Эдгар Дега
«Искусство всегда дело всей
личности. Поэтому оно в
основе своей трагично.»
(Франц Кафка)
Поезд двигался очень медленно и плавно, что безусловно помогало работе художников.
Эдгар устроился у окна, приготовил мольберт и привычные принадлежности. Кое-что необходимое он прихватил с собой в дорогу на всякий случай. Очередной сюжет с танцовщицами уже несколько недель ждал своей участи и требовал доработки. Начиная работать, он почему-то вспомнил момент встречи с великим метром Энгром, которому в тот момент исполнилось 75 лет, а его неоценимый совет он запомнил на всю жизнь: «Рисуйте линии... Как можно больше, по памяти или с натуры».
Эдгар мог себе позволить не продавать свои работы и дорабатывать их снова и снова, стремясь к недосягаемому с его точки зрения. Он знал, что над ним подшучивали, поговаривали, что лишь только отобрав у него картину, удалось бы прекратить работу над ней. Он был уверен в том, что сможет довести полотно до законченности, до состояния, которое он чувствовал, но никогда не мог описать словами. Параллельно с работой он размышлял о непонятной цели поездки. Загадочность и расплывчатость ее целей в какой-то мере заинтриговала, к тому же Эдуард Мане склонил его к этой идее, он устроился поблизости. Дружба с ним в течение длительного времени всегда скрашивала будни, ко всему прочему их объединяла близость взглядов и взаимное неприятие академического искусства. Его цель уже давно вырисовалась – стремление передать сущность окружающего мира посредством движения человека, преломленного на полотне или в скульптуре.
Эдгар отказывался работать на пленэре, в отличие от многих собратьев. Критики причисляли его все больше к революционной группе импрессионистов, хотя сам он отвергал этот термин начисто.
Нанося первые слои краски, Эдгар продолжал вспоминать критические замечания, касающиеся его творчества. Да, его работы кажутся тускловатыми по сравнению с такими импрессионистами, как Ван Гог и Гоген. Он пожертвовал яркостью, предпочел динамику движения фигур, и ему кажется, что это сочетание наиболее правильно для отражения эстетики танца. Хрупкие фигурки балерин должны предстать перед созерцателем в мягких полутонах, полумраке репетиционных помещений и в свете софитов на сцене театра. Критики неправы, утверждая отстраненность его от изображенных моделей, отсутствие эротики, невесомого чувствительного и даже эротического контакта. Конечно, это в первую очередь привлекает неизощренного, непритязательного зрителя. Но где-то проскальзывает мысль, что его произведения передают тонкие грустные чувства автора в сочетании с глубокой нежностью. Это его очень радует, так как он глубоко уверен в том, что эмоциональное не должно быть выражено непосредственно, а должно просматриваться тем или иным образом опосредовано из глубины загадочности личности, характера живописца как фантастические намеки, мазки, их сочетания, трансформированные на изображаемые объекты.
В отличие от Ренуара, он никогда не стремился приукрасить или сделать более совершенными тех, чьи портреты он писал, а в тех случаях, когда его натурщицы были из рабочего класса, он поступал с еще большей беспощадностью. Казалось, что ему было приятно подчеркивать недостатки тех, кто не принадлежал к высшим кругам общества. Для него человечество было уродливо, по крайней мере там, где это имело отношение к искусству. Анри Тулуз-Лотрек также следовал этому принципу и, когда одна из дам его как-то спросила, отчего он пишет женщин такими уродливыми, он ответил: «Но они такие и есть, мадам!»
Дега вспоминал в связи с этим, как возвращаясь вечером после ужина из ресторана, он видел прачек за работой при свете газовых фонарей, создающих резкую светотень на их лицах. Он внимательно наблюдал за ними и зарисовывал жесты, характерные для их работы. Его глубоко волновали эти цеха, с их запахами отбеливателя, пота, с пресным запахом постельного белья, когда его гладят. Эдгар старался еще сильнее подчеркнуть низменный характер их труда. Он ставил перед этими женщинами литры вина, они напивались, зевая так широко, что могли просто вывихнуть себе челюсти.
Дега все продолжал работать над незаконченной картиной танцовщиц и вспоминал, как посещал представления в Парижской опере на улице ле Пелетье. Он каждый раз жадно впитывал информацию о мастерах танца и ученицах, пополняя свои записные книжки эскизами и зарисовками, а в последствии у него появилась возможность наблюдать за их работой в репетиционных залах и из партера. Таким образом он в полной мере смог осознать всю жизненную силу и энергию, которые требовались этим молодым актрисам. Они стремились вырваться из убожества окружающего их мира, достигнув более высокого уровня профессионализма или став женой, а может, и просто любовницей человека более высокого экономического и социального положения.
В творчестве им всегда двигало сочувствие к тому неопределенному положению, в каком находились эти женщины, к перспективе для них стать элитарными проститутками, которая ждала многих из них. Он приглашал их в свою мастерскую, где делал предварительные эскизы и зарисовки. Он не мог забыть, как некоторые из танцовщиц жаловались на то, что, отмеряя их тела циркулями, он, бывало, случайно царапал их. Неиссякаемый поток к
нему молодых женщин был подозрительным, и соседи художника не раз вызывали полицию, но дальше этого дело не шло, да и доказательств интимных связей Дега с кем-либо из танцовщиц не существовало.
Дега вдруг почувствовал, что необычная атмосфера загадочного путешествия, общество друзей, мерное постукивание колес и осенняя мелодия за окнами вагона, – все это располагает к плодотворной работе. Он никогда прежде не работал в таких условиях и не помышлял, что подобное возможно. Эдгар улыбнулся и в душе порадовался, что не отказался от путешествия.
(Продолжение: "Звуки живописи 3")