко шокирован. Черным по белому он нагло заявлял: «Бог умер!». Каково! Не успел я свыкнуться с мыслью, что Бога вообще не существует, как кто-то приглашает меня присутствовать на его похоронах! У меня стали зарождаться первые подозрения. Заратустра казался мне героем грандиозных масштабов, чьим величием души я искренне восхищался, но в то же время он сильно компрометировал себя в моих глазах теми детскими играми, которые я, Дали, уже давно перерос. Настанет день, и я превзойду его своим величием! Назавтра же после первого прочтения книги «Так говорил Заратустра» у меня уже было свое собственное мнение о Ницше. Это был просто слабак, позволивший себе слабость сделаться безумцем, хотя главное в таком деле как раз в том и состоит, чтобы не свихнуться! Эти размышления послужили основой для моего первого девиза, которому суждено было стать лейтмотивом всей моей жизни: «Единственное различие между безумцем и мной в том, что я не безумец!» За три дня я окончательно проглотил и переварил Ницше. После этой каннибальской трапезы оставалась несъедобной лишь одна деталь личности философа, одна-единственная косточка, в которую я уже готов был вонзиться зубами, – его усы! …Но мне надо было превзойти Ницше во всем, даже в усах! Уж мои-то усы не будут нагонять тоску, наводить на мысли о катастрофах, напоминать о густых туманах и музыке Вагнера. Нет, никогда! У меня будут заостренные на концах, империалистические, сверхрационалистические усы, обращенные к небу, подобно вертикальному мистицизму, подобно вертикальным испанским синдикатам.
Если чтение Ницше вместо того, чтобы утвердить меня в моем атеизме, впервые заронило в мою душу догадки и соображения относительно предмистического вдохновения, которым суждено было увенчаться блистательнейшим успехом в 1951 году, когда я работал над своим «Манифестом», то сама личность философа, его волосяной покров, его нетерпимость к слезливым, стерилизующим христианским добродетелям, напротив, внутренне способствовали развитию во мне антиобщественных, антисемейных инстинктов, а внешне – помогли обрисовать свой силуэт. Как раз с момента прочтения «Заратустры» я и начал отращивать на лице свои любимые космы, покрывавшие мне все щеки вплоть до уголков рта, волосы же цвета воронова крыла ниспадали на плечи, как у женщины. Ницше пробудил во мне мысли о Боге… Так, даже находясь в лоне группы сюрреалистов, я умудрялся ежедневно заставлять их проглатывать по одной идее или образу, которые находились в полном противоречии с традиционным «сюрреалистическим вкусом». В сущности, что бы я ни приносил – все оказывалось им не по нутру. Им, видите ли, не нравились задницы! И я с тонким коварством преподносил им целые груды хорошо замаскированных задниц, отдавая предпочтение тем, которые бы по вероломству могли соперничать с искусством самого Макиавелли. А если мне случалось сконструировать какой-нибудь сюрреалистический объект, где совсем не проглядывал никакой фанатизм такого рода, то уж его символическое функционирование непременно в точности соответствовало принципам действия заднего прохода. Так, чистому и пассивному автоматизму я противопоставлял деятельную мысль своего прославленного параноидально-критического аналитического метода. Я все еще не проникся энтузиазмом в отношении Матисса и абстракционистских тенденций, по-прежнему отдавая предпочтение ультраретроградной и разрушительной технике Месонье. Стремясь преградить путь первозданным природным объектам, я начал вводить в обиход сверхцивилизованные предметы в стиле модерн, которые мы
коллекционировали вместе с Диором и которым в один прекрасный день суждено было войти в моду вместе с направлением, известным под названием «new look»…
Но правда, единая и неделимая, вдруг сверкнула передо мной, ясная, как божий день: невозможно оставаться настоящим сюрреалистом, если принадлежишь к группе, которой управляют чьи-то политические пристрастия, будь то в литературе или в живописи, вокруг Арагона или вокруг Бретона.
Не могло еще существовать на земле человека, который бы, подобно мне, претендовал на роль истинного безумца, живого и организованного с чисто пифагорийской точностью в самом ницшеанском смысле этого слова. Но вот случилось то, чему суждено было случиться, – явился Дали. Сюрреалист до мозга костей, движимый «ницшеанской волей к власти», он «провозгласил неограниченную свободу от какого бы то ни было эстетического или морального принуждения и заявил, что можно идти до конца, до самых крайних, экстремальных пределов в любом творческом эксперименте, не заботясь ни о какой последовательности или преемственности. Я потребовал права отрастить Ленину трехметровые ягодицы, приправить его портрет студнем из гитлеризма, а если потребуется, то и нафаршировать все это римским католицизмом. Каждый волен быть сам и давать возможность другим стать тем, чем им заблагорассудится, во всех своих проявлениях и отправлениях, кишечных расстройствах и фосфенных галлюцинациях – хоть моралистом, хоть аскетом, хоть педерастом или копрофагом…
Нет! – вскричал тут Дали. – Еще не все потеряно. Надо просто призвать на помощь разум и посмотреть на вещи рационально. И тогда все наши плотские страхи можно возвысить и облагородить непостижимой красотой смерти, встав на путь, ведущий к духовному совершенству и аскетизму. Эту миссию мог выполнить лишь один-единственный Испанец, уже давший миру самые дьявольские и страшные открытия, которые когда-либо знала история. На сей раз он призван был подчинить их своей воле, изобрести их метафизическую геометрию. Надо было возвратиться к благородному достоинству цвета окиси серебра и оливкового, которыми пользовались Веласкес и Сурбаран, к реализму и мистицизму, которые, как выяснилось, были сходны и неотделимы друг от друга. Надо было трансцендентную реальность высшего порядка включить в какой-нибудь взятый наугад, случайный фрагмент настоящей, реальной действительности – той, которую через абсолютный диктат зримого некогда запечатлел Веласкес. Однако, все это уже само по себе предполагает неоспоримое существование Бога, ведь он-то и есть действительность наивысшего порядка!»
Дали сделал паузу, посмотрел на выражения лиц своей свиты, как бы пытаясь понять, какое впечатление произвело на нее сказанное, и продолжал:
«Когда одна из крупных газет попросила меня дать определение сюрреализма, я ответил: «Сюрреализм – это я!». И я действительно так считаю, ибо я единственный, кто способен развивать его дальше. Я никогда ни от чего не отрекался, но, напротив, все подтверждал, возвышал, расставлял по местам, подчинял воле разума, освобождал от материальной оболочки и одухотворял. Мой нынешний ядерный мистицизм есть не что иное, как вдохновленный самим Святым Духом плод дьявольских сюрреалистических экспериментов начального периода моей жизни…
И, тем не менее, мне было совершенно необходимо освоить безукоризненно «хорошую» живопись – ведь, чтобы одержать в один прекрасный день триумфальную победу, мой ядерный мистицизм должен был слиться воедино с наивысшей, совершенной красотой.
Я знал, что искусство абстракционистов – тех, кто ни во что не верит и, соответственно, «ничего» не изображает, могло бы послужить величественным пьедесталом для Сальвадора Дали, одиноко стоявшим в наш мерзкий век материалистической декоративной мазни и любительского экзистенциализма. Все это не вызывало у меня ни малейших сомнений. Но чтобы выстоять, выиграть время, надо было стать сильнее, чем когда бы то ни было, заиметь золото, делать деньги – побольше и побыстрей, чтобы сохранить форму. Деньги и здоровье! Я совершенно перестал пить и стал холить себя, доходя в этом порой до какой-то исступленной одержимости…
Самый простой способ избежать компромиссов из-за золота – это иметь его самому. Когда есть деньги, любая «служба» теряет всякий смысл. Герой нигде не служит! Он есть полная противоположность слуге. Как весьма точно заметил каталонский философ Франcиско Пухольс: «Величайшая мечта
человека в плане социальном есть священная свобода жить, не имея «необходимости работать». Дали дополняет этот афоризм, добавляя, что сама эта свобода служит в свою очередь и необходимым условием человеческого героизма. Позолотить все вокруг – вот единственный способ одухотворить материю.»
«Ну что ж! Неплохо сказано!» – с большим удовлетворением изрек мэтр, подустав от цитирования. «Неплохо было бы после завтрака заняться работой, а то перед отъездом явился Капитан и напомнил, что по возвращении домой нужно представить дюжину акварелей с лошадьми для литографий. Я уж давно обещал, что они будут готовы вовремя, но к работе все никак не приступал, не люблю заказы такого рода, которые приходится выполнять точно к сроку, однако в данном случае я связан контрактом и даже получил чек на внушительную сумму. Сейчас будем делать ванночки.»
«Ванночками» назывались акварели особого рода. Через несколько минут, после предварительных приготовлений закипела работа. Вначале Дали наносил на бумагу краски, а потом ополаскивал листы под краном в ванной. Вода оставляла длинные
цветные следы, направление которых маэстро слегка варьировал, меняя положение листа под струей. В результате получалась разноцветная размывка, где краски причудливо смешивались, создавая то более яркие пятна, то произвольные «накаты». После, одним движением руки выдавливая на бумагу краску из тюбика, Дали изображал силуэт лошади. Он мало заботился о пропорциях, и поэтому лошадиные ноги казались чересчур длинными и какими-то негнущимися. Завершенные наброски тут же оказывались под струей воды, а затем Дали брал двумя руками лист и, нагнувшись над ванной, размывал рисунки. Вода окрашивалась всеми цветами радуги, при этом разноцветные брызги разлетались вокруг.
Не прошло и четверти часа, как двенадцать акварелей были готовы. Оставалось лишь их высушить. После чего Дали прошелся по ним рукой мастера, придавая им завершенный далинианский вид.
Внимательно наблюдая за совершенно необычным процессом творчества, Ашас сидел рядом с Амандой, которая в свою очередь пыталась развлечь его всякими яркими историями из прошлой жизни с Дали. Звучали рассказы о трапезах в самых дорогих ресторанах мира с такими звездами, как Катрин Денев, Юл Бринер. Одна из ярких историй, безусловно, достойна упоминания. Аманда рассказывала:
«Дали решил ввести меня в высший парижский свет и пригласил сопровождать его на бал в восточном стиле, который давал Алексис де Реде на острове Сен-Луи в особняке Ламбера. Это было замечательное событие в парижской жизни, и, как надеялся Дали, все, кто не был приглашен, предпочитали говорить, будто они путешествуют или занимаются зимними видами спорта.
– А так ли уж надо идти на этот бал Реде? – спросила я, на что Дали ответил: – Всенепременно! Хотя бы для того, чтобы полюбоваться потолком Тьеполо. Сам же бал не представляет ни малейшего интереса.
Меня же больше всего тревожило отсутствие подходящего костюма. Все только и думали, как бы нарядиться пороскошней, и готовили богато расшитые кафтаны, тюрбаны с плюмажем, и Бог знает, что еще.
– Не волнуйтесь, – успокаивал меня Дали. – Вы во сто раз прекрасней их всех, куда им тягаться с вами! В прочем, я придумал для вас костюм: вы будете восточным маком, Амаполой... Помните?
Он показал мне красное балетное трико у «Рипетто».
В последний момент меня охватила паника при мысли, что я окажусь в кругу людей из другого мира, и я стала отказываться идти на бал, но Дали меня уговорил. Кое с кем из приглашенных я как-никак знакома. Например, с Близнецами. Диоскуры будут изображать наших пажей, и можно будет с ними потанцевать. Дали надел парик Людовика IV и держал в руках лорнет, украшенный камнями. – Я нарядился в Дали, – объяснял он мне. Близнецы, одетые совершенно одинаково, несли какой-то стяг и бархатную подушку, где лежали начерканные на пергаменте кабалистические знаки Раймунда Луллия. У меня волосы были завиты пышными локонами.
– А ну-ка, оголите грудь! – приказал мне Дали. – Нынче вечером вы будете единственным маковым цветочком с нагой грудью – почти что амазонкой.
В последнем порыве стыдливости я набросила себе на плечо прозрачный красный шарф с золотыми нитями.
Прибытие гостей в особняк Ламбера было обставлено весьма помпезно. У дверей стоял человек, громко объявляющий имена
входящих, которые тут же попадали под обстрел фотографов. Алексис де Реде, облаченный в костюм калифа, принимал гостей на лестнице, ведущей на второй этаж в большой зал для приемов, украшенный лепкой и фресками. Там был весь парижский бомонд: семейство Ротшильдов, принцессы крови, кинозвезды, знаменитые манекенщицы и аристократы... Все в масках. Среди парчовых тюрбанов, одалисок, усыпанных драгоценными каменьями, и расталкивающих друг друга локтями шикарных принцесс Турандот, Лакме, китайских императоров и Шехеризад, мы потеряли из виду Близнецов. Впрочем, как не без обиды заметил Дали, никто даже внимания не обратил на пергамент Раймунда Луллия. Бриджит Бардо тоже была в плотно облегающем трико, Элизабет Тэйлор красовалась в расшитом восточном кафтане. То, что я изображала цветок опиума, никто, по всей видимости, не сообразил, зато обнаженная грудь властно привлекала взоры. Мэтр был явно разочарован из-за того, что ему по-настоящему не удалось стать единственным центром внимания, меня огорчало то, что окружающие замечали только мою обнаженную грудь.
Несколько дней спустя барон де Реде пригласил нас пообедать. Там были только близкие друзья, и Дали мог чувствовать себя звездой первой величины. Барон подарил ему новую трость и заметил, что в этом моя заслуга. Фарфоровый набалдашник представлял собой женскую головку в шапочке Людовика XV с полумаской на лице.»
За окном вагона понемногу смеркалось. Казалось, куда убежал столь насыщенный впечатлениями, разговорами, живописью и воспоминаниями осенний день в купе, идущего неизвестно куда экзотического поезда?
Ашас очень устал и хотел раньше времени пойти ко сну. Голова его была переполнена, насыщена новыми незабываемыми встречами. Лишь закалка, приобретенная в поездке, позволяла овладеть эмоциями. Безусловно, это могло отразиться на чутком сне нашего героя. В этом мы не ошиблись...
(Продолжение: Звуки живописи 8)