Этот некогда красочный, пафосный холст со временем лишился своего пафоса, выгорел на солнце и превратился в холодный и скучный чёрно-белый фотопортрет пингвиньего сообщества… Наивно-доверчивого, глупого, нелепого. Он больше не зажигает мои всякое повидавшие глаза и не вызывает протестную бурю в лишённой инфантильного задора груди. Мысли о нём успокоились и двинулись в нужном направлении… То есть в консервативном… Ибо, в какой-то момент прислушались к афоризму знаменитого англичанина, безоговорочно указавшему на отсутствие мозгов у того, кто в зрелости не стал консерватором… Сразу же согласились с ним, а затем робко дополнили его вышеупомянутым фото, где человеческая революционная масса весьма условно сравнивается с пингвиньей.
Мне повезло. В далёкой молодости душа переболела возрастной революционностью без осложнений… Стойко перенесла высокую пламенную температуру… Не закипела сама и не позволила закипеть мозгу, что, несомненно, спасло его от необратимых патологических изменений. Я выздоровел и приобрёл стойкий иммунитет ко всякого рода массовым недовольствам и протестам. С тех пор обхожу возбуждённую толпу стороной, предпочитая выяснять причины личного конфликта с миром в глубоком терапевтическом одиночестве.
Поскольку уверен, что корни всех неприятностей прячутся во мне. В том числе и тех, авторство которых традиционно принято приписывать подлой тиранической власти, стихийным бедствиям, завистливым соседям, коварным москалям… А также внезапно падающим на невинные головы роковым кирпичам и прочим всем известным персонажам непредсказуемого вселенского зла.
Это сейчас я стал умным… Это сейчас, оглядываясь назад, вижу петляющие следы, оставленные моей попусту потраченной протестной энергией… Поскольку ведут они не ко мне, а от меня… К пресловутым ветряным мельницам… Некоторые из них до сих пор задиристо машут мне из тумана своими деревянными лопастями… Остаётся лишь найти тропинки, соединяющие их с корнями… Развернуть следы… И пройти по ним… К себе, разумеется… Только тогда маскировочный туман улетучится, дерзкие миражи исчезнут, а стрелка компаса одним бескомпромиссным рывком преодолеет сто восемьдесят градусов и точно укажет на обитель возможного конфликта. Или возможной гармонии.
Впрочем, компасом я давно уже не пользуюсь… За ненадобностью… После того, как окончательно убедился, что его проклятая стрелка своим чёрным наконечником всякий раз будет упрямо целиться в меня.
Нет, я вовсе не против бунта. Просто меня не устраивают его дремучие формы… Особенно те, которые по сути не намного отличаются от восстания гладиаторов… Или пугачёвского крестьянского мятежа… И представляют собой не что иное, как примитивную форму рабского отчаяния… Независимо от того, под какими красочными, сладкими, романтичными псевдонимами они скрываются и в какие модные костюмы наряжаются… Маска – это всего лишь маска… Жалкая оболочка, бессмысленный циничный обман, необходимая бутафория кровавого революционного карнавала… В нужное время и в нужном месте кем-то развёрнутая ширма… Оранжевая, банановая, белоленточная… Утыканная шипастыми розами и покрытая тонким глянцем фальшивого театрального достоинства…
Которая, как я когда-то ошибочно полагал, способна обмануть лишь простаков. К ним я без всякого исключения причислял всех, кто поверил лукавым политикам и, прихватив с собой кухонные кастрюли, вышел на майдан…
В том числе и моего соседа из симметричной квартиры, чья входная дверь почему-то постоянно смущает меня своим стеклянным глазом, холодно взирающим на нашу неряшливую лестничную площадку. Возможно, потому, что тем самым невольно напоминает мне о наличии почти такого же вставного глаза у своего хозяина – сорокалетнего художника-оформителя одного из столичных театров… Добропорядочного семьянина… Отца двух очаровательных девочек… Малозаметного робкого неудачника.
Наше общение с ним всегда было поверхностным и мимолётным. Мне был неинтересен этот неопрятный, застенчивый, суетливый человек с виноватой и убогой одноглазой улыбкой… Как, впрочем, и я ему. При встречах в лифте мы сдержанно здоровались и натужно обменивались метеовпечатлениями. Не более того.
И только после наступления окаянных дней… После того, как он – русскоговорящий еврей – обвязался оранжевыми ленточками, перешёл на деревенский суржик и опрометчиво растворился в толпе воинствующих антисемитов в поисках своего еврейского счастья…, лишь после этого я стал внимательно приглядываться к нему… Чтобы понять, наконец, эту странную, противоречивую, вывернутую наизнанку логику. Компас тут бессилен. Необходимо зеркало. Олакрез.
Надо сказать, задача не из лёгких. Заглянуть в чужое зеркало. Тем более, что параллельно, другим глазом я смотрел в своё, пытаясь на собственной энигматичной физиономии отыскать невидимые следы, приведшие майдан в мою размеренную, спокойную, контрреволюционную жизнь. При этом следует уточнить, что моё зеркальное отражение – это не просто одинокий субъект мужского пола с седыми висками, морщинистым лбом и растерянным взглядом…, а бесконечная туманная панорама. Это то, что его окружает… Что составляет его мир, плотно насыщенный причудливыми формами, реальными персонажами, непростыми ситуациями… Восхитительными, приемлемыми, безобразными.
И у соседа то же самое. Та же панорама. Только своя. На неё-то я и захотел посмотреть. Точнее, на её безобразные формы, спровоцировавшие его на столь безрассудный поступок, признанный многими аборигенами героическим.
Пока я думал о том, как ненавязчиво наладить с ним контакт, жизнь сама проявила инициативу, организовав нашу встречу на школьном стадионе.
Он явился туда ранним утром, когда я уже собрался уходить, и на мой удивлённый взгляд ответил:
- Вот решил немного потренироваться… Подготовиться физически к предстоящей командировке… На войну поеду… Кое-как уговорил военкома призвать меня добровольцем… Пообещал в течение месяца всё устроить.
Произнёс он это с нескрываемой гордостью и злым вызовом, брошенным, несомненно, в первую очередь своей инвалидности.
- Похоже на восстание против самого себя, – подумал я тогда и решил выходить на зарядку позже на полчаса.
С тех пор и до самого его отъезда мы встречались каждый день. И между подтягиваниями-отжиманиями беседовали. Вернее, он говорил, а я слушал, изредка задавая наводящие вопросы. С каждым разом он становился всё разговорчивее. Его желание выговориться в итоге оформилось в грустный монолог не совсем счастливого человека…
Который, переведя с суржика, в кратком изложении представляю читателям:
- Так уж случилось, что всю свою жизнь я был лишним, ненужным, отверженным. Начиная с детства. В семье всё лучшее доставалось моей младшей сестре. В школе меня дразнили лопоухим горбоносиком и презирали за мою физическую слабость, за непротивленчество, за неспособность дать сдачи. Институтские годы также были прожиты мной на обочине, в стороне от развесёлой студенческой тусовки, от всего того, что, спустя годы было бы приятно вспомнить. Жил одиноко, спасаясь от тоски и скуки рисованием да выпиливанием из дерева всяких безделушек. Тогда же, кстати, и глаз, потерял. Осколком лопнувшего диска выбило. Девушки меня не замечали, будто я такой же стеклянный, как и мой глаз. Женился случайно. Подвернулся, как говорят, под руку. После их ссоры. То есть мужем стал назло другому человеку… О чём жена сама сообщила мне, не сдержавшись при очередном выяснении отношений. Ну какое тут может быть счастье. Работа? Да разве это работа, декорации подкрашивать?
И вот с началом майдана всё вдруг изменилось. Этот непередаваемый дух единства, мощи, братства. Из презираемого ушастого горбоносика и калеки я превратился в уважаемого побратима… В соратника… В настоящего революционера, способного сокрушить власть… В нужную и незаменимую деталь мятежного механизма. Да, я почувствовал свою нужность… И свою силу… Я мог вытащить из мостовой булыжник и бросить его в ненавистную морду мира, в котором до этого жил… Мог неистово кричать… Мог жечь покрышки, поджигая тем самым своё убогое прошлое. Я, наконец-то, стал счастливым!
Нет, я не спорил с ним. Только слушал. И, одновременно глядя в разные зеркала, сравнивал. Сопоставлял своё и чужое. Выискивал сходства и различия. Задавал себе вопросы. Например, почему чуждый мне майдан вмешался в мою жизнь? Каким образом я привёл его к себе? Что во мне такого майданного, что в конце концов материализовалось и оформилось в столь жестокое крестьянское восстание? Ведь я всегда не любил деревню… Всегда зло высмеивал её… Презирал. Так почему же? Вот потому-то она и пришла ко мне… Мои нелюбовь, злость и презрение освободились, вырвались наружу и обрели конкретную форму в виде палаток и грядок цибули на центральной площади столицы, в виде напористой сельской толпы, в виде попыхивающего печным дымом хуторка, отгородившегося от памятника княгине Ольге и от Софии Киевской деревянным забором… В общем, в виде всего того, что мне не нравится. В итоге родился забавный вывод: и его, и мой майдан породила нелюбовь… Сосед не любил этот мир и восстал против него… А я не любил тот мир, и он восстал против меня. Следовательно, чтобы покончить с войнами и мятежами, нужно, если и не полюбить всё, что нам не нравится, то, хотя бы, перестать его ненавидеть… Отстраниться, отвернуться, воспринимать спокойно… И тогда оно больше не будет управлять нами.
Удивительно, но, как только я осознал эту простую мысль, заботливая рука судьбы тут же увела меня от эпицентра кровавых событий… Посадила в самолёт и отправила на противоположный берег моря.
Сосед же, судя по всему, не осознал. Хотя и не был тем простачком, за которого я сперва его принял. Его картины, однажды показанные мне, рассказали о нём гораздо больше, чем рассказывал о себе он сам на наших утренних зарядках. Это были пейзажи. Весьма профессионально выполненные. Чем-то похожие на левитановский «Над вечным покоем»… Скорее всего, небом… Таким же бунтующим и беспокойным. Нет, не осознал, поскольку уехал добровольцем на войну.
Больше я его не видел.
А пару месяцев назад из достоверных источников мне стало известно, что он всё-таки вернулся домой… К жене и двум очаровательным дочкам… На одной ноге.
И ещё говорят, будто той денежной компенсации, которую ему выделило государство, не хватит даже на половину более-менее приличного протеза…