Вместо предисловия. Премьера дэнс-мюзикла.
Растрепанный, едва застегнув брюки, я успеваю выскочить к софитам и аплодисментам. Что это было? Кто пустил ее за кулисы? Как ее зовут? Где ее найти?
Я тронул след от ее укуса на свежевыбритой щеке: рана саднила. Интересно, заметит ли Машутка? Если что — скажу, снова неудачно соскоблил щетину дедушкиной стальной бритвой. Когда дед в свои двенадцать, в разгар НЭПа, сам поехал в Москву из маленького городка, он впервые увидел трамвай и купил в магазине свою первую фирменную рубашку. Бритва была подарком к покупке и пережила рубашку, войну, а недавно и своего хозяина. Теперь легендарным станком пользовался я, втайне надеясь тоже заболеть раком. Сколько раз за последние месяцы я царапал шею, веря, что рак передается через кровь! Потому что никак не мог смириться с потерей авторитета, заменившего отца, человека, которого любил.
Жизнь преподносит сюрпризы. И от таких сюрпризов «киндерам» достается по-взрослому. Очкарик-режиссер, огонек в глазах, ветер в голове. Через полгода я состарюсь и полечу к финалу. Без права выбора между долгой жизнью в неведении и — всем и сразу. С той премьеры, с того безумия в гримерной начинался новый я, самый счастливый и одновременно несчастный.
На следующий день о мюзикле напишут в одном из первых номеров «Афиши» (где-то между новостями о «Матрице» братьев Вачовски и постановке «Трех товарищей» в «Современнике»): «Артхаусный постмодернизм, прогрессивный примитив текстов и мелодий — все поставлено превыше классического в мюзикле. Текст, созданный молодым режиссером, доминирует, но не давит. Дебютант, только что закончивший ВГИК, весьма уверенно загоняет действие в рамки авансцены, сужая пространство и стирая границу между актерами и зрителями. Демонстративно развинчивается на детали сценический нуар, где герой и его фам-фаталь то и дело совершают небывалые прорывы из балагана в эпос. Очарование постановки — в единении жуткой лютости происходящего и эфросовской интеллигентности человека, дирижирующего всем этим. Гимн сильных и открытых чувств в эпоху тотального упадка оных: внутри простого парня заперт супергерой, кокетка являет чудо жертвенной любви и даже эрзац-влюбленный в эпизоде исполняет недюжинную трагедию отвергнутого. Избыточность постановки начинает казаться нетривиальной формой аскезы. Отечественный авангард нашел нового «параллельщика».
Машутка. Девушка перед Тобой.
— Я не понимаю тут себя! Не чувствую! Какая биография роли? Кто я? Откуда я? Зачем я?
Актриса сводила с ума. Репетиции мюзикла в разгаре.
— Пой, Аня, ты все знаешь!
— Я ничего не знаю! И это не моя тональность!
Все плохо, актеры нервничают, декорации рушатся, продюсер в бешенстве, в сценарии дыры. Пахнет жареным, и прима скоро съест одного молодого ягненка в толстой оправе очков. В такие моменты режиссер, то есть на самом деле обыкновенный человек, который почему-то решил, что он режиссер, то есть непосредственно я, должен взять ситуацию в свои руки. Командно-приказная манера не сработает. Необходимо перейти на понятный исключительно актерам некий птичий язык, на нем говорить и мыслить, забыв на время про нормальную речь.
— Подстройся под него. Накапливай! Не забивай гвозди, оставь воздух! Он ушел, а внутри у тебя что?
— Ну, он ушел, а я сижу, как дура. А теперь что — я встала и пошла?
— Аня. Приди к тому, чтобы встать. Проживи это. Переведи проживание в активную зону! Из дырки не возникает ничего!
— Прогоним снова с Сашкой?
— Не надо. Твоя мизансцена. Он ушел, а ты — что?!
— Я одна, холодно.
— Верно. Пошел внутренний монолог. Да! Тут статика очень выразительна. Дальше внутри себя говори! А теперь скажи вслух, что в тебе, не по сценарию, сама скажи!
— Смотри, что ты делаешь со мной, видишь!
— Да! Сковырни! Еще!!!
— Это твоя вина, я люблю тебя!
— Да! Саша, на заднике! Обернулся. Услышь! Очень точно услышь! Да, задержи! Свет! Где свет на Саше!!! Стоп! Кто на сцене! Кто?!
Новенькой по гриму вздумалось припудрить актрису. Польщенная таким вниманием, главная героиня мюзикла с удовольствием поворачивала голову навстречу танцующей кисточке. Гример совершенно спокойно обернулась и, хлопнув ресничками, пискнула в ответ на мой крик:
— Пудра потекла, ей нужно другую, полюбэ заблестит на премике.
Задохнулся от возмущения:
— Видели? Вот что я называю контрапункт. Теперь поняли?
Общий смех.
— Всем спасибо. Давайте переспим с этим. Как тебя зовут-то?
— Маша.
— А что такое «премик»?
— Премьера! Ну вы дэ!
Марию приняли в команду в день той забавной репетиции «с контрапунктом» и общего похода в ресторан «Генацвале». Столы сдвинуты. Хачапури с киндзмараули, сациви с хванчкарой, лобио с саперави, чурчхела с ахашени, разговоры с улыбками. Эффект Кахетии. То, что объединило в один и тот же момент грузинских усачей за деревянным столом тбилисского кафе при потекших свечах, поскольку опять отключили электричество; русского миллиардера за инкрустированным столиком в частном самолете Gulfstream, небрежно шепчущего в розовое ушко стюардессы, которая не зря вчера оставила ползарплаты в салоне красоты; сытую взъерошенную птицу с измазанным клювом, только что поймавшую поток ветра; да еще и шумный коллектив мюзикла «Сити» в ресторане, где готовят долго, а едят еще дольше. ;;;;;;;. Ахашени. Крупные, будто муляжные гирлянды винограда сорта «саперави» на холме за каменной церквушкой, у селения Ахашени в Гурджаанском муниципалитете Грузии. Легкая терпкость с тонами экзотических фруктов. И прессованное, забродившее, разлитое по бутылкам чувство. Мария… Какая улыбка! В Москве не умеют так улыбаться, восхищаться, смотреть в глаза. Девушка с Севера, училась в Нижнем, в Москве недавно. Словно Аленка с шоколадки — ожила, выросла и стала красивой, как кукла.
— Гуд, что мы на рэ.
— То есть хорошо, что мы в ресторане, — легко переводил я под конец беседы.
Она нахмурилась, задумалась. Потом улыбнулась:
— Ну да, в рестике.
— А какой твой любимый рэ?
— На Кропотке хор, и др.
Нагрянули мои «однополчане», выпускники ВГИКа. На Машу тут же уставился Юлик — обжигающе-немигающими глазищами. Полгода назад, во время ознакомительной поездки вгиковцев в Госфильмофонд (по адресу «Белые столбы и направо»), он так непристойно набрался, что расхаживал в жанре неприкрытого ню по «объекту культурного наследия народов РФ». Полногрудая Ольга, бывшая староста группы, с ходу объявила приказным басом:
— Стас, давай так. Музыка — это твое. Арт-хаус — Юлика. А постановки и фильмы про обычных людей и их земные взаимоотношения — это мое!
— А нам что, снимать про хорьков в космосе?! — завизжал Виктор.
Когда ему стукнуло сорок, он продал бизнес, поступил на режиссерский и купил квартиру в Пальма-де-Майорке, чтобы там спокойно, ни на что не отвлекаясь, монтировать фильмы. Оставалось только их снять. Последняя сценарная заявка Виктора начиналась зловеще: «Ночь. Подоконник. Тарелка. Чистая белая тарелка. На тарелке гайки диаметром 17 мм».
— Вить, представляешь, а я то же самое хотела спросить у Дэвида. Хотела выцепить его с пресс-конференции, побалакать о нашем, про красную йогу, но охрана не пустила! — Документалистка Юлия гордо озирала притихших друзей, крупный прыщ на ее лбу напоминал настоящий третий глаз.
Присутствующие без лишних пояснений догадались, что «выцепить» предполагалось «всего-то навсего» автора «Человека-слона», «Твин Пикса» и «Шоссе в никуда», лауреата «Золотой пальмовой ветви», Его Психоделичество Дэвида Кита Линча.
— А я бы про хорьков спросил у Альмодовара, тоже хороший режиссер! — усмехнулся Виктор. Все обернулись к Юлику. Он вскочил, часто задышал, покраснел. Потом замахал руками и стал подпрыгивать. С губ слетали слюни и обрывки фраз.
— Никогда… Ничего… Никогда… Вообще никогда не говорите… про… про… Аль… модовара! — Юлик остановился и возвел руки к плафону светильника. — Да я готов задницу ему расцеловать!
- "Еда приносит больше удовольствия, Чем женщина, чей голос нарочит. Побольше в холодильник продовольствия! Но, впрочем, если женщина молчит". Не обращай на них внимания! А лучший все равно Антониони, — подмигнул я Маше с апломбом маститого режиссера. — Поэт отчуждения, правда, не особо жаловал закадровую музыку, считал ее дешевой манипуляцией, но даже у него танцы в La Notte, классный саундтрек в «Забриски Пойнт». Умер в позапрошлом, в один день с Бергманом.
«Киношная распальцовка» не очень-то сработала. Мария заскучала, застегнула сумочку, встала. Я предложил подвезти.
Машутка напоминала мою милую бабушку. Которая так любила дедушку. Которого так любил я. И без которого жизнь начисто потеряла смысл. Дед отказался от первых красоток ради тихой провинциалки. Она приехала к нему в Москву без вещей и приданого. Она ночами изучала Устав КПСС, всегда хотела вступить в партию, на всю зарплату патриотично покупала советские облигации вместо хлеба. И любила деда до последнего вздоха. Эх, Машутка…
Рецепты.
Моя мама умеет готовить. Она прочитала, наверное, все книги, изучила мир на своем опыте, познала много горя и мало счастья, говорит красивыми строчками лучшего романа, который не будет написан. И умеет готовить… Мой любимый дедушка помнил настоящий вкус каждого блюда. Ведь его мама, которую он носил на руках, замечательно кухарничала. Поэтому к стряпне дочери дед относился критически. «Ну, сервировать стол она умеет», — говаривал он. И тут же уточнял: «А что ты имела в виду приготовить?» Мама не знает, что со мной, где я, с кем я. Но если я порой зайду к ней, или не зайду, но в душе очень хотел бы зайти, она идет на кухню. Ее руки месят тесто, но мне кажется, в ее руках солнечные лучи смешиваются с мякотью судьбы, чувствами и стихами, будто она выпекает чью-то жизнь. Может быть, мою.
"Яблоки с солнцем": в небольших зеленых яблоках вырезать в виде конуса сердцевину. В конус насыпать сахар, можно с корицей, или мед. Поставить на три минуты в микроволновку. При остывании присыпать сахарной пудрой и украсить листиками мяты. А еще — добавить немного солнца".
Небо на подошве.
Середина часто приносит разочарование. Особенно если сравнивать с началом. С возрастом мы превращаемся в персонажей. А герои книг — в тряпичных кукол в усталых руках. И все же. В середине порой даже маленькая перемена стоит всего пройденного пути. Что уж говорить про мой грешный путь. Прогулочка в пол-Европы и пол-вечности.
…Сквозь приоткрытую штору на простынь между нашими телами падала ломаная линия света.
— Не пора ли познакомиться… — Я не узнал собственный голос: тенор джентльмена без бабочки.
— У меня нет имени. Придумай его. — С ума сойти. Хочешь поиграть? Допустим… Ева. — Пойдет. Ты первый гений, который меня так увлек.
Ее рука на светлой полосе. Моя сверху. Мягкий свет слабо согревает мои фаланги, проигрывая глубокому теплу внутри ладони, от ее нежных пальчиков. Разомлев, промямлил:
— Какой гений, о чем ты.
...Всю ночь мы крутились в раздолбанном автобусе по узкому серпантину, поднимаясь в итальянскую Швейцарию. Желтый автобус, прилепленный к пластиковой горе, внутри сувенирного снежного шара. Но стекляшку некому встряхнуть, и снежинки осели в глицерине... Гул, застывший в воздухе, резко умолкает. В тишине чуть шелестит снежный ветерок. Насосом шумит мое учащенное дыхание. А на меня… словно смотрит сам дьявол. Зрачки почернели и увеличились, на искривленном лице ни кровинки. Сгибается и открывает рот. Потом медленно выпрямляется и поворачивается к перилам, а рот раскрывается все больше и больше. Орет. Страшно, дико, пронзительно, издавая какие-то неразличимые человеческим ухом звуки. Она вся, и тело, и лицо, которое, кажется, теперь состоит только из двух разинутых челюстей, вся, до скрюченных пальцев рук и закатившихся глаз, она вся полностью превратилась в этот нескончаемый крик. Замолкает и падает, оставив страшную звенящую тишину. А потом приближается, нарастает грохот. Я подхожу к перилам, как контуженный, еще держась за уши. Прямо подо мной с соседнего склона несется белый ураган, неистовая снежная лавина. Оглядываюсь на дьявола в женском обличье. Дрожит в позе зародыша. Наклоняюсь. Ее губы шепчут:
— Там были они, прости, беги.
В висках стучало: скорее обратно, к уровню моря. А еще монотонной записью крутились последние слова моего дедушки, сказанные в реанимации такими же бледными губами, как и у моей ведьмы: «Женщина всегда права…»
…Она неплохо смотрелась у бассейна под звездным небом. Я лег рядом. Яхта плыла на автопилоте по лунной дорожке. Мы смотрели на звезды.
— Я люблю тебя, — вдруг прошептал я.
— И я люблю тебя, — ответила так же тихо.
Мы не касались друг друга. Просто лежали рядом и шептались.
— Когда нас убьют, встречаемся у той звезды, на которую смотрю я.
Она поймала мой мизинец и сжала его своим. Звезды не двигались. Послышался всхлип.
— Устала скрываться… Хочу быть с тобой.
Бывают следы на песке — их не сотрет волна. Порой падает слеза — и ей никогда не раствориться во Вселенной. И бывает взгляд. Недолгий. Например, зеленоглазый, твой, встретившийся с моим. И в такой момент умолкают пальмы. И осы прячутся в мокрые бутоны. И звезды послушно гаснут. Ведь этот тихий взгляд — навсегда.
Я рывком подхватил ее и — в бассейн. Научил ударять руками по глади без всплеска, но со множеством подводных пузырей — делать «водяную бомбочку». Я знал, что игры в бассейне тотчас приведут ее в детский восторг. Потому что помнил и битвы на подушках, и мороженое, и наше стопроцентное счастье до покушения. Не вытираясь, голышом спустился в салон. Янтарный мрамор, кожаные кресла и рояль Steinway в центре. Заиграл мелодию из мюзикла «Сити», сначала тихо, потом с рвением. Фортепьянный мастер Генрих Штайнвег на схожем по размеру кораблике когда-то отправился из Гамбурга в Нью-Йорк, нездоровый, на шестом десятке, усталый, разоренный, чтобы основать Steinway & Sons и стать миллионером. C’est la vie. Когда играешь, мысли, как пальцы, перескакивают с одной темы на другую. «Се ля ви». Красивый язык. Pardon, D;ja-vu, Portemonnaie, Comme il faut, Voil;. Voulez vous coucher avec moi? Вы хотите со мной переспать? Жё нё манж па сис жур — Я не їв вже 5 днів… Жоп; сушами;. И Cherchez la femme, куда без него, без шерше нашего дорогого, без ля фам любимого.
Она прыгнула первой. Особое чувство — решиться прыгнуть в ночь, в пустоту, в пропасть, в никуда. Ведь не видно ни волн, ни берега. В полете сердце замерло. Начало стучать лишь под водой. Взрыв яхты ослепил, пожар освещал путь по воде к пляжу.
Синай. За три тысячи лет до.
Ципора спала, капли пота стекали с черной кожи на грязную льняную ткань. Моисей вышел из палатки. Сотни грубых лоскутов покрывали бархан. Песок змеился под ногами. Старик не надел сандалий. Не взял посох. Песчинки блестели в бороде и глубоких морщинах. Ветер обдавал запахом мочи, пустыни, манной похлебки и великой мечты. Солнце и луна — с двух сторон на бездонном куполе. Моисей посмотрел на лагерь, на Ципору, на палатки Гершома и Элиэзэра, сыновей своих, на небо. Старик размазал огромной ладонью слезы, смешивая их с песком на щеках своих. Губы зашевелились. — Дай мне перейти. Прошу Тебя. Только дай мне перейти! Пустыня молчала. Ему почудилось, что солнце и луна — две дыры в синеве: одна дыра источает время, другая пространство. А еще в этот миг ему почудилось, что он абсолютно один. Моисей вытянул вперед скрюченные шершавые пальцы. И вдруг застывший в воздухе вид на барханы вздрогнул волнами. Словно одним касанием он встревожил отражение на глади вертикального озера.
Ницца. Недавно.
— А знаешь ли ты про концепцию конца истории? О ней писал Гегель.
— Мы учили три его закона диалектики: переход количества в качество, закон отрицания отрицания и, как его там, единство и борьба противоположностей!
— Да-да. Помню, когда-то я мечтал придумать четвертый. Теперь я знаю, что их десятки.
Девочка с филфака МГУ сверкнула стекляшками очков. Судя по торчащим бледным коленкам, она сбежала от спящей мамы не ради лекции по философии. Мы были соседями в гостинице Le Meridien, обменялись улыбками во время завтрака и теперь сидели на знаменитой Променад дез Англе. Пляж впереди, наша самая страшная гостиница побережья позади, а вокруг шелестели дряхлые гости Лазурного берега. До встречи с девчонкой я бродил по Ницце три дня. Зашел за скоростную трассу, вышел к предгорью, спотыкался на дороге из песка и щебня, дышал сухим воздухом, видел нищету и не видел надежды. Слушай же, недотраханая книжная девочка, слушай человека, отчаянного в своем одиночестве.
— Так вот, понимаешь, вся классическая история — грустная история войн и насилия. А наступит время, когда объединятся все народы, наступит всеобщий мир, люди сольются в экстазе, в прогрессе и в радости. Больше не будет всяких там страшных событий, а значит, наступит конец истории.
Последние слова я произнес со слезами. Сильный ветер хлестал по лицам. Я знал, что сейчас произойдет. Девочка уже не слушала. Она распахнула глаза, приоткрыла рот. Я смотрел на этот рот и жалел, что никогда им не воспользуюсь. В ее очках отразился вертолет, опускающийся прямо на пляж, выпрыгивающие из него люди в камуфляже, распуганные туристы и я. Точнее, мое тело с надетым на голову мешком, уносимое в вертолет. Придавленный коленями к железному полу улетающего геликоптера, я представлял себе влажный рот, все еще раскрытый там, на набережной Ниццы. Там, где отели выстроились полумесяцем у остывшего моря. Там, где еще недавно Айседора Дункан мчалась на белом Дукатти, а розовый шарф обвивал лебединую шею и закручивался в сверкающие спицы колес.
Конец
Конец книги, как, впрочем, и жизни, печален. Но часто печаль светла. Так уж устроен человек. Покажи ему черную дыру, а он воскликнет: «Не просто черная дыра, а волшебные ворота в новое измерение» или «Вовсе не тупая и жуткая черная дыра, а совершенно уникальная космическая аномалия, и ведь другие ее не видели». И потом обязательно добавит, если успеет: «Как же нам повезло, что мы видим черную дыру и неудержимо падаем в нее, а-а-а!» Кстати, герой книги не зря столько раз прыгал в неизвестность, теперь он готов к прыжкам в настоящие пропасти. В бездонную пропасть любви. И в черную дыру истории, туда, где исчезали люди, целые народы. Прыгнуть, не раздумывая, чтобы суметь возвыситься до небес в стихах. И еще попробовать погибнуть, чтобы воскреснуть. Итак, пусть книга кончается и, как и положено, становится чуть-чуть грустно, тут явно есть практическая польза. Во-первых, давно пора. Во-вторых, реальными осязаемыми книжками хорошо измерять виртуальное время. Как увидеть, каким был час, как удержать его в руках? С помощью книги. Кто-то скажет — «вот мои пять часов с 11 до 16, вот они лежат между «Онегиным» и «Карениной», «Полеты над вечностью». Час можно убить, потратить, а можно прожить. Вместе со мной. До конца.
…Одиночество. Я познал тебя. Я дышал тобой, я жрал твой хлеб и запивал его твоим вином. Одиночество. Я запутался в твоих улицах. Мой адрес в твоих отелях. Моя безымянная могила уже вырыта, а грязный надгробный камешек в моем кармане. Миллионы видеокамер снимают меня. Поднятый воротник, перекрученный шарф, на площади города N. «Моя холеная ладонь превратилась в хилый кулак». Мягкие, безвольные губы и внимательный взгляд карезеленых глаз под стекляшками "–2,5". Мигает неон, отблески на окнах и асфальте. Космос близко, в ста километрах. Стынут колючие звезды. И ни души. Ни прохожих, ни отдыхающих на верандах, ни официантов, ни полиции. В автомобилях не видно лиц. Зябко, нет ветра и, кажется, времени. Камеры, снимайте. Красивая картинка для рекламного ролика про ничто. Осталось смонтировать и наложить титры. Герой занимается любовью, гуляет под руку, пирует по ресторанам и танцует — с пустотой. В финале он оборачивается на свое отражение в стекле витрины. Загорается слоган: «У Тебя всегда есть Ты!» И последний кадр: герой хмурится. Теперь — исчезло и его отражение.
…Гонконг напоминает макет внештатного верстальщика в молодом рекламном агентстве. Лихо наложил Гогена на Кандинского, на заднем фоне подретушировал абстракции Марка Ротко, сдвинул цвета в сепию, напутал с растровым цветоделением. В точечной структуре многолюдно-небоскребной картинки белые пропуски солнечного света: дофотошопился.
…Теперь в Милане. Кобель без сучки. Пес, ищущий след. Где ты? Человекопес, человекабель, чепс, чел. Медленно-медленно, вдоль Белладжио, под рокот мотора в 1200 лошадей. По серпантину выше. Оглянулся на озеро. Водное зеркало пускает солнечные зайчики обратно в небо, растапливает облака.
Виа делла Спига, самая узкая улица Квартала моды. Немые манекены силятся моргнуть и почесать нос. Ночь. Никого. Милан спит, лишь зябкая парочка семенит мимо. Зябкая делла Спига. Здесь в такую же ветреную ночь я фотографировал тебя. Жеманно позировала, словно манекенщица, прислонялась прямо к витринам, касалась этих стен, смеялась. Поднявшись на подоконнике, пыталась оторвать букву «d» от вывески Fendi. Оголяла плечо, и мои руки дрожали, смазывая кадр. Подходила, неожиданно хватала за ширинку, точно зная, с какой силой сжать, и вдруг отпускала, равнодушно уходила, актриса. Здесь ты нашла меня, чтобы бросить. Так бросают собаку. Блохастый вонючий пес еще долго скулит. Переводя со скулиного, Володарский прогнусавил бы что-то наподобие: «Я лучше всех принесу тебе мячик, я оближу твою руку, я прощу тебя, я жду тебя, хозяин!»
Ты, Милан и твое платье. Диор и помыслить не мог, кто будет расхаживать в его одежде. Впрочем, маэстро не знал и другого. В его времена в Москве у швейной машинки «Подольск» трудился вполне достойный соперник. Любимый мой дедушка был двенадцатым ребенком в трудолюбивой семье, мастерившей и шоры для лошадей, и зимние шапки для местечка. Но дед удивил всех, когда в свои семь лет пошил и развесил изящные занавески через весь дом, красиво разграничив интерьер. Тонкая работа с материалом и плиссировка повторяли фирменный стиль месье Люсьена Лелонга, у которого учился Диор. Позднее дед обшивал бабушку и мою маму изящными платьями с вырезом «каре». Похожее коктейльное платье из малинового фая вошло в одну из последних прижизненных коллекций Кристиана Диора. Линия Aimant, «манящая».
Ты и твое платье.
Она?
…Студент помогает мне выехать из опустевшего кинозала в хохот и шум. На карловарском фестивале студенческого кино, как всегда, тесно и весело. Мои ноги в гипсе, торчат из инвалидной коляски и все время натыкаются на препятствия из рюкзаков, сумок и их обладателей. Подъезжаю к информационной стойке. Листаю расписание фильмов. Рука девушки перелистывает страницу моей брошюры и показывает ноготком на следующий фильм. Я смотрю на руку и боюсь поднять глаза. Потом все же решаюсь. Сероглазая. Кажется, линзы. Легкие морщинки. Широкая улыбка. Худая. Прическа под третьекурсницу. Бейджик — что-то на чешском. Джинсы и свитер. Не она. Но какая-то неуловимая черта. Но какая-то надежда. Но эти тонкие пальцы. Но что-то в уголках этих глаз. Может?..
— Девушка, вы не бросите меня?
— Я с тобой.